Синегорская свирель. Часть 1

ЗАЧАЛО
 
     Они шли.
     Над ними и среди них, незримо присутствовала Синегорская ночь. Она была младшей дочерью Вселенской мглы, а по мужской линии числилась потомком раздвоенной пустоты. Расстроенная её рождением тьмущая тьма, доводившаяся Синегорской ночи безымянной сестрой, подарила ей такой непроглядный наряд, в котором уже битый ногами о камни час, перемещались путники.
     Синегорская ночь плыла над горами. Она собиралась выйти за муж. Её малолетний жених, - приморский мрак, уже заслал сватов и шутов, что также блукали по горам в туманной пустоте. А ночь, смеялась над ними. Она любовалась, как бородатые Синегорские попы, курили в своих длинных люльках мечты и кадили сирийский гашиш. Вглядывалась в глаза путников, своими бездонными красками, из которых полоумные совы, сплетали узлами нот, потаённые напевы троп.
     Никто не знает, что твориться у неё внутри. Никто не видит, что задумала она вне себя. И лишь извечная её спутница тень, неотлучно рядом.
Раньше, когда ветер еще пытался ласкать, а туманы крутили разные шашни, у Синегорской ночи было две тени. Старшая была непроглядною, а младшая - лукавою. Бывало, усядутся они втроём отметить шаббат по-караимски, не зажигая субботних огней, да как начнут перешептывать все новости и слухи, да как увлекутся, что зеленый колокол Шулданский не слышат. А звонарь-то не просто бьет в такую рань. Будит он петухов, что кукарекают на семи языках предрассветные песни. Но подруги языкатые ни колокольный звон не чуют, ни петухов горластых не слышат. Сидят себе языками чешут, как метлой машут. И лишь только звон кузни, возвращал их в реальность. Нравились им кузнецы. Любили обе тени, подурачится над ними. Играли, играли и доигрались.
     Украли младшую тень цыгане. Увели её в те края, куда глаза не глядят, где едва зубы стучат, и волос не чешут. Водили её под узду, как коня, наводили на плетень, изводили всем табором в жаркий день, прячась от солнца и людей.
Устала тень. И вот однажды, когда птицы собирались в полёт, а цыгане ушли в лес по дрова, легла тень на бревно, из которого ложки и поварешки вырезал слепой дед, да заплакала. Потекли ручьи слёз. Затопили весь каньон. Убежали стремительно цыгане. Превратилась тень в речку бурную. А бревно проросло. Вырос дуб огромный, с большим дуплом. Над рекой, что стали звать Чёрною.
     И вот старой дорогой цыганской, договорившись не зажигать огней, по-караимски, шли восемь путников. Над ними и среди них, незримо присутствовала Синегорская ночь.
     - Есть вопрос, - услышала ночь чей-то писклявый голос.
     - Говори, - разрешил тот, кто шёл впереди.
     - Бог Всемогущий?
     - Несомненно!
     - А может ли Всемогущий Бог создать такой камень, который сам же и не сможет поднять?!
     Ответа не последовало. Тишина прошла ещё триста шагов и уткнулась в развилку.
     - Это неинтересно!
     - А почему оно должно быть таковым?
     - Каковым?
     - Интересным?
     - А кого это интересует?
     Синегорская ночь, молча следила за разговором, ни пытаясь, ни вникнуть в него, ни помешать ему, ни тем более помочь. Она просто была. Всё вокруг было ей. Временно конечно, но факт. Всё было тьмой. Пока.
     - Пока это не интересует меня, - говорил тот, что шёл первый.
     - Вот и ладненько, - вторил ему второй.
     Ночь молчала.
     Молчали и остальные путники. Сколько их молчало? Думаю, что шесть или восемь. Да и кто их в такой кромешной разберёт? Тем более, что никто уже никуда и не шел. Дорога разветвлялась на две стороне: вправо и влево. Прямо перед ними был крутой обрыв. Откуда-то оттуда, снизу, шумела река. Такая же чёрная, как и ночь. Её было слышно.
     - А прямо пути пока нет!
     - Пока? Это как?!
     - Запросто.
     - Тогда куда нам идти?
     - Куда глаза глядят.
     Глаза видели ночь.
     - А может, ну его, этот договор, а? достанем фонари и…
     - Нет! - уверенный женский голос пресек эту попытку разрешения проблемы. - Нет! Не достанем. Не ужели до вас так и ничего не дошло?
     - Нет, не дошло! - громко каркнул писклявый. - А что собственно до нас должно дойти? Я курить давно хочу. А вы огонь не даёте зажечь и треплите при этом всякую чушь! Должно дойти!!!
     - Я поняла, - перебила пискуна неизвестная. - Нам и не нужно доходить. Мы уже дошли.
     - Как?
     - Куда?
     - Почему?
     Вопросы посыпались на девушку, как яблоки на Ньютона. Они, своими до безобразия крюкастыми и изворотливыми фигурами пытались нащупать её тело, пробраться в разум и плотно прижать к стене. Но стены отсутствовали. По крайней мере, их не было видно.
     - Бажана!
     Девушку поименовали.
     - У тебя что, дар видения в кромешной тьме?
     - Они ещё не видели кромешную тьму, - проворчала про себя (и свою хозяйку) старшая тень Синегорской ночи.
     - С чего ты это взяла? - присоединился к остальным вопрошателям писклявый нытик.
     - Я слышу шум реки - поэтично лепетала Бажана, - мне этот звук знаком.
Его способна я узнать среди иных подобных им.
Он мне напомнил о былом.
О том завете золотом,
Который заключила с Ним.
     - О-го-го, - после небольшой паузы оценил Бажану писклявый. - Агния Барто отдыхает!
     В темноте зажглись улыбки. Нервозность словно испарилась.
     И вот тогда, когда обстановка разрядилась, как устаревшая модель телефона, Бажана, отложила лиру, взяла весло, что более приличествует девушкам и монотонно стала грести свой сказ.
     - Внизу шумит речка. Имя ей - Чёрная. Однажды, а это было в Юрьев день, когда цвела сирень, и опадали хризантемы, я окунулась с головой, рукой служителя в её поток три раза, родилась свыше, заключив завет с Творцом. Моя ветхая природа утекла к морю, а та, что и ныне со мной, вышла из её прохладных вод, которые струйками завета, стекали с волос и крыльев на щедрую землю. Эти капли стучали нотами. Птицы подхватили мелодию, деревья зашелестели напев, а я молчала и слушала. И Бог молчал и слушал. И только служитель, что-то говорил, такое нужное и важное, что оно не вмещалось в меня, пустую и чистую. С тех пор, мне доводилось слышать много рек, внимать ручьям, поддакивать озёрам и трепетать волнам бушующих морей и слушать штиль, как может слышать Бог. И эту реку я узнала сразу. Она шумит во мне небесной тишиной. И молча говорит, что нужно подождать, когда придёт она и всем укажет Путь.
     - Она, это - тишина?
     - Нет. Она - это проводник. Та, которая откроет нам врата миров нашими ключами. Ведь это так, Дмитрий?
     - Да, - согласился изначальный. - Ты, Бажана, абсолютно права.
     - А кто она? - спросил Гестас. - И как она нас найдёт в этой тьме без фонаря? Или ей можно?
     - Зачем ей фонарь, когда она проводник?
     - Иван Сусанин тоже был проводником. Куда он привёл, мы все знаем, - съязвил Гестас. - И откуда она придёт?
     - Он - поправил Гестаса Дмитрий. Проводник сам укажет нам Путь. Он сам как фонарь.
     - Он?! - Гестас удивился. - Э-э, братцы, как же так: Бажана говорит «она», а Дмитрий говорит «он». В чём дело? Проводник что, - педик?!
     - Он не педик и не гермафродит. Просто для Бажаны проводник «она», для меня проводник - «он», а кто «оно» для тебя, Гестас, мы узнаем когда оно придёт. Это уже скоро. Потерпи.
     - То есть как «оно»?! - полушепотом пропищал Гестас. - Вы меня окончательно запутали.
     Но ОНО действительно появлялось, причём прямо перед ними.
     Оно выплывало из-за горизонта. Проводник. Она же луна. Он же месяц. Оно же светило.
     Ночное светило, отражая свет ближайшей звезды, сперва тёмно-кровавое, чуть позже - золотое, а ныне и вовсе голубое, поднималось ввысь. Синегорская ночь и её верная тень, смирялись. Появились тени деревьев и гор. Стало так видно, что можно было даже читать.
Путники осмотрелись. Они стояли перед могучим дубом. Дерево закрывало собой пропасть, на дне которой несла свои воды Черная речка к самому Черному морю. С каждой стороны от дерева была дорога. Справа - по над рекой дорога вела в Байдарскую долину. Слева - спускалась вниз, выводя в Шульскую долину, а дальше карабкалась на Мангуп. Сзади - осталась за спинами путников Синегорская столица. А впереди?
Впереди рос дуб с огромным дуплом. Сквозь него уже глядел на путников проводник. Тень дуба легла на поляну, в центре которой лунный свет повторял очертания дупла. Проводник был в эту ночь самым полным, как календарь в начале года. Но дорога была и через это самое дупло. Куда она вела?
     Ха! Не все дороги ведут в Рим. И даже пройдя Синегорье, Рым и медные трубы, всё равно на не затёртых в сознании картах, нет, да и проползут, нет, да и пролезут, освященные проводником дороги в никуда. Пути летящие вдаль.
     - Пора, - сказал Дмитрий. - Лазарь, доставай ключи.
     - Я готов, - поспешил ответить тот и порывшись в рюкзаке, извлёк наружу эти самые ключи.
     Восемь путников, а при лунном свете их удалось сосчитать, молча, словно сговорившись между собой, образовали круг. Лазарь выложил маленькую трубочку, пакетик с гашишем и зажигалку.
     - Кто первый? - спросил Дмитрий.
     - Я, - решилась Бажана. - Но что мы будем делать?
     - Хапать, - поспешил Гестас с ответом.
     - И не только, - поправил его Дмитрий. - Инна, расскажи всем, пока ещё никто не хапал.
     Инной оказался юноша с длинными волосами. Русалка в мужском теле. Не многие знают, что Инна - это мужское готское имя, ставшее в силу ряда причин женским. К этим немногим, Инна как раз и относился.
     - Сейчас, - начал он инструктаж, - каждому из нас предстоит пройти путём в никуда. Правило таково: путешествующий, затянувшись из трубки, лезет в дупло дуба. Дерево прямо перед нами. Забравшись внутрь, нужно закрыть глаза и выпуская в сторону проводника дым, сделать шаг в бездну.
     - Это самоубийство, - закричал Гестас.
     - Не перебивай!
     Появилось легкое напряжение.
     - Когда тело кандидата в никуда, закроет собой лунный свет, что падает на развилку сквозь дупло дуба, лунная дорожка преобразиться в невидимую глазу тропу и приведёт искателя к цели. Если кто-нибудь передумал, он смело может вернуться в столицу.
Напряжение нарастало.
     - Кто первый? - повторил Дмитрий свой уже звучавший вопрос.
     - Я, - повторился ответ.
     Ей передали трубку. Бажана закурила, задержала дыхание, подошла к дереву и забралась в дупло. Она закрыла на миг собой лунный свет, что струился из него. А ещё через миг, её не стало.
     - Ура! Заработало! - съязвил Гестас.
     - Кто следующий? Времени мало. Его практически нет.
     - Я иду, - решился Инна. Он сам забил себе трубочку, раскурился и очень быстро исчез в дупле.
     Напряжение переходило границы, но тем же способом в неизвестность скрылись Ксю, Лазарь, Каввал и Эмир.
     Гестас и Дмитрий осталось одни. Но напряжение обрело звуковые формы. Гестас и Дмитрий услышали за спиной, со стороны дороги, по которой они проходили в полной тьме, непонятный шум. Очевидно, кто-то спешил по этому пути.
     - Что это? - испугался Гестас.
     - Нет времени, - ускорил его Дмитрий. - Ты идёшь или остаёшься.
     - Нет , нет, я иду, - сказал он, дрожащими руками прикурил трубку, вручил её Дмитрия и через миг от него осталась лишь тень.
     Тем времен шум за спиной нарастал. Страх внутри Дмитрия роился как краснолесские пчёлы. Он затянулся и полез в дупло.
     - Постой!
     Мерзкий голос за спиной пытался его остановить. От неожиданности трубка из рук Дмитрия выпала. Но выбор был сделан. Его тень ушла в никуда, в тот самый миг, когда на поляну влетела моя тень.
     - Проклятье! - закричал я и тут заметил дымящуюся трубку, что выронил Дмитрий. Не смотря на то, что мне всё это снилось (в этот момент я спал в одной из Шулданских пещер и видел весь этот поход во сне), я затянул своими легкими остатки зелья, забрался в дупло и вступил в нечто.
     Погоня началась.
 
