Высокое звание - выжлец 3

ВЫСОКОЕ ЗВАНИЕ — ВЫЖЛЕЦ!

(Главка из повести «Выстрел милосердия». Повесть заслужила:
- 1 место на конкурсе "Добрая Лира", С-Пбг, 2007,
- Диплом на 2-м Международном конкурсе им. А.Н. Толстого,
- карельскую премию "Сампо", 2005.
        Вы можете заказать книгу с повестью "Выстел милосердия" наложенным платежем
        у автора по адресу:  gsaltup@yandex.ru ).



Но Гай ошибался.
Еще целых семь раз за свою долгую собачью жизнь он побывал в клещах у живодеров. Еще четырежды я его выкупал. За пять рублей, потом два раза за семь, а под Гаеву зрелость, за десять — бутылка водки стала стоить десятку. Инфляция.
Мужики в то время шутили:
— «Водка стала по пяти —
 Ну и мать её ети!
 Даже если станет восемь, —
 Всё равно мы пить не бросим!»
 Передайте Ильичу:
 Нам и десять по плечу!»
 Ну, а если станет больше —
 Будет то, что нынче в Польше!»
Процесс выкупа Гая из живодерской тюрьмы стал не то чтобы рутинным, нет. А более противным. Страшным и злым по-прежнему, но противным оттого, что я сам стал постоянным участником.
Я уже знал, что фамилия у бригадира — Лопаха. То ли Михаил Васильевич, то ли Василий Михайлович. Я всё никак не мог запомнить его имя и постоянно ошибался. Вообще-то на память я не жаловался, и «востренький мальчишка» был, стишки из школьной программы легко тараторил, особенно хорошие стихи. А с именем-отчеством бригадира Лопахи постоянно путался.
— Вот, возьмите Михал Василич (или Василь Михалыч?) семь рублей. Пожалуйста. Семь «рваных». Как договаривались. Отпустите Гая. Пожалуйста… — сопел я сквозь две ноздри и носки ботинок разглядывал.
— Меня зовут Василий Михайлович! (или Михаил Васильевич?), — постоянно поправлял Лопаха, — Ты что? Запомнить не можешь? Двоечник?
— Да, двоечник. Извините, Василь Михалыч (или Михал Василич?), ошибся… — гундосил я самым противным голосом, который только мог придумать, — В шестнадцатой школе учусь. Специальной. Для умственно-отсталых. Деньги-то вот, возьмите. Целых семь «рваных». Ну, пожалуйста…
Он как бы небрежно брал от меня деньги, и предупреждал, что в следующий раз, забьет Гая в первый же день. Сразу же, как поймает.
Но я чувствовал (подрос, и стал кое в чем разбираться), что он врет. Что жадности в Лопахе больше жестокости, и что он просто подло пугает, чтобы цену набить.
Мне было противно передавать деньги бугру; противно, словно на эти две секунды передачи-приёма денег я сам становился таким же, как бугор. А он был не дурак и видел это. И ненавидел меня за мою ненависть. Обидно ему было: ведь моя-то ненависть — праведная!
Гай научился прятаться и убегать от живодерских облав. Но раз на раз не приходится. Забирали Гая, что поделать, ловили и забирали, сами знаете, — от сумы и тюрьмы у нас, в России…
На живодерской каторге Гай вел себя иначе, чем в первый раз, когда он малолеткой попал на собачью зону. Горький опыт самый крепкий. Он так же пел в хоре с обреченными сокамерниками собачью поминальную… Протяжно пролаивал глубоким басом свою сольную партию, — поддерживая в своих соплеменниках крепость духа… (Я тоже был опытнее, и раньше времени не совался в оконце собачьей каторги, чтоб не мешать собакам выплакаться). Каким-то восьмым-десятым чувством Гай знал, что я его в любом случае вызволю, — сижу ли я у сруба собачьей тюрьмы, или меня пока нет, — он верил, что я его в беде не оставлю. Он пел, выводил хор на нужную тропу, а я сидел под оконцем живодерни, слушал, хлюпал носом и ждал, когда подъедет Лопаха с бригадой…
Дважды Гай сам от живодеров вырвался, экономя на нашем семейном бюджете, и даже один раз порвал Лопахе руку до крови. (Так Пааво Илмарович Вуоттинен рассказал моему отцу).
