Перекличка

1 часть.


1 глава. Шестисотые

Над городом сгущались ранние ноябрьские сумерки, в которых тонула огромная толпа народа перед парадным подъездом одного из административных зданий на юго-востоке столицы с вывеской на входной двери "Отдел приватизации" ЮВАО г. Москвы. При тусклом свете уличных фонарей толпа эта приобретала причудливые очертания какого-то неведомого фантастического существа, временами колышась из стороны в сторону, внезапно поднимая шум и так же быстро затихая, разбиваясь на отдельные голоса. А надо всем этим людским скоплением витало, видно, самое популярное из всех раздававшихся там нелицеприятных слов в адрес данного мероприятия – дурдом, никак не вязавшееся с вывеской на двери. А ещё любопытный взгляд прохожего замечал в руках у многих толпившихся листки бумаги и авторучки, которыми они что-то писали на них.
– Шестьсот двадцать первый, – громко кричал мужчина средних лет, в тёплой кожаной куртке и шерстяной вязаной шапочке, держа в руках большую амбарную тетрадь со списками фамилий и трёхзначными номерами.
– Сотникова, – откликался ему женский голос из толпы.
– Пятьсот девяносто восьмая, – обращался к ней мужчина в кожанке, делая поправку в списке, и продолжал читать дальше, – шестьсот двадцать второй.
– Чернов, – не сразу сипло отозвался стоявший неподалёку болезненного вида старик.
– Пятьсот девяносто девятый.
– Какой? – переспросил старик.
– Пятьсот девяносто девять, – повысил голос мужчина со списками, – лучше слушать надо, а не галдеть.
– А ты ори громче, если читать взялся, – возразил ему Чернов.
– Как могу, так и читаю, – обиженно заявил активист-общественник, – для вас же стараюсь.
– Хватит вам ругаться! Тихо! И так ничего не слышно! – посыпались из толпы недовольные голоса, – Давай кричи дальше!..
– Шестьсот двадцать третий, – выкрикнул мужчина и, не дождавшись ответа, ещё громче повторил, – шестьсот двадцать третий.
– Да нет его, чего орать! Вычёркивай и поехали дальше! – раздалось с разных сторон.
– А если он опаздывает и попозже подойдёт? Зачем же человека вычёркивать? – зашумели в ответ другие, – С каждым может такое случиться, а потом заново в очередь записываться что ли?
– Порядок есть порядок. Может он вообще больше не придёт, а на его место какого-нибудь блатного впишут, – не сдавались первые.
– Да заткнитесь вы все, пожалуйста! – бросил в сторону спорящих высокий полный мужчина с кавказским акцентом, в дорогом пальто и красном шарфе, – Слушать человека не даёте.
– Заткнись сам, деловой! Читайте дальше! Не отвлекайтесь! Тихо! – подхватили остальные, – Время же идёт! Ну и бардак! Дурдом!
– Шестьсот двадцать четвёртый.
– Терещенко.
– Мужики, чего дают? – поинтересовался, поравнявшись с толпою, поддатый прохожий, явно расположенный поиронизировать, – Колбасу или водку?
– Да пошёл ты! – сразу напоролся он на достойный ответ обозлённых, усталых и замёрзших, людей, отбивающий всю охоту на дальнейшие расспросы, и, не солоно хлебавши, пошёл своей дорогой.
– Тише! Хорош галдеть! – тут же зашумели на них.
– Шестьсот двадцать четыре "а".
– Галкина.
– Шестьсот первая.
– Что значит "а"? – отреагировали в толпе, – Хватит дописывать там разных ё, к, л, м, н!
– Её вчера на перекличке не было, а потом она сама ко мне подошла и по старым номерам восстановили, – оправдывался ведущий список.
– Кончайте базарить – потом разберётесь! Шуруй дальше, мужик! – забасил молодой человек с внешними данными "братка": квадратным, длинным пальто зелёного цвета, стриженым затылком и бычьей шеей.
– Давайте без базара, а то и так уж задубели тут с вами на морозе! – поддержали его стоявшие рядом две размалёванные девицы в рыжих палёных полушубках, приплясывая длинными ногами в пёстрых колготках из-под мини-юбок, неведомо каким ветром судьбы занесённые сюда.
– Тихо! Тихо! – разнеслось по толпе мужскими басами и визгливыми женскими голосами.
А в это время окончательно стемнело, и всё больше подмораживало к ночи. Свирепыми порывами налетал по-зимнему студёный ветер, осыпая стоящих людей снежной крупой. Кто как мог, отворачивался от него, поднимая воротники и прячась в капюшоны, терпеливо дожидаясь своего нового очередного номера. Но стужа пробирала всех до самых до низов. А тут ещё как на грех лопнула лампочка "сотка", висевшая вместо фонаря над дверью подъезда "Отдела приватизации", который уже закончил свою работу и погасил свет за окнами. То ли это шарахнуло ветром лампочку об стену, то ли кто-то по неосторожности задел её или провод, тянувшийся по стене, но темнота окутала толпу перед подъездом.
Мужчина, зачитывавший список очередников, предложил всем собравшимся пойти под фонари на прилегавшую к дому дорогу. Толпа, как послушное стадо, охотно повалила за своим пастухом, и скоро по-хозяйски обосновалась на проезжей части, смело оккупировав её большую половину и оставив для проезда машин узкий коридор вдоль тротуара. Кто-то из проезжавших мимо водителей тормозил и ругался на перегородивших ему путь людей, а кто-то ещё интересовался необычным для него видением:
– Что тут случилось? Дают что ли чего?
На что ему вполне серьёзно отвечал какой-нибудь мужик-острослов, шмыгая красным озябшим носом:
– Пиво бесплатное дают, а тебе нельзя – ты за рулём.
– Давай двигай, шеф, не мешай! – добавлял другой.
– Тише вы, юмористы! – шикали на них, – Не слышно ничего!
– Шестьсот двадцать пятый.
– Кривцов.
– Шестьсот второй.
– Шестьсот двадцать шестой.
– Колганова.
– Митрохин.
– Шестьсот двадцать шестой – Митрохин, – раздражённо закричал "тамада", глядя в список.
– А я какая? – забеспокоилась стоящая где-то сбоку от него старуха в каракулевой потёртой шубе, шерстяном платке и валенках.
– А ты, старая, шестьсот двадцать седьмая – следующая, – отвечал ей мужчина, – забыла что ли со вчерашнего дня?
– Что вы там всё путаете? Не разберётесь никак? – раздались недовольные голоса, – Нельзя ли побыстрее? Мёрзни из-за вас! Чего там дальше?
– Шестьсот двадцать восьмой.
– Киселёва.
– Шестьсот пятая.
– А Митрохин какой?
– Шестьсот третий.
– А Колганова?
– Шестьсот четвёртая, бабка, – вдруг обозлился списковед, – сообразить не можешь? Запиши, а то опять забудешь – повторять не буду!
– А ты не лайся, крикун – умный больно!
– Да хватит вам! Надоело слушать! Дальше давай!
– Шестьсот двадцать девять.
– Рыжов.
– Шестьсот двадцать шестой.
– Ты чего – обалдел что ли? Чего несёшь – какой двадцать шестой?! – зашумела толпа, – Откуда ещё двадцать номеров набрал?! Совсем что ли?!.. Ну, дурдом!..
– Ой, извиняюсь, граждане, напутал! – оправдывался ведущий списки, – С вами тут запутаешься! Рыжов – шестьсот шестой.
– Товарищи, какие номера кричат? – подошёл к толпившимся ещё один прохожий, явно из очередников.
– Шестисотые и семисотые.
– А трёхсотые где?
– Где, где – в Караганде. Вон ещё под тем фонарём толпа стоит. Офонареешь тут!
– Шестьсот тридцать, – продолжал выкрикивать свой список мужчина.
– Маркова, – послышался из толпы негромкий, приятный женский голос.
– Не понял – громче!
– Маркова Любовь, – повторила симпатичная женщина лет тридцати с небольшим, в светлой шубке и шерстяной шляпке.
– Имя-то какое – Любовь! – попробовал было пошутить спрашивавший мужчина, но на него опять недовольно зашикали, и он лишь торопливо добавил:
– Шестьсот седьмая, Маркова.
– Шестьсот тридцать первый.
– Белов, – ответил мужской голос.
А женщина по имени Любовь озябшими на холодном ветру руками всё ещё пыталась записать на листочке свой новый номер, но то ли паста в стержне ручки некстати кончилась, то ли попросту замёрзла, и ничего у неё не получалось.
– Молодой человек, – обратилась она к стоявшему рядом и с интересом на неё смотревшему мужчине, назвавшимся Беловым, чуть её постарше, высокому, в модной яркой куртке и с открытой ветру кудрявой шевелюрой, – Будьте добры на минуту вашу авторучку – номер записать, а то моя что-то отказала, а память – штука ненадёжная!
– С удовольствием! – с улыбкой глядя на женщину, молодой человек галантно протянул ей авторучку и добавил, – Мой номер после вашего, так что не бойтесь – вдвоём мы с вами ничего не забудем!
– Спасибо большое! До свидания! – ответила учтивому собеседнику вежливая, но нерасположенная к дальнейшему разговору, Люба Маркова, возвращая ручку хозяину, и стала выбираться из толпы. Но одни в ней ни в какую не желали пропускать и недовольно толкались в ответ, другие напротив давали дорогу и завистливо смотрели ей вслед, как бы говоря:
– Счастливая, отмучилась – домой идёт, а нам здесь ещё стоять да мёрзнуть неизвестно сколько!..


2 глава. Вместе

Знали бы они, какое "счастье" было написано на усталом, озабоченном лице Любы, когда она быстрым шагом удалялась в сторону метро. Не от хорошей жизни вот уже две недели, каждый вечер она по два¬-три часа мёрзла на этих, стихийно возникших к концу года, перекличках. А по утрам, отпросившись накануне на работе у вечно недовольного начальства, выстаивала многолюдные очереди в домоуправлении за необходимыми документами, потом за дополнительными справками, а затем ещё и за исправлением найденных в них ошибок. Сама жизнь заставила Любу  приватизировать их двухкомнатную квартиру для того, чтобы, как частную собственность, продать её и купить взамен две однокомнатные квартиры для себя с матерью и для сына с отцом – бывшим её мужем. Что делать: рушилась семья, рушился годами налаженный быт, рушился, как говорится, мой дом – моя крепость. А разменять двухкомнатную малогабаритку семидесятых годов строения было по нынешним временам не так-то просто.
 Люба помнила, каким праздником явилась четверть века назад для неё и её родителей полученная тогда эта новая квартира. Был ещё жив её отец, а сама десятилетняя Люба Маркова, или как её называли одноклассницы Маркуша, девочка с большою русою косой, в школьном платье с фартучком и в пионерском галстуке, ходила в школу. А летом того года, когда Любу отправили в пионерский лагерь, они и переехали из двенадцатиметровой конуры их шумной беспокойной коммуналки в новое жильё. И потом уже, как с корабля на бал, она вернулась из лагеря сразу в новую квартиру, словно в новую жизнь для всей их семьи.
Дитя коммунальной квартиры, родившаяся и выросшая в ней, Люба до той поры не знала другой жизни, кроме той, в которой год за годом она жила и росла. Жила вместе со всеми в ежедневном чаду от кухонной старой, местами насквозь прогоревшей, газовой плиты, в вечной сырости и духоте от кипятившегося и развешенного на просушку по всей кухне белья – от пелёнок и распашонок до постельного и взрослого исподнего, с мусоропроводом на кухне и оттого с оккупировавшими всю коммуналку тараканами и клопами, в ежедневных разборках её жильцов, в меру внутренней культуры и полного отсутствия оной, выяснявших: чья очередь убираться, подсчитывать и платить за коммунальные услуги, кто и на сколько самовольно занял ванную, туалет или телефон, кто снова поддатый опять всю ночь не давал покоя соседям – врубал на всю мощь телевизор или гонял свою жену. Выясняли по-разному: лаялись многоэтажным матом, не взирая на пол собеседника, дрались опять-таки без разницы полов, а после пили на мировую и снова ругались. Многочисленная ребятня, во многом подражая своим предкам, тоже вместе играли на просторах коммуналки, дрались и мирились, ябедничали, вредничали и дружили. Всё там было, и все мечтали только об одном – о заветной новой квартире.
Вот почему пятиклассница, почти отличница, Люба Маркова была на седьмом небе от счастья, получив по приезде из лагеря домой в своё распоряжение сразу целую отдельную комнату в их новой двухкомнатной квартире. Ушла в прошлое родная Таганка с её мрачными серыми многоэтажками, а новой малой родиной стал для них отныне юго-восток Москвы. Всё нравилось им здесь: и третий этаж с окнами во двор, и пять минут ходьбы до метро, и десять минут езды до ближайшего лесопарка. Ну, что ещё для счастья надо: остановись мгновенье – ты прекрасно!
А девочка Люба недоумевала: отчего же они так долго ждали этой желанной квартиры, считая годы, месяцы и дни, а когда обрели её, то почему так быстро полетели вперёд те счастливые годы жизни той поры?! Вот когда бы жить да жить! Она и не заметила, как распрощалась с детством, успешно окончила школу да заодно настолько похорошела, что то и дело ловила на себе откровенные мужские взгляды. Вот только родители постарели, особенно отец-фронтовик, кого ещё успела в сорок пятом зацепить последним призывом война. Война, успевшая наложить свой отпечаток на его характер – прямой и независимый, с которым он и воевал всю свою последующую жизнь за правду и справедливость, попутно наживая себе массу врагов и с кровью, наконец, пробивший на старости лет себе и своим близким новую, хотя и малогабаритную, отдельную квартиру.
А потом были вступительные экзамены в политехнический институт, где за девушкой Любой стал активно ухаживать один молодой человек, приезжий, откуда-то из-под Смоленска. Хотя, откровенно говоря, она сама была готова ухаживать за ним – так он ей нравился. Что делать: "Пришла пора – она влюбилась". Да и как тут не влюбиться мечтательной девушке в высокого плечистого, весёлого и общительного парня с копной соломенных волос а-ля Есенин, открытым, чуть наивным, взглядом его голубых глаз.  Правда, был Илья Чебутыкин, по аналогии с фамилией что ли, не семи пядей во лбу в науках. Но Люба по доброте души своей приложила немало сил, терпения и знаний для его поступления в институт: помогала и словом, и делом – то нужным учебником или конспектом, то лишним объяснением экзаменационных билетов, порой разжёвывая элементарное и переживая за него даже в ущерб собственной подготовке. Ну, что не сделаешь ради любимого человека!
Учёба учёбой, но иногда Люба приводила Илью к себе домой просто покормить его вкусным домашним обедом в отличие от дешёвых, пресных до несъедобности, в его общаговской столовке. Илья в долгу не оставался, и, будучи не слишком галантным от природы кавалером и не имея от безденежья возможности сводить девушку в приличный ресторан или модный театр, развлекал её пустой весёлой болтовнёй. А после сдачи экзаменов, найдя свои фамилии в списках зачисленных на первый курс студентов, счастливые, они стали ежедневно встречаться. Гуляли по шумным улицам Москвы или в тенистых парковых аллеях, сидели под зонтами в летних кафе и потягивали холодное пиво с бутербродами, а с наступлением темноты признавались друг другу в любви и долго, с упоением, до боли в губах, целовались.
Когда же наступила осень, и начались занятия в институте, всё в отношениях у Любы с Ильёй продолжалось по-прежнему, с той лишь разницей, что будучи уже не в силах сдерживать обуревавшие их обоих чувства, Люба приводила после институтских лекций своего друга домой в отсутствие родителей, и они на час-другой уединялись у неё в комнате, отдаваясь целиком взаимной страсти. На учёбе это не сказывалось, так как Люба всё так же помогала Илье, да и он сам, добросовестно прилагая усилия, стал подтягиваться к Любе по уровню знаний – благо задатки были. Что ни говори, а любовь – великая сила по достижению нужных результатов в любой области человеческой жизнедеятельности!
Шло время. Новый Год встречали вместе вчетвером у неё дома с благосклонного разрешения родителей Любы, которые были не прочь поближе познакомиться с её кавалером и даже вроде бы остались довольны выбором дочери – видный, вежливый, неглупый парень. После сдачи зимней сессии, в конце января, Илья уехал в родную деревню, а у Любы на душе вдруг заскребли тревожно кошки: она впервые почувствовала неладное с собой и заподозрила один ответ – залетела. Само собой возникли неизбежные вопросы: что делать – рожать или не рожать? А как же тогда учёба в институте? Как к этому отнесётся ещё ничего не знающий Илья? А вдруг он бросит её одну с ребёнком? Что тогда скажут родители: пожалеют или выгонят из дома? Отец горячий, но справедливый – поймёт её и простит, а Илье, наверняка, ещё достанется от него. А вот мать непредсказуема: любить-то любит, но слишком уж правильная во всём, ничего-то и никогда у неё не ломается, не теряется и не портится в отличие от других, без конца может читать свои нравоучения и не терпит инакомыслия.
Скоро вернулся Илья, и, когда Люба открылась ему, что беременна, был даже рад этому и сам предложил ей выйти за него замуж, благо обоим через месяц-другой стукнет по восемнадцать лет. Правда, родители Любы были явно не в восторге от перспективы повесить себе на шею неизвестно на какой срок молодую студенческую семью – ох, уж эти взрослые дети с их созревшими телами! Но перечить не стали, решив, что, видно, всё равно от судьбы не уйдёшь.
Ранней весной, накануне великого поста, пока ещё не так заметен был округлившийся живот у юной невесты, сыграли свадьбу. И если со стороны Любы родни было немного да ещё ровесницы-подруги, то из Смоленской области приехало, наверное, полдеревни – со своим мясом, самогонкой и рыжим неугомонным гармонистом, день и ночь терзавшим свой народный инструмент. Расположились шумным табором от мала до велика у них дома и по договорённости в пустующей квартире у соседей по лестничной площадке.
Гуляли три дня, по старинке – с ряжеными да с разными обрядами, с песнями и плясками, да так, что пол и стены ходуном ходили, дым стоял коромыслом от ядрёного самосада и ядрёных частушек всё больше про ядрёну мать, даже кое-кто из мужиков потолкались для солидности между собой (чего по пьяной лавочке не бывает), но зато всё честь по чести, по-людски, по-русски, от души радуясь, что Илюха Чебутыкин, их земляк, пустил свои корни в Москве. Только долго потом отходили и Люба с родителями, делая в комнатах ремонт, и жильцы соседних квартир от перенесённого веселья, как от стихийного бедствия.
Летнюю, итоговую за первый курс сессию сдавали по-разному. Если у Ильи со сдачей никаких уже проблем не было (поднатаскался парень у своей юной супруги), то у Любы неожиданно возникли осложнения. Из-за волнений, связанных с учёбой и с семейными неурядицами, она тяжело переносила беременность. В самом конце сессии, буквально из института её увезли на "Скорой помощи" в ближайший роддом, где Люба и разрешилась недоношенным младенцем. Появился на свет Антошка, их с Ильёй первенец, слабым и болезненным, не дававшим им покою ни днём, ни ночью. Пришлось Любе брать в институте академический отпуск и начать свои бесконечные хождения по районным поликлиникам, частным врачам и народным целителям. И всюду нужны были деньги, деньги, которых всё время не хватало – некому их стало зарабатывать.
Сначала слёг Любин отец, Сергей Петрович – открылись его старые фронтовые раны, а потом, когда хватил его жестокий инфаркт с последующей инвалидностью, вынуждена была уйти с работы и ухаживать за ставшим немощным стариком Галина Ивановна, его супруга, Любина мама. А две пенсии да детское пособие – невеликие деньги на пятерых. И уже Илья был готов бросить институт с его грошовой стипендией и устроиться куда-нибудь на работу, но Люба настояла на том, что, пусть им будет тяжело, но хоть он один из них двоих получит высшее образование. Илья с женой не спорил, но этим лишь увеличил неприязнь к себе со стороны тёщи.
Что и говорить, невзлюбила Галина Ивановна зятя с первого же дня его появления в своей квартире, когда после свадьбы он переехал к ним со своим нехитрым скарбом из институтского общежития – не о таком муже для своей дочери мечтала она.
– Мальчишка из какой-то там деревни неотёсанной, а гордый и слишком умный: и так ему не этак, и этак ему не так. Молодой ещё, чтоб делать замечания, – жаловалась она при случае своему мужу на зятя, – Старших не уважает, хотя бы за то, что просто старше его, я же ведь ему вторая мать. Семью завёл, а обеспечить не может, стипендия его – это же не деньги.
– А, главное, – сокрушалась ещё Галина Ивановна, – не верю я ему: чутьё мне подсказывает, что женился-то он на нашей Любаше только из-за московской прописки. Любовь – это всё сказки для детей, а он, прохиндей смоленский, охмурил доверчивую девку, та голову и всё на свете потеряла. Слава Богу, хоть при своей фамилии осталась – не хватало ей ещё Чебутыкиной быть.
Илья в ответ платил своей тёще тем же: внешне не грубил, но неизменно держал с ней незримую дистанцию, давая понять, что он отнюдь не сын их родной и взаимоотношения между ними должны строиться на совсем другой основе: равноправии, взаимном уважении, мирном сосуществовании и невмешательстве во внутренние дела друг друга. По его словам, людей уважают не просто так, а конкретно за что-то, не взирая на возраст и степень родства. Вот с тестем (хотя и он был для Ильи не подарок) у него нормальные отношения, наверное, оттого, что тот сам когда-то был зятем и как никто другой понимает его.
Да, Сергей Петрович, сильно ослабевший в последнее время, видел, что не всё в порядке в его семействе, видел, как день за днём идёт молчаливая бескомпромиссная война между тёщей и зятем, как мечется между ними бедная Люба, выполняя при этом своеобразную роль этакого буфера. Видел и, стараясь быть объективным, относился ко всему происходящему довольно философски, говоря с иронией в ответ супруге на её упрёки в адрес неблагодарного зятя:
– А что ж ты, мать, хотела от него – чтобы он тебе в ножки кланялся?! Так ведь ты же тёща – как же к тебе ещё относиться?! Не нравится это слово, а куда деваться?! Думаешь, мы с тобой лучше были? Нет, тоже хороши, и так же ворчали на нас, только забыли мы об этом. Ты уж почаще вспоминай свою боевую молодость и не встревай в их дела! Ребятам и так не сладко приходится, а тут ты ещё лезешь со своими нотациями. Привыкли мы с тобой повелевать детьми, вот они и взбрыкнули. Лучше дай им пожить, как хочется, а то молодость-то быстро проходит!
– Да?! – манерно возмущалась Галина Ивановна, – Дай им волю, так они совсем на шею сядут и с нами считаться не будут.
Возмущалась хозяйка дома, а сама по большому счёту понимала, что где-то прав был её старик, но, обладая от природы болезненным самолюбием, не могла да и не хотела примириться с создавшимся положением в семье; и всё продолжалось по-прежнему.
Тем временем прошёл ещё один год, ничего не изменивший к лучшему во взаимоотношениях в их семье. Всё больше угасал Сергей Петрович, понимая, что дни его на белом свете сочтены и утешался тем, что хоть успел дочь замуж выдать да внука дождаться. Внука, белобрысого Антошку, вылитого Чебутыкина, он любил, чего демонстративно не выказывала его бабка, Галина Ивановна, под одну гребёнку неприязни равняя ребёнка со своим зятем.
А мальчик был всё так же хил и слаб. Всё так же маялась с ним по врачам Люба Маркова, и в итоге вынуждена была совсем забрать свои документы из института, решив, что, видно, не судьба ей учиться в нём. Здоровье родного малыша было дороже, и потому она устроилась на работу нянечкой в самую младшую ясельную группу ближайшего детского сада: как-никак и мальчик будет у неё на глазах, и, пусть не большие, а деньги появятся у них в семье.
Одно лишь радовало Любу – любимый Илья успешно учился в институте. Благодаря заложенному в своё время с её помощью фундаменту знаний, освобождённый по её милости от чёрной домашней работы, бессонных ночей и хождений по лечебным заведениям с больным ребёнком – всего того, чему однажды Люба принесла себя в жертву ради своей любви к нему, Илья без проблем закончил второй курс и без напряга учился на третьем, больше не нуждаясь в Любиной помощи.
Парень оказался трудолюбивым и упорным в достижении поставленной цели, и в то же время, на редкость сообразительным, если не сказать хитрым: терпеливым там, где надо было посторониться и подождать, пробивным там, где, по его мнению, надо было идти напролом, наплевав на правила приличия – не дворяне же; был чрезвычайно
 наблюдательным и нос держал по ветру, где бы ни находился. Заводил Чебутыкин нужные ему знакомства среди преподавателей, действуя по пресловутой системе: ты мне – я тебе, не гнушался даже лишний раз прогнуться, при этом словно забывая про собственную гордость – было бы перед кем и ради чего. Знакомился Илья с преуспевающими студентами и хорошенькими студентками: что делать – дома молодая жена погрязла в быте и не так уж хороша, как прежде, если на любовь у неё уже не оставалось сил. Видно, и впрямь обуяла человека жажда выбиться любой ценой из деревенской грязи в городские князи, если жизнь сама предоставляла ему для этого неплохой шанс. И надо отдать ему должное – в этом Илья Чебутыкин весьма преуспел.