ЛОВЕЦ ДУШ
 
 
     Во время утренних молитв и славословий
Среди обители в верховьях Синегорья
К Хумату, совершавшему все это
Явился ангел в огненном сиянье,
И весть принес, сказав слова такие:
Амель, приветствует в моем лице багряном,
Тебя, хранящего обеты и догматы
Великого Возлюбленного Бога,
Чье имя раскрывает пред мирами
Сверкающий поток благословений.
 
     Но слушай, для чего сюда пришел,
В суровые, заоблачные земли
Хранимого Всевышним Синегорья.
 
     Я послан к тебе лично, с повеленьем,
Великого Отца и Господина,
Чтоб ты сейчас же встал без промедленья,
Покинул край сей и спустился к морю.
Там будет ждать тебя юнец, сидящий в лодке,
Который парус весело поднимет,
И путь ориентируя по звездам,
Светилам, что сияя отражают
Могучий свет Создателя Вселенных,
Тебя он приведет в портовый город,
Столицу мудрости на южном побережье,
Алмаз, сияющий среди пустыни знойной,
Оазис добродетелей святых
И свитков откровения хранитель.
 
     Там мудрецы, твое завидев тело
Тебя введут в чертог, где соберется
Почтенный люд от млада до велика
Чтоб ты, как Амеля посланник, разрешил
Тот спор, что черной пробежал границей
Сурово разделившей всех святых
На два пути, ведущие к обрыву
Который поглощает ежечасно
Любовь и добродетель, что царили
За стенами его совсем недавно.
Так в путь же, не сиди на месте долго,
Я всё сказал, теперь пора за дело.
 
     Хумат прозрел духовными очами,
А ангел, чей багряный лик искрился,
непознанным, святым очарованьем
Исчез. Его как будто не бывало
Перед глазами праведного мужа.
 
     В дорогу взяв нехитрую котомку,
Огню священному душою поклонился
И как сказал ему багряный ангел
Свой начал путь, хваля при этом Бога.
 
     Неделя прошагала в той дороге,
Когда рассветным утром солнце встало
Из синих вод разнеженного моря,
Приветствуя идущего пророка.
 
     Сойдя с вершин суровых Синегорья
Хваля и прославляя непрестанно
Дорогой этой Амеля - Творца
Юнца, пророк увидел в лодке малой
Чинившего потрепанные сети
И подойдя к нему, его окликнул:
 
     - Да будет мир тебе и благодать
Великого Небесного Владыки
В столицу царств земных, в лазурный порт
Мне помоги добраться синим морем
И цену назови за этот путь.
 
     Цена дороги сей не велика,
Ему ответ пришел без промедленья
Купи мудрец мне сети, ведь мои
Достались от отца, ему от деда,
Но толку в них не видно, а других
Не справить мне, нет времени на это.
 
     От Бога мне призвание ловить
И увозить к тем берегам далёким
Попавших в сети, пожеланием своим
Желавших Амеля влечением высоким
На чьих челах поставится печать.
Не каждый смертный слов сих дивный образ
Душой разумной способен осознать.
 
 
     Хумат сказал: на это я согласен
Ты парус поднимай, бери весло
И смело правь к столице побережья
Господь тебя сетьми вознаградит
Я буду счастлив поучаствовать в сем деле..
 
     И волны понесли их в путь далекий.
Хумат, призвавший Амеля в мольбе
Для них попутный испрошая ветер,
Что обитает в этой стороне,
Украсил небо пеньем и хвалою.
 
     Итак, втроём, - пророк, юнец и ветер,
Они неслись по солоным волнам
Три знойных дня и звездные три ночи,
Когда рассветом красным, горизонт
Им показал столицу побережья,
Где якорь брошен был в пучину вод,
Едва цикад заслышав стрекотанье.
 
     Смутился в удивленье люд портовый -
Узнавший Синегорского пророка.
И весть о нём, устами воспылав
Великую столицу облетая,
Великий разожгла переполох.
 
     Труждающийся люд и духовенство,
Что с спозаранку вечно на ногах, -
Трудом одни, другие песнопеньем
Святого Амеля хваля за свет небесный,
Услышав то известие, стремглав
Все свои бросив ежедневные занятья,
Заботы, планы и другую суету
Его приход, как светлую мечту
Узрев, и распрострев объятья
На площадь ринулися пестрою толпой,
Попутно зазывая за собой
Друзей, соседей, братьев и врагов
И даже попадался и таков,
Кто не успел с утра одеться в платье.
 
     Хумат шел к храму, вместе с ним направил
Туда свои стопы народ, а власти,
Разбуженные слугами, спросонья
Напуганные криками, игрой
Что радостные люди издавали,
Совсем свой властный потеряв покой,
Во гневе, в панике, истерике, кричали,
Не находя порфиры дорогой;
Войска приказа нервно ожидали,
Чтоб путь вождям расчистить, а святой
Дошедши в храм, куда народ толпящий
Не смог пройти своею теснотой,
Пал на колени и в благодарении
За край родной, за люд, жрецов и власти,
Молил, чтоб Бог избавил от напасти,
Вошедшей в город темною порой.
 
     И тщетные предпринимал попытки
Прорваться к храму сам король Абдал.
С холма дворцового он нервно наблюдал
З морем человеческим, да слышал
Восторг людской, да звон колоколов
Со всех обителей, вещавших о приходе
В их град пророка праведного, тот
Хвалу окончив Богу за народ,
Спросил жрецов и мудрецов, что в храме
Собрались разрешить злосчастный спор
Встал муж один и начал разговор.
С подробностью он изложил пророку
О споре, разделившем мудрецов
А с ними и народ на две общины, -
На равные такие половины,
Где каждый непреклонно на своем
Стоял, и это в скорости грозило
Перерасти в кровавую вражду.
И не по силам было их вождю –
Порфирородному правителю Абдалу,
Всех примиривши, злобный спор унять.
Трещала по всем швам корона царства
Не ведая, чем общество спасать.
 
     И вот Хумат спросил про тему спора.
Седой архимандрит ответил так:
Вопрос возник - никто не помнит как,
Но вот в чем он. Способен ли Всевышний
Чьё имя до конца нельзя познать
Создать Своей непревзойденной силой
Такой тяжелый камень, что поднять
И Самому Ему не будет мочи?
 
     И в этот миг от партии, что громче
Могли о своем взгляде прокричать,
Слетел ответ: Господь сильнее ночи
Он Всемогущ, Велик, Ему создать
Подобный камень не составит и труда!
 
 
     Но закричали оппоненты - ерунда!
Всесильный Амель, наш Творец и Бог,
Любое из Своих творений смог
Поднять во всемогуществе Своем,
Поднять куда угодно! Но тогда,
Им первые кричали: ерунда!
Когда Всевышний Всемогущ, то как
Не сможет Он создать сей камень дивный?
Ведь мы условия не в праве изменять,
Оно гласит: способен ли создать,
Он камень таковой великой силы,
Что Сам его не сможет и поднять?!
А если невозможно это Богу
Так сотворить, то как же Всемогущим
Его мы можем только называть?
 