И один раз я освободил Гая со взломом!
Напоил с друзьями, — нам уже лет по восемнадцать стукнуло, у Медведева повестка в Армию на руках была, — сторожа Спецавтобазы.
Дело было под ноябрьские праздники, работяги и собаколовы три дня дома отдыхали, а мне сразу же после праздников надо было куда-то уезжать. Другого выхода не было. Гая могли забить до смерти и раздеть.
Мы с Сережей Медведевым и Женькой Карпиным подошли к сторожке Спецавтобазы и спросили у сторожа пару стаканов. Сторож дал. Мы его угостили. Сами выпили. Потом опять сторожа угостили…
Пока сторож рассказывал Сереже и Женьке, какой он умный и веселый, я с гвоздодером в рукаве куртки прошел на пустынную Спецавтобазу. В собачьей тюрьме я выломал один замок на предбаннике, потом и второй на срубе (с ним пришлось повозиться), и выпустил на волю Гая и всех его однокамерников.
Человек двадцать узников было не меньше! Рванули ребята хвостатые так, что вмиг в кустах болотных растворились! Молча. Стиснув зубы. Ни меня, ни себя ни звуком не выдавая.
У людей такое деяние называется «групповой побег». Слава Богу, собачки рванули не к воротам, а в лес, через щель в заборе.
Гая я спокойно взял на поводок и прошел через калитку. Сторож даже не врубился, что я куда-то уходил и вернулся с собакой.
Мы ушли, оставив сторожа на крыльце клевать носом его же собственное колено.
Выпивший Сережа сказал:
— Нет! Нет, ребята! Это не групповой побег! Это всеобщая собачья амнистия по случаю моего призыва в Армию и пятьдесят шестой годовщины Великой Октябрьской Социалистической революции! Ура! Ура, товарищи собаки!
— Ура! Ура! Ура! — закричали мы с Женькой Карпиным.
— Хай! Хай! Хай! — трижды тявкнул густым басом свободный Гай.

Только не надо считать, что Жизнь Собаки очень похожа на «собачью жизнь» рядовых урок, уголовников с несколькими ходками на зону: — «Романтика! Украл — выпил — в тюрьму!». Нет. (У Гая накопилось в общей сложности собачей жизни восемь ходок на живодерню).
Как раз той осенью, когда Гай впервые попал к живодерам, мой отец отлично натаскал его по чернотропу на зайцев.
В охоте был настоящий смысл жизни русского гончака, выжлеца Гая Боевича.
До Гая отцу приходилось «ходить в поле» обязательно в паре с другим охотником, у которого была собака. Иначе ничего не добудешь.
На пару с Гаем отец по чернотропу и первому неглубокому снегу справно приносили каждое воскресенье зайца, а то и двух. Зимой они стали добывать боровую дичь: рябчиков, косачей, глухарей.
Опытные охотники прослышали о молодом талантливом выжлеце и стали отца с Гаем приглашать в бригаду на гон лося.
Охота трудоёмкая и опасная (для собак). Загнанный лось копытом врежет, — мало не покажется! Зато охота на лося добычливая: охотники, сдавая лося на мясокомбинат (таков закон), имели «право первой руки»: у того же мясокомбината каждый артельщик выкупал двадцать кило свежей лосятины всего лишь на двадцать копеек дороже сдаточной цены. Так что всю зиму мы ели котлеты и пельмени из лосятины.