 
3 глава. Врозь

А время шло неумолимо, отсчитав ещё несколько лет и остановившись на рубеже девяностого года. Накануне своего шестидесятилетия, три года назад, после ещё одного инфаркта угодил в больницу Сергей Петрович и больше уже домой не вернулся. Схоронили его в зимний морозный день, и, оставшись без мужа, в смерти которого Галина Ивановна, конечно же, обвинила зятя – довёл-таки до могилы! – стала она заметно сдавать. Тоскливое чувство одиночества среди близких ей людей, для которых она уже мало что значила, подтачивало здоровье пожилой женщины. Она стремительно старела, дурнела и лицом, и телом, и душой, всё больше становилась сварливой, мелочной и суетливой старухой, к которой дочь и зять относились скорее со снисходительным терпением, если жили все вместе под одною крышей.
А жили, хоть и не богато, но уже без того удушающего безденежья, когда-то постоянно преследовавшего их. Вместе со своим маленьким сынишкой Люба прошла все возрастные группы детского сада, сначала нянечкой в яслях, а затем, окончив заочно педучилище – воспитательницей подготовительных групп. Иногда вспоминая при случае, как ей работалось все эти годы, она невольно удивлялась своему долготерпению. Как можно было за гроши молодой красивой умной женщине вместо научной деятельности в институте, на котором она ради родной семьи поставила крест, изо дня в день, с утра до вечера убирать вонючие горшки за несмышлёной детворой, вытирать их бесконечно сопливые носы, одевать и кормить неумех, разнимать драчунов и утешать ревущих до истерики детей, по три раза на дню перемывать гору грязной посуды, а вечером вывозить мокрой шваброй грязь с затоптанных полов?! Не думала и не гадала Люба Маркова, несостоявшийся физик-программист, что в итоге станет педагогом-воспитателем и будет готовить детей к школе, следуя инструкциям и методикам Минобраза.
К тому времени подрос и с Божьей и маминой помощью, наконец-то, выкарабкался из своих многочисленных недугов Антошка, Любин сын, её постоянная боль и надежда на лучшее в будущем. Стало легче жить и дышать ей, глядя на этого неглупого симпатичного сорванца-непоседу, ничем не отличавшегося от своих друзей-ровесников. Вот только, когда осенью мальчик пошёл в школу и уже не был, как прежде, на глазах у матери, то прежней оставалась тревога за него у Любы, да и не только за него.
С некоторых пор поселилось в душе у неё странное чувство тревоги за ненормальные, неестественные отношения с мужем, и чувство это не только не проходило, но с каждым разом всё более увеличивалось. Только разы эти становились всё реже и реже, когда раз в неделю было праздником для такой ещё молодой и не потерявшей своей привлекательности женщины, а раз в месяц уже не удивляло. И дело было даже не в количестве, просто Люба чувствовала, что за восемь лет совместной жизни Илья разлюбил её. А без любви постель ей радости не приносила. Она не возмущалась отлыниванием мужа от своих супружеских обязанностей: устраивать Илье сцены не хватало решимости, а выпрашивать у него крохи любви не позволяла внутренняя гордость. Она ждала и размышляла бессонными ночами над извечными традиционными вопросами: кто виноват и что делать??
Может, всё началось тогда, когда появился на свет их Антошка, и Илья, молодой здоровый мужчина, невольно отступил для неё на второй план и на довольно долгое время. Жили вместе и в то же время как бы параллельно друг другу, когда у каждого из них была своя жизнь: у неё – это больной ребёнок, а у него – учёба в институте, на что оба и тратили все свои силы и нервы и, кажется, добились намеченной цели. Позабывший про все свои былые болячки мальчик учился в школе, хватал пятёрки по математике, в меру хулиганил с приятелями и дружил с девочками, и этим лишь безмерно радовал свою, настрадавшуюся с ним, мать. А Илья Чебутыкин после окончания института сначала смог отмазаться от армии, а потом, используя свои обширные знакомства, устроился на работу программистом в одну из фирм, во множестве нарождавшихся в Москве в конце восьмидесятых годов. Место было перспективное, интересное и денежное, и молодому специалисту оставалось только показать своё знание предмета и деловую активность.
Вот и пропадал Илья весь день на работе, а приходя по вечерам домой, уже мало обращал внимания на жену, ссылаясь то на смертельную усталость, то на испорченное настроение, а то на взятую домой срочную работу. Последнее всё более входило у него в практику с приобретением на появившийся вполне приличный заработок домашнего компьютера. Время от времени приходилось его модернизировать и тратить на это немалые деньги. Ну, так он и был ему дороже родной жены и тёщи; вот только приходилось из вежливости отстёгивать на шпильки супруге и на шоколадки сыну, но всё это были мелочи для молодого, энергичного и многообещающего специалиста из солидной фирмы. Любимая работа, уютный тихий дом и покладистая жена – что ещё нужно мужику для счастья?!
Только не знал или знать не хотел Илья Чебутыкин, что нельзя построить собственное счастье на несчастье ближнего. Это для Любы Марковой работа, карьера, деньги и всё прочее с ними связанное были с некоторых пор уже не главным в жизни. Дом, семья, любимый человек – вот что для неё было синонимом счастья. И она ждала, когда же, наконец, вернётся к ней прежний Илья – пусть не тот, немного наивный и пылко влюблённый юноша, а просто любящий её человек. Ждала-ждала, и время шло за годом год, а они всё дальше отдалялись друг от друга. Вроде бы не чужие да родными уже не назовёшь.
А между тем, глядя на отца и к его вящему удовольствию потянулся с малых лет к компьютеру Антошка. Сначала забавлялся одними "стрелялками", потом, со временем интерес его расширился, не ограничиваясь только играми. Заметив увлечение сына, Чебутыкин стал обучать его навыкам работы на компьютере, постепенно знакомя  с новыми и новыми программами, полезными для создания своей странички в интернете, что тоже входило в сферу профессиональной деятельности Ильи. Мальчишка в свои двенадцать-тринадцать лет оказался на редкость сообразительным, буквально налету схватывая объяснения отца.
Так они и просиживали вдвоём целыми вечерами допоздна у экрана монитора, пока у Любы не лопалось терпение, и она переходила к активным действиям. Дело в том, что семейный расклад по жилью в их двухкомнатной квартире был достаточно традиционным: в большой комнате жили папа с мамой, в маленькой – бабушка с внуком. А компьютер как раз и находился в родительской. И если были наболевшие проблемы у Любы с Ильёй, то у Галины Ивановны с Антоном их было не меньше.
Не сказать, что Люба противилась компьютеру; время от времени она сама подсаживалась к своим "виртуальщикам", чтобы поиграть в какой-нибудь тетрис, разложить пасьянс или побродить по интернету, но на всё это очень часто не хватало ни времени, ни сил. Порой до чёртиков уставшей за день и вымотанной до нельзя своей неугомонной крикливой детсадовской малышнёй Любе предстояло ещё дома переделать за вечер кучу дел, если  мужской половине семьи виртуальный мир был дороже реального и помощи от них уже  не ожидалось.
Всё это только больше заводило Любу, когда после её неоднократных просьб расходиться, чтобы дать ей возможность спокойно лечь спать, откровенно игнорируемые слова её повисали в воздухе. А это была уже наглость с мужской стороны. И Люба срывалась в крик, прогоняя сына из комнаты к себе, на что парень шумно протестовал:
– Не хочу я больше с бабой Галей жить в одной комнате. Она старая и глупая – всё время ворчит: то мне нотации читает, то на папу ругается. А мне с папой больше всех вас интересней быть.
Илья, усмехаясь, отмалчивался, а Любе приходилось ставить на место начинавшего хамить подростка, в общем-то говорившего вслух то, что витало в нездоровом воздухе их семьи. Люба чувствовала накалявшуюся с каждым днём обстановку в доме, то зыбкое равновесие в отношениях между ними, и оттого, что была не в силах изменить его к лучшему, предчувствовала в любой момент неизбежный взрыв. Так оно однажды и случилось.
Как-то раз, в начале года, решило руководство детского сада, где Люба Маркова работала уже без малого пятнадцать лет, послать её на курсы повышения квалификации воспитателей подготовительных групп, как молодого перспективного педагога. И пропадала Люба ежедневно с утра до вечера в районном методическом центре, терпеливо выслушивая лекторов, добросовестно конспектируя их рекомендации и обмениваясь опытом работы с такими же, как и она, детсадовскими работниками, собравшимися там. А потом сломя голову бежала домой к своим "учёным мужам" и старой матери. Вот только вернувшись в один из вечеров, она и не застала её дома.
Все последние дни жаловалась Галина Ивановна дочери на расстроенные нервы, на ненавистного зятя и на вконец распустившегося внука, который по её словам "уже бабушку перерос, а ума своего не нажил – всё с отца пример берёт". Люба успокаивала мать, предлагала ей пить валерьянку и прочие сердечные средства, а, главное, советовала подальше  держаться от Ильи и Антона, а им не связываться со старой женщиной, может, в чём-то и не правой – все хороши! Но не помогло.
В тот день первым пришёл из школы Антон. Отмахнувшись от предложенного Галиной Ивановной обеда, он раскидал свои вещи по комнате, уселся за компьютер и отключился, забыв про неё. Ближе к вечеру приехал с работы Илья, наследил грязной обувью на чистом полу в прихожей и, не замечая стоящей в дверях тёщи, выговаривавшей ему за это, прошёл к себе и подсел к сыну. Дважды повторив им своё приглашение к кухонному столу со стынущим обедом и не получив ответа, старуха вдруг в сердцах бросила им обоим:
– Ну и чёрт с вами, оглоедами! Пусть ваша мать за вами ухаживает! Уж больно Люба добрая и терпеливая! А будь моя воля, я бы вас, обормотов, на порог к себе не пустила за ваши выкрутасы!
– Ба, замолкни – надоело слушать! – ответил ей, не оборачиваясь, Антон, – Каждый день одно и то же, совсем уже с ума спятила на старости лет.
– Ах, ты наглец сопливый! Как у тебя язык поворачивается говорить такое?! И тебе, зять, спасибо – вырастил волчонка! – повысила тёща голос, обращаясь к Илье, – Дожила: уже мне в моём доме глотку затыкают, а ты молчишь! Отец ты или не отец?!
– Что вам от меня надо? – едва сдерживаясь, чтобы не сорваться, обернулся к ней Илья, – Вы и так меня всю жизнь ненавидите за то, что я не расшаркиваюсь перед вами. Вам и этого мало? Хотите меня совсем из дома выжить?
– Да кто тебя отсюда выживет?! – уже в крик зашлась Галина Ивановна, – Ты сам кого хочешь со свету сживёшь. Пустили козла в огород. Нет на тебя управы!
– Ну, ведьма старая! – вырвалось у Ильи.
– Это от тебя одни несчастья в нашем доме! – голосила старуха, – Из-за тебя раньше сроку слёг в могилу мой Сергей, из-за тебя Люба бросила институт и никакой благодарности не дождалась, а ты её ещё изводишь, это ты её сына и моего внука спонталыку сбил...
– А, ну вон из моей комнаты, истеричка юродивая! – теряя над собой контроль, рявкнул Илья и шагнул к тёще.
Та невольно попятилась, почувствовав, что ей несдобровать, но кипевшая злость добавила ей силы, и она, машинально схватив попавшийся под руку один из программных компакт-дисков, во множестве лежавших на столе и полках стеллажа у двери, запустила его в зятя. Илья успел увернуться, и хрупкий футляр с диском внутри, угодив в корпус монитора, с треском разлетелся на куски. Чебутыкин был готов уже и силу применить, чтобы остановить разбушевавшуюся женщину, как вдруг Галина Ивановна осеклась на полуслове брани, мертвенно побледнела и начала беспомощно, как рыба, хватать разинутым ртом воздух. Глаза её полезли из орбит, руки схватились за сердце, и, скорчившись от боли, она, не ощущая никакой опоры возле себя, тяжело, со стоном повалилась на пол.
Антон испуганно шарахнулся в противоположный угол комнаты, а Илья кинулся к упавшей тёще. С трудом подхватив её обмякшее грузное тело, он уложил старуху на диван, расстегнул воротник её платья и рванулся к телефону вызывать "Скорую помощь". Слава Богу, долго ждать её не пришлось, и уже через полчаса бедную женщину, едва живую, пришедшую в себя после сделанного укола, унесли на носилках в машину, сказав напоследок, в какую больницу обращаться за справками.
Вскоре приехала Люба и, выслушав сбивчивый рассказ своих растерянных компьютерщиков, впервые не сдержалась и накричала на них обоих:
– Что, мужичьё виртуальное, справились со старой женщиной?! Умники чёртовы, хотите меня и матери лишить?! Учтите, если с ней что-то случится, я вам этого вовек не прощу!..
А потом была бессонная ночь, когда не находя себе места от горя и неизвестности, Люба еле дождалась утра и, не доверяя телефону, помчалась в больницу. Там её "обрадовали" случившимся у Галины Ивановны инсультом и минимальными шансами на выздоровление. Пришлось Любе бросать свои курсы повышения квалификации и ежедневно ездить ухаживать за немощной матерью. У той парализовало всю правую часть, и она не могла одна себя элементарно обслужить.
И потянулись долгие недели, когда по утрам и вечерам, до и после работы, Люба пропадала в больничной палате, не отходя от матери: кормила с ложки и убирала за ней, залезала в долги, не жалея денег ни медсёстрам, лишь бы мать не была брошенной в её отсутствие, ни врачам на нужные лекарства и лечение, пока есть хоть какой-то шанс на выздоровление. Потому-то к концу срока пребывания Галины Ивановны в больнице ей немного полегчало, стала она чувствовать отнявшиеся поначалу правую руку и ногу, но трясло её всю нещадно – нервный шок был неизлечим.
Когда же Люба привезла мать после выписки из больницы домой, то просто выставила Илью с его компьютером из своей комнаты к сыну, а Галину Ивановну разместила у себя. И не только потому, что за ней требовался постоянный уход, а и то, что данное когда-то ею слово Люба сдержала. Видно, сама жестокая судьба заставила её сделать свой окончательный выбор.
Вот так неожиданно время как бы повернуло вспять: днём и ночью, не жалея сил, снова ухаживала Люба Маркова за больной матерью, как некогда за своим больным ребёнком. Всего-то могла теперь несчастная старуха – с трудом держать трясущимися руками ложку да кое-как на костылях доковылять без Любы до туалета, а по ночам, выспавшись за день, стала заговариваться, мешая дочери спать и испытывая её безмерное терпение.
Так они и жили вчетвером, разделившись после случившегося несчастья на две половины – мужскую и женскую, как чужие разойдясь по своим комнатам. Матери лучше не становилось, но Люба по доброте души своей, может быть, со временем и простила бы Илью (с сына спросу меньше) – чего на свете не бывает, если бы тот испытывал хоть какие-то угрызения совести. Сам здоров, как лось, а старого человека, женщину сделал инвалидом – как тут не переживать! Но Чебутыкин был на удивление равнодушен и даже не выказывал ни малейшего желания к примирению сторон. О какой уж тут супружеской жизни могла идти речь, если Люба видела, что муж её не делает никакой принципиальной разницы между ней и её матерью.
– А если он, молодой ещё мужик, не нуждается в жене, – рассуждала Люба, – то, значит, есть у него и женщина на стороне. Что же это тогда за семейная жизнь?!
И она подала на развод, ещё надеясь в глубине души пробудить в Илье хоть искру былого чувства (всё-таки это её первая любовь), хоть намёк на благородство и порядочность, но и этот крайний шаг не помог. А после суда, который, учитывая материальное положение сторон и желание самого Антона, оставил шестнадцатилетнего юношу с отцом, бывшие супруги ещё стремительнее стали отдаляться друг от друга. Этому способствовали и раздельный счёт, и раздельное хозяйство, короче, новый образ жизни для всех. Опять время поворачивало вспять, и жизнь в родном доме всё больше стала напоминать Любе (пусть и не в таких размерах) о канувшей однажды, казалось, навеки в небытиё приснопамятной коммуналке.
Прошёл год во внутренних разборках и разделе нажитого имущества некогда единой семьи в более-менее цивилизованных формах. И только самый острый – квартирный вопрос, во все века волновавший человечество, так и не смог разрешиться разъездом для Любы с Ильёй, элементарным разменом их жилой площади. Они и не привередничали, понимая ограниченность своей скромной по нынешним меркам квартиры и в метраже, и в комфорте. На многое они не рассчитывали, а лишь бы поскорей разъехаться, если стало вместе жить невмоготу. Отвечали на предлагаемые объявления в газетах и расклеенные на столбах и заборах, вешали их сами и показывали своё хозяйство, подключали родных и знакомых, пользовались услугами различных обменных фирм – солидных и не очень, рассматривали самые разные варианты размена, но так и не смогли найти ничего подходящего в равной степени для обеих сторон. И тут, слава Богу, кто-то предложил им вариант с приватизацией квартиры и последующей её продажей и покупкой двух других взамен.
Вот тогда и началась у Любы, как у ответственного квартиросъёмщика, весёлая жизнь с ежедневной беготнёй по жилищным конторам, многочасовом стоянии в бесконечных очередях, добывании необходимых справок, доходивших порой до абсурда в мелочах, с печатями и подписями, прошениями и подношениями. А когда кончалось терпение, присоединяла Люба и свой голос ко всеобщему недовольству бюрократами и буквоедами на великом и могучем, русском разговорном языке – достали!
Наконец, когда все нужные бумаги были собраны, и Люба позвонила в "Отдел приватизации" ЮВАО г. Москвы, чтобы узнать о правилах сдачи документов и часах его работы, то услышала, как в ответ чей-то равнодушный чиновный голос произнёс:
– Приезжайте да сдавайте ежедневно с девяти утра до шести вечера.
После этого всё оставшееся показалось простым и недолгим, что все основные трудности с приватизацией уже позади, а впереди уже виден долгожданный просвет с предстоящим разменом. Она вспомнила, как ещё недавним летом заезжала ради любопытства в этот Отдел и обратила внимание на сонную тишину в его коридорах, которую нарушали лишь шарканья ног, шелест бумаг да приглушённые голоса всего лишь нескольких посетителей. И Люба с лёгким сердцем отпросилась накануне в очередной раз у своего начальства, явно недовольного её частыми отлучками, на два-три часа, рассчитывая за это время управиться с одной лишь сдачей  документов.
 
2 часть.