     И спор во гневных выкриках, опять,
Кружась по кругу, оскверняя храм
И Господа пытаясь оскорблять
Бродил по резким спорящим устам.
 
     Хумат чихнул и рассмеялся громко.
И в тишине возникшей всем неловко
Вдруг стало от улыбки мудреца.
А муж седой, походкою юнца
Поднялся к кафедре и всем ответил кротко:
Ответ тут прост. Не нужен этот спор.
Всевышний, Всемогущий без сомненья,
Когда творил людей Своим веленьем,
То камень этот тяжкий и создал.
Свободу выбора даруя человеку, -
Свободу эту камнем изваял.
 
     Не может Он любить Себя заставить.
Принудить не желает Он людей,
Рабами быть святых Его идей,
Но право выбора, между добром и злом,
Он нам отдал, мы пребываем в нём,
А это тот и есть тяжелый камень,
Что не под силу, Всемогущему поднять.
Но Он в любви своей нас будет ждать,
Что изберем Его, Святого, сами.
Чтоб утро освещало мир добром,
У тьмы нет вечности, как ночь она проходит,
Как только солнце встанет над холмом.
 
     Невольник он не богомольник.
И на веревке не затянешь никогда,
В Его пречудные и райские сада.
Но хочет Он, чтоб мы Его избрали,
Свободным изъявлением сердец...
И вздрогнул храм, - хвала Тебе Творец,
За созданный Тобой тяжелый камень.
И пламень вдруг зажегся во сердцах,
И праздник выбора, меж светом и меж тьмой,
Объединил народ. Тем временем, святой,,
С трудом пройдя в ликующем народе,
Шел незаметно к пристани пустой,
Где ждал его ловитель душ младой.
 
     Пророк принес невидимые сети,
Сплетенные молитвами святых.
И я попал в святые сети их,
Осознанно избрав Творца Вселенных,
Продиктовавшего однажды этот стих.
 