В те годы Россию в постном теле держали: мясные прилавки в магазинах были квадратны и пусты. От плакатов и призывов глаза не спрячешь, как нынче от рекламы, а продуктовые витрины — пусты.
Каждый месяц по два-три часа я торчал в очереди в ЖЭУ за талонами для нашей семьи: три колбасных талона, три молочных талона, три талона на индийский чай. А потом многочасовые очереди в магазинах: каждому хочется отоварить свои талоны чем-нибудь вкусным.
До сих пор ненавижу очереди и тусовки…
Лосятина, зайчатина, утки, рябчики и косачи на нашем столе были не экзотичным блюдом из дичины, как нынче в шикарном валютном ресторане, а вполне обыденной пищей. Пельмени из лосятины мама с бабушкой накрутят за два дня, — и всю зиму в чулане на морозе висят пухлые наволочки с пельменями. А рябчиков отец не доверял маме готовить, сам тушил и, подавая к столу, каждый раз приговаривал: — «Рябчик! Царская птица! На императорских обедах ценилась!» Это не гос-колбаса, которой даже наш Кисман брезговал.
Я помню, в одну зиму мой отец с бригадой три лицензии на лося купил, и все лицензии были использованы. Лицензию на лося «за красивые глазки» давали только начальничкам и гаишникам. Рядовым же охотникам-любителям надо было за каждую лицензию не только деньги заплатить (шестьдесят рублей), но и двух волков убить.
Тут пригодился природный дар выжлеца Гая Боевича, как настырного и неутомимого волчатника.
Отец рассказывал, что, если Гая поставить на свежий волчий след, он уж с него не сойдет ни за что. Заяц хоть перед самым носом выскакивай! Глазом не поведет! Главную цель знает, — волк!
(Вот этой Гаевой «вязкости», умению чуять настоящую цель и не сбиваться с главного следа на мелочи я всю жизнь учился у Гая, и до сих пор учусь).
На волка охотятся обычно «смычком», двумя гончими. Обкладывали волка, прилегшего на дневку в перелеске или в мыске, флажками с «уходливых» сторон, отсекали возможные пути бегства и выпускали гончих собак. Природная вязкость Гая на волка чаще всего решала успех охоты. Смычок гончих гонит волка голосом с быстрого галопа, и охотники, определив направление гона, идут навстречу и принимают волка под ружьё.
Гай, как ведущий, шел упорно, без сколов и «перемычек», но голос его, хрипловатый, низкий, как говорят охотники, — «башура» — слышен был не слишком далеко. Потому в «смычок» вторым номером ставили звонкоголосую «выжловку».
Тогда успех обеспечен!
— Волк собаки не боится! — с улыбкой объяснял отец и слегка попинывал валенком в высокой галоше заиндевевшую, в снегу, волчью тушу. — Он собачьего брёха не любит!
Мы стояли на заднем дворе за нашим домом. Я выскочил из тепла в одной рубашке и тапках на босу ногу и ежился от холода. Отец, уже немного выпивший после удачной охоты, сдвинул на затылок шапку и распахнул ватник.
Семен Маркович, напарник отца по волчьему загону, присел перед добычей на корточки, и, раздвигая двумя щепками мертвому волку серые губы до десен (мертвого волка он не боялся, просто не хотел раньше времени руки в кровавой слизи пачкать), показывал мне:
— Ты смотри, какие зубы! Ого! Оглоблю перекусит!
Им еще надо было, пока туша не закоченела, снять с волка шкуру и разрубить топором его стерво на крупные ломти. Собакам на корм. Нашему Гаю и Ассольке, выжловке Семена Марковича. Для злости охотничьей. Для азарта.
Наш Гай и Ассолька, привязанные к забору, орали на мертвого волка осипшими простудными голосами и раскачивали забор. Всё никак не могли успокоиться.
