Будем жить Глава 4

Будем жить


Но вот кабина замерла, без всякого нашего знака стена раздвинулась, и мы, движимые любопытством вышли наружу.
То, что мы увидели, настолько противоречило тому, что каждый из нас предполагал увидеть, что мы застыли как изваяния, являя собой, наверное, композицию, воплощающую бессмертную немую сцену из гоголевского «Ревизора».
Я был на сто пятьдесят процентов уверен, что мы спускаемся с бешеной скоростью вниз, в глубь земли. А оказалось, что стоим мы в небольшой  рощице из диковинных, не очень высоких деревьев с изумительно красивой фиолетово-розовой листвой. Поют птички, летают огромные бабочки. Среди густой, золотистого цвета травы виднеются цветы, похожие на розы, только раз в десять крупнее и голубого цвета, источающие аромат, который просто не с чем сравнить.
Дул теплый влажный ветерок, синело небо, светило солнце. В метре от нас куда-то вдаль вела неширокая черная, сделанная будто из стекла, дорожка. С характерным шипением прямо перед нами зависла летающая тарелка, чуть посолидней, чем та, что доставляла нам газеты. Открылась дверь, откинулся трап. Мы поднялись, тарелка взлетела, но невысоко, метра на три, и со скоростью хорошего автомобиля двинулась вперед. Минут через пять мы оказались в каком-то тоннеле. Тарелка опустилась на площадку, и мы вышли на ровную гладкую поверхность.
Раздвинулась стена тоннеля, мы сделали несколько шагов и попали в большую овальную комнату. Вдоль стен стояли всевозможные пульты, приборы, телемониторы, а ближе к центру находился внушительных размеров глобус и огромный, вытянутый подковкой экран.
Чуть поодаль несколько овальных столов, кресла — такие же, как те, что мы видели в ангаре, только оснащенные массой всяких приборов, тумблеров, кнопок, каких-то спиралей.
В комнате никого не было, но я чувствовал, что на нас смотрят, не следят за нами, а именно смотрят с доброжелательным любопытством.
— Я рад приветствовать вас, земляне, на наблюдательной станции совета межпланетного космического сообщества. Прошу вас, садитесь, где вам будет удобнее.
— Нас среди ночи привели сюда, чтобы мы снова только слушали? — спросила Мэгги.
— На этот раз нет, — ответил голос. — Мы уже в пути и через две минуты будем с вами.
В комнате стало чуть темнее. И тут засветился изнутри большущий шар, который я принял за глобус.
Но это оказался изумительный… как бы сказать? пусть будет прибор. Но лучше я опишу его. Когда шар засветился, у меня создалось впечатление, будто я попал в планетарий, на лекцию по астрономии.
Передо мной был космос, со множеством планет, их спутниками, со звездами и потоками метеоритов. Но все это было настоящим — двигалось, вращалось, вспыхивало. Более потрясающего зрелища я не видел.
Я глянул на Мэгги — она тоже во все глаза рассматривала это чудо, казалось, готова была впрыгнуть в космическую бездну, дай ей такую возможность.
— Вам нравится? — спросил голос.
От неожиданности мы оба вздрогнули и повернулись.
У пульта стояли пять…
И здесь я сделаю паузу.
Назовем пока их инопланетянами.
Дело в том, что по стереотипу, вдолбленному с детства, я считал, что если есть где-то разумные существа, то они обязательно похожи на людей. Конечно же, я вполне допускал, что они могут быть выше или ниже ростом, у них могут быть пять глаз или восемь рук и прочие отличия.
И когда, повернувшись, я увидел инопланетян, первое, что подумал: как здорово они похожи на людей.
Правда, намного выше, шире в плечах. И цвет кожи необычный — совершенно черный. Не такой, как у чернокожих землян, а глянцево-черный. Тот, кто видел когда-нибудь галоши, тот может представить этот цвет, кто не видел, извините, с чем еще сравнить — не знаю.
Потом я заметил различия. У них не было волос на голове. Это совсем не то, что обритая голова или облысевшая, а совсем другое. Несколько жутковатое впечатление производит, оказывается, голова, если на ней никогда не росли волосы.
Не было у инопланетян рта, бровей, ушей, носа, щек. Но зато были глаза. И какие глаза! Представьте себе лицо: широкое, круглое, с небольшими выпуклостями внизу, где у людей подбородок, и вверху — где лоб, а между этими выпуклостями, занимая почти всю оставшуюся площадь, ярко-синие лучистые глаза в окаймлении кожаного валика — толщиной с палец земного человека. Как бы восьмерка, расположенная горизонтально.
— Значит, они могут только видеть, — подумал я.
— Мы обладаем всеми органами чувств, какие есть у землян, — прозвучал ответ на мое предположение, — и множеством других, которых у землян нет. Просто они у нас иные.
— Садитесь, прошу вас, — один из инопланетян сделал приглашающий жест рукой.
Я отметил, что руки и ноги у них такие же, как у нас.
Мы с Мэгги сели в кресла, продолжая с любопытством разглядывать хозяев комнаты.
Одеты они были в комбинезоны, вроде тех, что у эрка, только сиреневого цвета и с широкими поясами, увешанными всевозможными датчиками, какими-то инструментами, приборами.
Пятерка инопланетян села напротив.
— Я Тоонк, руководитель смены наблюдательной станции, — приподнялся один из них. — А это мои коллеги, — показал он рукой на остальных.