 
УСТА МАХАДЕВЫ
 
     Это шел Он. Он – это Каввал. Каввал значит певец. Он стал Каввалом недавно, хотя был им всегда. Звали Каввала по-разному. Он носил множество имен, прозвищ и кличек. Более того, - Он на них откликался. Но ими не был. Пытался, но не смог. Ловцы душ пленяли его разум, но сердце тянулось ввысь, прочь от любых сетей, к свободе, на волю. Каввал не мог по долгу, безвременно пребывать в обителях и храмах, черпать знания у ног учителей и гуру, слушать уста проповедников и пророков, выполнять приказы наставников и книг. Кто бы ни вел Каввала, кто бы это ни был, водительство это непременно вело к аварии и бунту души. Его изгоняли, проклинали и били. Ему грозили. Его унижали и обливали грязью. Топтали. Забывали. Стирали из памяти. Вырывали страницами из календарей. Но Каввал шел дальше. Навстречу себе в глубь себя. Этапами страданий и тропами испытаний, избавлениями от собственного эгоизма перемещался Каввал. И вот, исторгнув из своего тела все личные желания, Он подошел к Синаю. Новое восхождение или новая скрижаль? Выход или новый вход в старый тупик? Путь к Творцу или творение Творца? Опа-дрипа или оп-ца-ца?!
     Аминь! Один, безо всякого Якова, Он стал карабкаться на Синай, подниматься к заветной горе Каф, громогласной Сионской трубой. Сейчас, спускаясь с мудросвященной вершины Меру, Каввал летел налегке. Там Он оставил все. Теперь Каввал просто Он. Он оставил Там все. Он получил Там вся. Почти вся.
     То, что именуют высшим разумом, называют Владыкой Вселенных, Амелем рекут, Творцом кличут, Этот Нечто или скорее Некто, открылся Каввалу, а тот, всецело отдался Ему. Там, у ледяных вершин сознания, среди ослепительных снегов света, посреди морозного неба, Каввал прозрел. Яркий свет Творца, горящий пламень Нечто, ослепил бесконечным собой. Каввал ослеп. Этот Некто, Который пребывает в неприступном свете, оказался познаваемым. Познаваем слепотой. Более того. Именно через эту слепоту, Каввал увидел Божественный Мрак, где Этот самый Некто пребывает. Мрак Синая, приютивший на сорок дней Моисея, открыл свои незримые двери Каввалу. И Каввал стал пробираться в него.
     Он лег спиною на снег и заиграл на своей флейте музыку неизреченной мольбы. Время   исчезло, ведь на самом деле времени нет, есть только смена ощущений. Свет наполнил Каввала. Свет ослепил его. Нечто, Которого Каввал искал и стремился познать, Невидимый и Неприступный из-за своего безумно яркого сияния, достиг его, Каввал,а, шедшего путем боговИдения и боговЕдения, именно здесь и сейчас, один на один, без всяких посредников, путеводителей и гуру. Мрак. Божественный Мрак, превосходящий вЕдение и вИдение. Каввал увидел, узрел, познал и понял, что Нечто запределен всему чувственно воспринимаемому и умопостигаемому бытию. Каввал услышал музыкой своей искрящей души, что пути Нечто – неисповедимы, суждения – непостижимы, дары – неизреченны, а миры – превосходят всякое разумение. Некто, Нечто, Всевышний, Творец, Сущий, - превосходит все сущее, Причина всего сущего и этому самому сущему запределен. Он бестелесен, не имеет никакого объема, находится вне рамок времени, пространства, человеческих ощущений и описаний. Аминь.
     Аминь. Игра окончена. Флейта подарена ветрам, но музыка продолжала играть. Она звучала льдом и снегом, камнями и мерзлой землей под ногами спускавшегося с благозвучной Сионской скалы Каввала. Она блистала отраженным от снега мотивом ближайшей к планете звезды. Она кружила и парила студеным дыханием небес. Она змеисто извивалась покорной незримым нотам тропой. Каввал шел вперед. Вскоре, перед его взором появился заброшенный город, упрятанный в заросли леса, припорошенный пылью времен и забвением покойного, безымянного хребта. Перебираясь сквозь руины и заросли, ржавые остовы машин и сухие каналы, пустыми артериями былых улиц, Каввал вышел на благоухающий цветами холм. Ароматами трав и могильными плитами был преисполнен этот островок, среди безлико застывших руин. Кладбище. Погост. Место вечного сна. Оно дышало жизнью травы. Пело трелями птиц. А невдалеке, спал тишиною безликой, покинутый всеми городок.
     Тем временем ночь стремительно заполняла пространство собой. Плотный, сырой туман, совокуплялся с росой, возбужденно поднимаясь из окрестных ущелий и долин. Солнце поспешно скрылось за одной из усталых от дневного зноя вершин. Смеркалось. Делай ночь, Каввал, - сказал себе Он, ища место для сна. Одно из надгробий, широким ложем своим поманило его. Своим резным узором, оно запело чуть слышно баллады далеких звезд. Каввал расстелил на могильной плите свой спальный мешок. Положил под голову рюкзак. Кощунство? Расслабьтесь! Для чистого, все чисто. Лишь для того, кто что-либо считает нечистым, - ТОМУ нечисто. Каввал воздал славу Творцу за гаснущий день и лег спать. Его разум насвистывал музыку. Покойное пение сна.
     Проснулся Он от шума. Крики пьяной толпы, фейерверков хлопушки, клаксоны и шины машин, лай собак, зазыванье торговцев, брызги фонтанов, удушливый чад кабаков и трактиров питейных, дешевая музыка, блуд площадной, подворотни пугливые тени, - все слилось воедино, и брань и салюты и смех. Все кишело, пестрело, играло судьбой, и цветными гирляндами красилось под серебристой луною.
     - Что за бред? – Каввал открыл уши свои и глаза. Вокруг ночь. Над горами зависла луна серебром. Город словно воскрес. Вылезая из спальника, Каввал успел оглядеться. Кладбище исчезло. На его месте теперь суетилась торговая площадь рядами столов и прилавками тесными среди цветных фонарей.
     - Что за бред? Я сплю, - решил Каввал. – этого не может быть!
     - Ничего не может быть, что может быть, - словно читая мысли к нему обратился торговец, чей прилавок буквально нависал над лежащим на земле Каввалом.
     - Он читает мои мысли? – Каввал оглядел торгаша.
     - Не читает, а видит, - важно объяснил торговец. Это был смуглый старикан, с седой бородой. На нем был надет камуфляжный костюм, норковая шапка и туфли с невероятно длинными, острыми носками. Прилавок торговца просто изобиловал всевозможным товаром.
     - Меня зовут Аммун, с павлиньей напыщенностью представился торгаш.
     - А меня не зовут никуда и никак, - ответил Каввал, поднимаясь с земли.
Аммун удивился, задумался, потом повернулся к прилавку. Порывшись, он извлек из этой кучи барахла ларец, и вынув из него стекло в желтой оправе, посмотрел сквозь него на Каввала.
     - Тебя зовут Каввал, - все так же важно промолвил Аммун.
     Пришло время вновь удивляться Каввалу.
     - Откуда тебе известно мое имя?
     - Волшебное стекло, открывающее суть имен и вещей, помогло мне открыть эту тайну. Теперь, - заключил торгаш, - оно будет эту тайну хранить.
     - Хорошо хранит тайну тот, кто ее не знает, - парировал Каввал. – Откуда у тебя такое стекло? – спросил он Аммуна.
     - О-о! – округлились губы. – Я продаю чудеса! –Важно ответил торгаш. Он окинул руками стол, – смотри и удивляйся.
     Аммун поднес под самый нос Каввала скрюченный указательный перст с огромным кольцом на нем.
     - Этот перстень, позволяет тому, кто его носит, видеть мысли человека на расстоянии ста шагов. С его помощью меня не проведешь, не обманешь. Моя торговля, благодаря ему всегда приносит мне успех.
Каввал удивленно смотрел на кольцо, сиявшее кровавым блеском волшебного рубина. А торгаш, словно вспыхнув от его огня стал показывать и восхвалять свой необычный товар. Чего только не узрел Каввал. Воистину куча-мала. Да еще и какая!
     Стекло, открывающее суть имен и вещей; шапка-неведимка; белые тапки скороходки; элексир молодости от мадам Тиссо; фрукты от маленького Мука; зубная помойка от Мойдодыра; реактивные двух- и трех- местные ядра от Мюнхаузена; детектор правды от капитана Врунгеля; бронежелеты от Гучи-Версачи; елекролампы Алладинно-Эдиссона; мешок виртуальных белок от хакеров-квакеров; гиперболоид князя Гагарина; тмутараканьские надувные матрешки; чукотский шести-конечно-звездочный коньяк; венецианские меха; сибирское стекло; камчатские самострельные клинки; пурпурный жемчуг; индийские мечты; шаманские кадильницы; смоленское мумие; непотопляемое веретено; нубийский адреналин; заводной библейский исполин; нюхательный ладан от компании Бенладан; ноутбуки от ночной скуки; гримуары бабы Тамары; норвежский папирус; амулеты; талисманы; гороскопы; полный свежих Багдадских снов сундук в переводе Маршака… Очередь дошла и до флейты. Она сиротливо лежала среди всех этих чудесных вещей, прикрытая отрезом синего бархата в обнимку с неизвестно чем заполненным кисетом из черной кожи.
     - Это флейта? – с легкой тревогой в голосе спросил Каввал.
     - О-о-о! – Аммун лукаво улыбнулся. – Это не просто флейта. Как ты уже понял, простых вещей у меня просто нет. Но зачем такому витязю как ты, какая-то дудка? Есть у меня вещи поважнее! Когда ты пойдешь на брань…
     И хотя Аммун важно указал рукою в другой угол стола, Каввал, отбросив приличие манер, перебил торговца.
     - Важность – это щит глупцов. Он мне не нужен. Меня влечет к флейте. В этой флейте моя брань.
     - Глупцов?! – обиделся Аммун. Важность вмиг слетела с его лица. – Ты, что, философ? – спросил он растерянно.