Я должен был, когда охотники закончат и усядутся на кухне ужинать, за ними прибрать. Забросать лопатой в мусорные ведра ошметки и грязный снег и оттащить всё это подальше на свалку. А там прикрыть снегом и ветками…
Отец на волчью и лосиную охоту меня не брал.
Мал еще. Восемнадцати лет не было.
Хоть и подстрелил я первого в своей жизни рябчика лет в десять, но всё равно не «то». От случая к случаю. От настроения отца зависело. Когда даст ружье, когда не даст.
Как ружьё отцовское чистить, — так вот он, родненький сыночек! Всегда под рукой! Трешь эти стволы шомполом, — чок-получок, — трешь, трешь, трешь, — чок-получок, — сам грязный, как негр, в маслянистом сером нагаре от пороха по уши. Чок-получок. Отец на просвет в дула глянет: — «Ладно. На сегодня хватит. Умойся. Иди спать. Тебе завтра в школу».
А как на охоту взять, — мал ещё, подрасти сначала…
По будним вечерам сидит отец за кухонным столом. На расстеленных газетах чинно, как на полковом плацу, все по ранжиру. Справа — стреляные гильзы латунные, свежие гильзы картонные. Посередине — коробочка с капсюлями, порох, дробь-картечь, пыжи-прокладки, шесть пуль — три «жакана» и три круглые. Свечка негорелая ждет, когда её срок подойдет парафином снаряженный патрон заливать. Слева — снаряженные патроны. Тяжелые, волчью и лосиную смерть в себе таят.
Мал патрон — да сколько смерти в нём!
В старой граненой рюмке со щербатым ободком стреляные дробины и картечины. Один раз они уже в дичине побывали, а потом за столом кому-нибудь из нашей семьи на зуб попали, и потому считаются удачливыми. В каждый патрон надо удачливую дробину зарядить, чтоб она нестреляной дроби путь показывала. Примета верная!
В руках у отца мерка для пороха, пыжной тычок под рукой, — отец отмерит порцию, высыплет в гильзу, — в другой строй поставит. Священнодействие!
Мне позволялось только капсюли в порожние гильзы вбивать.
К пороху не сметь подходить!
Я и тому рад, что спать не гонят, а если еще три-четыре капсюля из отцовской коробочки себе удастся умыкнуть… Ведь так весело, когда щелкнешь капсюль на переменке, а девчонки визжат от страха!

Гай, как и все настоящие мужики, любил пожрать. От лишнего не отказывался, но добавок не выпрашивал.
Он всегда держал себя в хорошей гончакской форме: сильные лапы, втянутый живот, крепкая грудь. Взгляд умный, прямой и с прищуром.
Наверное, за это его и любили женщины (суки).
Они (суки) были у Гая после охоты на втором, почетном месте. Охота ведь не круглый год разрешена! А в нашем районе — почти тысяча домишек, и почти в каждом дворе — собака, и почти каждая вторая собака — сука! Есть, где Гаю разгуляться! Есть, перед кем породистому выжлецу покрасоваться!
Конечно, у хозяев с суками забот больше, точнее, — с потомством сучьим, — и поэтому они стараются держать кобельков, но кобельки временами становятся такими бесшабашными и вольными, что чаще сук попадают в живодерские сети и гибнут. Суки легче к цепи привыкают, и сторожа из них надежные. Ведь двор для настоящей суки — целый космос!
В периоды «собачьих свадеб» Гай был особенно востребован.
До анекдотов доходило. Мало того, что отец, по договоренности с приятелями-охотниками, возил Гая по Петрозаводску из конца в конец на свидания-вязки с породистыми выжловками. Мало того, что сам Гай в сезоны любви редко при доме и дворе находился и убегал навещать цепных подружек. Но и беспородные «барышни» хвостатые, три-четыре особы-особочки, постоянно на нашем переулке дежурили и Гая поджидали.
Не у самого нашего дома: у самого дома они стеснялись торчать, а пребывали на подходе, со стороны двух улиц, пересекающих наш переулок.