— Вы с какой планеты? — спросила Мэгги и повертела головой, ища что-то.
— Снимать вы не будете, — предупредил Тоонк, — вопросы вслух можете не задавать. Я понимаю их смысл, даже если они сформулированы весьма приблизительно. И буду отвечать на них. Вы назвали посылаемые мной сигналы общения мыслеграммами. То, что вы слышите — мыслеграммы, преобразованные синтезатором речи в слова и понятия, знакомые вам. Иначе вы многое не сумеете понять. Итак, прошу вас, сосредоточьтесь, я готов ответить на ваши вопросы.
После небольшой паузы началась эта странная пресс-конференция. Вот что мы узнали.
— Я не стану говорить, откуда мы прилетели, вам это ничего не даст, вы не знаете космической карты. К тому же мы — экипаж и смена наблюдательной станции, представляем космическое сообщество и живем не только на разных планетах, но и в разных солнечных системах.
Планет, населенных разумными существами, очень много, несколько сотен тысяч. Эти миры находятся на разных ступенях развития. Около сорока тысяч лет назад на Земле существовала цивилизация Лямурия, намного превосходящая сегодняшний уровень развития землян. Она погибла под ударами обломков Цимы, одной из планет вашей солнечной системы.
Это самая черная страница в истории космоса. Разум населявших эту планету был на том примитивном уровне, когда живое может уничтожить живое. В одной из войн враждующие стороны планеты применили сейсмическое оружие, и несчастную Циму разорвало на части.
Есть мастера, которые могут изготовить чашу из хрусталя такого качества, что ее невозможно разбить ничем, даже пулей. Но самому мастеру достаточно иголкой ткнуть в известную только ему точку и чаша рассыплется на миллион осколков. Космос — это и есть созданная природой чаша, и когда погибает планета — все приходит в движенье. Начинается перераспределение орбит множества планет, меняются скорости их вращения, перемещаются целые созвездия. Тогда погибли многие цивилизации. Более двадцати тысяч лет после катастрофы на Циме не утихали космические бури и катаклизмы.
Когда Земля ожила, залечила раны — появились новые земляне.
Это была игра природы, результат мутаций. Любой генетик вам объяснит, как происходят такие процессы. Радиоактивные излучения пронизывали всю планету. Природные урановые котлы «кипели». Между прочим, расы — это тоже результат мутаций. И мы, наблюдая за вами три тысячелетия, так и не сумели понять причины расовой нетерпимости.
Люди, населявшие Лямурию, не были похожи на вас. И на нас тоже. Это были гиганты трехметрового роста с ярко-красной кожей,  с совершенно другим внутренним, анатомическим, строением и иным порядком разума.
Разумные существа на той ступени развития, которой достигли когда-то люди Лямурии и жители тысяч планет космического содружества, находятся в полной гармонии с природой. Они не могут причинить вред, а тем более уничтожить живое. За этим стоит не идеология и не религиозные догмы. Они просто не могут воевать — генетически, как часть, плоть от плоти живой природы. На этом принципе построены все технологии.
Это очень сложный вопрос, и я, боюсь, не сумею объяснить достаточно ясно. Но попробую.
У вас вся система  мышления строится на утверждении или отрицании, всего на двух вариантах: «да» или «нет».
У нас вообще нет таких понятий, поскольку они исключают развитие мысли, ведут к конфликтам, непониманию, несвободе. Вы ищете в своей среде того, кто вам даст четкую команду, сформулирует или поставит задачу. У вас идет соперничество личностей и характеров. У нас — содружество интеллектов.
Многовековые наблюдения убедили нас, что сложившийся на Земле тип мышления ведет в тупик, к самоуничтожению. Эксперты космического сообщества отнесли землян к классу разумных существ с большим трудом, после долгих дебатов.

Вести скрытый диалог было очень тяжело. Первой не выдержала Мэгги.
— Вы несправедливы! — крикнула она.
— Я понимаю вас, — откликнулся Тоонк. — Но какой бы вы сделали вывод, посмотрев на землян со стороны?
И мы увидели.
Засветился большой экран, и замелькали кадры хроники. Менялись эпохи, страны, одежда, не менялось одно — люди уничтожали людей. Оружие резало, рубило, стреляло, сжигало, взрывало. Лилась потоками кровь, рушились города, превращались в пустыни цветущие уголки Земли.
— Это монтаж. Тендециозный монтаж! — опять вслух возмутилась Мэгги. — Люди не только воевали, убивали, разрушали, но еще и пахали, сеяли, строили, лечили, созидали…
— Чтобы снова убивать и разрушать, — тихо сказал Тоонк. — Это действительно монтаж, но мы можем подобный видеоряд показывать бесконечно. Хотите продолжить?
— Нет, не надо, — резко воскликнула Мэгги. Лицо ее стало совершенно белым и выражало такое напряжение, словно она пытается спасти безнадежную шахматную партию.
— Вы абсолютно точно выстроили дальнейшую модель. Оружие совершенствуется, и вы подходите к той черте, когда человечество несет угрозу космическому сообществу. Вы повторяете участь Цимы. И если не остановить смертельно опасные процессы на вашей планете сегодня, завтра будет поздно.
— Вы уничтожите нас, — скорее утверждая, чем спрашивая, проговорил я, глядя в огромные глаза Тоонка. Я заметил, как они потемнели.