     - Когда жизнь не находит певца, чтобы он пел ее сердце, она рождает философа, чтобы он измолвил ее разум. Я – певец. Поэтому именно флейта интересует меня. Тем более, - Каввал подмигнул торгашу, - она не очень-то наверное и волшебная?
     - Как это не очень, - оскорбился Аммун. Он надул губы, но продолжил. – эта флейта называется «Уста Махадевы». Это священная флейта Нечто.
     - А как она звучит?
     - Звучит? – Аммун растерялся.
     - Именно.
     - А вот этого я как раз и не знаю. Я не играю на ней, да и тебе не советую. Если хочешь, то я скажу тебе больше: мне не по душе ее звучание.
     - Что, голос истины противен слуху?
     - Вот только не надо хамить! Я же не спроста говорю. – Аммун снова сделал обиженное выражение лица. – Ты же не знаешь как опасна эта дудка.
     - Так расскажи мне и если тут нет никакой тайны, то и я буду это знать.
     - Видишь ли, - начал было Аммун, но взглянув на Каввала, решился излагать кратко.
- Стекло, открывающее суть вещей и имен, ну… то самое, которое мне подсказало, что тебя зовут Каввал, оно, оно предупредило меня, что играть на этой флейте я не смогу. А вот продавать, продавать, смогу. И причины здесь кроются две. Первая причина в том, что извлечь музыку этой дудкой и не сойти при этом с ума, сможет лишь тот, хто видел Махадеву. Ты понимаешь? – Аммун покрутил пальцем у виска. – Как можно увидеть Бога? Каким прибором? – переходя в крик вопрошал торгаш.
     - Счастливые чистые сердцем, так как они увидят Бога, - процитировал Каввал.
Аммун скорчил гримасу.
     - Как же, - с иронией каркнул он. – Сщас!
     - Ты не уверен в чистоте своего сердца?
     - Ну, знаешь, я не хочу искушать судьбу. Тот, кто не будет «чист сердцем» - с сарказмом скривился торгаш, выделяя последние слова, тот просто сойдет с ума. Нав-сег-да!
     - А вторая?
     - А дудка одна…
     - Вторая причина!
     - А-а! – Аммун вздохнул. – Еще хуже. Стекло говорит, что музыка этой флейты, будь она неладна, разрушит этот мир. Разрушит! Ты понимаешь?!
     - Разрушит мир. Я понимаю.
     - Ха! Он понимает! – Аммун снова стал напоминать странную смесь напыщенного индюка и учителя догматики. – Он понимает! Да знаешь ли ты, бичующий мой современник, что Махадева – это Бог разрушения. И уста Его думаю не менее жестоки к нам, людям, чем Он сам.
     - Ну, ты же ими торгуешь.
     Яркие вспышки салютов, влезли бесцеремонно в диалог и немного сменили тему.
     - Видишь, вопросительный мой покупец, что творится вокруг?
     - Празднуют что-то.
     - Ты, что, с луны свалился?
     - С гор спустился.
     - Оно и видно, - высокомерно удовлетворился торгаш. – Это же главный Синегорский праздник! – палец Аммуна поднялся высоко над головой. – Называется он ЛЕТО и длится более ста дней. Понял?
     - Так почему же ты не празднуешь?
     - Ох-ох-ох, - вздохнул Аммун. – Я же местный. Для местных лето называется сезон. Усек? Работать я должен. Весь сезон. А то иначе весь остаток года буду лапу сосать. Понял?
     - Да пытаюсь.
     - Ты думаешь мне охота тут торчать и людишек в психушки направлять?
Аммун задумался, загрустил, продолжая вздыхать. Хотя лохов Амель, наверное для того и создал, чтобы их того, - лошить. А?
     Каввал молчал. А Аммун, словно у виртуального конфессионала продолжал излияния проблем своего нелегкого труда.
     - Я то, эту дудку чертову уже раз двести как продал. Сечешь? Продаю. Ложу деньги в карман. Покупатель в оную дудит. Тут же с ума сходит. Флейту наземь роняет и уходит восвояси в неведомую для меня сторону. Сердца то нечистые, головы чугунные, жизнь копеешная. Тьфу! Хотя, идиотам – идиотово.
     Каввал слушал исповедь продажной души. Он взял в руки флейту. – Да, воистину Божественный инструмент, - подумал он про себя.
     - А что толку, промолвил Аммун обращаясь не то к Каввалу, не то к перстню.
Каввал гладил Уста Махадевы и постепенно, сперва тихо-тихо, будто внутри себя, стал слышать музыку. Он помнил ее мотив. Она звучала Сионской трубою, облетала цветом вишневым к подножию Фудзи, сходила откровением Синайского Мрака, слепила снегами Кайласа и Меру, тонула бел-горюч камнем Алатыря.
     - Я хочу купить у тебя Уста Махадевы, - озвучил Каввал желание сердца своего.
Аммун от удивления раскрыл рот.
     - Что говорит волшебное кольцо? – поинтересовался Каввал. Он догадался, что музыка блокировала чары рукотворного перстня. Кольцо молчало.
     Аммун вспылил.
     - Нет, вы только посмотрите! Еще один псих, готовый разрушить мир. Ты сломал мое волшебное кольцо, - завыл Аммун. – Разрушитель! Тебе что, нравиться разрушать?
     - Нет! Успокойся! – Каввал чувствовал, что звук музыки нарастает лавиной, овладевая каждой клеткой его тела. А вслед за нею все ярче и ярче становится свет. Нетварный. Фаворский. Бесконечный свет Нечто.
     - Мне не нравится разрушать, - уверил Каввал торговца, коим овладела паника, - но и негативно мыслить я уже не желаю. А в разрушении тоже есть великое благо.
     - Какое благо?
     Аммун в истерике отобрал у Каввала флейту.
     - Ну, понимаешь, Аммун, если не снести ветхую лачугу, руину или барак, то, как на их месте, возможно, возвести дворец? Или как, не истребляя плевелы и сорняки вырастить урожай? Всему свойственна своя прелесть.
     - Да-а! Ты все таки философ. Или псих.
     Аммун задумался. Надо же, опять на его пути появился безумец, из сотни чудесных вещей, выбравший чудо.
     Но выбор был сделан. Аммун достал кожаный мешочек, скорее даже кисет и вручил его в руки Каввала.
     - Это новые ноты для флейты, - пояснил он. – Может быть они тебе и пригодятся.
Аммун достал Уста Махадевы и протянул их Каввалу.
     - Держи, брат. Я хочу вручить эту священную флейту тебе. Без мзды. – Торговец тяжело вздохнул. – Если ты не сойдешь с ума, то считай это моим подарком. Вспомни тогда, на обломках этого мира, старика Аммуна.
     Каввал взял флейту из печальных рук старика. Его охватило странное чувство, а в голове, неутомимой мантрой, все ещё звучали слова: Уничтожит этот мир. Уничтожит мир. Уничтожит.
     - Здесь явно какой-то подвох, - решил Каввал. - Здесь сокрыт иной смысл. – Каввал рассуждал.
     - Нет никого кроме Творца. Аминь. Весь этот мир – это тоже Творец. Но ведь Он не может уничтожить себя. Это исключено. Абсурд.
     Но с другой стороны, мир, да этот самый мир, который я вижу – это субъективное ощущение. Оно зависит от моего настроения, от душевного и физического состояния. Значит действительность – это мое ощущение в восприятии.
     Когда я извлеку музыку, Творец раскроется для меня по-другому, по-новому. Раскрываясь, Всевышний изменит при этом и меня, и мой взгляд на все вокруг. В том числе и на мир. Значит, и воспринимать все вокруг я буду с другой точки небесного отчета. По-другому.
     - Ага! – воскликнул в своем сердце Каввал. – Это же и будет для меня разрушением старого мира.
     - Стекло не врет, - последней попыткой отговорить, зашептал Аммун, - оно видит истину, - подняв палец к небу, заверил он Каввала.
     - Да, - согласился с ним Каввал. – Стекло истины. Как оно схоже с оконным стеклом. Мы сквозь него видим истину, но и оно же отделяет нас от истины.
     Каввал усмехнулся, воздал хвалу Господу, поднес флейту к устам и…
     Музыка, Божественные ноты Нечто, заполнили все вокруг блаженными лампадами света. Время исчезло. Ведь на самом деле времени нет, есть только смена ощущений. Каввал растворялся в Нечто. Некто овладел им.
     Долго ли, мало ли, но что-то ослепило его. Восходящее солнце показалось из-за гор. Его яркие лучи коснулись глаз Каввала. Он открыл глаза и огляделся. Вокруг благоухало ароматами цветов кладбище. Пели птицы. Каввал лежал в спальнике, на могильной плите, а невдалеке по-прежнему лежал покойно разрушенный город.
     - Это был сон, - дошло до Каввала. – Странный сон.
     Он, Каввал, выбрался из спальника, и спрыгнул на грешную землю с могильной плиты, что служила ему ночным ложем и решил прочитать надгробную надпись. «Здесь покоится прах Маула Аммуна, - Великого мистика и провидца Синегорья» - беззвучно изрекла плита своим орнаментом резным.
     - Так вот кто скрывался под маской ночного торгаша! Ай да учитель! Ай да мистик! Так под покровом ночи меня разыграть, - не переставал удивляться Каввал.
     Он снял с плиты рюкзак, что часто во время странствий подушкой служил ему ночью. Раскрыл его чрево, чтоб спальник туда уложить. И вновь удивился, и снова смущенно воскликнул. Увидел он сверток из синего бархата.
     - Ух ты! – сказал, вот опять мне наважденье?!
     Взял сверток и резким порывом его развернул. Уста Махадевы предстали пред взором Каввала. Уста Махадевы и кожаный черный кисет.
     Каввал опешил. Сон или нет? Явь или навь?
     Он раскрыл кисет. Явь! Внутри кисет был полон гашиша, раскрапаленного в мелкие зерна. Каввал усмехнулся, взял зерно, забил его в Уста Махадевы, зажег огонь и затянулся. Музыка, Божественные ноты Нечто, заполнили все вокруг блаженными лампадами света. Время исчезло. Ведь на самом деле времени нет, есть только смена ощущений. Каввал воздал хвалу Творцу, упаковал вещи в рюкзак и зашагал по тропе вниз, в новый мир. Он оставлял за спиной покойный забвением город, цветущий ароматами холм и могилу Маула Аммуна, чей резной надгробный орнамент все также поет в бессонные ночи, студеные баллады далеких звезд.
 
