Крыса - Краса. Рассказ

   
      
        Если верить в случайность, то оказался я в этих краях, можно сказать, случайно. Однако, определил мой отъезд, все же, целый ряд событий, произошедших со  мной в последнее время.
Затянувшийся развод с женой, после чего я почувствовал облегчение, но лишился жилья. Пожар в моей мастерской, унёсший несколько значимых для меня картин и все материалы. Истомившее меня безденежье – галереи, где я выставлялся, никак не могли продать мои картины. Город отторгал меня, и я подумал, что неплохо бы на время уехать, переждать неудачи.
Мой старый армейский товарищ давно зазывал меня к себе погостить, а то и вовсе переселиться, и я решил поехать к нему. В Посёлке, где он жил с семьей, располагался действующий монастырь, а рядом известный заповедник и древнее городище. Товарищ мой держал небольшую автомастерскую и был, по местным меркам, человек обеспеченный.
Дивной красоты холмистая местность, еловые леса, пруды, реки и озёра, клюквенные болота – всё это весьма привлекало меня, и я понимал, что жить надо где-то здесь, а в Город только наезжать. Но я ещё не был к этому готов, да и непереносимо больно будет смотреть, когда это всё начнут губить.
Год этот выдался необычным, даже, по словам местных старожилов – у яблонь обламывались ветви от тяжести плодов, орехи из леса носили мешками, также и лесная ягода, грибы, клюква. Никогда прежде, да и потом, я не видел таких радуг, гроз и ливней, такой жаркой погоды и такой затянувшейся ясной осени.
Предполагалось, что я тут буду что-то переосмысливать, над чем-то работать, и я, мотивируя необходимостью одиночества, отказался жить у своего товарища. Отнёсся он к этому с пониманием и помог мне снять очень дёшево, давно нежилой домишко с баней, в деревеньке из десятка домов, километрах в пяти от Посёлка.
Со стороны, эта деревушка на холме выглядела как из сказки, особенно, когда над ней повисал, почему-то огромный здесь, месяц. Жили тут в основном старушки и очень ветхий дедушка. Про него поговаривали, что он на три вершка под землёй видит. А на склоне холма бил у нас свой родник с чистой и очень вкусной водой.
В первый же вечер, отмечая мой приезд, мы, большой компанией, устроили пикник на берегу пруда. Тут я и познакомился с Варей Красавиной – Красой, как все её называли. Лет двадцати, среднего роста, стройная, с симпатичным остреньким носиком и тёмными глазами – вишенками. Она работала в местной библиотеке и доучивалась в Городе заочно. Выделялась она своим характером, независимым и своенравным. Я заметил, что она никогда не поддавалась общим настроениям, что и вызывало порой лёгкое раздражение у окружающих. Обычно она сидела в стороне, и либо занималась чем-то по хозяйству, либо просто смотрела вдаль, чуть покачивая головой. И тогда какая-нибудь из девиц непременно заводила, -
– Ну, вот она, наша Краса
и тут же кто-то подхватывал, -
– Длинная коса.
Это уже была ирония по поводу её стрижки – короткой, «Ёжиком», пепельного цвета. Но в общем-то её любили за незлобивость, за готовность помочь, да и за необычность.
– Так вы художник…, - сказала она мне, - вам у нас понравится.
Образ жизни я повёл довольно рассеянный, глобальные планы мои как-то сами собой всё откладывались. Мне, городскому жителю, доставляло удовольствие играть в нечто самобытное, близкое к природе. Я сам пилил в лесу упавшие деревья, колол дрова, носил воду, часто топил баньку, устроенную «по-черному». Иногда по нескольку дней отсутствовал, загостившись у новых знакомых.
