Tempus

До наступления нового, 20… года, оставалось совсем немного. Семен Курицын нервно ходил по квартире. Стол уже был накрыт, сам Семен успел переодеться в свой единственный выходной костюм, был чисто выбрит, приятно пахнул, в общем, являл собой непривычно пристойное зрелище. По всему было видно, что Курицын пребывает в ожидании.
Внезапно раздался звонок в дверь. Семен поспешил в маленькую прихожую. От волнения замок поддался не сразу. Но вот дверь открылась, и в комнату ворвался Ваня Спицов – красный от мороза, подвыпивший, тоже пахнущий одеколоном и спиртом, с кучей пакетов в руках, которые он чудом ухитрился не растерять в этой ежегодной суматохе, больше похожей на сумасшествие. Спицов, как и Спицын, был очевидно перевозбужден, но, в отличие от товарища, здоровый прагматизм никогда не покидал его. Вот и сейчас, когда Семен, бледный как конь, очевидно, не знал, что делать, Ваня с ходу взял быка за рога.
– Семен! – заорал он, не успев отдышаться, – все готово?
– Да, – ответил Семен, при этом, почему-то, сперва покраснел, а потом побледнел еще больше, чем он был до вопроса товарища.
– Тогда я звоню! – Спицов, не ожидая одобрения товарища, вытащил из кармана дубленки мобильный телефон.
Время до соединения прошло в напряженном молчании. Семен нервничал явно, Иван не показывал вида, но, на самом деле, сейчас здорово трусил и он, несмотря на весь свой прагматизм и практическую смекалку.
Наконец, видимо, Иван, наконец, дозвонился до абонента.
– Танечка, - закричал он на удивление не своим голосом, в котором сочетались умиление, восхищение, радость, мольба, отчаянье и еще черт знает что.
– Танечка, ну, вы где? А я уже у Семена! Уже идете? Вот хорошо! Вас встретить? Точно? Ну, ждем, ждем…
Отключив телефон, Спицов быстро снял дубленку и спрятал ее в шкаф.
– Ну, показывай, как ты подготовился, - уже своим обычным голосом сказал он, – только я сначала пить хочу.
Семен, нелепо суетясь, повел приятеля на кухню своей родительской квартиры, специально выбранной для сегодняшнего праздника.
– Сема, главное, не дрейфь, - менторским тоном поучал приятеля Спицов по пути. – Ты парень хороший, а у хорошего человека все должно быть хорошо. То есть родители у тебя хорошие, работа у тебя хорошая, девушка тоже хорошая. А что это значит?..
Тут Спицов сделал драматическую паузу, еще больше смутив и без того напуганного до крайней степени Семена.
– Что, - наконец сумел пропищать Курицын.
– А это значит, – продолжал Иван таким усталым, но бодрым голосом, каким обычно по телевизору министры объясняют, почему страна живет плохо, и почему за это им должны по гроб жизни все окружающие быть благодарны, – а это значит, что все будет хорошо!
Тут Спицов захохотал (звуки, производимые его здоровыми легкими, напоминали издаваемые летучей мышью, потерявшей ориентацию в пространстве и случайно залетевшей в жестяную трубу). Курицын вторил ему слабеньким, тоненьким смешком, в котором, однако, также чувствовались нотки оптимизма. И в самом деле, чудесный праздник – новый год, а когда до него остается буквально несколько часов, какие радостные чувства наполняют любого человека.
Напившись воды из-под крана (привычка, оставшаяся от ПТУ), Иван пришел в благостное расположение духа.
– Ну, Сема, - пробурчал он, пойдем, что ли, посмотрим, все ли в порядке…
– Все как обговаривали, - суетливо объяснял Курицын, пока они шли по коридору по направлению к залу, - еды должно хватить, и выпивки. И ты еще принес…
– Да что они, гиппопотамы, что ли, - бурчал Спицов себе под нос, –  в конце-концов, что мы, жрать сюда пришли?
Но по всему было видно, что он доволен. Так друзья подошли к залу. Шедший первым Спицов первым заглянул в комнату, и тут же замер, как громом пораженный. Шедший вторым Семен сначала не понял, в чем дело, и попытался обойти товарища, но обойти Спицова, чрезвычайно упитанного молодого человека, было проблематично. Тогда он глянул через плечо Ивана, и тут же в буквальном смысле ошалел. Так они и стояли, скованные ужасом. Разум подсказывал им, что надо повернуться и бежать, но ослабевшие ноги не повиновались своим владельцам. Да что там, даже легкие не могли издать крика, от которого, возможно, им стало бы лучше.