ШАББАТ ШАЛОМ
     Они сели на выступе отвесной скалы. Вечер. Прохладный ветерок освежал их после дремотной жары августовского дня. Красное солнце влезало в пижаму не весть, откуда взявшихся розовых облаков. Оно спускалось к морю, которое краснело на фоне белоснежных Севастопольских строений. Тишина нарастала. Она скинула маску невинности и агрессивно истребляла суету дня. Ожидалась ночь. Она уже выслала перед собой авангард сверчков, под неусыпным надзором все более проявлявшихся звезд.
     - Закурим? – Мендл окинул взором Мангуп, что со стороны появления луны, с востока, выпускал из своих загадочных объятий зазевавшихся до темна туристов. Месяц Ав оторвал уже свой 21 день с исхудалого календаря 5768 года. Луна убывает. Сегодня раньше полуночи её и не жди. Темная ночь. Яркие, безисчетные звезды. Мендл сидел на самом краю скалы, свесив обе ноги в 30-метровую бездну.
     - Покурим? - повторяется вопрос.
     - Давай, - согласен Давид, сидящий рядом подобно Мендлу.
     Собаку решили сегодня с собою не брать. Почему? Да из-за суеты. Гром последнее время стал непослушным, эго-прего-щенко-псом. Он не дал бы так, просто так, слушая тишину, взирать в Синегорские дали, сидеть занятной беседой, которая не обязывала ничем, никак и никого.
     Мендл, у него всегда, если дело не касалось трубки, лучше получалось, скрутил сплифф, намочил языком его край, молча возблагодарил Бога и прикурил. Узнаваемый запах ганджи, сизым дымом из его уст, поднимался небом, выдавая маршруты воздушных потоков, чьи доселе не окрашенные клубами травы коридоры, геометрично востекали среди высокой скалы, туда, ввысь.
     Давид, также молча, как и Мендл, подлечил сплифф, прикоснулся к нему лбом, объял губами, затянул легкими и выпустил не сознанием, а нутром, шлейф знакомого зелья, легким дуновением вечернего покоя. Сладкий гандже-дым, возносится к еще не видимо-различимых глазу гандже-звездам. Вдох. Выдох. Передай другому. Вдох. Выдох. И все вернется на круги своя. Вдох. Выдох. Возлюби ближнего своего. Вдох. Выдох. Возвращение блудного сына. Косяк пыхтит, ворчит и улетает. Вот и пятка. Пяточка. Пятуля. Самый смак, - как сказал бы Мендл, но смолчал. Цинус, - обозвал бы ее Давид, но в другой раз. Аминь, - не услышали отсутствующего Дамиана. Ну, а пес? Гром скорее на перво (вероятность 1:100 по мнению местных Павлово-фили-тили-стов), фыркнул. Обоняние у собаки покруче, чем у людей. Слыхали небось? Даже держали собак? А за что держали?
     Да нет. Ему курить не надо. Одного присутствия достаточно. Это в теории. А на практике, отсутствует пес. Не шума поэтому, ни суеты по тому, не гама по темам. Да и не фыркает никто. Далеко до морей и водоемов. А взамен – ЛЕПОТА! Вдох. Выдох. Последний свисток. Гильза летит вниз. Первый полет сегодня. Прыг ласточка, прыг, а в лапках аминь притаился. Сидит себе, партизан сионский, да и не мудрено. Тишина, тишина то! Много минут, воды, песка, все плывет тишина, лепотою, как веслом правит, в никуда, никакими, никак.
     - Ну что, вдогоночку, - предложение.
     - Мг-г, - согласие.
     И вот, не откладывая страусинных голов, за неимением оных в долгий ящик, кстати, тоже отсутствующий, вдогонку, пытаясь не отставать на поворотах, и в то же время, не спеша, (тишина то, тишина!), пыхтят табаком сигарета и трубка. Вроде тот же дым сизый. Тот, да не тот. Не молчаливый дым табачный. Нет. Тем паче в бинаре с нею идеальная пара, не правда ли? Рвет тютун тишину. Набухает беседа. Просится нарывом словоохотным. Истекает речью.
     - Классный вечер сегодня.
     Мендл открывает диалог беседный, речь над бездною, полет над гнездом Сиона, классически - о погоде стартует треп, словно картой игральной, атласно ложится на кон. Ответа чает. Однако.
     Бита карта. Давид не ведется. Не желает о погоде умничать. Отбой. Переключается тема. Уломали реле. Говор о ином.
     - Прикольная шмаль, цепанула, - летит марьяж. На!
     Но у Мендла козырей видать полно. Не держаться они в иудейских руках. Не вырасти большой, жить, не быть лапшой, теме не о чем. Бьет марьяж талмудист. Томно бьет. Подкинуть? А надо ли? Зачем? Не за чем. Отбой. Карты прочь. Тузы по рукавам. Договор по рукам. Разговор по зубам. Суть да по устам течет. Трубка догорает. Мендл тушит окурок. Небо тушит солнце. Трубка дня горит еще суетой, да не той. Пепел, словно покой, все украсит ночною золой, тишиной, тишиной, тишиной. Раз со старта такой перебор, то бежит по душам беседа, о душе родной, не чужой, но которая пока не здесь, а там, где-то там.
     - Надо было с собою Дамиана взять. Втроем веселей.
     - И беспокойней втроем. Не диалог, а базар. А так тишина, тишина то, покой.
     - Покой. А в чем, он, покой? Говорит Господь: «Не войдут в покой».
     - Не войдут. Влетят. Его покой не простой.
     - Постой.
     - Не простой покой, ой, не простой.
     - Для народа Божьего еще остается субботство.
     - А кто народ Божий?
     - Тот, кто родился свыше, на Сионе.
     Трубка выбита. Пепел летит вниз. Второй полет сегодня. Разлетались. Остывает на камне курительный прибор карманного ношения. Остывает и день. Остывает и лес. Все остывает. Встает. Перестает.
     - Субботство, это как? – не перестает вопрошать Мендл.
     - Придет Дамиан, его и спросим.
     - А когда он придет?
     - Помолиться и приедет. Он в семь часов вечера это делает. Система у него такая. Утром в семь. Вечером в семь. Зимой вечером в пять. Чтоб не забыть о том, что зима.
     - А что, зима?
     - Да так, за горами, в России пока. А Дамиан пусть молится. Кто-то это должен делать. Пускай этим кто-то будет он.
     - Пусть молиться. Система это не плохо. Тем более в храме.
     - Система ни есть хорошо. Мог бы раньше. Мог бы позже. Что такое время? – Система. Какая Господу разница? Неужели в 19 часов 00 минут, Бог его услышит, а спустя пару-тройку часов, проигнорирует его ритуал? Глупости! Тем более, - здесь, на этом плато. Вид отселе и вправду знатный.
     Бахчисарай завуалирован августовской дымкой испарений.
     Мангуп подбирает ништяки, зажигает костры и индейские горны, играет людьми и музыкой, пьянствует гротами, лицедействует персонажами, общается по душам, ликует Дырявым, смывается через Женский, моется Мужским, вопит Сосновым, шаманит, одним словом, гонит. Как обычно. Гонит Мангуп. Лишних, - в низ, в Ходжи-сала. Верных, - ввысь, вслед за сизым дымком. Избранных, - вниз, по искусственным ступеням С2Н5СОН. Чутких, - вверх, по богозданным нотам скалистого Бабадага. Всех гонит Мангуп.
     Бабуган в грозовых тучах. Нахмурился дед. Сердит на ЮБК. Достал и его Вавилон. Как пить дать, достал. Сушняк? Сейчас задождит. Угрозает Бабуган. Громит. А Синегорье? А Синегорье синеет с каждой минутой, с каждым свистком, с каждым глотком.
     - Тут одно, красота, покой. А там, - храм.
     - Рукотворный? Согласен. Но, храм в сердце. Ты вкури, чувак, он везде.
     - Да, понятно. Все это понятно. Понятно и ясно, как Божий полдник в голубом небе. Читали где-то. Но! Но. Существует обряд, система, форма, уставы, традиции…они вторичны, конечно, но без них, вся эта вера, ну, просто анархия какая-то. Маргинальная при чем.
     - Хм-м.
     Пауза.
     - Не путай Божий дар с религией. При чем тут вера? Какие вообще у веры отношения с обрядами и правилами? Что за извращения? Что общего? Религия такой же бред, как и любая пиарщина. Как любая, даже тщательно загримированная ложь. Чушь, вся эта религия. Ну ее. Вера – это дар Бога. А они… Да и мы тоже, манипулируем понятиями, которые своей (навязанные Вавилоном ) формулировкой, противоречат сути.
     - Это как?
     - Да запросто! Скажи-ка мне, Мендл, ты, к примеру, верующий?
     - Верующий.
     - Ага! Свежо едание, да сериться с трудом. Если ты, верующий, то скажи этой горе, скажи Мангупу, чтобы он вверглся в море.
     - Зачем?
     - За шкафом. В евангелии, прямо, без всякого Якова, живет обетование: «Будет вера с зерно горчишне, возглаголишь горе, иже нарицаемой Мангуп, ввержися в море, исполин окаянный; Он покорится вере сей и крестится в море с головой».
     - Так, а я маловер.
     - И у меня она худосочная. А проще говоря, взагалі вітсутьня (полностью отсутствует – укр.).
     - Нет?
     - У меня ее нет.
     - А у Дамиана?
     - М-м.
     Пауза.
     - У Дамиана есть. Она живет в Судаке, делает массаж, картавит, глассирует, плетет косички, вяжет знакомства, дружит с Сарой и Евой,такая себе компашка непревзойденных сборщиков и собирателей. Древнейшее занятие человека..
     Хороший грасс. Классный вечер. Смеялись минут пять. Да. Если бы сейчас, вместо косяка был алкоголь, то скорее всего, перешли бы уже к повышенным тонам, оскорбительнощам, а дальше, поскакали бы на белках через обиды к силовым решениям проблем. Проблем, которых без алкоголя, вовсе и нет. Вот так! А вы говорите, зачем легалайз? Неправильно вопрос ставите. Его надо ветчиной на язык класть. Не зачем легалаз, а что за ним. А за ним будущее.
     - Мастер по сбору, - Мендл ржет. – Это в 10. Я зимовал с Сарой в Вороне. Это в горах над Судаком. Мы с ней собирали мерзлые яблоки и дрова. Мастера по сбору. Ха-ха-ха!
     - А я с Евой прошлогодний сентябрь провел в Дозорном. Это в горах над Белогорском. Мы собирали грецкие орехи, шиповник, кизил, груши, яблоки, ягодки-цветочки.
     - Дамиан говорит, что Вера сейчас в Мраморном. Это в горах над Симферополем. Собирает друзей. Утопия Крымского масштаба. Сион в отдельно взятом дачном поселке. Нам ним Чатырдаг, - пятая вершина. Усек?
     - Я Коэлье читал.
     - А ты ее визитку видел?
     - Сара Ева Вера Влад и мир Овна.
     - Сараева Вера Владимировна.
     Пение сверчков усиливалось. Освещение смолкало. Беседа затягивалась.
     - Ну а все же. Чем плохи традиции? Формы? А-а? Чем плохи?
     Мендл, всем нутром своей иудейской души, со всякими там талмудами, мишнами, агадами, мидрашами, хасидскими майсами, толкованиями и даже анекдотами, не мог взять в толк: как двигаться к Господу, без этих, несомненно необходимых форм? Ну, как без знаний, в конце концов?