4 глава. Встреча

1
Люба проснулась рано утром с ощущением необычной лёгкости на душе и неясного предчувствия чего-то светлого и значительного, несмотря на то, что день начинался с малоприятного ухода за больной матерью и неприязненных столкновений с Ильёй (с сыном было полегче).
Было без четверти девять, когда она вышла из метро и зашагала в сторону Отдела приватизации, располагавшегося в нескольких минутах ходьбы. Люба шла и с удовольствием вдыхала всей грудью свежий утренний воздух, настоенный на горечи замёрзшей опавшей листвы, слушала, как битым стеклом под ногами хрустит первый октябрьский лёд.
 Всю предыдущую неделю лили дожди, размазывая грязь по земле и всё больше наполняя мутными потоками и без того необъятные лужи. Было промозгло, муторно и неуютно в природе и на душе у Любы. Всё ей казалось плохо: в делах, в работе, в жизни – во всём. А вот сегодня осеннее небо прояснилось, и с выглянувшим солнцем заметно подморозило. Но это был приятный заморозок, который бодрил и разгонял кровь.
Люба шла и, отвлекаясь от своих наболевших проблем и набивших оскомину невесёлых дум, смотрела по сторонам, как по неписанному распорядку с началом нового рабочего дня оживал город. С конечных автобусных остановок спешил на работу бодрый, отдохнувший за ночь, явно посвежевший народ – спешил к дверям метро, у которого обширным разноцветным табором раскинулись парусиновые палатки торговцев со своим товаром.
Вот книжно-журнальный развал с целым набором бросающихся в глаза ярких обложек с обнажёнными людскими тугими телесами и оскаленными мордами неведомых монстров. Вот смуглый молодой человек с братского Кавказа выкладывает на прилавок блестящие заморские фрукты и подмосковные овощи, явно не им выращенные. А вот "пират", как по внешнему виду, так и по роду деятельности, торгует кассетами и дисками, с утра пораньше оглушая окрестности ревущими колонками с безголосой дебильной попсой или разухабистым русским шансоном.
Недалеко от него  на тротуаре, посреди людского потока, сидит в инвалидной коляске  великовозрастный несчастный дурачок и, присосавшись к горлышку пивной бутылки, взахлёб пьёт "продвинутое" пиво, которое ради прикола дали ему какие-то оболтусы. Видно, как оно быстро бьёт по его бедным слабым мозгам, и он от этого балдеет, широко раскрыв в улыбке рот, на минуту оторвавшись от бутылки, чтобы перевести дух.
Дальше тянет прогорклым маслом и жареным мясом из вагончика с броской вывеской "Подойди – попробуй!", возле которого за стоячими столиками смачно трапезничают несколько кавказцев, что-то громко по-своему горланя. А рядом не сводит с них голодных и тоскливых глаз хромой, приблудный, шелудивый пёс. Чуть поодаль примостились на скамейке, с виду не лучше, чем эта псина, два бородатых бомжа со своим скарбом.
У витрины магазина три смазливые проститутки в мини-юбках "дальше некуда" жмутся и приплясывают от холода и усталости после "ночной смены" и производят краткий матерный разбор "полётов" со своим крутым сутенёром и его мощным, стриженным "братком". Из подъехавшей "Газели" шустрые ребята заносят в магазин ящики и коробки с товаром, не обращая на эту группу никакого внимания.
– Чего только нет теперь на прилавках – были бы лишь деньги! – с сожалением вздохнула Люба, припоминая свою "смешную" детсадовскую зарплату и отворачиваясь от витрины.
 Пройдя ещё с полсотни шагов под  невесёлые думы, она, наконец, сошла с тротуара и шагнула на проезжую часть, чтобы перейти на другую сторону улицы, где и располагался Отдел приватизации. Задумавшись некстати, Люба не сделала и двух шагов, как вдруг услышала отчаянный визг тормозов и в тот же миг испуганно дёрнулась назад. Cовсем рядом с ней, едва не задев капотом, застыла серебристая Ауди, из окна которой высунулся водитель с явным намерением отчитать зазевавшегося пешехода. Но увидав перед собой смешавшуюся молодую симпатичную женщину, вдруг оттаял, улыбнулся и, сокрушённо покачав головой, галантным жестом предложил ей перейти перед ним улицу, и только после этого тронулся медленным ходом дальше.

2
Проехав немного вперёд, молодой человек за рулём иномарки остановил машину, выключил двигатель и, прежде чем выйти из неё, ещё с минуту сидел с закрытыми глазами, стараясь успокоиться. Слава Богу, всё обошлось одним испугом с обеих сторон и не нажитых на свою шею приключений, каковых вполне можно было ожидать после его вчерашней стычки с шефом. Нет, как человек, он совсем неплохой и специалист в своём деле, каких ещё надо поискать: парню тридцать с небольшим, а он – глава фирмы Стройинвест, возводящей в Подмосковье коттеджи для новых русских. Вчерашний выпускник МИСИ, специалист-трудоголик, был, что называется, на коне, а он, Олег Белов, уже не один год работал водителем его стальной кобылы марки Audi и, по совместительству, его телохранителем. Бывший воин-афганец, десантник, с пятнадцатилетним водительским стажем, знал в совершенстве и на совесть делал свою работу и потому был немало удивлён реакцией шефа, когда вчера обратился к нему с просьбой дать отгул на сегодняшний день. Тот сразу заартачился и с металлом в голосе спросил:
– Зачем?
– Да в одну жилконтору надо съездить – сдать документы на приватизацию тёткиной квартиры. Тётка у меня старая помирает и завещает мне своё жильё.
– А зачем тебе тёткина квартира – своей что ли мало? – не меняя тона, спрашивал далее шеф, – Пусть подарит родному государству свою хибару, а я тебе без всяких хлопот куплю новую, получше тёткиной и в любом районе!
– Спасибо, Викентий Палыч, но дело не в квартире, – отвечал Олег, прибавляя газу и с лёгкостью обходя соседних "чайников", – Просто мне эта тётка – как мать родная. Она меня чуть ли не с младенчества вырастила. Я у неё дома, в той квартире, и жил, пока мои родители, спортсмены-теннисисты, круглый год бывали на сборах да по турнирам разъезжали. А когда с возрастом отсоревновались, оба в тренеры подались, и опять я их месяцами не видел, только по телефону переговаривались. Я их понимал и не обижался, если по-другому не могли. Хотя они обо мне они не забывали: подарки отовсюду привозили, дома целый музей своих завоёванных трофеев устроили. Всё хотели и меня с детства к теннису приобщить, чтобы не расставаться. А меня к технике, к машинам тянуло – это уже моё.
– Да, водила ты неплохой, – откликнулся шеф.
– Короче, Палыч, тётка для меня – это святое, – твёрдо произнёс Белов, – Так что нужен мне этот день позарез, пока тётка жива. А, может, и не один ещё.
– А мне ты нужен, Олег, – ещё более нахмурился Викентий Павлович, – Сам понимаешь – в какое время мы живём: либо пан, либо пропал. Столько вокруг всякой шушеры: конкуренты, налоговики, криминал – житья не дают. Даже компаньоны, сердцем чую, что-то нехорошее задумали. Мне спокойней только тогда, когда ты рядом. И я тебя, кажется, не обижаю.
– Спасибо, шеф, но есть вещи подороже денег.
– Да пойми ты, чёрт чудной, – начал злиться Волохов, – я лично ничего против твоей тётки не имею – дай Бог ей здоровья! – но у тебя один человек, а у меня сто двадцать один таких же и каждый на своём месте. Это же как отлаженный механизм: вылетит один винтик, и машина остановится или совсем развалится. Уж не тебе ли, технарю, это объяснять?!
– Ну, хоть один день, Викентий Палыч?! – тянул Олег.
– Сейчас не могу, а там видно будет, – не уступал шеф.
– Что я – такой уж незаменимый, что ли?! – гнул своё Белов.
– Ладно, чёрт с тобой, поезжай! – как будто сдался Викентий Павлович, – Но учти, я тебя в любой момент по мобильнику вызову, и не дай Бог не приедешь – уволю к чёртовой бабушке!
– Спасибо! – скорее из вежливости выдавил Олег, и тяжёлое молчание повисло в машине до самого офиса фирмы.
Чувствуя, что он по времени висит на волоске, Белов с самого утра был не в своей тарелке и, когда сел за руль машины, гнал её, как чёрт, до самой цели своей поездки на юго-восток Москвы. И не мудрено, что чуть не сбил молодую женщину, переходившую дорогу. Хотя в то же время, она, как показалось ему, могла быть поосмотрительней, вертя по сторонам хорошенькой головкой, а не задумчиво глядеть себе под ноги.
Проведя рукою по лицу, как бы прогоняя сон, Олег встряхнулся и вылез из машины. Поставив её на сигнализацию, он направился к дому, от парадного подъезда которого змеилась длинная очередь. Это была довольно неприятная неожиданность, которая сулила ему застрять здесь надолго, пока не вызовет к себе его шеф, не дав закончить дело, ради которого он и приехал сюда. Но скрасила всё это неожиданность приятная, когда последней в этой очереди оказалась та незнакомка, так неудачно переходившая дорогу перед его несущимся автомобилем.
– Девушка, с вами всё в порядке? – участливо спросил её Белов, пристроившись за ней в конец очереди.
– Не понимаю вашего вопроса? – удивлённо посмотрела на него Люба.
– С вами ничего не случилось?
– А что могло со мной случиться?! – ещё более удивилась она.
– Ради Бога простите моё лихачество неподалёку отсюда! – виновато улыбнулся Олег.
– Ах, вот оно в чём дело! Ну, что же – Бог простит!
 – Вообще-то, я законопослушный водитель, но так уж получилось.
– Значит, это были вы за рулём той сумасшедшей иномарки, – нахмурилась Люба, и в глазах её промелькнул совсем недавно пережитый испуг.
– Машина не причём, и я в своём уме, но какой русский не любит быстрой езды?!
– До поры – до времени. Ну, ладно, гонщик, не оправдывайтесь: хорошо всё то, что хорошо кончается! – Люба попыталась улыбнуться, – Не волнуйтесь: жива-здорова, чего и вам желаю.
– Лучше пожелайте побыстрее одолеть эту очередь в здешний "мавзолей", – невесело усмехнулся Белов, – а то мы с вами, кажется, тут долго простоим, если вы здесь за тем же, за чем и я. До чего же "хорошо" работают наши конторы!
– А вы тоже, в первый раз, сюда приехали? – Люба неожиданно для себя втянулась в разговор с незнакомцем – чем-то он её незримо привлекал к себе, – Кто бы нас тут просветил: откуда вдруг такая очередь и на что конкретно нам надеяться?
Долго искать такого просветителя им не пришлось. Народ у нас общительный и отзывчивый, и пока медленно продвигалась очередь, стоявшие в ней впереди мужчина с женщиной с уверенностью завсегдатаев таких столпотворений охотно поделились тем, что ожидает здесь всех новеньких. Оказалось, что не всё так просто: сегодня молодые люди на приём не попадут, а для начала им надо будет записаться в длиннющий список очередников на сдачу документов. И после этого начнётся самое интересное – ежедневная перекличка в восемь утра и в шесть вечера. Мероприятие это долгое и нудное, особенно по вечерам, когда  темно и холодно, а народ за день усталый и голодный, нервный и злой и такой разный: и стар, и млад, и глух, и слеп, и умный и недалёкий – всякий.
– Да что рассказывать, – добавили напоследок соседи в очереди, – придёте вечером и всё сами увидите.
Тем временем очередь потихоньку продвигалась вперёд, и через час Люба с Олегом предстали перед мужчиной с амбарной тетрадью в руках и авторучкой, которой он, оказывается, всего лишь сверял номера вчерашней вечерней переклички. А запись на новые номера вёл кто-то другой в самом здании и, по осведомлённым источникам,  уже в пределах тысячи. Выходило, что не меньше месяца придётся сюда поездить дважды в день – малорадостная перспектива. Чертыхнувшись, что не сразу разобрались, что к чему и только зря потратили время, молодые люди пошли на поиски нужного им "писаря", на ходу давая выход своим чувствам:
– Бред какой-то! – вырвалось в сердцах у Любы.
– Ну и дурдом! – подтвердил Белов.
Они зашли в битком набитый и шумевший растревоженным ульем вестибюль здания, выискивая в толпе будущих собственников жилья необходимого им человека. Разложив в углу на подоконнике листочки со списками, пожилая, крупная женщина с решительным видом и командирским голосом записывала всех желающих. Люба и Олег продиктовали ей свои имена и получили каждый взамен трёхзначный номер. После этого поняв, что на сегодня им ловить тут больше нечего, они пошли на выход, чтобы расстаться до вечера.
– До свиданья, Любовь Сергеевна! – с оттенком иронии сказал ей на улице Белов, – Было приятно с вами познакомиться и, надеюсь, ещё не раз увидимся.
– До свиданья, Олег Васильевич! – тем же самым ответила Люба, – Мне тоже было приятно, хотя, не скрою, поначалу – не очень.
И каждый из них пошёл своей дорогой.

3
Едва Люба влетела в свою группу, как заявилась заведующая детским садом и "обрадовала" тем, что к ним приехали проверяющие из РОНО с целью посмотреть уровень знаний старших групп и степень их подготовленности к первому классу школы. Вот она и выбрала Любину группу, как наиболее сильную. Пришлось Любе приложить всё умение и находчивость вкупе со своей ребятнёй, чтобы, если уж и не поразить заезжих чиновников от науки, то хоть успокоить, что "правильной дорогой идут товарищи".
Проводив комиссию, погуляли с детьми, а после обеда, в тихий час, отнюдь не тихо в кабинете у заведующей разбирали обнаруженные успехи и недостатки в свете указаний и рекомендаций РОНО. Ближе к вечеру, уже на прогулке Люба еле дождалась, когда к пяти часам у неё заберут последнего ребёнка. Она даже не стала тратить время на ругань с горе-папашей, явившимся поддатым за своей девочкой, а со злости рявкнув на него, почти бегом поспешила к метро. Надо было без опоздания поспеть на первую для неё перекличку очередников.
Уже темнело, когда Люба подходила к знакомому зданию. Ещё издали ей сразу бросилась в глаза большая толпа народа – живая, разношёрстная и разноязыкая, как по форме, так и по содержанию. Некоторые стояли кучками, и, судя по тому, как они что-то оживлённо обсуждали, было видно, что их объединяла не только общая цель стояния здесь, но и близкое знакомство.
Люба ходила между толпившимися и невольно прислушивалась к разговорам. Ну, как тут не поговорить, если люди, когда-то бесплатно получившие от государства свои квартиры, тоже бесплатно хотят стать их собственниками. Но ведь государство просто так ничего давать не будет. Всем известно, что "бесплатный сыр бывает только в мышеловках". Вот и делились между собой собравшиеся здесь люди сомнениями и надеждами, рассказывали с неуверенностью в завтрашнем дне друг другу свои жилищные и семейные проблемы, а с них переходили на проблемы общественные, и доставалось на орехи всем бюрократам – от местного чиновника до самого Лужкова.
Люба тоже могла бы поделиться с кем-нибудь наболевшим на душе, но лица вокруг были незнакомые, чужие, а навязываться самой ей не хотелось. И она вдруг поймала себя на мысли, что не видит нигде Олега Белова – того самого лихача, с кем так нечаянно столкнула её судьба сегодня утром. Подумала о нём, как о возможно единственном здесь человеке, кому можно было бы открыть свою душу. Подумала и стало даже странно, отчего это вдруг такое доверие и симпатия к человеку, которого  видела всего-то раз и чуть больше часа, правда, очень мило пообщавшись. Уж не смешно ли в свои тридцать пять так всерьёз увлечься?!..
Но всё это вскоре отошло для неё на второй план, когда после шести часов вечера – времени окончания работы Отдела – началась та самая пресловутая перекличка. Под висевшей на проводе лампочкой у входа стоял мужчина со списками и кричал в толпу старые и новые номера. Их ловили, откликались, переспрашивали, шумели и ругались, записывали и уходили. Начинали с меньших номеров, и до Любиного ещё было ох как далеко! Стоять и слушать без движения было тоскливо и холодно.  Конец октября уже давал о себе знать неприятной зябкой дрожью, постепенно пробиравшей всё тело. Не мудрено, что бывалые очередники приезжали сюда предусмотрительно по-зимнему тепло одетые.
Чтобы окончательно не замёрзнуть, Люба не спеша прохаживалась по краю толпы, время от времени прислушиваясь к выкликаемым номерам. Она смотрела на это необычное для двухтысячного года действо, и на неё как бы пахнуло воздухом давно забытой и удивительно знакомой и живучей эпохи застоя семидесятых годов. Тогда они получили новую квартиру и переехали в неё со старой мебелью, сработанной на совесть знакомым столяром-краснодеревщиком. А чтобы купить новый мебельный гарнитур, требовалось прежде всего его достать: либо по блату с большой переплатой, либо по-честному, набравшись воз терпения, то есть записаться в очередь на неё в ближайшем мебельном магазине, долго и регулярно ходить туда отмечаться и дежурить по ночам. Уж на что Сергей Петрович, отец Любы, в своё время права качал и боролся за социальную справедливость, а и тот под конец смирился с тем, что в те времена любую модную красивую, а тем более импортную дорогую, вещь не просто покупали, а доставали – с боем, с потом, с кровью! – и были счастливы. Хотя и запросы были тогда совсем не те, что сегодня.
– Неужели время поворачивает вспять?! – думала Люба, глядя на перекликавшуюся в сумерках неспокойную толпу, – Что-то больно много возвращается на старый лад, как в личной, так и в общественной жизни. Но если кто-то с ностальгией вспоминает прошлое, то в данном случае от такого поворота скорей ругаться, а не радоваться надо. Если всё у нас для блага народа и во имя народа, то почему у власти не хватает ума или желания цивилизованно организовать любое дело, а не пускать его на дикий самотёк, вроде того, что сейчас перед глазами. Ну, чем не издевательство над людьми?!..
Долго ещё ходила Люба в этот вечер, прислушиваясь к голосам из толпы и предаваясь невесёлым "размышлениям у парадного подъезда", всё больше и больше приплясывая от холода и зябко кутаясь в осеннее пальто. И на исходе второго часа ожидания, когда уже невольно начинало закрадываться сомнение: а есть ли вообще она в этом списке? – Люба, наконец, услышала свою фамилию и, поддаваясь общему настроению, судорожно ответила, прислушиваясь к своему новому номеру. Не на много, всего-то на два с половиной десятка из тысячи, продвинулся он за целый день работы инспекторов Отдела.
Когда же Люба записывала продиктованный ей номер по примеру других очередников, не надеясь на собственную память, то краем уха уловила следующую за своей уже знакомую фамилию водителя Ауди. Но на удивление из толпы на неё отозвался  кто-то другой, видимо, вызвавшийся быть здесь за него. Так тут частенько подменяли по взаимной договорённости  отсутствовавших  аж по несколько номеров.
На этом первая перекличка для Любы закончилась, и, побросав в сумочку листок с номером и авторучку, она пошла к метро. Но странное дело: ни холод, ни голод, ни усталость от двухчасового стояния на ногах не волновали её так, как то неведомое чувство, нежданно поселившееся в душе. В нём была и острая тоска одиночества, и непонятное беспокойство, и досада на себя за этот душевный дискомфорт. Давно с ней такого не случалось – прямо болезнь какая-то, наваждение да и только.
Возле метро было уже совсем не так, как утром. С наступлением темноты исчез разноцветный табор из торговых палаток. Не коптила подгоревшим маслом мясная автолавка, возле которой вечно ошивались бомжи и собаки. Увезли несчастного, а, может, счастливого, дурачка на инвалидной коляске. Горели бегающими огнями рекламные вывески игральных автоматов и казино. Призывно сверкали нарядные витрины магазинов и кафе. Да и народ не летел сломя голову к дверям метро, торопясь на работу. Труды праведные были позади, и можно было расслабиться и телом, и душой.
То здесь, то там, у ярко освещённого входа в то или иное заведение стояли группы молодёжи, разбившись на пары, потягивая пиво и оживлённо, весело переговариваясь между собой. А чуть в стороне, да и подчас на виду у всех, кто-то из молодых, влюблённых, прильнув друг к другу, самозабвенно целовались. Да и вообще в этот вечерний час редко кто, подобно Любе Марковой, шёл один. Даже старики прогуливались не спеша под ручку и радовались жизни вдвоём.
И чем больше Люба смотрела по сторонам, тем сильнее грусть терзала её сердце. С чего бы это?! Зачем ей это всё?! И так столько проблем в жизни и столько надо сделать, а тут ещё какие-то душевные проблемы! И, может быть, тот утренний лихач на иномарке ни причём, но ведь разбередил он её душу грешную, а сам куда-то делся?!..
Было уже девять вечера, когда Люба открыла входную дверь своей квартиры и вошла в прихожую. Никто не вышел, как в былое время, встречать её: беспомощная мать уже не вставала, и в комнате у неё было тихо и темно, а из-под двери соседней комнаты Ильи с сыном виднелась яркая полоска света, и слышались их оживлённые голоса. Неплохо жилось им вместе.
Люба прошла к больной матери и перво-наперво занялась накопившимися за день делами: убрала за ней, постирала, покормила и дала лекарства, правда, мало чем ей помогавшие, посидела с нею рядом, поговорила о том, о сём, пока старая мать, успокоенная присутствием дочери-няньки, не уснула. А Люба всё ещё сидела на краю её постели, не в силах сдвинуться с места.
 Есть не хотелось (перехотела, что ли?), спать, несмотря на усталость, тоже. И она всё сидела и отрешённо смотрела на вечерние огни за окном. Грусть одиночества томила душу и терзала до боли сердце, а изнутри волною поднималась и искала выхода невыразимая тоска, как летом кучевое облако, темнеющее на глазах обременительною влагой и вдруг срывающееся наземь неудержимым ливнем под вспышки молнии и раскаты грома.
Наконец, Люба встала, машинально разделась и легла в свою холодную одинокую постель. И только лицо её коснулось подушки, как из глаз сами полились обильные слёзы. Боясь разбудить мать, она беззвучно и обессиленно плакала над собой и неудавшейся судьбой. Было горько и обидно задавать себе один и тот же вопрос – почему? Почему она такая несчастная? Почему она всё время думала о других и жила для других, отдавала им все силы, любовь и терпение, а в итоге сама оказалась у разбитого корыта, никому не нужная, кроме больной парализованной матери? Почему она не может быть такой, как все – любить и быть любимой? Почему же у других, менее заслуживающих, есть то, пусть самое обыкновенное, чего нет у неё? Почему в тридцать пять заканчивается её жизнь, которая уже ничем не радует?!..
Долго изливала своё горе горькое в подушку Люба, пока под утро не забылась скоротечным сном. А когда утром увидела в зеркале своё лицо, опухшее от ночных безудержных слёз, ужаснулась и приложила немало стараний привести себя в порядок прежде, чем вышла из дома. Предстояло ехать на утреннюю перекличку, а там..., а там... – всё может быть. Но на душе, кажется, немного полегчало, и, значит, можно было жить дальше.