Любил я копаться на чердаке и в сарае, перебирая старинные вещи, не всегда понятного мне назначения. Среди прочего, я нашёл икону, где архангел Михаил, верхоконный, копьём уязвлял омерзительного змия, патефон со стопкой пластинок начала прошлого века и машинку для резки табака. Я выпросил у нашего деда самосаду, резал его, сушил и курил через свою дорогую английскую трубку, привыкшую к хорошим табакам. Кое-что я использовал для украшения своего интерьера – домотканый половичок-дорожку, резную прялку, изящной формы чугунный утюг, работающий на углях, небольшие деревянные бадейки и корытца. Получилось довольно уютно.
Совершенно случайно, в углу чердака под кучей хлама, я сделал особенно меня поразившую находку – револьвер «наган» и патроны к нему в детском ведёрке. Весь в застывшей обильной смазке, и обмотанный тряпкой, он прекрасно сохранился, без малейших признаков ржавчины. Не торопясь, и очень тщательно я вычистил и вновь смазал этот, привлекающий своей надежностью, чёткостью, красотой и опасностью, механизм. Не поленился также протереть и смазать каждый патрон. Впоследствии, не утерпев, я пострелял из него, углубившись в лес, истратил весь барабан,(кроме подъбойкового гнезда ,из соображений безопасности я держал его всегда пустым)  Работал револьвер безотказно, патроны тоже, ничего им не сделалось неизвестно за какое время. Я прибрал всё это подальше, но отчего-то приятно было сознавать, что у меня есть маленькая тайна.
А ещё оказалось, что в доме я не один, а живут здесь так же неведомые мне зверьки – размером и обличьем как крысы, только чёрные и с большими ушами. Довольно забавно я с ними познакомился. Ночью меня разбудил громкий звук чего-то упавшего в кладовке. Войдя туда и включив свет, я увидел в метре от себя, на полке, двух этих симпатичных зверюшек. Спросонья я начал на них кричать, что-то в том духе, что вот, я, мало того, что наверняка много их старше, да ещё раз в сто больше, а они же вот что себе позволяют Гости мои, а может и хозяева, ничуть не испугались, а смотрели на меня глазами-бусинками, как мне показалось, с недоумением. Затем, вовсе не торопясь, повернулись и ушли. Мне стало смешно над собой, и я тоже пошёл спать.
А как-то, после длительного отсутствия, я вернулся домой и выдвинул ящик письменного стола, где у меня хранилось нижнее бельё. На меня выпрыгнула крупная эта особь и убежала. В ящике же я обнаружил всё свое бельишко, распущенное по ниткам, и из них свито нечто вроде гнезда. В один угол ящика была натаскана кучка разных зёрнышек и крошек, а в другом находился явно туалет. Видимо, это самочка готовилась принести потомство. Я осторожно задвинул ящик и больше его не трогал, но она так и не вернулась. Конечно, я очень расстроился, что помешал им в таком деле, да и столь кропотливый труд пропал даром. Но с тех пор я завёл специальные блюдечки и кормил их тем, чем и сам питался. Они не отказывались. Звал я их – мои мыши.
Вновь я встретил Красу, возвращаясь из похода за грибами, она же, по-моему, просто гуляла, хотя погода была ненастная, и то и дело моросил мелкий дождь. Мы разговорились и незаметно вышли на холм, откуда была видна моя деревня.
– Ну, и где же ты живёшь? – спросила Краса.
– А вон, видишь, на краю домик под железной крышей, - я протянул руку указывая. Сквозь тучи ударил узкий луч солнца, на секунду осветив именно мой дом. Я оторопел и засуетился.
– Ты видела, видела…, мне же не показалось? Вот такое никому не расскажешь, всё одно не поверят.
– А ты и не рассказывай, зачем, - смеялась Краса.
На какие-то праздники, мы, опять компанией, поехали к друзьям «на баньку». Была и Краса. Ехали мы долго, машины часто вязли в грязи, и приходилось их вытаскивать, разувшись и подвернув штаны. В результате ужасно промёрзли и извозились.