Что же в канун нового года напугало двух уже взрослых и уверенно шагавших молодых людей в квартире одного из них? Неподалеку от елки сидела неизвестно откуда взявшаяся гигантская (не менее метра в высоту крыса). Некоторое время длилось это наваждение, затем зверь повернул морду в сторону друзей и они увидели омерзительную морду, на которой особенно бросались в глаза огромные, желтые, но необычайно острые и способные разгрызть что угодно на свете зубы. Возможно, если бы они успели подумать, что крыса сейчас кинется на них, Семен с Иваном тут же умерли бы от страха. К счастью, этого не случилось. Крыса, так же необъяснимо, как появилась, вдруг стала растворяться в воздухе. Еще мгновение – и следа ее не было.

В Древнем Китае существовало пять видов наказания – клеймение, отрезание носа, отрубание ног, оскопление, смертная казнь. К ним добавлялось еще три тысячи всевозможных дополнительных наказаний.

Такого рода чрезвычайно жестокими наказаниями карались малейшие проступки. Обезглавливание было едва ли не наиболее легким видом казни. Существовали такие виды наказания, как разрубание колен, вырывание ребер, разрубание пополам, разрывание колесницами, захоронение заживо, разрубание по частям. Одним из новшеств, принесенных турками в Европу во время их закончившейся крахом священной войны, была заимствованная в Иране пытка-казнь, заключавшаяся в насаживании жертвы на кол. Ацтеки практиковали вид жертвоприношения, при котором у приносимых к качестве приношения их богам заживо вырезалось сердце.

Все эти забавы человечества не могли пройти бесследно.  Память о кровавых бойнях сохранилась и существует практически у каждого человека, отложившись в качестве архетипа где-то в глубинах ментального лексикона. Иной индивид может прожить всю жизнь, и ни разу у него не всплывут эти инфернальные воспоминания. Другой осознает, что все это уже было, при чрезвычайных обстоятельствах; именно этим можно объяснить тот факт, что вполне нормальные в обыденной мирной жизни люди на войне звереют и превращаются в самых настоящих демонов ада. Но порой эти печальные воспоминания проявляются и, вроде бы, без явной на то причины. Особенно подвержены этому люди, обладающие от рождения повышенной нервной возбудимостью. Погребение заживо было кошмаром, всю жизнь преследовавшим Эдгара Алана По; Босх, не имея на то очевидных поводов, создал картины разных уровней преисподней, Ван Гог отчаянно пытался бежать от преследовавших его фурий, но нашел спасение не в религии и даже не в творчестве – истинное избавление ему принесла пуля, пушенная в собственную голову. Примеры можно продолжать очень долго.
Одним из наиболее ужасных архетипов человеческого сознания является казнь крысой, судя по всему, придуманная теми же так много сделавшими для прогресса человечества китайцами. Заключается она в следующем. В железную трубу, наглухо закрытую, или имеющую решетку с одной стороны, помещается эта мерзкая тварь. Затем трубу кладут на тело приговоренного к казни так, что грызун оказывается в прямом контакте с плотью казнимого. После этого трубу начинают нагревать. У крысы нет выхода, и, повинуясь инстинкту самосохранения, она прогрызает себе путь на свободу.
Возможно, это не самая мучительная казнь; желающие могут почитать средневековые уголовных своды, в которых, помимо прочего, можно найти ужасные даже по тем временам наказания для фальшивомонетчиков, колдунов и виновных в незаконных сношениях с особами королевской крови. Тем не менее, казнь крысой даже по сравнению с наиболее извращенными выдумками человеческого сознания, всегда стояла особняком. Пожалуй, наиболее полно этот первобытный страх выразил Джордж Оруэлл. Его герой, живущий в мире тотальной несвободы, до поры до времени терпит все виды репрессивного воздействия, на которые может сподобиться государство, ведущее постоянную войну со своими гражданами. И когда уже кажется, что Уинстон выходит моральным победителем (о реальной победе в данной ситуации не может идти и речи) в этой неравной схватке, его отправляют в комнату 101, где его ждет кошмар, перед котором он оказывается бессильным. О’Брайен, полудемонический персонаж, по сути, спровоцировавший Уинстона на падение, поджидает его в этой комнате и заявляет, что Уинстону предстоит свидание с тем, «что хуже всего на свете». Затем он поясняет, что «то, что хуже всего на свете… разное для разных людей. Это может быть погребение заживо, смерть на костре, или в воде, или на колу (то есть, как мы уже видели, те виды смертных казней, которые можно считать архетипическими для человеческого сознания) – да сто каких угодно смертей. А иногда это какая-то вполне ничтожная вещь, даже не смертельная». Для Уинстона роковой оказывается обычная «продолговатая клетка с ручкой наверху для переноски. К торцу было приделано что-то вроде фехтовальной маски, вогнутой стороной наружу… она [была] разделена продольной перегородкой и в обоих отделениях – какие-то животные». Думается, каждый догадается, что это были за животные, и как закончился поединок между Уинстоном и его врожденным, унаследованным от биологического вида, к которому он принадлежал, страхом. Упомянем лишь, как происходящее комментирует О’Брайен. Вот что он заявляет уже начинающему сходить с ума и кричащему высоким, надтреснутым голосом Уинстону. «Боли самой по себе… иногда недостаточно Бывают случаи, когда индивид сопротивляется боли до смертного мига. Но для каждого человека есть что-то непереносимое, немыслимое. Смелость и трусость здесь ни при чем… Это просто инстинкт, и его нельзя ослушаться. То же самое – с крысами. Для вас они непереносимы. Эта та форма давления, которой вы не можете противостоять, даже если бы вы захотели…»
Еще раз подчеркнем, что это инстинктивный страх для Уинстона является врожденным. Еще до того, как этот кошмар воплотился в жизни, Уинстон словно наяву переживал его в своих сновидениях. Как говорит О’Брайна,  «помните… тот миг паники, который бывал в ваших снах? Перед вами стена мрака – и рев в ушах. Там, за стеной – что-то ужасное. В глубине души вы знали, что скрыто за стеной, но не решались себе в этом признаться. Крысы были за стеной». Та точность, с которой О’Брайен характеризует крысиную фобию, заставляет задуматься: а не страдал ли ей сам Оруэлл? Есть вещи, описать которые, полагаясь лишь на воображение, невозможно, и в данном случае, возможно, мы имеем дело с одной из них. Впрочем, это не суть важно.