— А как же генетическая неспособность вашей цивилизации убивать живое?
Я спрашивал вслух, но, видимо, Тоонк еще реагировал на мысленную мольбу Мэгги, потому что посмотрел вначале на нее.
— Нет инстинкт самосохранения не остановит вас на краю пропасти. Не стройте иллюзий. Сами вы не успеете понять, что уже падаете в нее. А те, что принимают решения, пренебрегают этим чувством, иначе они не были бы политиками.
Инстинкт в таких случаях не выручит, нужен разум. Но, к несчастью, вы не успеете дойти до той ступени его развития, когда самоуничтожение становится невозможным. Вы обречены. И сделать уже ничего нельзя.
Тоонк перевел взгляд на меня.
— Космическое сообщество не допустит гибели вашей планеты. Мы действительно не можем уничтожать живое. Но это сделаете вы сами. В каждом из вас, землян, заложено то, чего нет у разумных существ сообщества, — агрессия и ненависть. Вспомните, что произошло на ваших глазах и с вами: не мы убивали вас — вы сами убивали друг друга.
— Но это же вы взорвали буровые! — с яростью воскликнула Мэгги.
— Хорошо, — после долгой паузы сказал Тоонк. — Я расскажу, что случилось…
Наша наблюдательная станция построена там, откуда исходит прямая угроза гибели Земли как космического тела.
Мы находимся на глубине семь тысяч метров. А на глубине шесть тысяч восемьсот метров проходит слой газа, еще не известного вам. Площадь, занимаемая этим газом, сто пятьдесят на двести пятьдесят километров толщиной сто метров.
Этот слой как бы запакован в необычайно крепкий «ящик» из скальных пород. Мы сделали все возможное, чтобы сохранить целостность свода. Но бурение не смогли остановить ни «генераторы страха», ни тепловые ракеты. И даже доли секунды хватило, чтобы случилась трагедия. Трагедия! Но не катастрофа. Мы сумели перекрыть разломы.
Мы сосредоточили всю энергетическую мощь станции, чтобы не допустить глобальной катастрофы, в тот момент, когда геологи все-таки пробурили купол свода.
Мне не объяснить химический состав и структурные характеристики этого газа. В вашем языке нет подходящих терминов и понятий. Но поверьте мне на слово: то давление, которое развивает этот газ, способно разнести в клочья полматерика. Кроме того, газ обладает свойством, соприкасаясь с кислородом, создавать воздушную среду… — опять возникла долгая пауза, — которая, — тщательно подбирая слова, продолжил Тоонк, — выявляет агрессивные намерения любого объекта и создает фантомы, способные уничтожить этот объект. Как бы зеркальное и внутреннее, и внешнее отражение. Вы поняли, что я имею в виду?
— Да, — ответил я, — поэтому у буровиков оказались «калашниковы». Если бы мы прибыли в эту зону с гренадерскими пиками, то у них были бы такие же пики.
— Правильно, — подтвердил Тоонк. — Потому погибли самолеты и вертолеты. Они несли на своем борту или оружие, или вооруженных людей. Ваш самолет мы сумели спасти только потому, что взяли к тому времени ситуацию под контроль.
Прежде всего мы наглухо блокировали зону распространения газа энергическим куполом. Нам стало известно, что готовится массированный ядерный удар по этой точке.
— Не может быть! — воскликнули мы с Мэгги одновременно.
— Зачем? Какой смысл? — спросил я.
— Таков уровень мышления землян, — скорее с сожалением, чем с иронией ответил Тоонк. — Когда происходит нечто непонятное, но таящее угрозу, вы торопитесь уничтожить это неизвестное, даже не пытаясь его исследовать.
Тот, кого вы звали Славиком, отговорил объединенное командование от этого шага. Он много лет изучал аномальные явления и был убежден, что ядерный удар может привести к непредсказуемым и необратимым последствиям.
Он убеждал политиков и военных, что этот непродуманный шаг приведет человечество к гибели. И вас он взял сюда только для того, чтобы получить документальное подтверждение своим догадкам и затем попробовать создать программу спасения планеты от случайных или преднамеренных действий, ведущих к глобальным катастрофам. Он думал, что сумеет убедить международную комиссию в необходимости создания такой программы.
— Но Славик погиб. Его убили! Почему?! — спросила Мэгги.
— Если я отвечу на ваш вопрос, я погублю вас… — В огромных глазах Тоонка читалась целая гамма противоречивых чувств — боль, решимость, смятение, жалость. Если не отвечу — спасу вас, но тогда человечество потеряет еще один, может быть, последний, шанс выжить.
— Мы готовы, правда, Женя? — почти крикнула Мэгги. — Мы сами видим, что мир сошел с ума и стремительно движется к самоуничтожению. Но если даже вы… — Мэгги запнулась, подбирая слово, — инопланетяне, — выбрала наконец она, — вы жалеете человечество, то мы готовы умереть, чтобы спасти его.
Тоонк, чуть помедлив, сказал:
— На протяжении тысячелетий мы пытались воздействовать на разум людей.
Я уже называл основные различия в способах мышления землян и разумных существ сообщества. Но, кроме этого, есть еще и биологическое отличие, которое тоже сильно мешает людям.