Иду я со школы, а на углу «Каменоборской» и нашего переулка две Гаевы поклонницы хвостами мне ненавязчиво виляют, как знакомцу их очень хорошего знакомого! Близко ко мне не подходят, — скромные мы, мол, воспитанные мы, мол. Лаечка ярко-рыжая, чистенькая и улыбчивая белый хвост закрутила, и овчарка молодая, глуповатая — все овчарки глупы, порода такая, — приветливо извивается. День добрый, мол! А где ваш Гай пропадает? А?
— «Где-где?» Откуда я знаю, «где»? Он меня до школы утром проводил и побежал по своим делам. Что я за ним, следить буду? Мне учиться надо. Вот, с химией совсем туго, подзапустил… Сами, барышни, с Гаем разбирайтесь! Он взрослый пес, я ему в таких делах не указчик…
 Иду я в магазин на улицу «Щербакова», а там на углу еще одна «дама с претензиями» из лопухов выглядывает и скалится, — страшная как смерть собачья! Старая, лишайная; морда у неё злющая. Ей бы на Спецавтобазу самой дотрюхать и добровольно Лопахе под дрын сдаться. На шапку одноглазому. Так ведь нет! Караулит, лахудра тощая. И на меня рычит, словно я виноват в том, что Гай к ней даже не принюхивается!
В нашем доме Гаевы наперсницы обсуждались весело; отцу они давали повод с соседями несколькими словами-шуточками перекинуться или перед гостями Гаем похвастать. Работает наш мужик! Улучшает генофонд собачий! Старается…
Мама относилась к сезонным «поклонницам» и Гаевой популярности неровно. В зависимости от настроения. Иногда посмеется вместе с отцом и соседями… В хорошую минуту скажет мне: — «Пойди, вытряси этой, на углу, остатки супа. Пусть пожрет хоть что-нибудь. Ишь, какая упорная, — почти неделю здесь крутится. Симпатичная. Гайка наш почему-то её игнорирует. А мне она нравится…»
Иногда мама возмущалась: —
— В кого это он такой уродился? Неугомонный! Ведь собака характер хозяина наследует! Вы все, мужики, все одним миром мазаны! — сердилась она почему-то на меня и на отца. — Ни стыда не совести нет! Кобелюги…
Мы с отцом молчали и отворачивались. Отвечать на подобные обвинения было как-то неразумно.

По собачьему нраву Гай был добродушным и не агрессивным псом. Гончаки ведь не сторожевые, не охранные собаки, и злобы у них к людям нет. Если в наш двор заходил незнакомый человек, Гай лаял, но не бросался. И лаял так: — «Хау!» — один раз гостю: стой-ка спокойно, я тебя не трону, если не будешь дергаться! И три раза на окна дома: — «Хау! Хау! Хау!» — выходите посмотреть, к нам незнакомец пожаловал.
Он легко и навсегда запоминал гостей и знакомых нашей семьи и чувствовал, кто симпатичен хозяевам, кого только терпят. Очень Гай пьяных не любил. Не любил, когда пьяные гости с высоты своего человечьего положения и венцов мирозданья снисходительно требовали: — «Дай лапу, Гай!» или «Голос, Гай! Голос!» Гай презрительно фыркал и опустив хвост долу отходил в сад.
Один случай я почему-то часто вспоминаю. Гай провожал меня до автобусной остановки. Дорога пустая. Шел нам на встречу пьяный мужик — зигзагами по переулку. Заносило его, — то правым галсом, то левым. От забора до забора, но одним курсом. Как говорят — на автопилоте до дому добирается. Едва мужик с нами поравнялся, Гай неожиданно жавкнул его всей пастью за ногу чуть выше колена. Он не рвал мужика со злобой, не кусал, а словно крепко за шиворот схватил и встряхнул!