5 глава. "Чистосердечное признание"

1
Прошло несколько дней, заполненных под завязку у Любы Марковой житейскими хлопотами, похожими в итоге друг на друга своим однообразием с той лишь разницей, что через день после той достопамятной первой утренней поездки в Отдел приватизации и последующей вечерней переклички общим согласием очередников было решено не проводить по утрам ни перекличек, ни каких либо списковых проверок, ограничившись лишь вечерними мероприятиями.
– И на том спасибо! – с облегчением вздохнули многие и Люба в том числе. И так у неё хватало забот полон рот. Каждый божий день начинался для неё с ухода за больной, прикованной к постели, матери: стирка, уборка и прочее. Потом скорей на работу в детский сад, где она на целый день отдавала себя на растерзание малолетним архаровцам, а ближе к вечеру – бегом к метро и далее к знакомому парадному подъезду дома на Рязанском проспекте на вечернюю перекличку, как на армейскую поверку, и уже только тогда с чистой совестью и новым продвинутым номером домой.
Наступил ноябрь, и по вечерам всё круче становилась стужа, пробирая до костей стоявших по два-три часа на улице перед подъездом собравшихся людей. Усталые, голодные, замёрзшие, они крыли чем ни попадя и самих работников Отдела, не способных организовать должным образом свою работу, чтобы ликвидировать создавшуюся очередь, и районные и городские власти, не обращавших внимания на "форменное безобразие и издевательство над народом".
Кое-кто из активистов из числа очередников составил письмо-обращение к мэру Лужкову с просьбой вмешаться в события вокруг приватизации в ЮВАО и волевым решением исправить ситуацию. Письмо ходило по рукам, его читали, обсуждали да не все подписывали, слабо веря в дееспособность этого оружия. Заезжие из других округов города удивлялись тому, что у них по этому поводу нет никаких очередей, и все вопросы решаются буквально в течение одного дня. Всё это злило местных жителей, и заводило их на митинговые страсти.
За прошедшие дни и вечера Люба уже привыкла к новому для неё образу жизни, да и уже примелькались некоторые характерные лица из толпы  очередников, с которыми у неё были близкие соседние номера. Вот только ни разу она больше не встретила того незабвенного водителя иномарки – Олега Белова, но на его выкликаемую фамилию регулярно отзывался чей-то женский голос, что было даже забавно слышать.
– А ведь это вполне вероятно могла быть его жена, – думала Люба. И от этой мысли, погрустив ещё немного о нём, как о своей несбыточной мечте, она как бы примирилась с тем, что есть, решив, что, видно, не судьба быть им вместе, и потихоньку со временем успокоилась.
Как-то раз в один из ноябрьских вечеров, подойдя к знакомой толпе перед домом, Люба увидела в сгущавшихся сумерках яркий свет софитов, направленных на высокого молодого человека в светлом плаще и костюме с белой рубашкой и галстуком. Возле него собрались несколько человек из толпы и что-то громко и оживлённо доказывали ему.
– Никак наша власть снизошла и пожаловала к нам?! – мелькнуло в голове у Любы, – Проснулись слуги народа, забеспокоились о нас грешных.
Но подойдя к ним поближе, она разочарованно узнала, что это всего лишь съёмочная группа канала НТВ снимает свой очередной сюжет для передачи "Чистосердечное признание".
– Ну, что ж, телевидение тоже большая сила, – подумала Люба, стоя рядом и прислушиваясь к голосам, – хоть это поможет достучаться до заоблачных высот безмолвствующей власти.
За те несколько минут, что Люба простояла возле телевизионщиков, она многое для себя узнала из действительно чистосердечных признаний незнакомых ей людей. Озлобленные создавшейся нелепой ситуацией вокруг приватизации жилья в их округе, они даже были рады предоставившейся им возможности высказать кому бы то ни было свои наболевшие проблемы.
Вот мужчина средних лет чехвостит "инспекторов-дармоедов" из Отдела, по его словам, сознательно создавших тысячную очередь, чтобы с желающих проникнуть к ним без очереди брать приличную мзду, проще говоря, взятку по установившейся таксе. Только он уточнить её не мог: то ли тысячу наших деревянных, то ли сотню зелёных.
А вот пожилая женщина чуть ли не со слезами в голосе жалуется на бесконечные бюрократические придирки инспекторов при проверке жилищных справок, когда даже за ошибки в знаках препинания могут в очередной раз завернуть документы на переделку, а это значит предстоят новые хождения по жилконторам, новое занятие очереди на сдачу документов и ещё месяц перекличек, будь они неладны.
Слезливую старуху горячо поддержал некий молодой человек, по-видимому, из студентов-экономистов или юристов, предлагавший свой метод решения проблемы с организацией приватизации без всяких самодеятельных, многочисленных списков очередников округа:
– Раз уж повалил сюда народ из-за небезосновательных слухов об отмене с Нового года бесплатной, а в будущем и полной отмене приватизации жилья, – говорил он в микрофон тележурналисту, – так надо организовать предварительную запись в самом Отделе, а ведение и контроль очерёдности вести его работниками с ежедневным вывешиванием списков, временно увеличить число инспекторов и продолжительность их рабочего дня, пока не спадёт весь этот ажиотаж с приватизацией в городе. Ну, хотят наши люди быть собственниками своего жилья – это их право, так помогите им, а не унижайте своим бездействием. Неужели так трудно всё сделать умно и цивилизованно – было бы желание, а вот его-то у местных чиновников не видно, и дело пущено на дикий самотёк, что перед вашими глазами.
Те, кто уже высказался, отходили в сторону, а на смену им вставали другие и с не меньшим пылом выступали перед телекамерой: кто рассказывал в подробностях свою семейную драму, впрочем, мало интересовавшую тележурналистов, кто костерил "зажравшихся" чиновников всех рангов, обвиняя их в продажности и мафиозности.
– Да, какой там криминал?! – с ухмылкой возражал ему кто-то рядом из толпы, – Просто давно всем известный наш российский бардак, дурдом.
– Ну, почему в других районах его нет? Значит, могут работать, а у нас чёрт чего творят! – рассуждал третий.
Говорили, говорили: по одному и все вместе, мешая друг другу, пока телевизионщики, видно, решив, что съёмочного материала с одной стороны вполне достаточно, выключили осветители, собрали аппаратуру и стали пробираться сквозь толпу внутрь здания с целью взять интервью уже по другую сторону баррикады – у представителей Отдела приватизации на их рабочих местах. А вскоре началась и сама перекличка с теми же недоразумениями, шумом, спорами и с тем же продвижением вперёд на три десятка номеров (столько посетителей за день мог принять и обслужить Отдел) – невелика радость.
Когда же, заполучив свой новый номер, Люба выбралась из толпы и собралась идти к метро, то вдруг увидела неподалёку на обочине дороги знакомую серебристую иномарку, правда, за рулём которой никого не было. Сердце у неё сжалось, и опять тоскливое чувство стало закрадываться в душу.
– Ну, и что, – в ответ на увиденное успокаивала самую себя Люба, – Мало ли этих Ауди на наших улицах, чтобы в каждой из них мне мерещился он. Так и с ума можно сойти. Нет, надо брать себя в руки.
И повернувшись, она решительно зашагала знакомым маршрутом к метро.

2
На следующее утро был выходной день – суббота, когда не надо было бежать куда-то сломя голову, отдыхая за неделю и душой, и телом. Однако с мыслью не пропустить в назначенный час по телевидению снятой накануне передачи Люба в постели не залежалась и встала утром, как на работу, быстро провернула все необходимые дела по дому и уселась перед телевизором в своей комнате. Галина Ивановна после завтрака и приёма лекарств забылась сном и, слава Богу, больше ничем не беспокоила.
И вот после "ненавязчивой", неискоренимой рекламы на экране появилась желанная передача, но, словно испытывая Любино терпение, первые сюжеты "Чистосердечного признания" были чисто криминальными, так как этого "добра" в нашей жизни и тем более на экране хватало с избытком. То на пороге родного дома подосланный киллер подстрелил крупного бизнесмена, то где-то в воинской части у солдата "крыша" поехала, и он расстрелял нескольких своих сослуживцев, а то какие-то отморозки за гроши забили до смерти припозднившегося случайного прохожего. Ну, что за жизнь – хоть вообще не смотри телевизор, если бы не свой конкретный интерес!
Но вот на экране возник высокий молодой человек в светлом плаще, который при ярком свете кинокамеры на фоне подъезда знакомого дома заговорил в свой микрофон:
– На моих часах восемнадцать ноль-ноль. Сейчас за этими окнами погаснет свет, и закончит свою работу Отдел приватизации ЮВАО столицы. Его работники разойдутся по своим домам, а возле подъезда этого дома ещё останутся не на один час в этот по-зимнему морозный вечер многие жители этого округа, чтобы провести свою очередную ежевечернюю перекличку. Вы видите эту большую толпу, – телекамера скользнула по головам стоящих людей, – напоминающую нам далёкие годы эпохи застоя с теми же многолюдными очередями, списками, перекличками и ночными дежурствами. Почему же на пороге двадцать первого века мы возвращаемся к тем же проблемам, с которыми, казалось бы, расстались навсегда? Послушаем же мнения сторон.
Камера проследовала сквозь толпу ко входу в здание, а затем оказалась в заветном и пока недоступном для Любы Марковой и сотен других подобных ей очередников кабинете инспектора Отдела.
– Видите ли, вся эта многочисленная очередь к нам – это следствие нездорового ажиотажа вокруг приватизации жилого фонда населения, – уверенным в своей правоте тоном заговорила женщина в строгом деловом костюме, среднего возраста и не лишённая привлекательности, – Всё началось со слухов о грядущем принятии Мосдумой закона о якобы отмене бесплатной приватизации с начала будущего года и в перспективе её полной отмене с возможной деприватизацией. Но даже если этот закон будет принят, то ещё должно пройти не менее двух лет прежде, чем он приобретёт юридическую силу и начнёт действовать. Но люди у нас сами себе на уме, ничему не верят и всегда чего-то боятся: поддались панике и стараются до Нового года обязательно приватизировать свои квартиры. Многие это делают даже без особой надобности, а так – на всякий случай. И от этого не только ничего не выигрывают, а даже лишаются некоторых жилищных льгот. Это может быть и увеличение налога на недвижимость по рыночной цене, что в несколько раз больше квартплаты за наём у государства. А сколько бесследно пропадает одиноких стариков – владельцев приватизированных квартир, достающихся в итоге совершенно чужим людям, связанным с криминалом. Вот и решайте: стоит ли устраивать к нам такие дикие шумные очереди с перекличками и дежурствами по ночам?! А мы и так делаем всё, что в наших силах, чтобы нормализовать этот процесс. Но есть объективная реальность, и с ней тоже надо считаться.
После интервью с инспектором пошли кадры со знакомыми лицами очередников и их откровенные признания. Правда, от первоначального, услышанного Любой вчера в живую, варианта остались всего лишь смонтированные куски с комментариями тележурналиста, но и они давали впечатляющую картину происходящего. Присмотревшись поближе, Люба узнала и себя в тихо и скромно стоявшей чуть поодаль от съёмочной группы женщине, с интересом слушавшей выступавших перед микрофоном.
Но вдруг объектив телекамеры выхватил на секунду-другую из темноты молодого мужчину в толпе, внимательно смотревшего в её сторону. Люба невольно вздрогнула: ей хватило даже нескольких мгновений, чтобы сразу узнать это знакомое до боли лицо – Олег Белов. Всё тот же, что и в прошлый раз: высокий, крепко сбитый, в яркой тёплой куртке, тёмных джинсах и с непокрытой головою в светлой шапке кудрявых волос – неотразимый, недоступный и желанный.
Значит, она не ошиблась вчера вечером на перекличке, узнав на обочине дороги его машину. Значит, он тоже был вчера там, у подъезда. Но почему же, не попавшись ей на глаза, он сам так и не подошёл к ней, хотя бы поздороваться?! Может, не считает нужным или просто не хочет – зачем она ему: ну, пообщались как-то раз часа полтора между собой, ну и что?! Да и кто эта женщина, откликающаяся на его имя: жена, сестра, соседка?.. Ладно, Бог с ним, с сердцеедом этаким! Может, ещё увидимся и что-то переменится – впереди ещё шестьсот номеров. Жаль, что не сегодня – сегодня суббота, выходной, и следующая перекличка только завтра.
А вдруг она ошиблась, и это кто-то другой, похожий на него? Как жалко, что это не видеозапись, а то бы Люба двадцать раз прокрутила бы кассету, чтобы убедиться, что это именно Олег, наглядеться на него. Господи, что же это делается с ней на старости лет? Не налюбилась что ли в юности, или это совсем другое, настоящее? Неужели ещё что-то хорошее может быть в жизни? Ведь умом понимает, что всё осталось в прошлом, а сердце всё равно своё просит.

3
...Стрелка спидометра преодолела отметку в сто километров и продолжала своё движение в сторону увеличения скорости. За окном автомобиля в сгущающихся московских сумерках проносились жёлтые огни в окнах домов, играющие иллюминацией броские витрины магазинов, мелькающие фонарные столбы с кругами неонового света и уплывающие назад машины, которые с непринуждённой лёгкостью обходил за баранкой своей Ауди Олег Белов. Позанимавшись днём в спортзале и постреляв в тире, он в этот воскресный вечер ехал на перекличку очередников у Отдела приватизации на юго-востоке столицы. Теперь-то, слава Богу, появилось свободное время по вечерам, и Олег использовал его по назначению.
Ещё позавчера в офисе фирмы вызвал его к себе шеф и объявил, что уходит в отпуск на две недели и попросил помочь отвезти его с семьёй и багажом в аэропорт Шереметьево. Захотел Викентий Павлович отдохнуть на зарубежном курорте от родной Москвы, покататься в Швейцарских Альпах на горных лыжах, привести в порядок свою расстроенную психику и набраться сил для дальнейшей работы во главе Стройинвеста. Видно, всерьёз потрепала нервы Викентию Волохову сложившаяся в последнее время нездоровая обстановка в его фирме, где кое-кому из руководства, недовольным им, как президентом, он категорично дал понять, что ничего менять не будет, ни на какие сделки не пойдёт и своей непримиримостью лишь усложнил себе жизнь.
Дружескими отношения между главой фирмы и его охранником назвать было нельзя и субординация соблюдалась, но за годы работы они по характеру да и натуры в целом симпатизировали друг другу. Как бывший воин-афганец и нынешний водитель-телохранитель Белов оправдывал расположение шефа и старался быть готовым ко всему, не хлопая ушами и предугадывая нежелательный ход событий. Конечно, многое Викентий Павлович не предавал огласке, но Олег и сам догадывался по его отдельным репликам, что не дают спокойной жизни строптивому шефу участившиеся в последнее время наезды на него, начиная от властей и кончая криминалом, и, что хуже всего, своих же компаньонов. Весёлые наступали времена, и две недели отсрочки были как нельзя кстати.
В пятницу с утра Олег помогал шефу со сборами в дорогу, мотаясь с ним по магазинам, потом повёз его с домочадцами в аэропорт. И всё было бы хорошо, да по пути туда случилось с ними небольшое происшествие, впрочем, не имевшее последствий, но не на шутку озадачившее Белова и его шефа. Несмотря на гололёд шли на приличной скорости по Ленинградскому шоссе. Викентий Павлович с женой и дочкой сидели на заднем сидении и обсуждали между собой предстоящий отдых, а Белов молча и непринуждённо правил машиной. Всё было, как обычно, до тех пор, пока на горизонте не показалась развязка шоссе со МКАДом. Крайняя левая полоса была свободна, Олег перестроился и прибавил скорость, но тут-то его и подрезала самым наглым образом невесть откуда взявшаяся перед ним серая "десятка" Жигулей". Чтобы с ходу не влепиться в неё, Олег мгновенно среагировал на этот варварский манёвр и, вывернув руль влево на каменный бордюр, вдарил по тормозам. Машина подскочила, пролетев по воздуху несколько метров, и, пропахав разделительную полосу, застыла буквально в сантиметрах от наконечника высокого металлического ограждения. Ещё бы немного и серебристая Ауди была бы нанизана на этот мощный штырь, как мясо шашлыка на шампур.
Белов тут же рванулся наружу из заглохшей машины на разборку с наглецом, но серый "Жигуль" стремглав унёсся с места происшествия вперёд, и вся ненормативная лексика благородного негодования Белова повисла в воздухе. Слава Богу, ни шеф и ни его близкие, занятые своими разговорами, в первый миг не поняли, что случилось и даже не успели испугаться.
– Уснул что ли, старый хрыч?! – встревожено обратился к нему Волохов, тоже вышедший из машины – узнать в чём дело.
– Подрезал, стервец, а сам слинял, – ответил Белов.
– Стареешь, брат, стареешь – раньше с тобой этого не случалось.
– Обижаешь, начальник! Что-то тут нечисто! – и Олег поведал ему, как всё произошло.
Постояли они с минуту, покурили, успокаиваясь и гадая, что бы это могло быть: случайность или чей-то злой умысел. Потом пришлось немало повозиться, чтобы завезти автомобиль и с помощью шефа выкатить его на проезжую часть, а затем постараться не опоздать на аэродром, прибавляя и прибавляя скорость. Но всё в тот день закончилось благополучно: Олег доставил своих пассажиров в Шереметьево, посадил на самолёт, помахал им ручкой на прощанье и к вечеру возвращался к себе домой.
Когда его машина стремительно неслась по МКАДу, Белов кинул взгляд на часы и вдруг подумал, что этот вечер у него свободен, и он вполне может заехать на перекличку. Всё-таки это его прямая обязанность и пора ему освободить от неё Антонину Львовну, тёткину соседку по лестничной площадке, любезно и терпеливо выручавшую его по вечерам, отмечаясь за него и держа в курсе событий прошедших двух недель, пока он не мог бывать там и вынужден был просить её об этом.
Подрулив по знакомому адресу и остановив свою серебристую Ауди у тротуара напротив подъезда Отдела, Олег вышел из машины и не спеша пошёл к дому. Подойдя поближе, он обратил внимание на освещённого ярким светом телекамеры молодого человека в светлом плаще с микрофоном в руке и обступивших его людей. Было довольно любопытно послушать возмущённый глас народа, но лезть в объектив камеры,  светиться у всех на виду, не хотелось, и он отошёл подальше от луча света в тень, слушая признания очередников, усмехаясь про себя в ответ или кивая в знак согласия.
И тут он обратил внимание на показавшееся ему чрезвычайно знакомым лицо молодой симпатичной женщины, стоявшей по другую сторону от съёмочной группы. Ба! да это та милая прохожая, чуть не угодившая под колёса его автомобиля две недели назад на подъезде к этому дому. Кажется, потом они неплохо провели время ожидания в очереди, в итоге познакомившись при записи в этот дурацкий список очередников. А ведь она оказалась не такой уж простушкой с первого взгляда и дала ему понять, кто чего стоит. Жаль, что после этого их знакомство не продолжилось и не по его вине (спасибо шефу – больше уже ни на час не отпускал), а за прошедшие с тех пор дни эта Люба Маркова вполне могла его забыть. Ну, кто он для неё: так, с виду крутой, с хорошей "тачкой" и не обременённый лишним интеллектом, а что у него за душой – откуда ей знать по одному лишь часовому словесному трёпу. Тогда помог случай, а сейчас как он может себя ей навязывать?!..
Стоя в полумраке за чужими спинами, Олег смотрел на Любу, оставаясь для неё невидимым; и чем дольше глядел, тем больше чувствовал, как откровенно нравится она ему. Трудно было объяснить, чем же так она околдовала его – другого слова не подберёшь. Не той холодной броской красотой смазливых женщин, у которых ни ума, ни сердца и не в противоположность им современных бизнес-вумен, совершенных внешне и внутренне настолько, что хочется держаться от них подальше.
Было что-то невыразимо притягательное в той задумчивости её карих глаз и отнюдь не греческого профиля мягких нежных черт её лица, говоривших о доброте и искренности чувств, всю гамму которых можно было уловить по одной реакции на происходящее вокруг. Вот только из-за озабоченно сведённых к переносице бровей выражение лица Любы чаще казалось даже не грустным или строгим, а скорее суровым, что никак не шло её миловидности. Ведь помнил же Олег её жизнерадостную улыбку, буквально озарявшую на миг эту женщину в прошлый раз, когда он развлекал её обычным житейским юмором. Видно, жизнь не балует Любу Маркову, если по лицу её понимаешь, как мало света в её судьбе, и тени проблем заслоняют его. Если бы он мог хоть что-то сделать для неё, приняв на свои широкие плечи груз её забот, чтобы снова увидеть её улыбающейся и ничем не озабоченной – мог бы, только нужен ли он ей?!..
Время шло, а Белов даже не прислушивался к кипевшим возмущёнными эмоциями людям из очереди, будучи полностью поглощённым таинственным очарованием женщины по имени Любовь и одновременно удивляясь про себя неведомо откуда возникшему такому сильному и красивому чувству к ней. Да жизнь обделила его до сих пор одной единственной, с кем он мог связать свою судьбу: за спиною тридцать пять лет, а ни жены, ни детей, только старики-родители дома, тщетно мечтающие о внуках. Странным был удел одиночества ему, видному, сильному и неглупому мужчине в самом расцвете сил и не испытывавшему дефицита внимания женщин к себе. Да, природа брала своё: он флиртовал и не гнушался случайных связей, правда, не размениваясь и не опускаясь до примитива.
Иногда, кто-то из фирмачей устраивал в свою честь в каком-нибудь уютном ресторане вечер с обильном застольем и плотским развлечением. Гудели по полной программе, но у Олега Белова всегда был один весомый сдерживающий фактор: он был за рулём, и на нём, порой в буквальном смысле, висел, не рассчитавший за столом, шеф, которого ещё надо было доставить домой в целости и сохранности. Ну, а потом всё зависело от настроения: либо Олег ехал в родительский дом и пил там в одиночестве горькую, либо возвращался в ресторан к продолжавшейся пирушке и, поухаживав за кем-нибудь из свободных женщин, провожал её до дому и оставался там ночевать.
Может быть, Белов и решился бы в тот вечер подойти к Любе и на правах случайного знакомого возобновить это знакомство, если бы его не увидала Антонина Львовна, собравшаяся было тоже произнести пару ласковых слов в микрофон. Пришлось ему объясняться перед ней, как он здесь оказался, и что теперь он сам будет сюда ездить, а ей – превеликое "спасибо" за помощь. А потом, как обычно, пошёл обмен новостями – о тётке, о родителях и общих знакомых и пр. и пр. Вот и заговорила она Олега, отвлекла его от Любы, увела в сторону, пока тележурналисты, наслушавшись очередников, погасили огни и подались в здание Отдела за продолжением своей программы. В наступившей темноте Белов совсем потерял из виду Любу и всю перекличку простоял с тёткиной соседкой, а после переклички ещё подвёз её до дому, лишний раз благодаря за услугу.
...Всё это вспоминал Олег, когда воскресным вечером ехал на очередную перекличку да ещё с целью больше не упустить Любу Маркову и поближе с ней познакомиться, если она будет не против, а там – чем чёрт не шутит! Вот и знакомый ориентир – старый типовой советский кинотеатр, озаряющий окрестность горящими буквами своего названия, за ним поворот налево и полутёмным переулком через пару домов – всё та же толпа у подъезда дома "Отдела приватизации".
Остановив машину, Белов ещё какое-то время сидел в салоне, вглядываясь через стекло в сумрак улицы и дожидаясь начала переклички. Вот уже погас свет за окнами жилконторы, и общая людская масса заволновалась, заколыхалась, разбиваясь на несколько живых островков в полутьме и вкруговую обступая кого-то одного с белеющей в его руках под тусклым фонарём амбарною тетрадью. Перекличка началась.
Олег заглушил двигатель и нехотя вылез из тёплой машины наружу. Быстро темнело. Вдобавок свирепыми порывами налетал по-зимнему студёный ветер, осыпая стоящих людей колючей снежной крупой и пробирая зябким холодом до самых костей. Но народ терпеливо стоял, поглощённый своей ежевечерней процедурой, и только, когда от ветра шарахнуло горевшую лампочку об стену дома, опустившийся мрак заставил шести- и семисотых очередников перейти от подъезда на проезжую часть дороги.
Белов на месте не стоял и, обходя с разных сторон толпившихся под фонарём людей, скоро увидел Любу и снова ощутил, как учащённо застучало сердце, взволнованное встречей. Надо же: мужику четвёртый десяток, а ведёт себя, как мальчишка на первом свидании. Краем уха следя за номерами переклички, Олег потихоньку пробирался сзади поближе к Любе, кого-то оттирая плечом, перед кем-то извиняясь, но так, что, когда уже кричали её номер, он уже незаметно стоял за ней, всё не решаясь к ней обратиться. Но опять помог случай.
Отозвавшись на своё имя и заполучив новый номер, Люба никак не могла записать его на листке бумаги в отличие от Олега, быстро записавшего в блокнот своей шикарной "забугорной" авторучкой – подарком шефа – и не сводившего глаз с Любы.
– Молодой человек, – неожиданно обернувшись, обратилась она к нему, – будьте добры на минуту вашу ручку – номер записать, а то моя что-то отказала, а память – штука ненадёжная.
– С удовольствием! – ответил Белов, протягивая авторучку, – Не волнуйтесь: мой номер после вашего, а вместе с вами мы ничего не забудем.
– Да, да, конечно! – кивнула Люба, записывая на листке, а Белов тем временем лихорадочно соображал: как ему быть? Узнала ли она его? Если никак не прореагировала, даже по имени не назвала, значит – нет. А, если и узнала, то дала понять, что просто не хочет с ним общаться по-прежнему – что было, то было, быльём поросло. Выходит, ничего не было, а он, дурачок, с ума сходит.
– Спасибо большое! – на секунду задержав на Олеге свой взгляд, Люба вернула ему авторучку, – До свидания! – добавила она и, повернувшись, выбралась из толпы и пошла в сторону метро. А Олег, выбравшись за ней, до нельзя расстроенный таким оборотом дела, всё стоял и тоскливыми глазами провожал её фигурку, освещённую падавшим светом из расцвеченных витрин магазинов, пока она не скрылась из виду, и он медленно побрёл к своей машине.
Знал бы Белов, что испытала Люба, когда обернувшись в поисках чьей-нибудь самописки, она вдруг увидала совсем рядом того, о ком так грезила в своих мечтах, горько плакала по ночам в подушку и уж не очень-то надеялась больше встретить его. Увидела так близко, в одно мгновение узнала, и от столь неожиданной встречи боль пронзила её бедное сердце и перехватило дыхание, не оставляя сил на что-нибудь ещё, кроме элементарной просьбы об авторучке. Хорошо, что ещё в царившем полумраке не было заметно, как кровь прихлынула к её лицу; и окончательно смешавшись, Люба лишь попрощалась, чтобы затем скорей уйти. Только выбравшись из толпы и напоследок обернувшись, она заметила, как Олег стоит и глядит ей вслед. Время замедлилось, и ноги, с трудом повинуясь, еле шли, а Люба молча про себя кричала Олегу, как будто он мог её мысленно услышать:
– Ну, что же ты?! Если я тебе нужна, окликни, позови меня! Ведь я тебя так долго ждала! Мне так трудно без тебя! Какой ты недогадливый!..
Но в стынущей ноябрьской тишине под гулкий стук шагов всё дальше уходила Люба – в своё постылое домашнее одиночество, молча глотая холодные, вперемешку со снегом, горькие бессильные слёзы.