А попали мы в уж и вовсе чудное место. Небольшое лесное озеро с названием Жеребёнок, на берегу пяток избушек и дуб в три обхвата. Я уже ничему не удивлялся, я и так жил в нереальном мире. Пожалуй, я воспринял бы как норму, если бы сейчас из озера вынырнул Водяной с русалками, из леса бы вышел Леший, а на дубе бы засвистал Соловей-разбойник.
Приятель наш, уже истопил баньку на берегу, так, что трещало сухое дерево. Его жена, улыбчивая, верующая женщина, нажарила озёрных карасей в сметане, грибов, здешние же огурцы, помидоры, зелень. Мы выгрузили свои магазинные припасы и ящик хорошего красного вина.
Парились до изнеможения, сдавали настоем душистых трав, хлестались можжевеловыми вениками, покуда можно было терпеть, и тут же прыгали в холодную, по осени, воду. Сидели в ней до дрожи, и, лязгая зубами и подвывая, неслись обратно в благодатный жар.
Потом пошли в баню женщины, а мы, разомлевшие, тепло одетые, устроились на брёвнах, со стаканами в руках. Вода в озере, окруженном рослыми елями, уже потемнела. Тишина стояла такая, что слышно было как плещется рыба. Из баньки вышла обнаженная Краса, прошла по мосткам и нырнула в воду. Меня кольнула непонятная ревность. Но никто, казалось, не обратил на произошедшее внимания, и я успокоился. Да и выглядело появление Красы очень естественно, частью этой изумительной природы, будто радуга встала или птица вскрикнула.
После бани мы с удовольствием долго сидели за столом, пили вино, ставили настоящий самовар. А уже ночью, закутавшись в тулупы, лежали на розмётанном сене и смотрели на звёзды. Краса прижалась ко мне и втиснула свою маленькую ладошку мне в руку.
И опять я с упоением предавался одиночеству, опять натужно пытался что-то задумать и воплотить. Но влекло меня в леса, к этим озёрам, рекам, лугам и холмам, с которых виден горизонт. И я перестал себя мучить, решив, что искусство – это от искусителя. И, уж, в любом случае, надо было прерваться.
Как-то, забредя в Посёлок за покупками, я встретил Красу.  Она сидела на скамейке в сквере, со знакомым мне монастырским регентом; он что-то рассказывал, Краса смеялась. Регент этот вовсе не славился воздержанием, да и был больше похож на рок-музыканта, в своем просторном свитере и с длинными прямыми волосами. Я прошёл мимо, от чего-то не поздоровавшись.
Хотя вовсе и не собирался, я зашёл к своему товарищу, он был занят срочным заказом – возился с битой «девяткой». Мы выпили крепчайшего чаю, до которого оба были большими охотниками, и немного поговорили.
– Учись радоваться, - говорил он мне, - люди здесь, в большинстве, добрые, нравы свободные – живи.
Я предложил ему свою помощь, но он засмеялся, -
– Иди, вдохновляйся, гуманитарий.
Зашёл я ещё в церковь при монастыре, купил чего-то самого необходимого, отправил письма. Возвращался я кружным путём – лесной тропинкой, и подходил к своей деревушке уже в темноте. Дома я застал Красу. Она спала на моей кровати, подложив под голову ладошки и поджав коленки. А в ногах у неё спали три мои мыши – все в точно таких же позах. Когда я подошёл, они лениво потянулись и не спеша ушли. Не раздеваясь, я прилёг рядом и долго лежал, вслушиваясь в дыхание Красы.
Её любовь  очаровала меня, я чувствовал себя необычайно свободно и легко.
– Прости за вторжение, - сказала она мне утром, - улыбаясь ничуть не раскаянно, но у тебя было такое лицо, когда ты прошёл мимо… А регент… он хороший человек и хороший музыкант.
Я рассказал ей про мышей, как они спали с ней, спросил, не напугали ли они её.
– Что ты, мы очень даже поладили. Я покормила их с руки орешками, а одна красавица даже позволила себя погладить.