     Дамиан разделял его точку зрения, по-своему, правда. Но и он имел велий заслоно-запас преград. Каноны, правила, символы веры, предания, сказания, указания, предсказания, уставы, согласия, синоды, соборы, отцы претрудные, догмы, кумиры, в конце концов.
     Неужели у Давида ветер в голове, который дышит где хочет? Как без этого? Как? Чем формы плохи?
     - А тем и плохИ, что им следуют лохи!
     - Ну, а серьезно?
     - А если серьезно, то есть такая фраза, дорогой мой любитель авторитетов, что для чистого ВСЕ чисто. И только считающего что-либо нечистым, ТОМУ нечисто. Усек?
     - Не совсем.
     - Ну, добро. В Торе говорится, то есть пишется на самом деле, не вари козленка в молоке матери его. Слышал такое?
     - Даже читал. И не раз.
     - Поздравляю, садись, пять! Это постановление закона. То бишь торы. Но! Но. Появляется книжник. Человек ученый. Не от мира сего. Что впрочем, одно и то же. Короче, знаток торы. Гуру иудейского согласия, если хочешь.
     - Хи-хи-хи.
     - Ну, так вот. Энтот деятель религии, уважаемый, необразованным, к сожалению, окружением, из лучших побуждений, заметь, вдруг сел, а если сидел, то вдруг встал и подумал. Мамочка моя! Это ведь так можно по неосторожности и/или незнанию чегой-то в законе нарушить.
     - Как?
     - По неопытности, лег-ко-мыс-лен-но!
     - Хи-хи-хи-хи-хи-хи.
     - Ну и решил этот мил человек сделать ограду для торы. Чтоб лбом о скрижали никто не ушибся. Они же каменные.
     - Хи-хи-хи-хи-хи-хи.
     - Потом у него появились ученики. Он их облучил. Далее, благодаря конкуренции, один из них стал на его место. После смерти учителя, разумеется. Хотя бывали и варианты. Но схема одна. Ученик, став учителем, главой школы, еще дальше отодвинул ограды. Еще более ограничил послушных граждан в их свободе. Непослушных объявил вне закона, безбожниками и еретиками обозвал. Его преемник на данном посту блюстителя оград, поступал в том же русле. Схема одна. Еще дальше отодвинул забор. Следующий – еще. Потом еще. Еще раз, еще раз, еще много, много, много раз.
     - Хи-хи-хи-хи-хи-хи.
     - Продолжалось бы это и по сей день. Я имею ввиду перестройку оград. Но, слава Богу, в VI веке, по христианскому летоисчислению, крайнюю ограду зафиксировали. Скрепили цементом писаного талмуда. И что нам говорит, пардон, пишет Талмуд? А Талмуд нам пишет, что молочная пища должна употребляться отдельно от мясной, мясная от молочной. Посуда для одной не кошерна, то бишь незаконна для другой. Бред, правда? При чем тут молоко козы и вареный козел? Какая связь? Или возьми тфилины, иже рекомые филактерии и мезузы. Ты их когда-нибудь видел?
     - Конечно! Я их не просто видел. Тфилины я неоднократно одевал во время утренних молитв. И мезузы на косяках дверей у нас были. Ну, когда еще дома жил.
     - Бра-во! Что в переводе с латинских языков, значит мо-ло-дец. Браво! У этих схема та же. Вот скажи, Мендл, какая молитва самая известная?
     - Отче наш.
     - Это у христиан отче наш. А у вас, у нас, какая такая молитва ей подобна по частоте исполнения?
     - Шма исраэль.
     - Аллилуйя! Слушай, Мендл, а ты не такой уж и неуч. Ты откуда про опиум народный столько знаешь?
     - Сам дурак. Я между прочим в иешиве учился. Пару лет, но мне хватило.
     - М-м. Снимаю шляпу.
     - Да, ладно.
     - Тогда вспоминай, о чем говорится в конце отче наш?
     - Отче наш?
     - Тьфу-ты! Прости, Господи. В конце Шма, конечно.
     - На иврите?
     - По-китайски.
     - И повяжи их как знак на руку твою, и будут непоколебимы (непокобелимы) они перед глазами твоими.
     - Правильно. Именно оно. Но это в торе записано. Но тора торой. У нас же еще к торе оградки есть.
     - И тут тоже?
     - Мендельсончик. Оградки есть везде. Без них талмуд рассыплется. Да что талмуд. Любая религия это неудобоходимое перед Богом скопище всевозможных оградок.
     - Кладбище какое-то.
     - Господи, Боже мой! Дивны дела Твои. Он догадался. Мендл, дай я тебя поцелую. Чмок! Конечно! Система нас ловит. Мы в ловушке. Мы существуем в ее спектре, но на разных частотах, ограниченные оградками одного и того же кладбища, на котором разного рода гуру и Мары, отводят нам глаза, своей лицемерноханжеской болтовней, возведенной в ранг авторитетов, той же самой системой, которая этим очковтирательством пудрит нам мозги, морочит голову, гурит, дурит, сохраняя при этом за собою власть.
     - Так нужно снести эти оградки.
     - Куда? На свалку истории?
     - Ну да! Привлечь образованных людей.
     - Каких людей?
     - Образованных.
     - Нет, Мендл. Привлекать, это дело мусорское. А наше дело иное. Тем более штампованное образование, с их дипломами, учеными степенями, мантиями, симпозиумами, умами облученными, зомбированными – такое же детище системы. А образованный, я имею ввиду в ином смысле, от слова образ. Помнишь по образу и подобию Кого, создан Адам? Здесь снова подмена понятий. Поэтому образованный, рожденный на Сионе и человек Вавилонски образованный, не смогут сообща что-либо сделать. Они движутся в разные стороны.
     - Значит нужна революция. Знаешь, один американец, Томас Пейн, сказал: «Когда все остальные права попраны, право на восстание становится бесспорным».
     - Ну, да. Только опять же, какое восстание? Какая борьба? Снова подмена понятий. Наша борьба должна идти внутри, с собой. Измени себя, свое мировоззрение, желания, поступки. Вот тогда это восстание. Тогда это восстание из мертвых. Уход из этого Вавилонского кладбища. Бегите из Вавилона – кричали пророки. Бегите из его среды – записывали в свитки их слова. Блажен, кто разобьет младенцев Вавилонских о камень, - поют до сих пор. Поют и не восстают. Ждут. Тешатся баснями, убеждаются авторитетами, соблазняются приоритетами. А потом – бац! Пал Вавилон. Пал! Поздно восставать. Поезд ушел. Ту-ту!
     И тут влез я.
     - Привет, пацаны!
     Они опешили, но это только сперва, поначалу. Давид и Мендл переглянулись.
     - Это кто?
     - Эй! Почему вы влезли в наше общение?
     - Потому, что он автор.
     - Автор чего?
     - Пока вы будете мне это объяснять, я проснусь и все забуду.
     - Автор этого файла. Его Да То зовут.
     - Мы его не звали.
     - Ну! Еще скажите, что я татарин!
     - Ах, да! Я забыл.
     - Короче, ситуация такова: познакомился я с девушкой…
     - Я не хочу это слушать.
     - Послушайте.
     - Вы слышите?
     - Давай про оградки.
     - Ну и…
     - Ну и ну. Оградки Вавилонские…
     - Да. Насчет Вавилона. Познакомился я с девушкой, а она вдруг, ни с того ни с чего, звонит на трубу, не иерихонскую, не сионскую, нет, на обычную телефонную. Так вот, звонит в три часа ночи, именно в то время, когда я сплю, и я уже знаю для чего, это мне уже раньше снилось, de javu, так у меня к вам вопрос, вы же такие умные, просыпаться мне или нет? Чего молчите?
     - Спасибо, что ты его игнорируешь.
     - Он еще и вопросы Вавилонские задает.
     - Так вот. Поезд ушел. Ту-ту!
     - Я забыл, о чем мы говорим?
     - О традициях.
     - А, ну да.
     - Иудеи ортодоксы остановились на талмуде. Они больше не идут с Моше рабейну в небесный Ханаан. Иегошуа бин Нун не ведет их в покой. Не ведет в субботу. Не ведет в шаббат. Баста. А почему? Потому, что они бросили якорь и за Господом уже не идут. Их якорь – Талмуд. Хасиды оживили учение, оно преизобилует радостью, но, их якоря это цадики, рэббэ и конечно же талмуд.
     - Просто ты караим, поэтому тебе противен талмуд.
     - Я согласен.
     - Это что сговор?
     - Что вы все о жидах, давайте поговорим о Руси.
     - А ты что, еврей?
     - Нет.
     - Тогда чего ты за Русь переживаешь? Русь, мой дорогой автор, кого хош пережует.
     - А он антисемит.
     - Тогда точно еврей. Самые ярые антисемиты обычно евреи.
     - Я общался с Полонским на эту тему.
     - Слушай братва. Она мне снова звонит.
     - Кто?
     - Да баба эта. Дал ей визитку. Вот звонит. Брать трубку или спать?
     - Брать на измор.
     - Игнорируй.
     - Хоп.
     - Талмуд это иудейский якорь. Он хорош для навигации мертвого моря. Проблема в том, что все на якорях. Католики с православными тормозят канонами. Стоят на пристани схоластики обрядоверной. Верной тропой стоят.
     - Ну а при чем здесь революция?
     - Как при чем? При том. Вдруг, бах, трах, умереть-сос-трахом, чудо, юда, Мартин Лютер. Молоток, тезисы, ученые двери, врата Сионские. Свежая кровь. Свежее дыхание. Пробудись Европа ото сна.
     - А дальше?
     - А дальше оградки, якоря, а теперь и облом.
     - Обломовщина.
     - Нет. Ее предтеча за номером, что набран в типографии готическим шрифтом.
     - Ты в кирхе бывал?
     - Да, в Одессе.
     - Так она же сгорела. Там одни стены.
     - Зато архитектура прикольная.
     - А общался с лютеранами? Ну, теми, кто практикует?
     - Общались.
     - Они тормозят на Лютере. Их облом это Лютер. Ты к ним приходишь, мол, слава Господу!
     - Они тебе рады.
     - Да. Рады. Но смотрят на все через призму трудов Мартина Лютера.
     - Так его же убили в США.
     - Нет. Это Мартина Лютера Кинга убили в США. Это разные Лютеры.
     - Хотя, вы знаете братцы, в политике они по уши плавали.
     - Говорят, что правильнее не «плавали», а «ходили». Это на языке Руси.
     - Неважно. Приоритетнее суть, а не муть.
     - Согласен. Тем более что так поступают все. Практически все. Кальвинисты тормозят на Кальвине, пятидесятники не приемлют харизматов, последователи хинаяны плевать хотели на Далай-ламу. Все встали.
     - За Господом идут, но так виртуально, потенциальное движение.
     - А не надо к Нему идти. Надо за Ним.
     - Давайте без «надо».
     - Хорошо.
     - По Его воле.
     - Браво! Есть контакт.
     - Пусть Он решает, а не талмуд, Мартин Лютер, папа Римский или еще какой-нибудь дядя Вася.
     - Вернемся к тфилинам и мезузам.
     - Споры из-за них и есть и будут.
     - Бесспорно другое. Уводят народ от Бога еще дальше, чем он был.
     - У нас это умеют.
     - У вас? Я в этом не сомневался.
     - Браво!
     - Навяжи на руку, - значит делай, как эти слова. Навяжи на лбу перед глазами, - значит думай, как эти слова. Смотри этими словами, а не через оградки, якоря или обломы.
     - Толкователи усопли, сформатируй эти сопли.
 