6 глава. А если это любовь?!

1
– Товарищи, прошу минуту внимания! Только, пожалуйста, потише, чтобы все слышали! – обратился к толпившимся у подъезда Отдела приватизации знакомый очередникам ведущий списки мужчина в своей неизменной чёрной вязаной шапочке и тёплой кожаной куртке, – Ввиду того, что создавшаяся в последнее время непростая ситуация со сдачей документов на приватизацию жилья в нашем округе получила широкую огласку и с помощью телевидения, наконец, дошла и до верхов, принято решение о ежедневном продлении на час работы нашего Отдела. А потому отныне будем собираться здесь на перекличку не к шести, а к семи часам вечера, то есть после окончания его работы. А сегодня, не обессудьте, придётся ещё лишний час подождать, и просьба – далеко не расходиться: всякое может быть.
В ответ на его объявление с разных сторон послышались недовольные голоса:
– О-о, как хорошо – ещё часок помёрзнем!
– Им там тепло, а ты дубей тут.
– Не могли ещё чего-нибудь придумать.
– Ну, теперь дела пойдут, если раньше срока не околеем! – прибавила от себя к общему хору голосов Люба Маркова, постукивая сапожком о сапожок.
– Я вижу, вас это не очень радует, – обратился к ней стоящий рядом Олег Белов, – Добрый вечер!
– Да, не очень, а вас это как будто не волнует? – отозвалась Люба, – Здравствуйте!
– Меня-то как раз и не волнует, и я был бы только рад предложить вам разделить со мной сию участь.
– Заманчиво, но каким же образом?
– Вон под тем фонарём стоит  знакомая вам машина, которая к вашим услугам.
– Ну, что вы, как можно?! – смутилась Люба, а сердце у неё так и забилось от неожиданного поворота завязавшегося разговора.
– А мёрзнуть можно целый час? – вопросом на вопрос ответил Олег, – Тогда давайте замёрзнем вместе.
– Ну, если только ради вас! – улыбнулась Люба, – Зачем такие жертвы?! Я не против – ведите!
Белов жестом предложил ей пройти к стоявшей на обочине дороги под бледно-жёлтым кругом света от фонаря его серебристой Ауди, и через минуту они уже сидели внутри машины. Олег включил печку и негромкую, приятную музыку из динамиков в салоне. За окном мельтешили тёмные фигуры людей, приплясывающих от холода, а здесь, за стёклами иномарки, было тепло, удобно и уютно. Не привыкшая до сей поры к такому комфорту, Люба от неожиданного удовольствия аж зажмурила глаза и улыбнулась. Ещё немного и она бы замурлыкала, как кошка, от блаженства, о котором даже и не помышляла каких-нибудь полчаса назад, искоса поглядывая на стоявшего неподалёку Белова. В этот вечер Люба увидела его в толпе, как только подошла к подъезду Отдела, и, встретившись с ним взглядом, с лёгкою улыбкой кивнула головой в ответ на его приветствие. И сразу отлегло от сердца: не всё так плохо в жизни, когда есть ещё надежда на лучшее. А много ли надо женскому сердцу?!
Прошло какое-то время, но никто из молодых людей в машине не нарушал молчание, пока Люба, чувствуя неловкость положения, не произнесла самую банальную фразу:
– Хорошая у вас машина.
– Да, ничего тачка, – поскромничал Олег.
– У такой тачки должно быть и водитель классный, – предположила Люба.
– Наверное, – пожал плечами в ответ Белов, – иначе не возил бы я на ней своего шефа. Он человек серьёзный, деловой, сам дело знает и с других спрашивает – не терпит дилетантов. С таким не пофилонишь, да и не в моих это правилах.
– А вам нравится работать извозчиком? – с чуть заметной иронией спросила Люба.
– Мне нравится делать то, что лучше всего у меня получается, – уловив это, на полном серьёзе ответил Олег, – тогда никакая работа не будет в тягость и даже принесёт удовольствие с соответствующим вознаграждением, а это тоже немалый стимул.
– Это жизненная философия прирождённого водителя? – расспрашивала в то же духе Люба.
– Ну, не с рождения, а скорее с детства, – уточнил Белов и замолчал на несколько секунд, как бы припоминая свои далёкие годы, а потом продолжил дальше, – Это спасибо моему дядьке и тётке – они для меня, как вторые родители. Родные мои предки были слишком увлечены своим теннисом: сначала сами соревновались, потом тренировать стали; сборы, турниры, поездки – круглый год. Произвели меня на свет да и подкинули к своим бездетным родственникам, чтобы я им не мешался под ногами завоёвывать очередной кубок. А те только и рады были. Тётка во мне души не чаяла, хотя я был отнюдь не пай-мальчиком, а дядька увлёк меня техникой. Он всю жизнь проработал таксистом, а дома у него была своя "шестёрка", которую дядя Яков сам и ремонтировал: мастером был на все руки и водителем от Бога. Он и меня с малолетства к машине приобщил: я ещё толком читать не умел, а уже знал – где карбюратор, где стартер, где генератор и прочие внутренности дядькиной машины. Потом, когда я подрос, он научил меня премудростям вождения. Так что в армию я уже с правами пошёл и рулил там два года. Правда, генерала на тачке возить не пришлось – дали что попроще, но долг свой отдал и не жалею. После демобилизации, как дядьки не стало, получил в наследство его "шестёрку". Поработал в его родном таксопарке, а потом однажды случай свёл нас с моим шефом, и он меня пересадил уже на Ауди. Теперь тётка хочет приватизировать свою квартиру и вслед за машиной оставить мне её в наследство. Вот почему я здесь и ошиваюсь по вечерам.
– О-о, сколько я уже про вас знаю! – улыбнулась Люба, – Да, автомобиль – это ваше призвание, но неужели, кроме школы и курсов вождения, вы так нигде и не учились? – с сомнением спросила она.
– Да нет, учился – целый первый курс политехнического института закончил в восемьдесят третьем.
 – Боже мой, Олег, как мир тесен! Оказывается, мы с вами вместе в одном вузе и на одном курсе учились?! – у Любы от удивления округлились глаза, – Ну, на вас я тогда внимания не обращала – не до того было, но вы-то, может, вспомните на летней экзаменационной сессии одну молоденькую глупенькую беременную студентку. Вот уж кого и когда Бог осчастливил так осчастливил!
– Хотя у меня тогда тоже проблем хватало, но что-то подобное припоминаю, нахмурился Белов, – И что было дальше у счастливой юной мамы?
– А ничего хорошего: на этом мой институт, как и ваш, закончился, и начались жизненные университеты. Больной ребёнок, проблемы с мужем и родителями и пр. и пр. Короче, как у Маяковского: "Семейная лодка разбилась о быт". Но это у меня, а вам, холостому, что помешало учиться дальше: учёба оказалась неподъёмной или вдруг вас посетил патриотический порыв на службу Отечеству, в отличие от тех, кто "косит" от неё сегодня?
– Ни то, ни сё – так получилось, – не сразу ответил Олег и снова замолчал, опершись локтями на руль машины и погружаясь в новые воспоминания.