Я удивился – со мной они не позволяли себе такой фамильярности, хоть я их и не обижаю, кормлю.
Не удержавшись, я похвастался перед Красой револьвером – крутанул барабан, пощёлкал курком.
Отреагировала она неожиданно резко. Настойчиво потребовала, чтобы я немедленно выбросил его в пруд. Я же очень дорожил своим «наганом», часто чистил и смазывал, иногда брал с собой в лес. Мы едва не поссорились, и я нехотя пообещал, что вот только расстреляю все патроны и выброшу. Про себя же я подумал, что никогда я их все не расстреляю, хоть несколько штук, да оставлю.
Краса стала навещать меня, иногда оставалась дня на два, иногда ненадолго пропадала. Я её ни о чем не спрашивал и находился в постоянном ожидании – никогда мы не обуславливали очередную встречу. Остерегаясь вновь серьёзных отношений, сам я не пытался разыскивать Красу, и, как мне казалось, нас обоих это устраивало.
Мы часто и подолгу гуляли, забираясь в отдаленные и глухие уголки, открывали свои уникальные места. Интересно было собирать с Красой грибы или какую лесную ягоду – они сами шли к ней в руки, и зачастую я просто шёл следом с корзинками, любуясь её лёгкой походкой. Особенно мне нравились вечера после таких прогулок, когда мы, слегка уставшие, а то и промокшие, возвращались ко мне в домик. Я затапливал баньку, носил воду. Краса споро чистила и жарила грибы с картошкой, перебирала ягоды, заваривала чай с травами.
К своему величайшему удивлению, я, вычищая подпол, откопал в куче засохшей картошки полбутыли чистейшего самогона. Мы разбавляли его клюквенным соком и с удовольствием понемногу потребляли.
Уже в сумерках, с керосиновой лампой, мы спускались к бане, с наслаждением парились, дурачились как дети, мазались сажей о стены моей «черной» бани, отмывали друг друга и снова мазались, выскакивали голые под звёзды.
Возвращались мы распаренные и притихшие, устраивали стол возле русской печи, огромной, чуть не в полдома, смотрели на огонь, слушали треск поленьев.
В один из дней, Краса повела меня куда-то, где мы ещё не были, пообещав показать нечто интересное. По дороге мы придумали новую игру – она сообщала мне исконное название каждой деревни, какую мы миновали, каждой речки, озерца, болота, или же горы, родника, оврага, просто леса или поля. Я же должен был предложить свою версию происхождения этих, порой наивных, порой загадочных имён. В здешней почти не изуродованной топонимике, с удивительной красотой и болью читалась древняя история. Краса опять поражала меня своей интуицией и необычными трактовками слов и событий, обозначенных ими.
Пришли мы на широкий луг, окружённый полыхающими осенними цветами берёзами, и небольшой прозрачной речкой. На ещё не пожухлой траве свободно паслись лошади. Стреножен был лишь один рослый гнедой жеребец, как я понял, вожак. Я впервые видел воочию в природе свободными таких крупных и красивых животных. Играя, они взбрыкивали, вставали на дыбы, пускались вдруг вскачь, догоняя друг друга. Я был заворожён, Краса же, как с нею бывало, ушла в себя и долго молчала, слегка покачивая головой. Поразил меня топот множества копыт – «земля гудит», - вспомнил я фразу. Гнедой стоял посреди поля, опустив долу голову, и лишь изредка встряхивал чёрной гривой. Лошади подбегали к нему, тёрлись о него боками, или ненадолго замирали, положив ему на спину свои выразительные головы. Только одна, серая в яблоках кобылица, почти не отходила от вожака – стояла «ноздря в ноздрю», шептала ему что-то на ухо. А если и отдалялась, то на тихое ржание коня стремглав мчалась обратно.