     Солнце зашло. Начался новый день. 22 ава 5768 года. Шаббат. Шаббат шалом. Я знал, что Мендл это скажет. У кого что болит.
     - Шаббат шалом.
     - Я знал, что он это скажет.
     - Шаббат шалом.
     - Споем?
     - Я слов не знаю. Вы мне их потом продиктуете? Я их может быть даже выучу.
     - Споем.
     - Я уже слышал субботний гимн…
     - Потише, комментатор.
     - Его Да То зовут.
     - Мы его не звали. Он сам пришел.
     - Незванный гость...
     - Пардон. Субботний гимн, знаемый наизусть, в два голоса, зазвучал из трех ищущих сердец. «Лехо доди ликрат кала» - неслось над Синегорскими долинами, горами, селами, городами, над покоем и суетой. «Пеней Шаббат некабела» - звучала квадратными арамейскими нотами Внутренняя Крымская гряда.
     - Жаль, что ермолки с собою нет. Или шляпы.
     - Сам ты шляпа.
     - Так это не к талмуду, а к маме претензии предъявляй.
     - А при чем мама?
     - При параде.
     - А притом, что если бы Господу было не все равно, насчет ермолки, то тогда бы тебя мама в ней и родила. Усек?
     - Мендл в ермолке, папа при кофемолке, мама при параде, девочка на дяде, тетя на шаре, на шару во все лузы.
     - А ты, братец Шаббат по звезде определил?
     - По трем. По трем звездам.
     - Ку-зя!
     - Тоже оградка?
     - 33 якоря в бок.
     - Угу. Вон, у православных по одной звезде считают.
     - Достаточно одной таблетки.
     - Про Суворова и звезду помнишь?
     - Да! Развел тетю Катю.
     - Угу. Господь сподобил старца. Суворов цадиком был. Скрытым праведником.
     - Кто-то рулит.
     - Дамиан, наверное.
     - Ты спишь, автор?
     - Да То зовут, говоришь? Ха-а...
     - Я сплю, но сердце мое бодрствует. Вот свет моего возлюбленного светит.
     - Рано для Дамиана.
     - И Грома не слышно.
     - И молнии не видать.
     - Фонарь.
     - Вижу фонарь.
     - Фонарь!
     - Тут и тропы-то нет. Кто-то свой.
     - Кто?
     - Эй, мистер всезнайка, «я знал, я давно знал». Кто там идет?
     - Дамиан.
     - Согласен, больше некому.
     - Слава Господу!
     - Шаббат шалом.
     - Воистину шалом.
     - Драстьте.
     - А это кто?
     - Это автор.
     - А-а. Я вас помню. Кажется вас зовут Да Уд?
     - А что такое уд?
     - Член!
     - Да?
     - Да! То и есть...
     - В смысле?
     - Да. Член.
     - Но-но! Сами то хороши. Да вид, Да миан. Ну и еврей.
     - Да он антисимит!
     - Еще бы. Да Уд. Мусульманин видать.
     - А че в рюкзаке?
     - Чаша, бутылочка и классические пол батона.
     - Поминать Господа будем или Шаббат встречать?
     - И то и другое.
     - Как так?
     - Запросто.
     - Без фанатизма.
     - Апостол Павел так и пишет: что если вы умерли со Христом для начал мира…
     - Для каких начал?
     - Начала мира, это начальные принципы, связанные с чем то внешним, материальным, наивные учения, сосредоточенные на внешней стороне вещей, ограничения или к примеру аскетизм.
     - Именно так. Так вот, апостол Павел пишет, что если вы умерли со Христом для начал мира, то почему вы, как бы живя в мире, подчиняете себя предписаниям «не прикасайся, не вкушай, не дотрагивайся», согласно человеческим заповедям и учениям.
     - Тем более прикукуренных среди нас нет, Грома я с собою не брал.
     - А автор?
     - Я пас.
     - Почему?
     - Я же сплю. К тому же мне пить нельзя. Крышу сносит.
     - Тебе это не грозит. У тебя ее нет!
     - Точно антисимит. Не пьет к тому же. Верный признак.
     - Кто первый начнет?
     - Пусть Мендл первый.
     - А че, целого батона не было?
     - А мы как в Египте, во времена праотца Иосифа.
     - А при чем тут Египет? Просто нет целого.
     - Просто Мендл хочет сказать, что во времена пребывания в тюрьме праотца нашего Иосифа, фараон виночерпия помиловал, а главного пекаря, того, - Давид свистнул, - вздернул.
     - А его разве звали не Йусуф?
     - Нет. Йусуфом его звали в другом переводе. Мы этот формат не поддерживаем. Для него дрова нужны. Понял?
     - Не отвлекайся!
     Мендл берет в руки хлеб, воздает благодарение Богу и читает благословение. Потом берет чашу и читает благословение над вином. Иудейская часть свершилась.
     - Возьмите, ешьте, это тело Христа. Пейте из нее все, ибо это кровь Христа, кровь завета, которая за многих изливается для прощения грехов. Мы это делаем в воспоминание Христа, доколе Он не прейдет. Вот и православные отстрелялись.
     - Господи, Отец наш Небесный, я принимаю этот хлеб, как символ участия в жизни, а это вино – как символ наслаждения Твоим, Владыка, благословением, - говорит караим, ломает хлеб на три части и раздает братьям.
     Потом Мендл потребляет треть чаши. Дамиан и Давид по очереди потребляют вино.
     - Шаббат шалом!
     - Воистину шалом.
     - Аминь.
     Я молчу.
     Возблагодарив Господа, Мендл вопрошает Дамиана.
     - Ты курить будешь?
     - А как же! Буду.
     - А ты?
     - А он спит!
     - Это кто ещё из нас спит? Я то как раз и наяву...
     - Все спят!
     И вот косяк забит, смочен, взорван и бежит по кругу. Вдох. Выдох. Передай другому. Вдох. Выдох. Возлюби ближнего своего. Вдох. Выдох. И все вернется на круги своя. Пустая гильза летит в бездну. Благодать. Аминь, аминь, аминь.
     - Сегодня летим?
     - Конечно!
     - Хоп!
     И вот, упоенные грасом мы ступили в бездну. Нет, не упали. Нет, не разбились. Мы полетели. Мы взмыли ввысь. Мы вознеслись над Синегорьем к Престолу Владыки. Мы летели в тот извечный покой, в тот небесный Шаббат, в который не смогли ввести народ Израиля, ни Моше рабейну, ни Моисей, ни Мусса, ни Иегошуа бин-Нун, ни Иисус Навин. Поэтому для народа Божия еще остается субботство.
     Но недолетали. Вернее долетели, но не все. А если быть совсем точнее, то недолетел только я. Почему? Да так, обычное дело. Остановили. Кто остановил? Да всё те же.
     А было так. Летим мы к престолу Владыки. Летим. Молчим. Вдруг видим: навстречу нам неумолимо приближаются они. Троица. Известная всем троица. Что-что? Нет! Не святая. Кто скажите мне сейчас под этим небом святой? А-а? Молчите? То-то.
     - Господи, помилуй, ангелы небесные.
     - Не к добру это, Дамиан, ой не к добру.
     - Мендл! Не паникуй! Вон Да То, видишь, совсем не волнуется.
     - Конечно. Он же спит.
     - Это ещё надо разобраться, кто из нас спит.
     - Вот они сейчас и разберутся.
     И они действительно разобрались. Подлетели к нам эти ангелы-архангелы, серафимохерувимы и говорят:
     - Здравия желаю!
     - И вам не болеть!
     - Мир вам, братцы!
     - Здрасьте…
     - Шалом. Шаббат шалом!
     Посмотрели они на нас беспристрастно и говорят:
     - Колющие, режущие, запрещенное имеется?
     - Господи, помилуй!
     - Нет, братцы. Мы люди верующие… Почти верующие. Без оградок.
     - Нет-нет! Мы Сионские репатрианты. Тору, то есть закон, чтим. Никак нет!
     Посмотрели они на меня и говорят:
     - А у тебя?
     - А он, братцы, спит. Какой со спящего спрос?
     - Сплю я. Уже давно сплю.
     Помолчали архангелы. Подумали хорошенько, а потом и говорят:
     - Документы предъявите!
     Я аж онемел. У меня то и наяву документы отсутствуют, а тут ещё и во сне их подавай.
     - Нет у меня документов. И не надо они мне.
     Что тут началось. Достали они святое своё писание и давай оттуда мне цитаты зачитывать. Статья такая, стих такой, апостол Павел, послание, задержание, опись, протокол, отпечатки пальцев…
     И тут мне повезло. Откуда он взялся я не знаю, но выручил он меня капитально.
     - Остановить беспредел!
     Из-за моей спины появился он. Спаситель. Ну, в переносном конечно смысле. А если ближе к телу, то адвокат. Защитник по-нашему. А на их, ангельском диалекте небесной филологии, назвался он так: Вармани.
     - Остановить беспредел! На каком основании производится дознание?
     Ангел, длинноволосый, багряный ангел, стоял, чуть прижавшись к моей спине. Его рост позволял говорить с ХЕР-увимами поверх моей головы. Давид, Дамиан и Мендл испугались. Они прижались к блюстителям неба и молча дрожали. Их испуг передался и ХЕР-увивам.
     - На основании служебных полномочий, мы производим дознание подозрительного субъекта, намеревающегося проникнуть в область контролируемую силами Света.
     - Да, ну?!
     - Не разделяем иронии твоего вопроса, Вармани.
     - А я, в свою очередь, именем свободы, которая есть у этого неба, освобождаю Да То.
     - По какому праву ты вторгаешься в область из которой изгнан?
     - По праву?!
     Вармани обнял меня. Его правая рука легла на моё темя, а левая закрыла мои уста. Его пальцы запутались в моей курчавой бороде. Я ощутил такое спокойствие, такое блаженство, такой восторг, который ещё не испытывал ни разу в своей жизни. А ангел…  Он ещё плотнее прижался своим телом к моей спине. И вдруг на миг мне стало стыдно. Я ощутил такое влечение к Вармани, такую любовь, что где-то внутри меня появилось неизвестное доселе состояние. Бог проявился внутри меня. Вы мне не верите? Зря!
Голос Бога Духа внутри меня попытался вырваться наружу. Вармани почувствовал это. Он убрал свою руку с моих уст. И в этот самый миг, голос Бога Духа, крик любви, запел из самой глубинной части моей личности. Звук удовольствия, звук звуков, нет слов, чтобы описать его, вырвался наружу. Я выкрикнул его. Легко. Без потуг.
     Этот крик я прокричал громко, потом всё тише, тише, ощущая в гармонию безмолвья погруженье. Стыд исчез. Появилось неописуемое словами и буквами состояние. Прошлое - ушло. Будущее ещё не наступило. Настало только сейчас. Я понял, что моя сущность на самом деле - огонь. А я, вот глупец, до этого самого момента полагал, ошибочно считал себя свечой.
     - По какому праву?! По праву любви!!!
     Вармани сказал им за меня. И они поняли. И они ужаснулись. Они закрыли свои лица крыльями и ещё долго что-то лепетали и бубнили на непонятном для меня языке.
     - Да То. Не слушай их! Ты свободен! Жизнь динамична и изменчива. Ты тоже динамичен и изменчив. Жизнь совершенна в своём несовершенстве. Живи с радостью.
     - Ты не имеешь права вести агитацию в небе. Именем Света, мы повелеваем тебе, Вармани, удалиться, оставив в покое Да То. У Да То есть право выбора. Он выбрал Свет. А значит он в нашей власти…
     - Это решать ему, а не вам.
     Но я не стал решать. Я уже решил. Я крикнул своё решение этим самым звуком любви. Окрылённый ею, я стоял перед этим судилищем, как во сне. Собственно говоря, почему как?
     - Я выбрал.
     - Скажи им Да То.
     - Я выбрал Вармани. Я выбрал свободу.
     Эти слова не просто слетели с моих уст. Они рубанули сплеча этих рабов света.
     - О ужас! Покайся, глупец! – заверещали они.
     - Поздно. Слишком поздно.
     - Не шути, Да То. Лучше поздно, чем никогда!
     - Я говорю серьезно. Уж лучше никогда, чем поздно.
     - Браво, Да То! Я верил, верю и буду верить тебе.
     - Именем Света. Мы повелеваем вам исчезнуть с наших глаз долой, а из наших сердец - вон!
     И тут я почувствовал, что падаю. Тяжелым камнем лечу вниз. Давид, Мендл, Дамиан, ХЕР-увимы, небо, все и абсолютно всё исчезло. Я стремительно и молча падал вниз. Во глубину. Во тьму. Рядом не было никого. Был только он. Вармани.
     Но почему-то в этом падении был только я один. Почему?
     Да потому, что Вармани в этот миг был со мой. Он был во мне. А я…
     Я был им, падшим с небес ангелом…
 
      Стою, гадаю на майдане
      Шум в голове, пятак в кармане
      Огнями кружатся пути…
      Куда мне, грешному идти?
 
      Направо путь – побьют камнями,
      Налево – логово иуд,
      Вперед – погоня за мечтами,
      А взад – там просто отъебут.
 
      Как шанс сияет путь небесный
      Покойный, чистый, бессловесный.
      Но под ногами лишь земной
      Болтливый, грязный, суетной....
 
      Вдруг вижу: демон, -
      Ангел страстный меня манит иным путём.
      Я соблазнён.
      И в путь опасный лечу.
      И умолчу о нём.