Люди смертны. И помимо своей воли не могут прогнозировать будущее на срок, превышающий отпущенное им время жизни. Кроме тех немногих, заглядывающих на века вперед, которых вы называете гениями. А гений — это просто свободное и поэтому в полном смысле разумное существо.
Он борется с несвободой, с системой взглядов и оценок, навязанных обществу, и, как правило, проигрывает. И когда он уже мертв и не опасен (а опасен на вашей планете любой свободный человек), начинается официальное признание идей гения и их использование государством. И не будь таких людей — вы бы деградировали и погибли уже много тысячелетий назад…
— Это так, — перебил я Тоонка, — и это знают все…
— Не торопитесь с выводами. Послушайте, — попросил Тоонк. — На планетах сообщества люди давно уже бессмертны. Вы на пути к бессмертию. Вы и не догадываетесь, что на правильном пути. Это, к несчастью, случайное движение. Только путь к бессмертию приведет вас к свободе и к разуму.
Вы научились делать искусственные легкие, почки, сердце, кровь. Но вы не успеете сделать искусственную печень. У вас пока нет даже идей тех технологий и той высокой химии, которая в конце концов натолкнула бы кого-нибудь на мысль о создании искусственной печени. И лишь тогда вы поняли бы и соединили медицинскую и философскую проблемы в одну.
Еще один гений догадался бы, что мозг — единственное вечное, живое и естественное, что должно быть у человека. Эти этапы прошли почти все разумные существа планет космического сообщества.
Но вы не успеете, вы отстаете, вы слишком далеко отклонились в сторону. Не силой разума, а силой характеров развивается ваше общество.
Не осознав себя частью природы, не слившись с ней, не соблюдая ее законов, вы обрекаете себя на гибель.
У вас нет общей цели, и все вы разделены, и боретесь, и воюете: люди — с людьми, религии с религиями, государства — с государствами, нации — с нациями…
— Все так. И это у нас понимают многие, — теперь уже Мэгги прервала монолог Тоонка. — Чем вы можете нам помочь?
— Значит, я не сумел передать то, что хотел, — глаза Тоонка, казалось, погасли, и голос стал тусклым. — У вас еще так мало сделано для развития личности и разума, что вы не улавливаете сути таких понятий, как свобода, человечество, общество, сознание, развитие.
Это невозможно подсказать. До понимания этого вы должны дойти сами. Теоретически вы знаете, как должно быть. Вам кажется это банальностью. Но вы не знаете, как сделать это…
— Да, — согласились мы хором, хотя Тоонк, по-моему, просто размышлял вслух.
— Мы столько раз пытались научить вас этому, — сказал Тоннк, — но все, кто уходил от нас и пытался говорить о свободе, пытался объединить людей одной целью — погибали. Свободные и умные люди преследуются в вашем обществе в тысячу раз беспощаднее, чем преступники. Это цена того пути развития, который вы выбрали.
— Мы не первые, кто побывал на вашей станции… — тихим голосом констатировала Мэгги.
— Конечно нет, — подтвердил Тоонк, — Иначе откуда бы появились те сказки, где фигурируют «скатерти-самобранки», «шапки-невидимки», «ковры-самолеты», «живая и мертвая вода» — на самом деле существующие в других мирах синтезаторы белковых соединений, дематериализаторы, грузовые платформы, биопленки.
— А боги, проповедники, прорицатели?.. — спросил я.
— Я не хочу отвечать на этот вопрос, — почему-то резко сказал Тоонк.
— И все-таки что нам делать? — упорствовала Мэгги.
— Попробуйте показать то, что вы здесь отсняли, и рассказать то, что слышали, и вы убедитесь — все будут против вас. Но вы и не успеете, не сможете этого сделать. Вы обречены.
— Ну, это мы еще посмотрим, — почти со злостью произнесла Мэгги. — Вы нас плохо знаете.
— Хорошо. Тогда дайте мне пять минут на совещание с аналитиками сообщества, — попросил Тоонк.
— Здесь вы хозяева. Мы — гости, — пожал я плечами.
Тоонк кивнул головой, соглашаясь.

Засветился огромный шар, и звезды внутри него стали стремительно приближаться. Заиграли яркими всполохами сочно-алые, зеленые, голубые огни. Словно в трансе, прикрыв глаза и покачиваясь, инопланетяне стояли возле шара.
Но вот буйство красок стихло, шар погас. Хозяева станции вернулись на свои места, и Тоонк проговорил:
— Я почти уверен, что вам не выжить. Но все-таки принято решение сказать вам всю правду, — Тоонк  помолчал, и мы внутренне подобрались, готовясь услышать самое страшное. — Гибель человечества может оказаться очень скорой, — проговорил наш собеседник.
Про неизвестный вам газ и некоторые его свойства ученые узнали несколько тысячелетий назад, расшифровав труды лямурцев, случайно уцелевшие после катастрофы.
Но никто не знал, где находятся его запасы. Конечно, как вы понимаете, газ был нужен правителям для одной цели — завоевать мир.
Сведения о свойствах газа, дающих его обладателю неограниченную власть над планетой, передавались «по наследству». Но лишь год назад тот, кого вы называли Славиком, сумел вычислить географические координаты месторождения.
Он сделал доклад об этом в узком кругу специальных представителей ряда государств, но предупредил, что необходимо тщательное изучение свойств газа, получившего еще в древности название «тролль», по имени враждебных людям сверхъестественных существ.