Как, бывает, не жадный и честный милиционер с пьяным столкнется, — видит он, что «клиент» не хулиганит, не орет непотребное, а просто перебрал мужичонка малость (всякое в жизни бывает). Встречаются и такие менты, не все же они специалисты по пьяным карманам шарить и проституток опекать. Есть среди них и совестливые.
Схватит тогда милиционер мужичка за плечо:
— «Ну? Сам дойдешь? Или к нам в отделение?»
Мужичок и протрезвеет резко:
— «Куда-куда, начальник?! За что? За что, начальник? Да я сам! Сам я дойду! Сам, начальник!»
— «Ну, то-то же!»
Так и Гай: жавкнул встречного мужика, тот от неожиданности глаза выкатил, воздух ошалело глотает! Трезвеет – как с горки катится! А Гай, как ни в чем ни бывало, рядом со мной дальше по дороге легким шагом бежит. Даже не оглядывается! Встряхнул «клиента» и отпустил. Поверил, что сам куда надо дойдет…

Отец Гая ценил, берег. Старался на цепи не держать, даже в межсезонье, когда охота запрещена. На цепи охотничий пес «глохнет» от скуки. Тускнеет. Да и цепи на Гае не держались, — рвал постоянно. Вольный человек. «Орлы в неволе не размножаются!»
Неприлично и зазорно породистому псу, который волков гоняет и сохатых голосом держит, выжлецу, у которого в роду предков, как у Рюриковича, сидеть на цепи шавкой беспородною.
Не терпел Гай такого унижения. Не мог терпеть! Кровь воли требовала!
А тут еще эти вечные конфликты с почтальоншами…
Проглядели в юности, дали дурной привычке укорениться. Что делать?
Мама, которой приходилось конфликты с почтальоншами улаживать, пилила отца, пилила… Зудела ему, зудела… Нудила ему, нудила…
Потом разговоры смолкли. (Я не догадывался, что упреки Гаю продолжаются в моё отсутствие. Отец долго сопротивлялся, но поддался. Родители знали, как мы с Гаем дружим, и всё решили от меня тайком).
Однажды мама мне сказала:
— Сил моих больше нету! Всё! Вчера Гай опять почтальонше чуть юбку не порвал! Я даже заплакала, пока её уговаривала на нас жалобу не писать… И мы с отцом решили…
— Что решили?
— Решили, что Гай будет жить в деревне. Мы его отдадим. Там хорошие люди, интеллигентные. Пожилые, оба на пенсии. Будут жить в Царевичах. Это двадцать километров от города. Им собака нужна… А на охоту отец может Гая забирать.
Я, конечно, расстроился, но что стоило моё слово?
Днем приехало такси, и Гая увезли. Он недоуменно смотрел в заднее стекло на меня, и я помахал ему рукой, мол, всё нормально будет…
Отец вернулся с работы пьяный, раскупорил еще чекушку, молча и долго пил водку из стопки, молча пыжил губы, молча курил, отмахнулся от ужина и, сидя за столом, уснул.
На следующий день он опять был пьяным.
Это было уже странно.
Отец мой не был пьяницей никогда. Не было с ним такого, чтоб он два дня подряд выпивал.
Опять отец ни с кем не разговаривал. Не ужинал. На маму так рявкнул, когда она ему тарелку с ужином пододвинула.
— Ну, поешь, поешь… Ну… Ты же ведь сам согласился…
— Я!? — и шварк рукой по столу! Тарелка в угол на осколки!
Все брызнули из кухни, даже Кисман, который вообще был ни при чем.
На третий день после того, как Гая увезли в Царевичи к новым добрым хозяевам, отец вообще не пришел домой.
Мама плакала:
— Да что теперь поделаешь? Разводиться что ли из-за собаки?! Мочи нет… Нервов моих не хватает… Разводиться?…
— Мама, но ведь это не просто собака, а Гай! Он же всю нашу семью мясом обеспечивает! И тети Галиной семье ты всегда дичину даешь, и дяди Палиной… Давай, вернем Гая!