2
– Как я уже говорил, – начал он, – у меня с детства было, в общем-то, два дома – родительский и родственный, моих тётки с дядькой. Моя мать и тётя Лида приходились сёстрами друг другу, обе почти одновременно замуж вышли и квартиры получили на соседних улицах. Только одной из них Бог подарил меня, а другой лишил этого счастья. Одна из них все силы спорту отдавала, а другая всю жизнь со своими болячками боролась. Вот так мы и жили: то я с матерью и отцом в своём доме, то без них – у тётки с дядькой. Они и за мной смотрели, и за нашей квартирой. Школа у меня была одна, и с учёбой никакого напряга не было, особенно по любимой математике, а потому времени хватало и на общение с дворовыми компаниями по обоим домам. Вместе мы росли, дружили, в меру хулиганили, соблюдая с ребятами неписаный закон дворового братства. И если случались какие-то серьёзные конфликты, то вполне локального характера и дальше разбитого носа или фингала под глазом не шли и заканчивались мировой.
Когда мне исполнилось семнадцать лет, и я уже заканчивал школу, в тёткином доме, на её этаже напротив появились новые жильцы и среди них девчонка, моя ровесница. Я на неё и внимания не сразу обратил оттого, что ничего особенного в ней не было: и ростом не вышла, и не красавица, вся какая-то угловатая, ни причёски, ни косметики – короче, мимо пройдёшь и не заметишь. Но, если жили мы с ней рядом и чуть ли не каждодневно сталкивались в подъезде, то и познакомились довольно скоро. Звали её Женька – Женька Плетнёва.
Не избалованная вниманием со стороны ребят, она оказалась простой, общительной и отзывчивой девчонкой, не манерной кокеткой, но и не "синим чулком". Мы с ней на удивленье быстро, по-соседски, нашли общий язык и вскоре ежедневно запросто захаживали домой друг к другу. Вместе готовились сначала к выпускным экзаменам в школе, потом к вступительным – в институт, только я в политехнический, а она в педагогический. Днём занимались, а по вечерам выходили на воздух освежиться и допоздна гуляли вдвоём по тихим окрестным улицам.
Когда закончилась вся эта учебная горячка, Женька влилась в нашу дворовую компанию, которая к тому времени, подобно нам с ней, тоже стала разбиваться на пары. Что делать – возраст и природа давали о себе знать. За днями дни – катилось лето, опаляя нас горячим солнцем, поливая грозовыми ливнями и осыпая по ночам падающими звёздами. Мы с Женькой никуда из города не уехали и целые дни проводили вместе: с утра ещё делали какие-то дела по дому, потом шли купаться, а по вечерам до полуночи сидели, как влюблённые, где-нибудь в зарослях палисадника перед домом на скамейке.
Но скоро я заметил, что меняется девчонка Женька на глазах: и косметикой стала пользоваться, и причёску модную соорудила, и угловатость её куда-то подевалась – вобщем, как в сказке, из гадкого утёнка почти красавицей стала. Мне, мальчишке, было безумно приятно сознавать, что я был этому причиной, и с каждой нашей встречей   забавляться про себя  её неравнодушием ко мне. А, собственно, что ещё можно было ожидать от семнадцатилетнего пацана, который ни о чём другом и не помышлял, как только весело провести с девчонкой время без всякой задней мысли.
Так прошла и вторая половина лета, когда однажды на его исходе, прямо, как в Тургеневских романах, в один из тёплых вечеров на той же самой скамейке я ошарашенно услышал из Женькиных уст её признание в любви ко мне. Как оказалось, это была любовь с первого взгляда (выходит, есть ещё такая на свете!), от которой она за последнее время окончательно потеряла голову и уже не может без меня ни дня прожить, а я, как слепой и глухой, ни о чём не догадывался и ничего не предпринимал к сближению с ней. Вот почему, объяснившись, Женька предложила мне сразу решить, как быть: или я взаимно разделяю её чувства и честно ухаживаю за ней, или мы больше не встречаемся, если у меня в душе к ней ничего нет.
Мало радости – быть припёртым к стенке, так как в то время для меня любовь была только в кино да в книжках, и сам я, откровенно говоря, ничего подобного по отношению к Женьке Плетнёвой не испытывал, как бы хорошо ни относился к ней. Но было чертовски заманчиво впервые слушать о страстях любви в реальной жизни, дьявольски приятно держать в своих руках податливое трепетное девичье тело и целовать доверчивые, дрожащие от волнения, губы! Какой же идиот ото всего этого откажется, даже если и не чувствует настоящей любви?! Но ведь Женька не идиотка и не дурочка, чтобы так запросто объясняться и дарить мне себя. И я по доброте или простоте души решил ей подыграть, признавшись в ответ во взаимном чувстве, а Женька мне поверила, считая, что в любви не обманывают. Бог мне судья, что всё это я превратил в игру и естественные чувства подменил интересом охотника за новым, неизведанным и соблазнительно-волнующим.
Отгорело, отзвенело лето, и наступила осень с дождями, холодами, золотом листвы и первым снегом. Я жил то у тётки с дядькой, то у себя с возвращавшимися ненадолго домой родителями, но каждый день, после занятий в институте мы встречались с Женькой Плетнёвой. Между нами было всё присущее невинной влюблённой юности от объятий и поцелуев до страстных клятв в вечной любви. Иногда это так захватывало, что казалось я и вправду к ней неравнодушен. Поэтому, ничего удивительного не было в том, что когда отец с матерью уехали на свой очередной турнир и оставили меня хозяином квартиры, у нас с Женькой в ней и случился медовый месяц, который не могла нарушить даже периодически навещавшая нас тётя Лида, впрочем, только радовавшаяся за нас.
Но вот в один из этих дней, когда мы уже принадлежали друг другу и душой, и телом, в порыве нового для неё чувства Женька вдруг открылась мне, что давно и серьёзно больна. У неё оказался врождённый порок сердца, и она ещё на уроках в школе порою даже теряла сознание. Она всё боялась признаться мне в этом, но теперь, когда мы так близки, надеется и верит, что я её не брошу и не стану меньше любить. Пришлось мне тут же, не сходя с места, разыграть ещё одно пылкое до сентиментальности признание, что её открытие ничего не меняет в наших отношениях и даже наоборот – чем, кажется, успокоил Женьку.
Но с того самого дня что-то незримо случилось со мной: ничего уже не радовало, а сомненье и тревога переполняли душу. Я стал задумываться: а не пора ли тебе, парень, остановиться? Не стыдно ли обманывать несчастную девушку? Зачем ты устроил весь этот спектакль, если ничем хорошим он заведомо не кончится – потешить собственное самолюбие? Но ведь это не твоё – твоя судьба ещё ждёт тебя. Тогда для чего тебе это нужно, если ты (как у Есенина) не любишь, не жалеешь – особенно сейчас, когда уже ты знаешь её тайну. Хотя, конечно, надо было раньше думать об этом, а не теперь, когда всё зашло слишком далеко, и мой отказ от Женьки на фоне её болезни выглядел бы откровенной подлостью. И тут я понял, что своим безрассудным мальчишеством я сам себя загнал в безвыходное положение: объясниться и расстаться, а, вернее, бросить бедную Женьку мне не позволит совесть, и в то же время совестно её и дальше бесконечно обманывать, оставляя всё, как есть. Но надо было что-то делать и поскорее.
Как водится, опять помог случай, подтолкнувший выбрать что-то одно. К Новому Году вернулись домой с завоёванными наградами мои прославленные родители, а по окончании зимней институтской сессии увезли меня с собой на курортный отдых за границей. Никогда ещё мы так втроём шикарно и весело не отдыхали посреди зимы на лазурном побережье, а я – так даже не только не переживал об оставленной в заснеженной Москве Женьке Плетнёвой, ни словом не обмолвившись о ней своим предкам, но и даже, кажется, позабыл о ней на время.
Когда недели через три мы вернулись к себе домой в Москву, я решил, что сама судьба подсказывает мне, как быть. Я жил, не тужил со своими стариками, не собиравшимися пока никуда уезжать из Москвы, не звонил и не показывался ни у Женьки, ни y тётки с дядькой. Правда, приезжавшая не раз к нам тётя Лида передавала от неё приветы, но я был непреклонен и не отвечал ей. Избегая неприятных объяснений, я решил таким драконовским способом дать Женьке понять, что решил расстаться с ней, и чувствовал себя героем киношной мелодрамы.
Так прошло два месяца, пока ранней весной не занедужила тётя Лида, и надо было съездить навестить её. И надо же было такому случиться – в подъезде у неё я столкнулся с Женькой Плетнёвой, а, может, она меня в своё окно увидела на подходе к дому. Но так или иначе, а мы стояли с ней на лестничной площадке у своих дверей, смотрели друг на друга и молчали. Конечно, она ждала моих объяснений происшедшему, а я надеялся, что Женька и так всё поймёт без слов. Но она всё же первая спросила:
– Куда ты делся, Олег?
– Да никуда – всё там же, где и был.
– А почему у меня не появляешься?
– Не считаю нужным.
– Что-то случилось?
– Случилось то, что и должно было случиться.
– Ты меня разлюбил и бросил?
– Ни то и ни другое, – и я признался Женьке во всём, не жалея её и считая, что, пусть хоть и жестокая, но правда лучше сладкой лжи (и так было много обмана), понимая, что тем самым подписываю себе "смертный приговор" в её глазах. И я опять себя чувствовал киногероем. Женька слушала, не перебивая, только слёзы стояли у неё в глазах. Когда же я умолк, она с трудом смогла произнести:
– А как же любовь?! Ведь это первая любовь – самое светлое, самое чистое, святое чувство! Я была на седьмом небе от счастья, а ты так со мною поступил! Если бы ты знал, что я пережила за это время и что мне ещё предстоит пережить – с моим-то сердцем?!
Каюсь – последним Женькиным словам я не придал значения, а зря, и продолжал гнуть свою линию:
– А обманывать тебя до бесконечности было бы лучше?!
– Да, конечно, ты по-своему прав, и спасибо, что хоть всё объяснил. А, главное, спасибо за короткое прошлогоднее счастье! – с горечью сказала Женька и, не прощаясь, пошла к себе, скрывшись за дверью.
А я, побыв не больше часа у заболевшей тётки, вернулся домой и никак не мог успокоиться после встречи с Женькой. Что-то так нехорошо и муторно было на душе, что я и сам не понимал, что, собственно, происходит. Вроде бы радоваться надо, что всё встало на свои места, и я добился того, чего и хотел: узел развязан, я свободен, и ничто не висит надо мною тяжким грузом, а какая-то тоска неприкаянная всё больше и больше наполняла мою грешную душу, напрочь лишая покоя и сна. Не в силах совладать с собою, я только злился и чертыхался на всех и вся.
Прошёл ещё месяц. С Женькой мы не виделись, а я с каждым днём всё больше чувствовал, как мне её не хватает, и понять не мог: да любовь ли это или какие-то мои причуды, с которыми надо нещадно бороться. Думал, думал бессонными ночами, как быть, да так ничего и не надумал, а набравшись наглости, решил ехать к Женьке с повинной, рассчитывая вымолить прощение с любым испытанием.
Солнечным апрельским днём я стоял у двери её квартиры, с замеревшим от волнения сердцем нажимая на звонок. Дверь открыла сама Женька, как будто бы ничуть не удивившись моему приезду и даже не пригласив войти к себе.
– Что тебе ещё нужно от меня? – сухо спросила она, и в глазах её появился злой нехороший блеск.
– Мне плохо без тебя! – просто ответил я.
 – А мне, думаешь, легче было?! – вспыхнула Женька, – Ты всегда думал только о себе.
– Что имеем – не храним, потерявши – плачем, – и я понурил голову.
– Но ты же сам этого захотел, – возразила она.
– Под влиянием обстоятельств люди меняются. Каюсь, поступил по-свински, но если ты меня ещё не разлюбила, то, может быть, не всё потеряно.
– Так ты же сам не любишь меня, а мою любовь уже не вернёшь, как не вернуть моего не рождённого ребёнка.
– Что ты сказала?! – я не сразу понял, о чём идёт речь, и сердце моё заколотилось в предчувствие беды.
– Только то, что после нашего мартовского объяснения я сделала аборт – была на третьем месяце беременности от тебя, – внешне спокойно, но каким-то чужим голосом отвечала Женька.
– Зачем?! – только и смог выдавить я, ощущая всю непоправимость случившейся беды.
– А что мне оставалось делать?! Я тебе была не нужна, а, значит, и мой ребёнок – плод нашей несостоявшейся любви – тебе не нужен тоже. За меня не беспокойся – всё обошлось благополучно. И более того, я скоро выйду замуж. Есть у меня мужчина, который никогда не поступит со мною подобно тебе. А ты думал, что если у меня больное сердце, то, кроме тебя, я уже никому не нужна?! Эх, ты!..
– Но я же ничего не знал, – пытался оправдаться я перед Женькой.
– И знать не хотел, – зло продолжила она, – А теперь уходи и сделай так, чтобы мы с тобой больше не встречались – так только лучше будет для обоих!
Сказала Женька, как отрезала, и ушла, закрыв за собою дверь. А я медленно пошёл по лестничным ступенькам вниз, с трудом уясняя для себя происшедшее. Всё смешалось в моей голове: любовь и нелюбовь, честность и подлость, свобода и загубленный ребёнок.
В тот же вечер дома я впервые с горя напился, обо всём рассказав своим домашним, но, слава Богу, отец в довольно жёсткой форме поговорил со мной, встряхнув и предотвратив дальнейшее падение. Мать напротив – пожалела, говоря, что жизнь на этом не кончается и надо жить. Свою лепту внесли, бывшие в курсе событий и навещавшие нас, тётка с дядькой, в равной степени ругая и жалея своего непутёвого племянника. Все они вчетвером дружно опекали меня, видно, опасаясь, чтобы от сердечных переживаний у меня "крыша" не поехала, и я чего-нибудь не учудил над собой.
Говорят, что время лечит, но легче мне не становилось. С юношеским максимализмом обвиняя себя во всех смертных грехах, я никак не мог отойти от случившегося потрясения. Были бессонные ночи и невразумительные дни, когда с утренним пробуждением от краткого ночного забытья первая мысль была о Женьке, и весь последующий день, неотвязно преследуя, она была перед глазами. Я чувствовал, что потихоньку схожу с ума, когда уже и жизнь не в радость, и готов на всё, лишь бы покончить с этой мукой. О, как тогда я понимал Женьку, на своей шее испытав все прелести тоски от нашего разрыва!
Кончалась весна, учёба в институте на ум не шла, и, поразмыслив, я пришёл к выводу, что наилучшим выходом из этого полуневменяемого состояния будет только армия. Сразу после с горем пополам сданной летней экзаменационной сессии я пошёл в военкомат, где поначалу удивились моему желанию бросить институт с военной кафедрой и идти служить не куда-нибудь, а в Афганистан. На дворе был восемьдесят третий год – самый разгар кровавой кампании с "чёрными тюльпанами" и "грузом 200". Мне помогли мои водительские права и знание автодела, и вскоре на мои плечи легли голубые погоны воздушного десанта. Первые полгода прошли в учебке, где я исступлённо занимался физподготовкой и освоением боевой техники, лишь бы забыть свою московскую боль-тоску под именем Женька Плетнёва.
А потом был Афган, где я по серпантину его горных дорог полтора года крутил баранку бензовоза в колонне снабжения горючим наших войск. В двух словах всего не перескажешь, что я там повидал и испытал на собственной шкуре. Несколько раз попадали мы в засаду на дорогах в ущелье, когда нас в упор со скал расстреливали из гранатомётов душманы, а мы отстреливались до последнего патрона, ещё надеясь на чудо подоспевшей с воздуха  помощи. Горел, был дважды ранен, отлёживался в госпитале, а, зализав раны, опять возвращался к ребятам в свою часть в Афганистане дослуживать – искупать свою вину перед Женькой. А мой напарник, земляк Славка Первушин безногим домой вернулся и до сих пор в коляске на уличных перекрёстках подаяние просит. Сколько же таких "афганцев" да "чеченцев" можно за день встретить, когда мы с шефом по делам мотаемся по городу туда-сюда! Сердце кровью обливается от увиденного!
Ну, а пока я служил в "братском " Афганистане, без меня в Москве много воды утекло. Схоронили моего дядьку Якова. Ему ещё до пенсии лет пять оставалось, когда какой-то пьяный стервец на Мерседесе по встречной полосе в его такси влетел. А меня в это время в госпитале латали, и я с ним даже не простился. Отец с матерью подались, наконец, на заслуженный отдых от профессионального спорта, стали тренировать детей на местном районном стадионе и с нетерпением ждали моего возвращения домой с надеждой замолить свои грехи за моё одинокое детство. Оставшись вдовой, ещё больше болела тётя Лида, скучала по мне и писала письма в армию, в которых, кстати, упоминала и про Женьку Плетнёву. После меня она действительно с кем-то сошлась и тихо-мирно прожила с ним  года полтора, а к концу моей службы опять осталась одна.

3
Но вот и пролетели, отгорели, отстреляли два года моей десантной службы в Афганистане, и я вернулся домой – побитый, подпалённый, но живой. Радости родителей не было предела: отец довольно оглядывал крепкую фигуру с налитыми мышцами и боевыми наградами на кителе, а мать, с испугом замечая шрамы на теле, радовалась, что цел и невредим, и повторяла, что теперь уже недолго мне холостым ходить, а, значит, появятся внуки, из которых они с отцом будут делать теннисистов-чемпионов, чего им не удалось сделать со мной. Я отшучивался, а в голове мелькала горькая крамольная мысль: а ведь уже могло быть два года вашему не рождённому внуку.
Радость радостью, а вот тётя Лида не смогла приехать к нам из-за болезни, и сам Бог  велел мне навестить её. Не долго думая, я в тот же день, прямо в своей парадной десантуре с медалями, рванул к тётке. Ноги сами несли меня к родному человеку, но только, когда я зашёл во двор её дома и увидал знакомый с детства подъезд и перед ним палисадник, с которым столько было связано воспоминаний, почувствовал, что силы оставляют меня. Сел неподалёку на скамейку под деревом – тем самым, где когда-то мы сиживали с Женькой в обнимку, и, закурив от волненья, не сводил глаз от входной двери.
Ходил туда-сюда народ, и за то время, пока я сидел на достопамятной скамье, кого я только не увидел среди жильцов дома. Женщины ахали, узнавая в бравом десантнике недавнего бесшабашного мальчишку, мужики почтительно пожимали руку и спрашивали, как там, в Афгане, на самом деле, а не так, как в газетах и по телевидению. Подходили вчерашние ребята и девчонки из нашей бывшей дворовой компании, обнимали и тискали со всех сторон, предлагая достойно обмыть моё возвращение. Я искренне радовался со всеми нашей встрече, отказываясь лишь от выпивки, так как мысли мои всё были об одном и том же – о ней, о Женьке Плетнёвой.
Когда же, наконец, я уже собрался было идти в дом к тётке, со стороны улицы во двор вошла Женька и направилась к подъезду. Но прежде, чем войти, она бросила в мою сторону мимолётный взгляд, вздрогнула от неожиданности, узнав меня, и после секундного раздумья подошла поближе и остановилась. Мы оба стояли и молчали, беззастенчиво рассматривая друг друга после долгой разлуки. Я поразился про себя, как изменилась Женька. Нет, она не подурнела, она хорошо выглядела, но это была уже не та жизнерадостная девчонка, когда-то признававшаяся мне в любви, а постаревшая, уставшая от жизни и отнюдь не цветущая здоровьем, женщина, с потухшим безнадёжным взглядом. На фоне своего бравого геройского вида мне стало неловко перед ней, и я сдавленно молчал, чувствуя, как меня всё больше пробирает невольная предательская дрожь. Наверное, и Женьку трясло не меньше моего, если она решила больше не испытывать наше терпение и первой нарушила молчание:
– Ну, здравствуй, Олег! – тихо сказала она, не сводя с меня своих бесконечно печальных глаз на бледном, словно мел, лице.
– Здравствуй! – ещё тише произнёс я, с трудом проглотив комок в горле.
– Ты изменился – тебя не узнать.
– Ты тоже изменилась.
– Поплохела? – невесело улыбнулась Женька.
– Да нет, просто за два года другой стала, – не нашёл я лучшего ответа, чтобы не обидеть её.
– Это от такой хорошей жизни.
– А как ты живёшь?
– Да никак, Олег. Это раньше я жила, а теперь просто существую, да и существовать -то мне осталось недолго – ты же знаешь.
– Я вспоминал тебя там, в Афгане, когда совсем плохо было. Да мне и сейчас без тебя не лучше.
– Ты сам всегда свою судьбу выбираешь.
– А ты вспоминала меня, хоть иногда?
– Как будто ты не знаешь, а ещё спрашиваешь?! – в глазах у Женьки блеснули слёзы, и она отвернулась.
 – Можно я буду приходить к тебе?
– Зачем – чтобы опять меня мучить? – Женькин голос дрогнул, и мне невыносимо стало жаль её.
– Я виноват перед тобой и не знаю, сможешь ли ты когда-нибудь простить меня?!
Но Женька молчала, глядя в сторону и крепко закусив губы, чтобы не расплакаться передо мною.
– Я не могу без тебя, – откровенно сказал я.
– А раньше мог, – еле слышно проговорила Женька.
– Прошлого не вернуть, но, может быть, ещё не всё для нас потеряно?
– Может, – только и ответила, по-прежнему не глядя на меня, Женька, тут же добавив, – Извини, Олег, мне нужно идти.
И повернувшись, она почти бегом поспешила к подъезду и скрылась за входною дверью. Проводив её взглядом, я дрожащими руками достал сигарету и судорожно закурил, жадно затягиваясь и пытаясь унять волнение. Буря чувств бушевала в моей груди, взбудораженные встречей: я не знал, радоваться ли ей или меня опять не ждёт ничего хорошего.
Перекурив и немного успокоившись, я пошёл в дом и вскоре был в квартире у тётки. Всё там оставалось по-прежнему, каким было ещё два года назад, только дядька Яков, мой первый наставник в автоделе, не встретил меня на пороге, а в комнате на стене висел его портрет в чёрной рамке. Тётя Лида за это время заметно постарела и очень ослабла, а в воздухе помещения ощущался стойкий запах лекарств. Было грустно от этих перемен, но они хоть ненадолго отвлекли меня от мыслей о Женьке.
Было видно, что своим приездом я несказанно обрадовал старую женщину, близкого и родного мне человека. Я помог ей накрыть на стол, и мы вдвоём немного посидели за ним, отметив моё возвращение из далёкой горячей точки, поговорили, повспоминали. А потом я позвонил домой и договорился с родителями, что останусь ночевать у тётки, чтобы назавтра съездить с ней на кладбище к дяде Якову.
Поздно вечером, перед сном, я вышел на лестничную площадку покурить, а там негаданно столкнулся с Женькой, выносившей ведро с мусором. Выглядела она уже совсем другой, непринуждённой, разговорчивой и, улыбаясь, временами даже напоминала мне прежнюю Женьку, двухлетней давности. Мы стояли, подпирая противоположные стенки у наших дверей, и заговаривали друг другу зубы, болтая о чём угодно, только не касаясь личных взаимоотношений. Правда, несколько раз я ловил на себе напряжённо-выжидательный Женькин взгляд: видно, она что-то задумала да всё не решается и ждёт подходящего момента.
Так за разговорами мы и простояли целый час, пока Женька как бы невзначай не пригласила меня к себе. Зайдя в её квартиру, в которой я так давно не был и где мне всё было знакомо до мелочей, а каждая мелочь несла в себе воспоминания о весёлых и не очень днях юности, я сначала немного пообщался с Женькиными предками, а потом она сама утащила меня в свою комнату. Вот где уже лишние разговоры оказались ни к чему, и очень скоро мы дали волю своим чувствам, которые сдерживали до поры, до времени. В результате чего я и остался ночевать у Женьки, а затихли мы с ней уже где-то на рассвете.
Эта ночь всё и решила между нами: мы сошлись опять и оставалось соблюсти лишь кое-какие житейские формальности. Вскоре Женька переехала ко мне домой, и мы уже не расставались. Но жили не расписанными, в гражданском браке, потому что знали, что всё упирается в нашего будущего ребёнка – тогда и будет полноценная семья.
Летели чередой за днями дни. Сгоревшее жаркое лето сменила серая дождливая осень, а её – снежная студёная зима. Жизнь обрела свои привычные постоянные очертания. Я работал в дядькином таксопарке, пойдя по его стопам – с удовольствием крутил баранку своего авто, а после работы спешил домой, где меня ждала любящая жена, рискнувшая ещё раз довериться мне. Ну, как тут не платить взаимностью?! В общем, я был доволен своей жизнью, а от добра добра не ищут. Оставалось дело за малым – за нашим наследником, из-за чего порою кошки на душе скребли, памятуя о недобром прошлом.
Через год Женька забеременела. Мы ждали ребёнка, затаив дыхание, ждали во имя исправления своих ошибок в юности. Всё и вся в нашем доме было подчинено этому ожиданию праздника. Но как мы ни береглись, а беда нагрянула: у Женьки случился выкидыш. Горевали все вместе, только старики нас утешали тем, что мы ещё молоды и всё поправимо. Но это не успокаивало, и отныне поселившаяся в доме тревога уже не покидала нас и постоянно витала в наэлектризованном беспокойством и неуверенностью воздухе всей семьи. Жизнь наша с Женькой дала первую трещину.
Ещё года полтора мы отходили от потрясения и готовились к новым ожиданиям, надеясь, что Бог троицу любит. Женька основательно подлечилась и в урочный час снова забеременела. Но, видно, Бог всё-таки решил нас наказать за наши прошлые грехи. У Женьки, и без того с трудом переносившей беременность, опять случился выкидыш. Потом последовал нервный срыв, и наша жизнь совсем пошла наперекосяк.
Безутешная и потерявшая всякую надежду, Женька раздражалась по малейшему поводу, и дело часто доходило до истерик, когда она кричала, что ненавидит меня за то, что я сломал ей жизнь, что она не может иметь от меня детей, и поэтому мы не нужны друг другу. Всё это кончалось бурными слезами и беспамятством, а я, приводя её в чувство и зная её больное сердце, не перечил ей ни в чём, с тревогой ожидая самого худшего. А тут ещё, стремясь забыться от горькой безрадостной действительности, потянулась Женька к спиртному. Я скрипел зубами, терпел, жалел её и ничего не возражал в ответ, считая, что она во всём права, и моя вина перед ней – это мой крест, и нести мне его пожизненно, пока мы вместе.
Так мы прожили с Женькой Плетнёвой почти шесть лет, пока однажды она не собрала свои вещи и ушла от меня к себе домой. Мы не ругались и ни о чём не договаривались, а просто больше не могли жить вместе. Шли годы. Время от времени я навещал свою старую больную тётю Лиду и от неё узнавал кое-какие новости о Женьке. Так и не выйдя больше ни за кого замуж, она скоро после нашего разрыва взяла из детского дома маленькую девочку, удочерила её и этим, кажется, утешилась, а, может, и нашла своё счастье в ребёнке.
Иногда мы случайно встречались во дворе её дома, где Женька гуляла со своей дочкой. Но всякий раз, едва поздоровавшись со мной, она забирала девочку и уходила с ней от меня домой. По большому счёту я не удивлялся этому и даже где-то понимал её. Я всё гадал: а что же подарила мне в её лице судьба? Что ж это было: любовь – сжигающая душу и затмевающая разум, или это что-то другое, странное и непонятное? Не знаю до сих пор. А есть ли вообще она – настоящая любовь?!..
 
3 часть.