Но, несмотря на предупреждение, было принято решение пробурить на этой площади несколько разведочных скважин и получить пробы газа.
Никто не предполагал, какую чудовищную угрозу планете несет открытие этого месторождения.
Нашей, в тысячи раз превосходящей земную, энергетической мощности едва хватило, чтобы локализовать, и обезвредить крохотную долю попавшегося в воздух газа.
Вы же, земляне, не сможете с ним ничего сделать.
Славик попытался развеять иллюзии заинтересованных лиц в «тролле». Что случилось с ним — не знаю. На контакт с нами он не выходит.
— Вы не уверены, что Славик погиб? — торопливо спросил я.
— Нет, не уверен, — ответил Тоонк. — Но я знаю точно: все, что связано с этим газом, — тайна. Во все времена она охранялась всей мощью государства. Любого государства. И тот, кто не должен знать ее, но узнал — обречен.
В ближайшее время работы здесь будут приостановлены. Сейчас делается все, чтобы как можно быстрей мир потерял интерес к произошедшим здесь событиям,  и к этому району в целом.
А затем неизбежно вновь начнется бурение. И это будет последней строчкой в истории живых, разумных существ, населяющих планету Земля.
Через шесть часов мы покидаем вашу планету и улетаем на резервную станцию наблюдения. Она построена на Луне. Я предлагаю вам лететь с нами. Это единственный шанс для вас сохранить свою жизнь. Согласны?
— Нет, — без паузы ответила Мэгги.
— Нет, — чуть подумав, присоединился я. — Мы все-таки попробуем что-нибудь сделать.
-Я не знаю, сколько времени осталось жить человечеству: день, месяц, год…, - с грустью сказал Тоонк.
— Спасибо, — поблагодарили мы и поднялись с кресел, поняв, что аудиенция окончена.
— Что вы собираетесь делать? — спросил Тоонк.
— Попробуем напрямую обратиться к политикам, президентам, землянам и рассказать все, что мы видели и слышали, — сказала Мэгги.
— Вы наивны. Вам не дадут сказать, — проговорил Тоонк. Его глаза были полны печали и жалости. — И мы не в силах помочь людям. Но мы не дадим погибнуть самой планете. На это у нас хватить сил и энергетической мощности.
— И на том спасибо, — горько улыбнулась Мэгги. — Может быть, новым разумным землянам повезет больше, чем нам.
— Брось, Мэгги, не переживай, — бодро сказал я. — Что-нибудь придумаем. Вот увидишь. Будем жить! — я легонько толкнул ее в плечо.
— Ох, Женя, как не хочется, чтобы все умерли, — заплакала вдруг она. — Я так к нему привыкла.
— К кому? — не понял я.
— К человечеству!..
Мы захохотали. Все. Даже Мэгги — сквозь слезы, и инопланетяне — глазами.
— Нам пора готовиться к старту, — проговорил Тоонк. — Эрки вас проводят наверх и отправят в Тюмень.
— А станцию вы разрушите? — почему-то спросил я.
— Конечно. Чтобы ее не использовали в военных целях. Пусть сопутствует вам удача, — по-земному сказал Тоонк. — Очень надеюсь, что мы еще встретимся.
— Я желаю вас счастливого перелета, — проговорил я.
— А я желаю вам никогда не увидеть смерти нашей цивилизации, — добавила Мэгги. — Мы будем еще дружить. Планетами.

Обратный путь показался мне совсем коротким, наверное, потому, что это был путь домой. И мне, честное слово, совершенно было наплевать, случится со мной что-нибудь страшное в моем земном доме или нет. Я возвращался. И это было главным.
Когда мы ступили на заснеженную траву, ангаров уже не было. На площадке стоял огромный, похожий на конус, космический корабль.
Эрки проделали какие-то замысловатые манипуляции, и мы оказались внутри похожего на гигантский грецкий орех модуля. Там лежали наши вещи, включая ТЖК и кассеты Мэгги. Мы оделись, не снимая комбинезонов — так приказал нам эрк.
Люк модуля закрылся. Раздалось характерное шипение. Но минут через пять оно стихло.
Люк открылся. Я выглянул и, ничуть не удивившись, сказал:
— Это Тюмень, Мэгги. Вот мы и в другом, реальном мире.
Мы вышли. В то же мгновение модуль исчез. Я попробовал, по привычке, оттолкнувшись от земли, покатиться вперед.
Мэгги засмеялась:
— Все, Женя, комбинезонов у нас нет. Они тоже исчезли. Сказки кончились. Началась жизнь.
Мы стояли на пустынном участке дороги, километрах в двух от аэропорта «Рощино». В Тюмени было тепло и сухо. Красивые желто-красные листья устилали асфальт автострады и тропинки, ведущие через лес к зданию аэровокзала.
— И куда мы сейчас? — спросила Мэгги.
— Поехали ко мне, — предложил я.
— Не-е-е-т, — протянула Мэгги. — Чует мое сердце, что надо нам поодиночке выбираться. Давай так сделаем: я пойду на остановку, и ты посадишь меня на какой-нибудь рейсовый автобус, который идет до центра города. А там я пересяду в такси и поеду к нашим ребятам. Есть здесь представительство одной фирмы, в котором у меня знакомые работают. А ты попробуй сходу что-то передать в газеты.
Мэгги достала свою визитную карточку, подала мне.