К нам подошёл старый цыган в длинном брезентовом дождевике и шляпе, подсел к нам на поваленное дерево. Цыган Боря, как он представился, присматривал за табуном, и уж конечно, знал в лошадях толк. Поведал он нам много интересного. Мы разделили с ним нашу трапезу – чёрный хлеб, яблоки, бутылка сухого вина. Борис непрерывно курил, и тоже трубку – кривую, почерневшую, с серебряной насечкой и крышечкой.
Я припомнил картинку, виденную мною в Посёлке. По дороге, навстречу мне, двигались лошадь, запряжённая в телегу с сеном. Видимо заигравшись, под ноги ей, мохнатым комочком, выкатился несмышленый ещё щенок. Испуганно вскрикнула хозяйка малыша – девочка-подросток. Лошадь замерла с поднятой передней ногой и так стояла, пока девочка не взяла щенка на руки.
На прощанье цыган сказал нам, -
– Давно я живу, и многое вижу – берегите друг друга, вы не совсем «от мира сего».
Я насыпал ему в расшитый кисет голландского табаку «Амфора» из старых запасов, а он мне какого-то своего, цыганского.
Возвращались мы как всегда затемно. И, будто мало нам было на сегодня впечатлений, стали мы ещё и свидетелями пожара. По всему полю горела солома, собранная в валки, а кое-где и в небольшие копёшки. Зрелище было тревожно-красивое – в темноте до горизонта, где тлел, а где полыхал огонь. Я живо представил себе, что вот наверное так и выглядели некогда набеги на эту, в общем-то небольшую крепость,  огороженную двойным дубовым тыном. Услышал уже знакомый мне топот копыт, лязг оружия, крики нападавших и их жертв, не успевших укрыться за оградой. Почувствовал запах гари от сожженных, таких же небольших, как наша, деревушек. Краса же была напугана, дрожа взяла меня под руку и сказала, -
– Как много погибнет мелких животных и насекомых.
А когда мы уже миновали пожарище, добавила, -
– Кстати, я от нечего делать, просмотрела литературу в нашей библиотеке, и такие зверьки, как у тебя живут, нигде не описаны.
Я рассмеялся, -
– Не хочешь ли ты сказать, что это эндемики моего домика?
– Как знать, - серьезно ответила Краса, немного озадачив меня.

Этими же, блаженными для меня днями, я получил известие из Города – купили две мои картины. Это были довольно большие для меня деньги, и я очень в них нуждался. Я решил ехать наутро. Красу я не видел несколько дней, и предупредить её уже не успевал. Собираться мне было недолго – я запас дров и воды, приготовил друзьям местные гостинцы – клюква, орехи, солёные и маринованные грибы, и сложил сумку.
Бессонницы частенько посещали меня, но этой ночью я пребывал в сильнейшем возбуждении и беспокойстве, и о сне не могло быть и речи. Я пробовал читать, но постоянно отвлекался, пытался даже колоть дрова, но побоялся разбудить соседей, так было тихо вокруг. Я ходил по дому и курил трубку за трубкой. Являлись мне какие-то болезненные стихи, образы, но я гнал их от себя. Вконец измучившись, я достал бутылку водки, припасённую для электриков, налил полный стакан и выпил, но алкоголь совершенно на меня не подействовал. Я сообразил, что так я могу опростать всю бутылку, и тогда, скорей всего, никуда не уеду, и вылил остатки водки в помойное ведро. И тут же понял, что это полнейшая бессмыслица, ведь у меня в подполе ещё литров пять крепчайшего самогона. Я заварил чай, но не стал его пить, а отправился гулять, хватив таки кружку своего первача. Остаток ночи я бродил под полной луной по окрестным холмам и полям, и уже на рассвете, совсем обессиленный, я зашёл за сумкой. Дома меня встретили мои мыши, они сидели на задних лапках и смотрели на меня. А одна тихо пискнула и забралась по штанине мне до колена. Я хотел приласкать её, но она спрыгнула и ушла. Оставив Красе записку, а зверькам корму, я отправился в Посёлок, на автовокзал.
На автобус я успел, и всю долгую дорогу проспал.