— Кого возвращать-то!? Некого возвращать! Съели Гая, съели, бедного… Нету его на свете.
— Как съели?! Кто съел?! Волки?!
— Какие волки! Пешехоновы съели, сынок их, Вадька…— и мама стала рассказывать мне совершенно дикую историю…
Пешехоновы, которые увезли Гая, были знакомы с мамой с войны, вместе в эвакуации были. И сыночка их, Вадьку, Вадима, мама хорошо знала. Неудачливый парень. То не так, другое… На ровном месте упадет и руку сломает. Юношей, лет восемнадцати, попал в тюрьму, — девушку провожал после танцев, и напали на них трое хулиганов. В драке убили одного хулигана, а может быть, тот сам на свою же финку напоролся, — но не докажешь… Один из троицы хулиганов сыном милицейскому майору был… Судьба. Десять лет Вадька отсидел, вышел на свободу, работать устроился, даже женился…
— Да причем тут Гай!? Мама?! Гай-то тут причем?!
— Погоди, сыночек, доскажу, узнаешь… Опять в тюрьму попал Вадька, на два года… Потом на три попал… Ведь у милиции одна отгадка: что где случилось, так виновен всегда бывший уголовник. А доказать они могут всё. Вышел Вадька больной совсем, туберкулез. В какой там, во второй, третьей стадии туберкулез, но еще спасти можно… Он же у них единственный сын! Ты понимаешь, единственный сын!
— Ну, понимаю, я тоже единственный. Но причем тут ГАЙ!!!
— Не кричи, сыночек, криком делу не поможешь… Всё уже. Съел Вадька нашего Гая. Туберкулезникам необходимо собачье мясо, чтоб поправиться! Пешехоновы и квартиру продали, и в деревню перебрались, только, чтоб Вадимку своего, горемычного, от туберкулеза спасти. Лечебным мясом на природе откормить. А собака должна быть чистой, не уличной… При этой стадии туберкулеза только собачье мясо и кумыс помогают… Вот они меня и уговорили Гаюшку нашего отдать…
Я как такое услышал, — слово не мог вымолвить.
Как бригадирским дрыном по темечку получил.
Не сообразить ничего.
Сам дома не ночевал. Благо, что лето началось. Переночевал в нашем мальчишеском «штабе», под который мы приспособили старую голубятню Женьки Карпина.
Лежал в голубятне на коротком детском матрасе и все представить не мог, чтоб папа! — мама-то ладно, она женщина, — папа поддался на уговоры! И Гая разрешил съесть…
Трое суток я дома не появлялся.
Не мог себя заставить домой прийти. Всё равно я целыми днями и до этого у Женьки Карпина в голубятне пропадал. Мы к экзаменам за восьмой класс готовились…
 Женя и Сережа Медведев подкармливали меня, бутерброды таскали. На четвертый день Женька вызвал меня из «штаба» — голубятни:
— Тебя отец зовет!
Отец, осунувшийся, мрачный, стоял у калитки Карпиных:
— Хватит по чердакам шастать. Домой иди… Мать воет.
Я пошел.
Дома обстановочка: никто ни на кого не смотрит. Не разговаривают. Каждый в своем углу сидит. После похорон веселей бывает.
Слава Богу, отец пить перестал. Мне тоже не до моральных разборок: два экзамена сдал, третий на носу… А там и вступительные экзамены в техникум, куда после восьмого класса собирался.
На девятый день, как Гая на такси в Царевичи увезли на заклание и съедение, прибегает младший Женькин брат, Санька, и как завопит во дворе во всю мочь:
— ВАШЕГО ГАЯ ВИДЕЛИ!
— Кто? Где!? — я выскочил на крыльцо.
— Около магазина! Мальчишки видели!..