— Здесь все мои координаты. И очень прошу тебя, поселись пока в гостинице. Точно знаю, в твоей квартире тебя поджидают.
Мы дошли до привокзальной площади. Я посадил Мэгги в автобус, помахал рукой, поймав в ответ взгляд наполненных слезами глаз, и пошел к экспрессу.
…Я заметил их сразу. У меня не было сомнений, что эти трое вышедших из черной «Волги» и оживленно беседующих молодых ребят следят за мной.
Ну не бежать же мне от них, отстреливаясь. Я спокойно сел в экспресс, посмотрел из окошка, как, пропустив человек десять, один из моих опекунов вошел в салон и, демонстративно не глянув на меня, занял место за моей спиной.
Я доехал до транспортного агентства и направился к гостинице. Конечно же, в гостиницах все предупреждены и знают, как вести себя при моем появлении, — решил я и в наглую, подав свой паспорт симпатичной молодой администраторше, сказал, что для меня забронирован номер.
Не выразив ни малейшего замешательства, она подала мне карточку, спросила, сколько я собираюсь жить в гостинице, назвала, сумму и, покончив с формальностями, улыбаясь как желанному гостю… протянула ключ от номера.
По узкой лестнице я поднялся на третий этаж и пошел по коридору. Сунул ключ в дверь и резко обернулся — дверь расположенного напротив номера была  приоткрыта, оттуда за мной явно наблюдали. «Плевать, — подумал я, — чем раньше все выяснится, тем лучше».
Почти трое суток не выходил из номера. Каждую минуту ожидая ареста, я торопливо готовил серию материалов для газет. Мне не хотелось ни спать, ни есть. Раза три за это время я заказывал то ли завтрак, то ли ужин, без всякого желания жевал что-то и вновь садился за стол.
Мне удалось записать восемь больших подробных отчетов с места событий. Их нужно было куда-то спрятать. Поискав варианты, я оторвал одну из половиц и, завернув в целлофановый пакет диктофонные кассеты, забросил его под доски. А после этого с какой-то долей нетерпения и азарта стал ждать, когда ко мне придут.
Единственное, что беспокоило меня — судьба Мэгги Фелкнер. По-прежнему не ощущая потребности в еде и отдыхе, я постоянно слушал по радио все выпуски новостей, если бы что-то с ней случилось, то информация об этом непременно прошла бы. Но до ареста ни одного слова о нас, как и вообще о трагедии в Таежном, по радио не сказали.

С огромным трудом я заставил себя вернуться в эту жизнь: кабинет-камера, видеокассеты, пепельница с горой окурков, тусклый рассвет, грохот тяжелых частых капель дождя по жестяному карнизу.
Я открыл окно с безобразной, кое-как сляпанной из арматуры решеткой. Прохладный осенний ветер быстро разогнал табачный дым и заполнил мою обитель запахами дождя, мокрого асфальта, выхлопных газов проезжающих машин.
Я позвонил по оставленному мне номеру телефона и через пять минут пришел высокий худощавый лейтенант, забрал кассеты и спросил, не нужно ли мне чего.
— Скажите своим командирам, что я шесть часов беспрерывно говорил и смертельно устал. Больше я не смогу сказать ни слова. Пусть они меня не дергают часа два-три, я посплю.
— Хорошо, я передам, — сказал лейтенант и вышел.
Не раздеваясь, я упал на диван, и едва моя гудящая как колокол голова коснулась подушки, уснул.
Проспал я очень долго, а когда открыл глаза, солнце не по-осеннему горячими лучами било в зарешеченное окно.
Глянул на часы. «Ничего себе вздремнул, — сказал вслух, — пол суток прошло».
Видимо, кто-то следил время от времени за мной, потому что стоило мне подняться с дивана и закурить — открылась дверь и вошел тот же лейтенант, который утром забирал кассеты.
— Вы готовы? — спросил он. — Вас ждет комиссия, — сухо сказал лейтенант.
— Ну раз целая комиссия ждет, то, конечно, всегда готов!
— Тогда через десять минут я зайду за вами, — проговорил лейтенант.
Тут же появился прапорщик и положил на стол бритвенные принадлежности, оставил кувшин с горячей водой и большой пластмассовый таз.
— Я вам помогу, — предложил он.
Я побрился, умылся — прапорщик старательно наливал в мои ладони воду, — причесался. И в сопровождении пунктуального лейтенанта отправился на встречу с ожидающей меня (какая честь!) комиссией.
Меня привели почему-то в небольшой зал, в котором, видимо, проходили внутренние летучки или как у них это называется. В зале сидело три десятка человек. И в штатском, и в мундирах. Среди них — четыре в генеральских.
«Ничего себе комиссия», — подумал я.
Меня провели на возвышение, похожее на сцену, где стоял стол и несколько стульев. На столе громоздились обычные и профессиональные, репортерские, микрофоны и диктофоны.
Только я сел, повинуясь жесту сопровождающего, как широко открылась дверь, и вошли несколько мужчин, очевидно, очень важные персоны, поскольку по залу прошла волна оживленного перешептывания.
Они поднялись на сцену, сели рядом со мной. Один из них придвинул микрофон и сказал:
— Вы ознакомились с представленной комиссией видеозаписью допроса Евгения Штыкова и его рассказом о событиях, свидетелем и участником которых он стал. Члены международной комиссии и эксперты готовы ответить на ваши вопросы.