В Городе я остановился в мастерской у друга и первым делом получил в галерее деньги. Нанёс несколько визитов, посетил выставки, посмотрел даже какую-то последнюю пьеску в театре, походил по знакомым улицам. Долго я выбирал подарок для Красы. Украшений она никаких не носила, духами и косметикой не пользовалась. Присмотрел было хорошенькую шубку, но вовремя сообразил, что натуральный мех она не одобрит. В результате приобрёл джинсы последней моды, но мне они вовсе не нравились, как и всё новомодное. В свободный вечер, созвонившись, мы устроили встречу друзей-художников. Пили вино под мои гостинцы, обменивались новостями, строили планы. Но всё мне казалось мелким и ненужным, хотелось обратно, к своим крысам, да и чувство тревоги не оставляло. Коллеги мои, раззадоренные вином, отправились к знакомым искусствоведкам, а я долго бродил по ночному городу, подметив, с невесёлой усмешкой, что это уже входит у меня в привычку – шляться по ночам. Задумавшись, я затем не враз соображал, что хожу я не по своим, ставшим мне родными холмам, а по Городу. На следующий же день я постарался завершить все свои дела – сдал в галерею картины, заказал подрамники, попросил подыскать себе квартиру, купил какие-то железки для своего товарища, и был готов к отъезду.
Всю ночь я перебирал свои эскизы, наброски, большую часть изорвал и сжёг в камине.
Обратный путь оказался для меня мучительно бесконечным. Последние километры я простоял рядом с водителем, не обращая внимания на его ворчанье, и смотрел на дорогу.
На автостанции я встретил своего товарища, он будто ждал меня и был чем-то взволнован. Увлёк меня в буфет и проговорил, запинаясь, -
– Ты приготовься… тут такое… Ну, в общем… давай помянем.
Краса – догадался я, и чувство тревоги свалилось с меня, уступив место чему-то другому, я смотрел на большие станционные витрины, скользящий солнечный свет особенно подчеркивал на них пыль. Ну, вот же, - думал я, - и окна помыть некому.
– Как? – спросил я.
– Да, лодка у них перевернулась… вроде и плавала хорошо…, говорят переохлаждение.
К окну подошёл маленький мальчик и на пыльном стекле пальцем стал чертить крестики и нолики.
– Когда?
– За день до твоего отъезда, тебя уже не застали. Я видел твою записку.
Мы выпили водки из белых пластиковых стаканчиков и пошли к выходу. Объявляли какой-то автобус.
– Куда ты сейчас? – спросил меня товарищ.
– К себе, мыши не кормлены.
Он натянуто улыбнулся.
– Подвезти?
– Спасибо, я пройдусь.
Но пошёл я отчего-то в монастырь. Зашёл в церковь, начиналась вечерняя служба. Служили два молодых монаха и постоянно улыбались и переглядывались. Я хотел было выйти, но меня плотно обступили молящиеся, и пришлось отстоять до конца. Всю службу я тупо пересчитывал голосники на видимой мне части стены храма.
При выходе я столкнулся со странным, плохо одетым мужичком. Весь какой-то кривобокий, со скрюченной рукой, он стоял на проходе и всем мешал. Какой он не здешний, - подумал я, - не церковный.
Я вышел и направился к лестнице, спускающейся к братскому корпусу. Остановила меня странная фраза, произнесённая сзади негромким, но пронизывающим низким голосом, -
– Ну, что вам ещё? Я что мало вам даю?
Я обернулся. На паперти сидел мужчина в рваном ватнике с простёртой в сторону от храма рукой. Он отгонял от себя голубей, к ним, судя по всему, и обращался. Я подошёл и долго смотрел в его ввалившиеся жутковатые глаза.
– Да, - сказал я, - ты очень мало нам даёшь.
Из-за железной двери церкви выглянул его кривой приятель и уставился на меня одним глазом.
