Человек из сказки. гл. 9. карта

   Художник развернул холстину, и я сперва подумал, что он что-то напутал. Это была картина, яркая и цветастая. Однако это все же была карта, выполненная в лучших традициях средневекового картографирования. С сильфами и ундинами на полях, рыбой в водоемах и зверями в лесах, с картинным отображением рельефа и основных ориентиров, это все же была топографическая карта, в которой без условных обозначений и легенды было все понятно. И одновременно это была картина, чудо, одно из многих, созданное руками мастера.
 - У-ух! - словно дикарь выдохнул я.
 - Нравится? - улыбаясь уголками глаз, спросил дядя Петя, и развернул рядом серийную топокарту, - один к одному, только я кое-что привнес в оформление.
 - Чудо! Просто чудо! - воскликнул я, - да по такой карте я словно по сказке пойду! Никакого транспорта! - решительно заявил я, - только пешком! Не лишайте меня такого удовольствия!
 - Ладно, удовольствия?! - недоверчиво протянул художник, тоже мне романтик нашелся - пятьдесят километров пешком тащиться!
 - Почему тащиться? Дядь Петя, дорогой, да мне по родным лесам пройти - это ж праздник! Я четырнадцать лет этим грезил!
 - Да ну тебя! - отмахнулся художник.
 - Так я и сделаю! - улыбнулся и потянулся за рюкзаком.
 - Прямо сейчас?
 - Конечно!
 - Ты хоть присядь, на дорожку?!
 - Не верю я в эти суеверия, - ответил я.
 - Ты ж загляни ко мне, на обратном пути. А то уедешь прямо из Истоков...
 - Ни за что! И карту передам, и уезжать отсюда только буду! А теперь вперед! В сказку по сказочной карте! Пускай она меня поведет! - сказал я и словно приговорил...
   Следом увязался вездесущий Чап, и, подмигивая мне бельмастым глазом, засеменил рядом. Он решительно настроился путешествовать со мной, а я был не против. Вот так, выйдя за поселок, я развернул чудесную карту, и, почувствовав себя сказочным странником, ступил под своды дремучего леса. Моим спутником был сказочный зверь, а впереди была дорога, одна, в хитросплетении лесных троп, речных бродов и болотных гатей...
*       *       *
   Я не пошел напрямик. Сознательно оставив в стороне торные тропы и дороги, я сделал крюк, чтобы вновь увидеть места не менее дорогие моему сердцу, чем мой брошенный и разоренный поселок. И хотя лес изменился за это время, я без труда узнавал знакомые места, урочища и поляны. Я чувствовал себя дома, в этом живом и чутком лесу, не так как обычно пишут в книжках, не образно, не иносказательно, я действительно был дома. Словно из комнаты в комнату я переходил от поляны к поляне, от урочища к урочищу, даже не останавливая внимания на ориентирах. Они мне были не нужны. Точно так же не нужны ориентиры человеку, чтобы перейти из одной комнаты в другую.
   Вот Щенячья долина, небольшая низина меж двух грив, здесь, когда-то приблудная сука вывела пятерых забавных щенят. Маленькие толстолапые кутята были, несмотря на безродность, откровенными симпатягами, и мы всем классом ходили по очереди их проведать. Подкармливали мамашу, а после и подросших щенков, играли с ними, а потом разобрали по дворам. Щенки стали псами, сука так и осталась приблудой, побираясь по всему поселку, а в детской памяти это место навсегда осталось Щенячьей долиной.
   Я миновал молодой дубняк, пересек лесную дорогу и вышел к Лавочкам. Округлая лесная поляна, отороченная кустами азалии, на краю которой стояли две лавочки. И всякий грибник, усталый и довольный, выйдя из лесу, мог здесь перевести дух. Здесь встречались соседи, друзья и просто братья по страсти - тихой охоте; хвастались трофеями, перебирали содержимое корзин, выкладывая сверху самые красивые грибы...
   А вот и Грушки, в окружении молодняка три старые, раскидисто-корявые груши, под которыми было всегда "завались" медовых "гниличек". Сочные переспелые плоды всегда привлекали детвору своим приторно-сладким вкусом. И всегда посещение этой прогалины заканчивалось тяжестью и нытьем живота от переедания. Я не удержался и поднял с земли пяток золотисто-коричневых плодов. Липкий сок брызнул по щекам, и вкус, вкус беззаботного детства вытеснил все остальное. Где-то далеко осталась горечь от картин разрушения, ностальгическая грусть и еще невесть какие душевные напасти, осталось лишь ликование ребенка-лакомки и тихая радость от того, что еще чуток пройти, и можно запить всю эту сласть во рту холодной ключевой водицей.