7 глава. Перед грозой

1
Гонимые студёными зимними ветрами и осыпаемые снежной круговертью проходили день за днём. Всё так же мёрзли по вечерам в толпе терпеливых очередников у Отдела приватизации будущие собственники жилья. Но, слава Богу и местным чиновникам, дело не стояло на месте и неумолимо продвигалось вперёд: за счёт увеличения продолжительности рабочего дня Отдела, новых методов работы с населением и ещё каких-то внутренних резервов. Зашевелились, заработали бумажные души, когда запахло "жареным".
Вот и отшумели своё шестисотые номера, отметились пятисотые, четырёхсотые перекликнулись, трёхсотые отстояли, а там и двухсотые передали эстафету первой сотне. Вот и повеяло близким и таким желанным, как заветный дембель у военнослужащих, концом обрыдлой очереди, зримо ускорявшейся по мере его приближения. Кого-то заворачивали с переделкой документов из-за найденных в них ошибок, у кого-то изменялись обстоятельства, и человек либо пропускал свою очередь, либо вообще выходил из неё. Люди радовались, что этому пережитку прошлого с дикой перекличкой и дурдомными номерами приходит конец, и уже можно будет отдыхать после работы в своём тёплом доме, а не дубеть от холода по вечерам и трепать себе нервы.
Вот только Люба Маркова и Олег Белов испытывали странные двойственные чувства: конец очереди мог быть и концом их встреч, а неизвестность беспокоила больше всего. Уменьшалась их очередь, сокращая переклички, и уже не страшно было постоять каких-то полчаса на ядрёном декабрьском морозе, ожидая своего номера, а не греться в тёплой комфортабельной машине Белова. Хотя, конечно, она до этого очень даже выручала молодых людей, согревая и располагая их к тесному и откровенному общению между собой. Но что-то вдруг незримо разладилось в их взаимном влечении друг к другу после того достопамятного вечера, когда в машине Олега Люба услышала его искренний и трогательный рассказ о юношеской грешной и нечаянной любви и нелюбви – это уж кто как понимает, о сломанной и неудавшейся судьбе любимого ею человека.
С каждым последующим днём Люба со страхом всё отчётливее сознавала, что больше нет у неё в душе того возвышенного, светлого и тёплого чувства к Олегу, которое, зародилось в первый день их знакомства и с которым она жила всё это время. Да, она спустилась с небес на землю, услышав его неожиданное откровение с беспощадной критикой своих ошибок и неудач. Да, она сняла с глаз розовые очки и увидела рядом не сказочного принца и не всезнающего мудреца, а простого смертного с судьбой не многим отличавшейся от её собственной. Да, она испытала в итоге некоторое разочарование, хотя и понимала, что всё-таки в глубине души не разлюбила его, не изменила своей любви.
Но, главное, как считала Люба, между ними незримо появился третий – та незнакомая ей женщина, имевшая на Олега больше прав. Слишком многое их связывает, чтобы так просто вычеркнуть ему из памяти целые годы, выбросить из сердца одну и найти в нём место для другой. А тут всего-то несколько дней знакомства и наивный до безумия порыв Любы – маловато для того, чтобы можно было ей всерьёз на что-то рассчитывать. И Люба затаилась в своём чувстве, как улитка в раковине, утешаясь тем, что как бы Олег к ней ни относился, важно, что она его любит. А там – что Бог даст!
Белов почувствовал перемену в настроении Любы и уже сожалел о том, что так неосторожно в минуты откровения выложил ей всю свою жизнь, как не признавался никому другому. Правда, он рассчитывал на ответное признание с её стороны, но Люба больше отмалчивалась или просто уходила от расспросов. Олег это видел и не настаивал, а лишь старался по мере возможности поддерживать огонь в костре их ежедневных разговоров подкидыванием очередной вязанки рассказов о чём угодно, только не касаясь личной жизни.
– Знаете, Люба, – говорил он ей, – это сейчас я вожу своего шефа, а когда-то он меня шефом называл. Забавная тогда история с нами приключилась. Было это в 1992 году. Кошмарное было время. Сидели мы с моими стариками "на мели". Они уже были на пенсии и не работали, а все их накопления, честно заработанные за годы спортивных баталий, пошли прахом. А я, хоть и работал в таксопарке, но на своей тачке зарабатывал гроши, оправдывая лишь бензин да её ремонт. Народ, ставший в одночасье нищим, "сосал лапу" и на такси не ездил, предпочитая больше "зайцем" в общественном транспорте. И вот как-то раз стою я на приколе у выхода из метро "Октябрьская", загораю в ожидании пассажира, как вдруг слышу чей-то торопливый громкий голос:
– Свободен, шеф?
– Свободен, – отзываюсь я.
И тут ко мне в машину на переднее сиденье буквально врывается молодой человек в строгом деловом костюме, с кейсом и сходу выпаливает:
– Выручай, шеф, гони на всех парах во Внуково – через полтора часа мой самолёт улетает. Если успеешь – плачу в двойном размере.
Я врубил движок и рванул по крайней левой полосе вперёд. Хоть и была моя "Волга" отнюдь не новая (подлизываться к своему начальству я не умел, да и не хотел), но гнал её, как чёрт, до самого аэропорта – в кои-то веки выпадает такая возможность подзаработать. Слава Богу, нигде пробок не было, да и я ни на одном перекрёстке не стоял: где на жёлтый, где на красный пролетал. А пассажир мой всё на часы смотрел да подгонял меня, приговаривая:
– Давай, шеф, жми, только не останавливайся, все твои штрафы оплачу. Сам я безлошадный – машина моя в ремонте. Если опоздаю на самолёт, то пропадёт всё моё дело, а меня самого с потрохами съедят.
Никогда я так до той поры не ездил, ловко обгоняя отстающих и слева, и справа, и по встречной, и по обочине, повторяя про себя: лишь бы не заглохла моя "Волжанка", не зацепила бы кого-нибудь, не рассыпалась от такой бешеной гонки. Последний поворот с Киевского шоссе к аэропорту мы тоже проскочили на красный и, не остановившись на требование гаишника, помчались дальше. А через пять минут были уже на площади перед зданием аэровокзала. Не обманул меня мой деловой пассажир: отстегнул, как и договаривались – за доставку, на штрафы и премиальные за скорость.
– Спасибо, шеф, выручил! – бросил он на прощанье, – Будут какие сложности – звони! – и, протянув свою визитку, выскочил из машины и побежал к аэровокзалу.
 А тут как раз подлетают господа гаишники и берут меня в оборот: составили протокол о злостном нарушении правил дорожного движения, неподчинении представителям власти и пр. и пр. Штрафанули, как следует, чтоб не повадно было, да права на месяц отобрали. Штраф я без проблем оплатил деньгами моего делового "визитёра", а вот без прав стал безработным. Сидел дома да недобрым словом поминал виновника моих бед, пока не вспомнил про его визитку. Достал, прочитал: Волохов Викентий Павлович. Президент фирмы "Стройинвест". Контактный телефон. Позвонил ему, представился, напомнил о недавней встрече. Поговорили и, оказалось, что всё у него в тот день вышло в лучшем виде: на самолёт он успел, дело своё провернул и теперь набирает штат в народившуюся фирму, ну, а лучшего себе водителя после той памятной гонки во Внуково ему, наверное, не сыскать. И предложил мне перейти к нему на работу с оплатой в несколько раз большей моей. Как говорится – услуга за услугу.
Так я и начал работать в "Стройинвесте", который к тому времени уже обретал очертания строительной фирмы, поначалу начинавшей на голом энтузиазме и походившей больше на бригаду шабашников, кочующих по Подмосковью. Но, видно, Бог нам дал в начальники действительно специалиста с деловой хваткой, вовремя уловившего специфику и выгоду своего дела, который терпеливо, по кирпичику, строил не только коттеджи для новых русских, но и будущую преуспевающую фирму. Подбирал коллектив мастеров и единомышленников, находил выгодных заказчиков, спонсоров и компаньонов, не зарился на дешёвый грязный капитал. Короче, будучи обязательным и порядочным бизнесменом, сам вкалывал в поте лица и нас приучал быть таковыми, чтобы со временем завоевать своё сегодняшнее место под солнцем российского бизнеса.
– Что-то больно вы неравнодушны к своему шефу? – улыбнулась Люба.
– Только без намёков, – подхватил её иронию Олег, – просто он помимо всех своих достоинств мировой мужик.
– Наслышана я немало об этом "мировом мужике" от своего бывшего мужа.
– По-моему, у нас в "Стройинвесте" Марковых нет.
– От Ильи Чебутыкина.
– Ах, вот оно что. Да, Чебутыкин – ценный кадр для Волохова. Знал шеф, кого поставить во главе компьютерной группы дизайна и системы управления. Тот собаку съел на программировании – никаких проблем. Много они вдвоём провернули дел, заключили выгодные контракты по дачному строительству. А вот как человек Чебутыкин со своими странностями: по натуре – альтруист, не пьёт, не курит, деньгами не сорит, не развлекается, подобно "новым русским", даже на работу ездит в общественном транспорте, хотя давно бы мог на иномарке ездить.
– Да, Илья слишком увлечён программированием: дома у него свой новейший компьютер, который он постоянно модернизирует да оснащает разными прибамбасами, – добавила к сказанному Люба, – Денег на всё это он не жалеет, а больше ему в жизни, видно, ничего не надо.
– Даже вас ему не надо, раз он бывший, – уточнил Олег.
– Ну, это другой разговор, – парировала Люба, – не будем об этом.
– Да, пожалуй, у Чебутыкина сейчас все мысли о другом – как быть и с кем быть? – хмуро заявил Белов, – Дело в том, что с некоторых пор в руководстве "Стройинвеста" произошёл раскол между президентом фирмы и кем-то из тех, с кем он начинал когда-то своё дело, а Чебутыкин – один из них. Нет, Волохов не самодур, но с ним, действительно, не просто; его можно не любить, но не уважать нельзя. У таких, как он, всегда есть и друзья, и враги – это уж я по своей работе знаю, хлопот хватает.
– Но сейчас вы безработный, – спросила Люба, – иначе мы бы с вами тут вот так не разговаривали?
– Почему – работа есть, но послезавтра прилетает из Швейцарии шеф со своей семьёй, и я приступаю к своим непосредственным обязанностям. Слава Богу, перекличка кончилась, завтра мы с вами сдадим документы и свободны, как птицы в полёте: всё на свете когда-нибудь имеет свой конец.
– Конец нашему знакомству? – грустно улыбнулась Люба.
Вместо ответа Олег молча написал на вырванном листке из блокнота номер своего мобильного телефона и протянул ей со словами:
– Я надеюсь, что мы с вами ещё не раз увидимся, если вы тоже дадите мне свой номер.
– Я не против, но мобильного у меня нет, а домашний телефон у нас общий на пару с Чебутыкиным, и мне не хочется, чтобы на ваш звонок трубку взял Илья. Он и так по вечерам забирает к себе телефон и с кем-то там подолгу втихоря переговаривается.
– Можно себе представить удовольствие жить под одною крышей с некогда родным человеком, ставшим тебе чужим. А, может, и не было никакого родства душ, и вы всё выдумали себе.
– Уж кто бы это говорил, только не вы, Олег, после вашего недавнего рассказа. Любовь она и есть любовь, когда мы в ранней юности бросаемся в этот омут, не думая о последствиях – вот, оно, желанное, пришло! Кто-то захлёбывается и тонет, а кто посильнее – выплывает и долго приходит в себя. Вот и я из их числа, подобных вам. Мы все горазды задним умом, но если уж не ошибаться, так совсем не жить. Не хотела я, Олег, ничего рассказывать, да растревожили вы мне душу своими откровениями. Как тут не поплакаться в жилетку доброму человеку, хоть и из доблестной охраны. Не хочу, чтоб между нами были какие-то тайны и недоговорённости.
За окном машины при свете уличных фонарей падал крупный обильный снег, и, оседая на ветках деревьев, рисовал в их кронах мохнатую ажурную вязь, устилал мягким полувоздушным ковром асфальтовые дорожки, и, маскируя в белое людские фигуры, растворял их в пространстве. Ледяной студёный ветер, так неистово кидавшийся всю прошедшую неделю на собиравшуюся перед домом толпу, сегодня утратил свою злобу и утих. Синие плюшевые сумерки сгустились до вечерней темноты, разбавленной безбрежной белизною снега, который нёс с небес на землю свет надежды и гармонию первозданной чистоты в природе. Вся эта красота создавала состояние какой-то сказочности происходящего, тишины и умиротворения.
Никогда так не было хорошо на душе у Олега, как сейчас, оттого, что в этот светлый праздник снега все тревоги и проблемы были где-то далеко, а рядом с ним сидела молодая красивая женщина, которая не просто ему нравилась, а без которой он уже не мыслил жизни. Она рассказывала, не таясь, перипетии своей судьбы, в чём-то перекликавшейся с его собственной, и потому ставшей ему ещё ближе и роднее в отличие от той тоски и боли, оставшейся в памяти от Женьки Плетнёвой.
– Ну, вот вам ещё один вечер воспоминаний о "бесправной юности", – невесело улыбнулась Люба, заканчивая свой рассказ о годах совместной жизни с Ильёй, – Поди, икается в этот час моему бывшему супругу, так уж перемыли мы ему все кости.
– Да, уж знал Чебутыкин с чего начинать своё завоевание столицы – с надёжного тыла, – отвечал Белов, – Конечно, Бог его талантом не обидел, но надо и человеком быть, а не жить по принципу кукушкиного яйца. Знаете природу кукушат?
– Догадываюсь, что не простое ку-ку, – нахмурилась Люба, – Интересное сравнение с Ильёй.
– Да, уж ничего хорошего, – начал говорить Олег, – Когда кукушка-мать снесёт свои пёстрые яйца, она их по одному подбрасывает в чужие птичьи гнёзда. Там их по доброте души высиживают, как родные, пока в урочный час не вылупляются птенцы. Счастливые родители, слепые в своей любви, без разницы кормят и своих, и незваного кукушонка, который растёт, как на дрожжах, пока ему не становится тесно среди других птенцов. И тут он в знак благодарности за хлеб-соль просто-напросто выбрасывает из гнезда  несчастных собратьев, мешающих ему жить, и остаётся в нём хозяином.
Вот так и Чебутыкин однажды появился в вашем тёплом семейном гнёздышке, отогрелся, оперился и со временем начал действовать по тому же принципу. Но мне бы очень не хотелось, чтобы вы, Люба, повторили судьбу своих родителей. Ваш сын не в счёт, его он не обидит – это его родная кровь. Видно, подобную участь уготовил Чебутыкин и моему хозяину за всё то хорошее, что он для него сделал: нашёл его, оценил и дал возможность реализовать себя в любимом деле. Не иначе, как задумали ребята смену власти в "Стройинвесте".
– Вы ошибаетесь, Олег, – прервала его Люба, – не знаю, как там у вас на фирме – разбирайтесь между собою сами, но Илья – не злодей, каким вы его расписали. Мы с ним прожили семнадцать лет, и если он в чём-то виноват передо мною, то это как несчастный случай – так получилось; уж мне-то лучше знать!
– Вы, Люба, очень добрая и доверчивая!
– А вы легко и быстро судите о людях.
– Только не о тех, кого знаю не понаслышке.
– Но зачем же так зло и цинично?!
– А как же иначе, если они этого заслуживают?!
– Сразу видно, что вы добросовестный охранник.
– Я был бы рад ошибиться, но к чему обманывать себя и других.
– Очевидное – невероятное, – в голосе Любы послышалась обида.
– А, может – наоборот? – изменился тон и у Олега.
– Ну, что ж, посмотрим – жизнь сама рассудит, кто из нас прав, – резко подытожила Люба, давая понять, что неприятный разговор между ними закончен.
И молодые люди замолчали, переживая каждый в глубине души невесть откуда взявшееся на ясном небосклоне их отношений тёмное облако обиды, которое росло, чернея и настораживая, пока на горизонте не запахло близкою грозой.

2
– Ну, как твоя тётка? – с довольною улыбкой спросил Викентий Волохов, сидя рядом с Беловым на переднем сиденье машины, которая стремительно неслась по Ленинградскому шоссе в сторону Москвы.
– Да всё так же – слава Богу, ещё жива! – машинально ответил Олег и только потом переспросил, – Не понял, шеф, а причём тут моя тётка?
– Это я интересуюсь, как твои дела с приватизацией её квартиры, – ещё больше улыбнувшись, пояснил Волохов, – Ты же у меня для этого недавно клянчил отгулы за прогулы. А тут тебе аж две недели сроку выпало – всё успел?
– Спасибо, Викентий Палыч, сделал всё, что нужно и как нужно, – произнёс Белов, но по голосу его и хмурому виду не видно было, что он доволен этим.
– Так чего же ты не рад? – заметил проницательный Волохов, – Опять какие-то проблемы с новыми родственниками?
– Да всё нормально, шеф, – уклончиво ответил Олег, – просто личные проблемы сказываются на настроении.
– Бог с ним, с настроением, лишь бы эти личные проблемы не сказывались на твоей непосредственной работе, – с лица Викентия Волохова постепенно сошла улыбка, и в голосе появились жёсткие нотки, – Как говорили в недавнюю советскую эпоху: раньше думай о Родине, а потом о себе! А Родина для тебя – это я и моя семья!
И Викентий Павлович оглянулся на сидящих сзади красавицу жену Юлию и прелестную пятилетнюю дочурку Алису. Всех троих, прилетевших из отпуска на горнолыжном курорте в Швейцарских Альпах, Олег встретил час назад в аэропорту Шереметьево и теперь отвозил их домой.
– Слушаюсь, "ваша сковородь"! – решил поёрничать Белов и усмехнулся, покосившись на шефа.
– Смотри, шутник, вот рассержусь и разжалую тебя в механики, а себе возьму другого охранника – не такого умного, как ты.
Олег понял, что шутки шутками, но субординацию надо соблюдать. А тут как раз за окнами иномарки пронеслась развязка МКАДа с шоссе – как раз то место, где две недели назад их по пути в аэропорт жестоко подрезали, и всё могло закончиться для них довольно печально, если бы не мастерство Белова и доля везения. Олег переглянулся с шефом: оба мигом вспомнили недавний инцидент, подумав об одном и том же – что ж, бережёного Бог бережёт.
– Как там, в Багдаде, всё спокойно?! – не на шутку озабоченно спросил Волохов Белова, – Что хорошего за это время без меня натворили? В двух словах обрисуй, а остальное я уже завтра сам на месте узнаю.
Разговор их принял серьёзный деловой оборот. А по сторонам дороги мелькали знакомые московские строения; оживлённый поток машин нёсся вперёд, сигналя и перестраиваясь, ныряя в тоннели и притормаживая на минуту у светофоров на перекрёстках улиц. В силу своей осведомлённости Олег рассказывал последние фирменные новости и выслушивал ответные реплики хозяина, а на уме у него неотвязно вертелось всё то же самое – она, Люба Маркова. Что делать, если эта женщина так вошла в его жизнь, проникла в самую душу и всё смешала в голове! Вот только не было больше того радостного чувства подобного испытанному в тот достопамятный снегопад, а последние дни вообще приносят только огорчения.
Вот и вчерашний день ничего не изменил к лучшему в их отношениях. Ещё утром, когда лишь рассвело, и метель кружила над Москвой, Белов примчался на своей серебристой Ауди к зданию Отдела приватизации задолго до его открытия, подогнав машину к самому подъезду. Сидя за баранкой, он глядел в окно и ждал Любу. Только когда стал собираться народ, Олег пошёл занимать очередь. Без нескольких минут девять появилась и Люба, присоединившись к Олегу, увидав его в очереди и сухо поздоровавшись с ним. Сделав вид, что никакого позавчерашнего недоразумения между ними не было, он попытался было завязать непринуждённый разговор, но Люба, явно нерасположенная к общению с Олегом, ограничивалась лишь односложными фразами "нет" или "да". Поняв это и больше не навязываясь, тот скоро огорчённо умолк и не возобновлял новых попыток.
Так они и простояли молча очередь на сдачу документов уже в самом здании Отдела, правда, достаточно быстро продвигавшуюся к своему заветному исходу в отличие от предыдущих дней, точнее вечеров, на улице да на морозе. А здесь уже народ по одному, по два человека просачивался из коридора в кабинет инспектора, где тот в течение нескольких минут просматривал принесённые посетителями необходимые справки и, убедившись в их правильности, принимал их и назначал день подписания всеми членами семьи или кем-то по доверенности за отсутствующих – официальных документов на приватизацию жилья. Вот и Олег с Любой вскоре вышли из кабинета инспектора, как говорится, с чувством полного удовлетворения цели своего прихода сюда и с назначенным через неделю сроком подписания Договора.
– Люба, давайте я вас на работу отвезу! – предложил ей Белов, когда они оказались на улице и окунулись в декабрьскую метельную круговерть, висевшую над городом.
– Ну, что вы, Олег, не стоит, – слегка улыбнулась Люба, – что обо мне ещё там подумают, если увидят вашу машину, когда у нас даже заведующая детским садом ездит на общественном транспорте.
– Ну, хотя бы до метро?! – полувопросил Белов.
– Ну, хотя бы до метро! – в тон ему ответила Люба.
Никогда ещё так медленно не ездил Олег по улицам Москвы в любое время суток и года, исключая только вынужденные пробки в центре города, как этот несчастный километр от здания Отдела до метро. И дело было даже не в погоде, хотя у нас любая непогода (снегопад или дождь) на улицах столицы – как стихийное бедствие. Всё как-то не так складывалось у них с Любой, а потому и не хотелось расставаться на ноте грусти и неопределённости в отношениях. Остановив машину у тротуара напротив выхода подземки и не глядя на Любу, Белов произнёс:
– Через неделю мы с вами увидимся, но это так долго! Может, вы мне позвоните до этого срока, если не хотите, чтобы я звонил вам – я буду ждать.
– Не знаю, Олег – обещать не буду, – Люба говорила, тоже глядя перед собой, – Вы уж извините, если я испортила вам настроение, оно и у меня не лучше! Просто мне сейчас нужно  хорошо подумать обо всём и не торопить события. А предстоящая неделя как раз нам в этом и поможет. Спасибо вам за всё и не обижайтесь!
– Вы говорите так, как будто навсегда прощаетесь, – невольно вырвалось у Белова.
– До свидания, Олег! – метнула Люба на него удивлённый взгляд и, распахнув дверь, вышла из машины и быстрым шагом направилась к дверям метро.
Проводив её глазами, Белов с досады врубил полный газ и с визгом прокручивающихся колёс сорвался с места и унёсся в заснеженную даль проспекта.
...Вот об этом обо всём и вспоминал он про себя, когда вёз домой по улицам Москвы счастливую, отдохнувшую на забугорном шикарном курорте, семью своего хозяина. Скверно было на душе у Олега, и кошки скребли на ней от нехорошего предчувствия, но он готов был согласиться с тем, что работа есть работа, на которой надо выглядеть на все сто. А там, через неделю, может что и переменится.