Такая категория, как время, также может быть отнесена к архетипам именно человеческого сознания, так как вне него оно, по большому счету, является абсурдным и лишенным конкретного содержания понятием. В принципе, каждый может полагать и мыслить время так, как он это хочет. Соответственно, почему бы ему не материализоваться в одном из обличий? Канун нового года очень подходит для этого, так как этот праздник придуман людьми как раз для того, чтобы измерять время. И если уж оно решило визуализоваться, то почему бы не сделать это в обличии крысы? Ведь учитывая, что оно делает с людьми, как оно лихо перегрызает мгновения, которые затем складываются в секунды, минуты, годы, века, эпохи, кальпы и так далее, данное обличие кажется очень даже логичным и подходящим. При такой трактовке событий (а она имеет не меньшее право на существование, чем все остальные) незадачливые приятели в этот предновогодний вечер увидели само время в его земном обличии.
На этом рассказ можно закончить. Оставим героев в этот не самый лучший момент их жизни. Все равно с ними будет нормально. Шок постепенно пройдет, те, кого они ждут, скоро придут, и уже ночью Семен и Иван даже и не вспомнят этот досадный эпизод своей жизни, списав его на издержки волнения и нервного перенапряжения. В любом случае, новый год непременно настанет, и пробьют часы в полночь, и на улице загрохочут петарды, и в квартире, что на верху, в пять часов утра загрохочет дикая музыка, а потом кто-то будет до утра с грохотом гонять визжащих девок. В общем, все будет так, как должно быть. Или принято считать, что должно. Новогодний рассказ должен заканчиваться хорошо, не так ли?

Если же читатель хочет немножко испортить себе настроение, то пусть он подумает вот о чем. Все доступные на сегодняшний день научные данные свидетельствую о том, что картина мира, доступная человеку, далека от полноты. Многое из того, что вчера считалось фактом, сегодня трактуется в лучшем случае как заблуждение, а иногда и как ложь, которой осознанно жили на протяжении веков. И наоборот, самые дикие догадки и предположения, от которых всегда отмахивались как от бреда шизофреника, вдруг находят сенсационное подтверждение и вписываются в тот мир, который с каждым днем становится другим, хотя, в то же время, в большой степени остается прежним. Почему бы не допустить, что происшедшее с двумя дебилами в квартире провинциального городка было не галлюцинацией и не последствием употребления дешевого алкоголя, а откровением? Если это так, значит, прямо сейчас время вгрызается в тело очередной жертвы и тянется своими огромными, желтыми, но необычайно острыми и способными разгрызть что угодно на свете зубами к чьему-то отчаянно бьющемуся сердцу…