   Криничка, такая же деревянная, с дубовым стоковым желобом, а перед ней небольшой пруд, и мостик, ведущий к самому срубу. Все как тогда, в детстве, только чего-то не хватает. Чего? И я вспомнил. Из куска бересты я свернул конус, продел сквозь него ручку из гибкой рябиновой ветки, с обязательным сучком на торце и получился ковшик. Я зачерпнул воды и напился, сквозь щели на стыке мне за шиворот побежала вода, и как когда-то подарила мне блаженство беззаботности. Я повесил ковшик на перильце моста, присел на краешек сруба и пропал... Лишь в небе, тихонько шуршали вершины дубов, да тихо журчала вода, сбегающая по желобу в пруд.
   Поддавшись наваждению, я брел как в тумане по лесу, лишь краем сознания отмечая про себя названия знакомых урочищ: Волчий остров, Морозовое... И так бы, наверное, все и прошел, все бы прочувствовал только наполовину, на треть, если бы Чап своим лаем не вернул меня к действительности. Молодой арлекин удивленно разглядывал странный округлый предмет, время от времени лая. Я подошел и увидел старую знакомку - болотную черепаху. Она спряталась в своем покрытом тиной панцире, пока Чап не давал ей покоя. У меня в детстве была такая же любимица, и звали ее Анфиса. Она удрала от меня как-то прямо во дворе, стоило мне отвлечься минут на пять. Может это она? Как знать, как знать...
   С трудом, отозвав собаку от напуганной рептилии, я пошел дальше. Мимо Польского кладбища, поросшего темной осиной, я вышел к Каменному лесу. И у этого места была своя история.
   Испокон веков здесь рос дубняк, крепкий, плечистый и кряжистый. Он был полон здоровья и сил до тех пор, пока сюда не пришел человек, и не начал копать землю. Срыв землю, человек добрался до скалы, которая не подавалась лопате и кирке. Тогда человек заложил взрывчатку и взорвал скалу, и дрогнула земля, и разлетелась скала тысячами осколков, больших и малых, острых и угловатых. Часть этих камней полетела в сторону леса, ломая ветви, сдирая кору, впиваясь в стволы. Деревья болели, а камни, прилетающие сюда с каждым новым взрывом, впивались и врастали в тела сильных красавцев дубов. Так продолжалось много лет, и прекратилось, так же как и началось - внезапно. Человек ушел отсюда, а лес остался, выстоял, выжил. Могучие дубы, усаженные вросшими в тела камнями, горько скрипели кривыми искалеченными кронами, и вольный ветер над ними подхватывал их скорбный напев. Дубы были живыми обелисками самим себе, не живые и не мертвые, держали они на могучих плечах ветвей и стволов, въевшиеся в тела осколки собственных надгробий.
   Я, как и в детстве, молча поклонился этому лесу, и пошел прочь, чувствуя себя причастным к их боли...
   Всегда, когда раньше я шел на встречу у Крестового дуба, я заходил сюда, и грустил вместе с деревьями. А вот и он - Крестовый дуб, место тайных встреч "племени Красной птицы". Вдохновенные рассказами про партизан Великой Отечественной войны, я и мои друзья решили, что и нам нужно заиметь свой "крестовый дуб". И мы нашли огромное раскидистое дерево в лесу, на котором полдня вырезали крест-трефу своими перочинными ножами. Это уже позже был Фенимор Купер и Владимир Уткин, позже, подражая героям "Гремящего моста" наша компания стала называться "племенем Красной птицы"...
   Я присел под дубом, залюбовался "трефой", и переполненный захватившими меня чувствами, развернул карту. Не помня себя от нахлынувших воспоминаний, я аккуратно нанес на карту все места и урочища моего детства: Лавочки, Грушки, Криничку, Волчий остров и конечно же Каменный лес и Крестовый дуб.
   Я оценил свои старания - получилось неплохо, даже вписывалось в общую картину, и вдруг мне стало стыдно, бесконечно стыдно оттого, что я испортил труд художника, подарок друга, который мне доверили. Бессознательно я прикрыл ладошкой этот участок карты. Вся территория детства была сейчас в моей ладони, вся сказочная страна и... зона отчуждения...