В братском корпусе я зашёл в келью к регенту – маленькую комнатку с кроватью, столом и пианино. В нише, под иконой светилась лампада, пахло давно не топленой печью и ещё чем-то затхлым. Регент сидел на кровати и перебирал чётки, видимо молился. Я молча сел рядом. Тихо и грустно звякнула струна в старом инструменте. Регент достал початую бутылку водки и мы выпили. Потом регент пел что-то духовное, приятным тенором, умело аккомпанируя себе на клавишах. Я с трудом сдерживал слёзы.
В дверь постучали и вошла пожилая служительница, обмотанная платком так, будто у неё текли уши. Внесла большую тарелку с вареной картошкой и квашеной капустой. Завертела крючковатым носом, принюхиваясь, а затем что-то зашептала регенту на ухо, кивая на меня. Регент стоял перед ней, виновато понуря голову, и молчал. Я не попрощавшись вышел.
Покинул монастырь я через нижние ворота и пошёл по дороге в сторону моей деревушки. Я шёл и удивлялся, как много я не замечал раньше – вот эти молодые дубки, вот этот огромный валун, поросший мохом, а эта пронзительная даль, едва проглядывающая сквозь деревья. Всё это я видел впервые, хотя ходил здесь неоднократно.
Меня нагнала машина и резко затормозила, ударив по ноге бампером – уж так кому-то хотелось меня задавить. Из потрёпанной «Нивы» вышел настоятель, сильно хлопнув дверцей – высокий дородный мужчина в рясе и с чёрной бородой с проседью. Он что-то закричал мне в лицо, напирая на меня большим животом с наперсным крестом. Из-за лобового стекла посвёркивали злобные глазки старухи в платке. Мне вдруг стало смешно, как топорщатся волосы вокруг разевающейся пасти настоятеля, и я, не отвечая, пошёл дальше.
По дороге я зашёл в здешний бар, с кем-то ещё пил, с кем-то о чём-то разговаривал. Когда я решил, что уже хватит и пошёл к выходу, у меня за спиной сказали, -
– Смотри с крыльца не упади, - и засмеялись. Крыльцо, - подумал я, - какое красивое слово, крыльцо – будто цокают серебряные подковки, когда ты на крылах взлетаешь, вздымаешься в терем к своей сударушке.
Уже смеркалось, было тихо и ясно. Сильно пьян я не был, только испытывал странное возбуждение. Дальше путь мой лежал вдоль небольшого ручья, затем через лес и поле. Домой мне совсем не хотелось, и я не спешил.
У ручья я приметил местного фермера. Он сидел на корточках и, то опускал в воду и держал там маленькую клетушку, то доставал её и что-то рассматривал. Я прошёл мимо. Но, поняв вдруг, что это он делает, я прыгнул через ручей, поскользнулся, попал одной ногой в воду, а руками в грязь. Выкарабкался, и подбежав к фермеру, с силой ударил его ногой в дёргающееся лицо. Попал куда-то в плечо и вскользь по шее. Фермер повалился набок и так и оставался, испуганно и удивлённо моргая на меня выпученными глазами. Я подобрал клетку и, ломая ногти, всё рвал и никак не мог открыть дверцу. Вытряхнув, наконец, из ловушки уже бездыханное мокрое тельце серой крысы, я пошёл, баюкая её на руках и пытаясь распрямить маленькие розовые ладошки, сжатые в кулачки.
Очнулся я уже ночью, где-то в лугах. Ноги мои были в воде, надо мной сияли огромные звёзды, а к груди я прижимал мёртвую крысу.
Утром я похоронил свою Крысу-Красу на том самом холме, с которого мы увидели солнечный луч, сверкнувший для нас. Помню, что я всё копал сырую глинистую землю и никак не мог остановиться, пока не подошёл столетний дедушка-ведун из нашей деревни и не сказал, -
– Ну, полно, внучёк, угомонись, не гоже так-то.
А через два дня, раздав все долги и забросив далеко в пруд револьвер с патронами, я уехал совсем.