Ярко вспыхнули юпитеры: объективы теле- и видеокамер нацелились на сидящих за столом. Градом посыпались вопросы…
Я слушал вопросы, ответы, и меня охватывал панический ужас.
Я отдавал должное гениально-иезуитскому ходу заинтересованных в таком повороте событий высоких лиц.
Они нашли самый лучший и, наверное, единственный способ нейтрализовать и меня, и всю бесценную информацию, хранителем которой я был еще сегодня утром и которая через секунду после окончания этого шоу не будет стоить и медного гроша. Международная экспертиза объявила меня сумасшедшим. Причем не обычным буйным или тихопомешанным, а жертвой медикаментозной психотропной атаки неизвестными препаратами и специальными излучениями психогенераторов.
Экспертам и журналистам была предъявлена смонтированная опытной рукой видеопленка моего допроса и подобранные фрагменты моего рассказа.
Я знал, что после того, как на тебя надели «дурацкий колпак», бессмысленно излагать какие-то аргументы, доказывающие обратное. Имидж создан, дело сделано. Эту партию я проиграл вчистую.
Я почти не слушал, о чем говорят сидящие рядом со мной эксперты, до тех пор, пока не услышал вопрос, заставивший меня вздрогнуть.
— Корреспондент Си-Эн-Эн, — представился молодой высокий парень, — вопрос господину Фришу. Изложите свою версию событий. И второй вопрос: куда делась наша коллега Мэгги Фелкнер?
— Я не могу ничего добавить по первому вопросу к тому, что вчера сказал на пресс-конференции с руководителями крупнейших мировых телерадиокорпораций и информационных агентств.
Это террористический акт, предпринятый боевиками одной из известных нам стран с целью осложнить отношения между Россией и США. По дипломатическим каналам главе этого государства направлены заявления от имени президентов России и США о недопустимости подобных действий, ведущих к дестабилизации обстановки в мире.
Что касается второго вопроса… Мэгги Фелкнер сейчас находится в одном из военных госпиталей США. Она так же, как и российский журналист Евгений Штыков, была подвергнута террористами психотропной обработке. Врачи пытаются вывести ее из этого состояния, но, видимо, медицина пока бессильна в таких ситуациях. Не удалось даже выявить состав примененных препаратов.
«Значит, вот какой гуманный способ уничтожить нас придумал Курт Фриш, — размышлял я, — молодец. Мы угрожали безопасности мира, а он подарил  нам жизнь. Но он не спросил у нас согласия. Он не может знать ответ на простенький вопрос: а нужна ли нам такая жизнь? А если бы спросил, то я бы, например, сказал: нет».
— Чтобы не было никаких спекуляций, мы привели на встречу Евгения Штыкова, но по понятным причинам этического характера дать прессе возможность задать ему вопросы мы посчитали невозможным. Ему необходим покой, — сказал председательствующий.
Зал опустел.
— Пойдемте, Евгений Степанович, — тронул меня за плечо лейтенант, — мы отвезем вас в клинику.

Прошло семь месяцев. Вновь в город пришла весна. Я сидел дома и ждал телефонного звонка. Меня вызвала на переговоры какая-то американская общественная организация. За три месяца, что меня выпустили из больницы, я уже привык к повышенному внимания к моей скромной персоне со стороны различных изданий, всевозможных организаций, комитетов, ассоциаций и прочих интересующихся моей судьбой граждан.
Я ждал звонка и набрасывал заметки о событиях, которые случились со мной за эти долгие месяцы.
В больнице ко мне относились как к герою, ставшему жертвой террористов. Меня не лечили.
«Покой, хорошее питание, режим, прогулки в саду — вот ваши лекарства», — говорил мне при каждом обходе главврач. Наблюдавшие за моим «здоровьем» люди предлагали мне, порой намекая, а порой и в лоб, «забыть» про северную командировку. Забыть и ни словом не упоминать о ней.
Я принимал правила этой «игры в больницу». Но и в самом деле чувствовал себя настолько разбитым и опустошенным, что долго не хотел «выздоравливать» и покидать эту райскую обитель.
Как только мне надоели тишина и ничегонеделанье, я подошел к двум «санитарам» в штатском, охранявшим мой покой, и сказал:
— Передайте, что я все забыл. Пусть меня выпишут из больницы.
На следующий день пришел пожилой мужчина и, не представившись, провел со мной профилактическую беседу.
Он пообещал, что позвонит куда следует и меня возьмут на прежнее место работы, что я могу ездить куда угодно, никаких ограничений не будет. Но какое-то время за мной будут приглядывать, поскольку возможен рецидив. Если вдруг на меня накатит волна воспоминаний, меня вновь примутся лечить.
Я ответил, что все понял, поблагодарил его за неустанную заботу о моем здоровье, и мы расстались, довольные друг другом.
В тот же день меня выписали, и я поехал домой. «Щадя», меня в больнице не баловали информацией из внешнего мира, не давали мне ни газет, ни журналов. Не подпускали к телевизору и к радиоприемнику и только косвенно, когда вдруг на меня пристальней чем обычно начинали посматривать «санитары» и медперсонал, я догадывался, что где-то что-то обо мне написали или сказали.
Надо ли говорить, что первую неделю на воле я целыми днями просиживал в библиотеке, обложившись подшивками газет и журналов.
