Порфирий и коллективизация 2

В этот день у нас было братание. Еще с вечера приехала Чувилкинская группа. Главным у них бывший профессор филологии. От филолога к тому времени остались рожки да ножки. Он так вдарился в подражательство, что скопировал все речевые особенности и интонации Порфирия. Скопировать то он скопировал, но выглядело это искусственно и уродливо. К тому же, профессора подводил голосишко. Проникновенный, слегка надтреснутый голос Порфирия, приятно произносил словечки и выраженьица, типа: «маракуйсь», «откель» или «медвежачий вывал». В устах бывшего профессора они звучали выделано и слишком дотошно. Интонация Порфирия всегда варьировалась, и, «медвежачий вывал» мог выражать: одобрение, равнодушие, недовольство, похвалу, незаинтересованность или полнейшее презрение, в зависимости от ситуации и человека, к которому он обращался. Профессор этот «вывал» вставлял, где только возможно, и он не выражал абсолютно ничего. Пройдя сквозь профессорские органы речи, «медвежий вывал» превращался в некое «бланманже», но с русскими, народными корнями. Также с «надысь», оно становилось чем-то очень французским и глубоким. Скажу о голосе. Голос профессора – мелодичный, с небольшой першинкой, напоминал мне голосок церковного слушки, который засиделся в хорах до преклонных лет; он очень старался звучать бойко, но провальные нотки, нет-нет, да и выдавали с головой. Но больше всего в профессоре раздражали седые локоны. Жидкими, серыми сосульками, спадающие на рябые плечи, они контрастировали с черной, курчавой бороденкой, делая профессора похожим на спаниелеухого фокстерьера. На макушке локоны расступались, освобождая место небольшой лысине, с яблоко, в середине которой было родимое пятно, по очертаниям ужасно похожее на символ единства рабочих и крестьян. Говоря попросту, на плеши профессора красовался серовато-коричневый серп, пересеченный бардовым валенком с неестественно длинным и узким голенищем. Профессор очень гордился этой меткой, усматривая в ней особый смысл.
Ореховские Ивановцы разрослись во внушительную организацию. На то время их было около пятисот. Почти все – городские жители. Коренные ореховцы выгодно поменяли свои халупки на городское жилье в Луганске, а Ореховка превратилась в, своего рода, академгородок, или богадельню, где боролись со старостью бывшие работники умственного труда, а ныне – бывалые моржи и моржихи. Были среди них и не старые люди, впрочем, единственного сорта: все они были не без образования, но, скорее недалекие и ведомые. Сейчас, вспоминается мне один, довольно молодой человек, худой, и, кажется больной циррозом. Он пришел еще в бытность Порфирия; с тех пор был самым исполнительным и верным членом общины. Порфирий исцелил его полностью, но и волю его поработил окончательно. Он ходил за ним по пятам, заглядывал в глаза, силясь угадать едва зародившееся желание. Его косматая голова, черная и кучерявая под конец так надоела Порфирию, что он начал избегать своего почитателя, и, даже, в открытую выражать свое им неудовольствие. Может быть, из-за этой преданности и переехал Порфирий в Верхний Кондрючий, забрав с собой одну лишь Валю Сухареву, давнишнюю свою подругу и адъютанта.