— Постой, сыночек! Может, и не Гай вовсе, — мама дома была. — Не может быть, чтоб Гай… Сам знаешь, сколько у него потомства развелось…
Это точно. Тут Гай постарался. За шесть лет накобелировал в нашем районе, благо, что с собак алименты не высчитывают. Молодых псов и недопесков в Гаеву стать развелось в нашем районе, — не пересчитать…
— Гай! Гай! Точно Гай! — его все мальчишки знают! — вопил Карпин-младший. — Гай! Гай! Гай! Его все мальчишки любят! Гай! Гай! Гай!
Я быстро оделся, захватил кусок колбасы и побежал к магазину.
Около магазина на Ульянова крутилась обычная стайка полубродячих собак в пять-шесть голов, и среди них вожаком был Гай.
Раньше Гай среди подобной беспородной шушеры не путался, не интересно ему было. Понюхается с ними, — и идет со мной.
Собачонки на меня хай подняли, мол, чего к нашему брату пристаешь, куда отманиваешь. Гай от меня отстранялся, в сторону пренебрежительно смотрел, но я его уговорил.
Мы зашли во двор магазина, я присел на пустой водочный ящик и попытался Гаю объяснить ситуацию. От колбасы Гай сначала отказывался, но потом взял. И выслушал меня. Пока я говорил, он смотрел мне в глаза своими умными глазами и пару раз понимающе вильнул хвостом. Я звал его домой, говорил, что все-все-все переживают, раскаиваются и просят прощения…
Гай ничего не ответил, убежал к стайке своих лохматых и нечесаных новых дружков.
Я еще покликал-покликал его, но собачья свора неожиданно рванула с предмагазинного пятачка куда-то вдоль улицы. Шушера мелкая, беспородная, задрав хвосты флажками, скакала справа-слева-позади Гая с веселым тявканьем, как почетный эскорт тарахтящих мотоциклистов полукольцом у генсековского лимузина… Уваженьем охранять, но под колесами не путаться!
Вечером Гай пришел домой.
То есть, он не пришел домой, а подошел к нашей калитке и один раз тявкнул с улицы. Отец, мама, Кисман и я вышли на крыльцо…
Отца Гай до себя допустил, позволил по холке потрепать. А на маму мою так посмотрел и оскалился, что она со слезами на глазах ушла в дом…
Отец отворил перед Гаем калитку, он на минутку как бы задумался и вошел во двор. Кисмана понюхал и хвостом ему вильнул.
Вернулся… Домой вернулся.
Отощавший, поджарый и неулыбчивый.
Несколько месяцев он с мамой моей «не разговаривал», не касался миски, если она выносила ему пожрать, не вилял при встрече хвостом, даже старался не смотреть в её сторону.
Мама очень обижалась, что собака так ею пренебрегает.
Варит-то из костей Гаеву похлебку всегда она! А он брезгует из её рук жрать! «Тоже мне, прынц заморский!»
А мне пришлось, несмотря на выпускные и вступительные экзамены, заняться всерьез перевоспитанием Гая.
Каждое утро к первой почтальонской смене я подходил с Гаем на поводке к «Отделению Связи», и мы провожали нашу почтальоншу, тетю Лизу, по всему её участку. Полтора месяца Гай ходил сначала на поводке и в отдалении, потом на поводке рядом, и, наконец, без поводка сбоку от тети Лизы.
Он привык к работе почтальонов и полностью избавился от противной подростковой привычки ругаться на почтальонов! Отучился…

Сложней, чем дрессировка Гая, мне обошлась дрессировка почтальонши тети Лизы. Сначала она просто кричала: — «Уберите, уберите от меня эту собаку! Я работать не буду, уволюсь!» Но постепенно и она поддалась на ласковые уговоры, и под конец учебного цикла она полностью привыкла к Гаю и даже привечала его: «Ну, здравствуй, Гайчик! На работу пришел?» И он приветственно махал ей хвостом.