Из прочитанного я понял, что, оказывается, все было совсем не так, как видели Мэгги, Славик и я.
Оказывается, когда Россия совершила рывок и в полтора раза увеличила добычу нефти и газа, некие неназванные нефтяные магнаты из неких стран, желая каким-то способом остановить нового мощного конкурента, наняли боевиков и дали им задание совершить диверсию на разведочных скважинах наиболее  перспективной нефтегазоносной площади в Сибири.
Все это нужно было замаскировать под природный катаклизм.
Операция прошла блестяще. Террористы сумели с помощью нехитрых эффектов добиться даже большего — ввести в заблуждение научный мир, подкинув идею причастности к трагедии НЛО. Они учли небывалый интерес общественности к неопознанным летающим объектам и готовность массового сознания и прессы верить в эту чепуху.
Только случайности: присутствие российского и американского журналистов на Северной площади и то, что они не учли возможностей спутников, сначала вызвали сомнения в правильности первых версий о причинах трагедии, а затем, после тщательного изучения материалов расследования международной экспертной комиссии с выездом на место, установить истину.
К сожалению, трое свидетелей не могут дать показаний. Ученый Вячеслав Ким погиб, а журналисты Штыков и Фелкнер под воздействием примененных против них психотропных препаратов оказались невменяемы. После лечения оба они пришли в психическую норму, но для этого методом гипнотерапии из их памяти стерты эпизоды, связанные с трагедией.
Вскоре я вышел на работу. Встретили меня с сочувственным любопытством. Всех раздирало желание разузнать какие-нибудь подробности. Но я уверенно играл свою роль. Всем отвечал, что ничего не помню. Порой даже переигрывал — то якобы не узнаю редактора какой-то из наших газет, то как бы забуду о каком-нибудь важном событии.
В общем, вскоре от меня отстали. Постепенно все вошло в норму. Я работал как прежде, к моим чудачествам (я очень редко к ним прибегал) привыкли. И через месяц, по-моему, все уже и забыли про мою эпопею.
Несколько раз я пытался забрать из гостиничного номера свои касеты. Но сделать это оказалось крайне трудно. Однажды ко мне в кабинет вошел мой опекун, который беседовал со мной перед выпиской из больницы.
Он достал из красивого портфеля мои диктофонные кассеты, подал мне и сказал:
— Уничтожьте  их сами, вам же будет спокойнее.
«Рукописи не горят», — предупредил я бессмертной булгаковской фразой.
— Так это же кассеты, пластик?.. — изумился, видимо, никогда не читавший «Мастера и Маргариту», опекун и посоветовал. — Вы их в печке сожгите, на даче.
— Спасибо за совет, —поблагодарил я.
Порой я уже и сам начинал сомневаться в реальности того, что произошло со мной...
Раздались резкие, короткие звонки телефона.
Я поднял трубку.
— Ответьте Чикаго, — сухо сказала телефонистка.
— Слушаю вас, — крикнул я в трубку.
Но ответом были только шум, треск, бульканье.
— Алло! — крикнул я еще раз.
Раздался щелчок, затем возник почти забытый, но такой желанный голос, самозабвенно ругающийся с кем-то по-английски.
— И долго ты будешь ругаться? — переполненным радостью голосом спросил я.
— Хелло! Женя! Это я, Мэгги, — прокричала она и тут же, опять по-английски, продолжила доругиваться, наверное, с телефонисткой.
— Мэгги, слушаю тебя, — я резко встал с кресла, перевернув при этом чашку с кофе.
— Женя, ты слышишь меня? Это Мэгги, — опять зазвучало в трубке.
— Слышу, Мэгги. Можешь больше не кричать и не ругаться. Слышу так хорошо, будто ты рядом стоишь.
— Женя, меня недавно только выпустили из госпиталя. Видишь, ничего как они себе дают. А про тебя я все читала и все поняла.
— Тебя пустят в студию?
— А куда им деться? Я такие скандалы каждый день строила.
— Ты совсем забыла русский язык, — рассмеялся я.
— Я и английский забыла. Семь месяцев только ругалась, а остальные слова не употребляла. Ты думаешь, нас слушают или нет? — неожиданно спросила она.
— А черт его знает. Да какая, в принципе, разница. Мы все равно официально — психи, а психам все можно.
-Скажи, ты ответ получил на письма?
— Какие письма? — удивился я.
— А-а-а, значит, тебе правда память отшибли, — торжествуя, воскликнула она. — Славик нам дал еще в Ханты-Мансийске. Забыл?
— Забыл, Мэгги. Честное слово, забыл. Спасибо тебе. Сегодня же попрошу ребят бросить. У нас как раз в Москву летят мои коллеги.
— А я отправила десять дней назад. Полетела в Москву пятичеловечная группа писателей, в ней мой хороший знакомый. И он уже вернулся и сказал, что бросил письма. Будем ждать ответа и будем много что-нибудь думать…
И опять что-то в трубке затрещало, засвистело, запищало. Потом, как будто с другой планеты, еле слышный, прорвался голос Мэгги.
— До свидания, Женя… Может еще увидимся...
— Обязательно увидимся, Мэгги, — заорал я во весь голос.
Она услышала, потому что прежде чем раздались в трубке нервные, короткие гудки отбоя, до меня донеслось, словно эхо: «Увидимся!»

Юрий Пахотин 1993 г.