3
Вот и прошёл недельный срок, отведённый инспекторами Отдела приватизации на подготовку документов для подписания Договора и, по нечаянному совпадению, на разлуку для Олега и Любы. Остро переживая случившееся и не раз выслушивая внушения шефа со  злой иронией в свой адрес, Белов понял, что надо брать себя в руки и не раскисать – работа не потерпит. Может, это и помогло ему отвлечься и немного успокоиться, когда он всю прошедшую неделю, каждый божий день, с утра до вечера – всё-таки конец года – мотался на машине с президентом фирмы и один с его поручениями по разным адресам строящихся подмосковных объектов или деловых встреч на организационном и личном уровне. А по вечерам ещё занимался в спортзале восточными единоборствами, стрельбою в тире или плавал в бассейне. Так что, когда подошёл срок подписания документов, Олег был даже удивлён, что ему не пришлось, как в прошлый раз, клянчить у Викентия Павловича несколько часов на устройство своих жилищных дел – ни слова против. Приятно было сознавать, что тебе доверяют и ценят.
Ну, вот и снова перед глазами знакомое, полувековой давности постройки, здание Отдела и тот же запорошенный снегом его парадный подъезд, узкие тесные коридоры с рядами скрипучих сидений по обеим сторонам и висящие по стенам доски объявлений с образцами многочисленных справок. Те же знакомые не за одну неделю перекличек лица очередников уже со своими родными и близкими. Всех их поочерёдно вызывали в кабинет инспектора, ведущего их дела, и выдавали подготовленные Договора для ознакомления во избежание возможных ошибок.
Заполучив по доверенности документы на приватизацию тёткиной квартиры, Белов устроился на подоконнике в углу коридора и принялся их не спеша просматривать. Но  скоро он невольно отвлёкся от своего занятия, увидев торопливо вошедших в вестибюль и устремившихся к нужному им кабинету Любу Маркову, Илью Чебутыкина и с ними юношу, похожего на Илью. Сразу бросилась в глаза та нервозность в их отношениях и продолжавшийся ранее начатый разговор на повышенных тонах.
За те несколько минут их нахождения у кабинета Олег обратил внимание на то, как изменилась за неделю Люба и не в лучшую сторону: не было той завораживающей мягкости в её движениях, нежности во взоре и женственной полуулыбки на губах. Откуда эта настороженность в глазах из-под нахмуренных бровей, эти крепко поджатые губы и нервная отрывистая речь, эти беспокойные пальцы рук, поправляющие то причёску, то одежду?!
Олег смотрел на Любу и не узнавал ту, которая ещё недавно была для него само очарование, а теперь со стороны вызывала лишь недоумение и жалость в своей метаморфозе – что сделало время с человеком?! Конечно, перемену эту можно было оправдать одним: с волками жить – по-волчьи выть. Видать, что с Чебутыкиным, насколько знал его сам Белов и по рассказу Любы, она, наверное, и не могла быть другой.
Громкие крики вывели Белова из состояния задумчивого созерцания Любы. Это Чебутыкин с нахрапом распустившегося начальника на подчинённого отчитывал что-то недопонимавшую Любу, не давая ей возможности даже вставить слово в своё оправдание и оттого совсем стушевавшуюся. Этого Олег уже стерпеть не мог и, еле сдерживая себя от закипевших чувств, слез со своего подоконника и подошёл к Чебутыкину.
– Ты чего кричишь? – не здороваясь, обратился он с нескрываемой неприязнью к своему сослуживцу.
– А-а, Белов, наш доблестный охранник! – с наигранной иронией обернулся к нему Илья, и было видно его явное неудовольствие присутствием Олега здесь и именно в этот момент, – Вот, понимаешь, никак не разберёмся между собой. А ты, я вижу, тоже в собственники  жилья подался?
– Ты что на неё кричишь? – не отвечая на его вопрос, повторил Белов, кивнув на Любу, которая затаив дыхание, с тревогой смотрела на них обоих.
– Слушай, ты, ворошиловский стрелок, чего тебе надо? Что ты лезешь в чужой монастырь? – переменившись в лице, вплотную к нему придвинулся Чебутыкин. Оба они были примерно одного роста, высокие, плечистые, только Илья был помассивнее и погрузнее, а Олег – пожилистей и понакачанней в мышцах.
– А, ну, давай отойдём отсюда, и я тебе скажу, что мне надо! – предложил Белов. Хмыкнув в ответ, Чебутыкин пошёл за ним в противоположный и пустынный в этот час конец коридора. Никто вроде бы не обращал на них излишнего внимания, только Люба, не сводила глаз с обоих, предчувствуя, что добром это противостояние не кончится.
– Ну, что тебе, "держиморда околоточный"? – нагло ухмыляясь, спросил Илья, когда они с Олегом остались наедине.
– Ещё раз услышу, как ты на Любу кричишь, я тебя, виртуальная твоя душа, совсем голоса лишу! – с нешуточной угрозой произнёс Белов, – Ты меня понял, бацилла компьютерная?! – и глаза его заполыхали жгучей ненавистью, но Чебутыкин был не из пугливых.
– Ах, ты, пёс цепной, так ты и к ней в охрану набиваешься?! – он оглянулся на замершую в ожидании Любу, – Вот оно чего: как видно, вы тут даром время не теряли! Ну, ну, давай – место свободно, но только ты, парень, не очень торопись, пока мы не разъедемся!
– Ну и гнида ты! – Олег схватил Илью за грудки и бешено затряс, – Тебе молиться на неё надо, а ты последнюю совесть потерял – за человека её не считаешь. Люба тебя из грязи в князи вытащила, жизнь свою на тебя угробила, а ты с ней так обходишься. Какая же ты сволочь, Чебутыкин!
– Да пошёл ты, моралист хренов! – попытался было вырваться Илья, с силою отталкивая от себя Белова. Тот пошатнулся и, некстати зацепившись за стоявший рядом стул, потерял равновесие и едва не упал на пол, но тут же на помощь ему машинально сработали доведённые до автоматизма приёмы самбо и карате. Не выпуская Чебутыкина из своих цепких рук, Олег одним движением рванул его на себя, другим, как уж, ловко вывернулся из неудобного положения и в довершении молниеносно провёл бросок через бедро с последующим болевым выкручиванием руки соперника. Мелькнула в воздухе массивная фигура Ильи, потом послышался грохот его упавшего тела, и через мгновение Олег уже твёрдо стоял на ногах, крепко держа Чебутыкина вниз лицом, искажённым гримасою боли, от которой тот буквально взвыл.
Услышав вопль Ильи, от коего невольно вздрогнули все посетители, стоявшие в другом конце коридора, кинулась к нему Люба и вцепилась в Белова, неожиданно впервые, сгоряча обратившись к нему на "ты":
– Олег, ненормальный, отпусти его сейчас же, если не хочешь попасть в милицию! Не думала я, что ты можешь быть таким садистом и издеваться над людьми.
– Люба, я ради вас хотел как лучше! – смущённо оправдывался Белов, – Я за вас горло перегрызу!
– Вот и грызи за своего хозяина, а не лезь не в свои дела! Знать тебя после этого не желаю! – и Люба всё пыталась вырвать у него свою бывшую униженную половину, пока повиновавшийся Олег не разжал свои сильные руки. Люба тут же подхватила притихшего Чебутыкина и потащила его к кабинету в приёмной, где ждал их сын. Скоро все трое скрылись за дверью инспектора, а минут через десять вышли вместе оттуда и тихо направились к выходу на улицу. Только Чебутыкин ненадолго задержался возле Белова, стоявшего неподалёку.
 – Ну, Белов, здесь твоя взяла, но это тебе даром не пройдёт – тебе и твоему хозяину! – сквозь зубы процедил он недвусмысленную угрозу, – Так что готовьтесь, ребята!
– Мы всегда готовы, мститель драный! – кинул вслед уходившему Илье Олег и пошёл в кабинет к инспектору подписывать Договор. Разборка разборкой, но надо было и дело делать, ради которого он и приехал сюда.
Вскоре он уже сидел в машине, где его и застал звонивший по мобильнику шеф с наказом мчаться на всех парах в офис фирмы.
– Ну, что ж, выбор сделан, – с грустью думал Белов по дороге за рулём своей серебристой Ауди, – Всё-таки семнадцать лет совместной жизни – это не семнадцать дней нашего знакомства. Но теперь уже хоть есть какая-то ясность между нами. Кончилась перекличка, кончились встречи, а с ними светлая наивная мечта, зимняя сказка. Но жизнь-то продолжается – значит, будем жить!


8 глава. Гроза.

1
– Алло!
– Это Олег Белов?
– Да, я вас слушаю.
– У меня к вам деловой разговор.
– Кто вы?
– Какая разница, если дело касается непосредственно вас?
– И всё-таки давайте без выкрутасов.
– Хорошо: доброжелатель – вас устроит?
– Ладно, доброжелатель, чего надо?
– Я знаю, что вы неравнодушны к некой Любе Марковой.
– Ну и что? Вам-то что до этого?
– Я предлагаю джентльменскую сделку: вы нам отдаёте своего шефа, а мы вам гарантируем жизнь и здоровье вашей Любы.
– Не понял?!
– Что ж тут непонятного: вы сам просто на время отходите в сторонку и не мешаете нам разбираться с Волоховым, а мы не трогаем вашу драгоценную Любу.
– Это что – шантаж?!
– Как хотите, так и называйте. Моё дело предложить.
– На испуг берёте?
– Скорее, взываем к здравому смыслу.
– А если я пошлю вас в задницу с вашим предложением?
– Жадность фраера погубит.
– То есть?
– Тогда вы потеряете и Любу, и шефа, и свою неразумную голову. Мы ведь всё равно своё возьмём, просто шума будет больше.
– Слушай, ты, доброжелатель грёбаный, жаль, что ты не рядом стоишь, а то бы я мобильника не пожалел расплющить об твою сволочную башку. Я же вас скорей изрешечу, если только попытаетесь что либо с ними обоими сделать.
– Ну, что ж, Белов, ты сам подписал всем вам троим смертный приговор. Так что до скорой встречи!

2
В конце декабря отшумели вьюги да метели, и после сильных морозов выдалась недолгая оттепель. Осели наметённые сугробы, а с проезжих дорог совсем сошёл снег, что как нельзя кстати пришлось Олегу Белову, продолжавшему с президентом фирмы "Стройинвест" инспекционные поездки по Подмосковью.
В один из таких будничных дней, в первой его половине, ехали они из Москвы по Калужскому шоссе, в этот час довольно пустынному и не обременённому движением. Вот проехали посёлок Мамыри, за ним сверкающий из стекла и бетона комплекс Газпрома, деревню Сосенки с мостом над речкой с тем же названием и выехали на подмосковные просторы с чередованием полей и перелесков. Олег безмятежно крутил баранку машины, а Викентий Волохов всё больше и больше хмурил брови и сокрушённо качал головой, недовольно поглядывая на своего водителя-телохранителя.
– Слушай, Белов, – наконец, нарушил он молчание, – кто из нас двоих охранник – ты или я? Мне кажется, что я.
– Изволите шутить, шеф, – непонимающе глянул на своего начальника Олег.
– Какие могу быть шутки, когда я вижу, как задолбали тебя твои личные проблемы. Ты же ни о чём другом уже не думаешь и дальше своей баранки, как своего носа, ничего не видишь, – обозлился шеф.
– А в чём дело, Викентий Палыч? – забеспокоился Белов.
– Вот я тебя уволю к чёртовой матери, если ты своё дело не знаешь, а я ещё должен объяснять твои обязанности! – уже всерьёз завёлся президент фирмы.
– Что – кто-то нас уже пасёт? – попробовал было угадать его негодование Олег, кидая взгляд на зеркало заднего вида.
– Наконец-то, проснулся, – вдобавок матернувшись, ответил Волохов, – Вон видишь за нами тот серый "Жигуль"?
– А, старый знакомый, который ещё тогда нас на Ленинградском шоссе подрезал – значит, не случайно.
– Так вот, я его ещё в Москве заметил – он-то нас и пасёт. Так что думай, голова твоя садовая, если жить хочешь. Дождались, блин! – ещё раз крепко ругнувшись, заключил Викентий Павлович.
– Всё понял, шеф! – сразу лицом и голосом переменился Белов, – Тут скоро будет довольно длинный и пустынный перегон в районе реки Десны в обход одноимённого посёлка. Если они что-то задумали, это самое удобное для них место – не вечно же им кататься за нами.
Олег нажал на газ, не отрывая взгляда от боковых зеркал. Прибавили скорость и в десятке "Жигулей". Вскоре показался поворот и за ним спуск в долину реки Десны.
– Викентий Палыч, – обратился Белов к шефу, – будьте наготове и делайте всё, как я скажу! Жаль, что вы рядом со мной, а не на заднем сиденье – там легче спрятаться внизу. Ну, да ничего, ремни долой, и, если ещё повезёт, тогда и ноги унесём отсюда.
– Давай, Олег, действуй! Будем живы – я тебя к ордену представлю! – невесело улыбнулся Волохов.
– И к внеочередному званию! – продолжил в том же духе Белов.
Ещё на спуске серый "Жигуль" врубил полный газ и пошёл на обгон, быстро сокращая расстояние. Счёт шёл на секунды. Обе машины неслись по шоссе, делавшему длинный поворот и выходившему к реке. Не спуская глаз с преследователей, Белов краем глаза видел, что ни впереди, ни сзади больше машин не было, и слегка притормозил, Когда же шедшие за ними на огромной скорости "Жигули" поравнялись с "Ауди", то, увидав в открывшемся боковом окне в руках одного из преследователей вскинутое дуло автомата, в тот же миг Олег крикнул шефу: "Ложись!" – и сам, вплотную пригнувшись к баранке своей машины, вдарил по тормозам.
Одновременно завизжали по асфальту заблокированные колёса, и застучала автоматная очередь из пронёсшихся мимо "Жигулей", половина которой успела продырявить в нескольких местах лобовое стекло и там, где сидел шеф, успевший нырнуть в низ машины. Она ещё двигалась по инерции вперёд, а Белов, подняв голову, уже выворачивал руль влево и давил на газ, рискуя опрокинуться на крутом вираже или вообще заглохнуть. Слава Богу, широкое четырёхполосное в этом месте шоссе позволило Олегу вписаться в поворот, и он рванул назад, к Москве. Серые "Жигули", не ожидавшие от него такого хитрого манёвра и не сразу сообразившие что к чему, промчались дальше вперёд, а когда поняли – было уже поздно. За окнами несущейся в обратном направлении серебристой "Ауди" сплошною лентой мелькали деревья по краям дороги, а в зеркале заднего вида уже не было видно никаких "серых хищников".
– Живой, Палыч? – крикнул Белов, переводя дух и кидая мимолётный взгляд на своего начальника.
– Живой, чёрт тебя подери! – весело отозвался тот, – Только из-за твоих искусных манёвров у меня теперь вся морда будет в синяках расписана – что под глазом, что на лбу. А ты-то как сам, Шумахер хренов?
– Да ничего особенного – так, слегка задело, – поморщился Олег.
Только тут Викентий Павлович обратил внимание на струйку крови, стекавшую по виску своего охранника.
– Когда-то в Афгане пострашнее было, – поймав обеспокоенный взгляд шефа, сказал Олег, – тогда душманы по нашим машинам из гранатомётов стреляли.
– Вон пост ГАИ, – прервал его Волохов, – давай, афганец, правь туда – нам без них не обойтись.
Когда их машина подлетела к стоявшим у поста инспекторам ГАИ, Викентий Павлович быстро взял инициативу в свои руки. В двух словах он объяснил им суть произошедшего, указав на вещественные доказательства вооружённого нападения в виде нескольких пулевых отверстий в машине, а также раненого в голову его водителя. Пока гаишники составляли на месте протокол происшествия, Волохов достал из машины аптечку и перевязал рану Олега, а потом стал звонить по сотовому телефону и извиняться за срыв сегодняшних деловых встреч из-за непредвиденных обстоятельств.
Вскоре в сопровождении инспектора они для начала поехали в одну из клиник на юге Москвы, где обоим пострадавшим быстро оказали необходимую медицинскую помощь и после тщательного обследования утешили, что ничего серьёзного и угрожающего их здоровью нет. Более серьёзное ждало их в тот день во время визита в районную прокуратуру, где Волохов и Белов были допрошены местным следователем, и по факту покушения на их жизнь было заведено уголовное дело, а следователь заверил, что будут предприняты все меры для его расследования.
Потом заехали в офис фирмы "Стройинвест", гудевшей растревоженным ульем. Там Викентий Павлович отдал необходимые распоряжения, а Белов тем временем побывал на ремонте в автосервисе. Народ уже был в курсе происшедшего, и хотя паники не наблюдалось, но разговоров было предостаточно – судили и рядили на все лады. Олег пожалел, что не повидал Чебутыкина, а так хотелось посмотреть на его реакцию.
– Ну, да, чёрт с ним, пусть живёт, – решил про себя Белов, – потом разберёмся.
Так прошёл этот столь насыщенный событиями день. А вечером Олег отвозил президента фирмы домой. По пути, отходя от пережитых за день потрясений, Волохов решил дать себе и в первую очередь Белову неделю отдыха.
– Основную работу мы сделали, а там видно будет, – говорил он, – Всё равно на носу новогодние праздники: отойдём, отдохнём, залижем раны и подумаем на досуге, как нам жить дальше, пока наши доблестные органы будут ловить бандитов. А в Новый Год к тому же все личные проблемы успешно решаются, – подмигнул шеф Олегу, – Ну, а третьего января за дела – я жду тебя, как обычно.
Вот так шумно, с пальбой, отнюдь не праздничной, и гонками, далеко не спортивными, с незапланированным адреналином в крови и долей везения, кончался этот год, непохожий на предыдущие. Заканчивался и передавал свою эстафету новому, от которого Олег Белов ждал многого – всё-таки ещё надеялся и ждал.

3
Над заснеженной Москвой плыла морозная новогодняя ночь, озарённая бесчисленными вспышками ракет и петард, со свистом устремлявшихся в небо, и оглашённая счастливыми весёлыми голосами множества людей, высыпавших заполночь на улицу из своих квартир. Оставив дома уставленные яствами столы и захватив с собою выпивку с немудрёной закуской, они от души веселились по своим дворам или вдоль по улицам своих микрорайонов, приветствуя наступление третьего тысячелетия – две тысячи первого года. Даже те, кто был уже не молод, под влиянием принятого "допинга" резвились, как дети, играя в снежки и просто валяясь в снегу, во всё горло распевали русские застольные песни и поздравляли каждого встречного и поперечного с наступившим Новым Годом. А молодёжь тем временем отрывалась на открытых дискотеках у кинотеатров и метро, гремящих на всю округу забойною дебильною попсой, оттягивалась с неизбежными объятиями и поцелуями даже между едва знакомыми молодыми людьми. И все были довольны, все были счастливы, если это веселье можно было назвать счастьем. Что ж, как бы ни было нам трудно, какие бы козни нам ни строила жизнь (то беда нагрянет, то нужда задавит), но праздники мы любим и веселимся от души, позабыв на время обо всех своих житейских неурядицах.
А в это время в одном из домов на юго-востоке столицы, у окна своей квартиры на третьем этаже, выходившей во двор, стояла женщина, ещё достаточно молодая и привлекательная, со стройной фигурой в вечернем платье и красиво уложенной причёске. Стояла и бесконечно грустными глазами смотрела на развесёлое народное гуляние. В комнате её царили полумрак и тишина, которые едва нарушали вполголоса работающий телевизор, маленькая живая ёлка с гирляндой бегающих разноцветных огней и горящая на столе в подсвечнике свеча. Её жёлтое колеблющееся пламя освещало расставленные вокруг несколько салатниц с блюдами праздничного ужина, открытую бутылку Шампанского и высокий хрустальный фужер.
Но вот красивая женщина отвернулась от окна, и взгляд её упал на противоположный затемнённый угол комнаты, откуда донеслось невнятное бормотание и глухой сдавленный стон её спящей, старой и больной, прикованной к постели матери. Люба подошла к ней и присела рядом, поправила одеяло и погладила её руку, беспокойно выскользнувшую из-под одеяла, охваченную сильной болезненной дрожью. Почувствовав нежное прикосновение, старуха-мать скоро опять затихла, а Люба ещё немного посидела возле неё прежде, чем встала и отняла свою руку. Ей было безмерно жаль этого родного беспомощного человека, но она так устала за последнее время и от ухода за ней, и от семейных передряг, и от душевного одиночества – просто устала от жизни такой. А потому и праздник был не в праздник.
Да по большому счёту она сама была виновата, что устроила его себе таким. Вдруг пожалела своего бывшего мужа в ответ на показавшуюся ей жестокой и несправедливой правду в отзыве о нём Олега Белова. Пожалела по старой памяти ещё раз, когда Олег вступился за неё и чуть не наломал сгоряча дров, чтобы поставить на место зарвавшегося и откровенно хамившего Чебутыкина. Тем самым оттолкнула от себя единственного человека, кто ей сейчас по-настоящему был близок и дорог, и мог платить взаимностью.
А бывший благоверный в долгу не остался и устроил ей в последний месяц года "весёлые денёчки". Памятуя о своей стычке с Беловым в Отделе приватизации, он при каждом удобном случае изощрённо унижал её, как женщину, и, не повышая голоса, нагонял на неё страху. Было мерзко и противно жить с ним под одною крышей. Но хуже всего было сознавать своё бессилие что либо изменить в этой ситуации и повторять одно и то же: скорее бы прошёл этот срок в два месяца для утверждения в Москомжилхозе составленного Договора о приватизации, и тогда с официальным документом на руках можно будет вплотную заняться куплей-продажей квартиры.
– Господи, какие же, однако, все мы бабы дуры! – доведённая до слёз, не раз повторяла про себя Люба известное расхожее выражение.
Слава Богу, что хоть в Новогоднюю ночь Чебутыкин с сыном съехали куда-то в гости. Днём они бегали по магазинам, возвращаясь домой с полными сумками, потом висели на телефоне, с кем-то и о чём-то договариваясь, прихорашивались в ванной и у зеркала в прихожей, а под вечер уехали на заказанном заранее такси, так и не сказав ей ни слова.
Люба прибрала за матерью, поздравила её с наступающим Новым Годом, и успокоенная старушка быстро уснула, оставив дочь в одиночестве встречать милениум. А та и решила не смотря ни на что устроить для себя праздник. Нарядила ёлку, приготовила стол, оделась и накрасилась (всё-таки женщина, молодая и симпатичная), под бой курантов открыла Шампанское, наполнила фужер и попробовала загадать желание, но так и не смогла. На здоровье не жаловалась, денег на скромную жизнь хватает, а вот счастье личное слишком несбыточно, чтобы его желать. Так и выпила за всё хорошее.
А потом, когда за окном послышались петардная пальба и громкие весёлые людские крики, вдруг накатила на неё такая тоска, такая боль одиночества пронзила душу, что Люба заметалась в своей маленькой комнате, не зная, куда бы приткнуться. Вышла в прихожую, и взгляд её упал на молчащий телефон. Было грустно и горько сознавать, что никто ей не звонит, никто о ней не помнит, никому она не нужна. И тут в голову пришла неожиданная мысль: а, ну, как самой кому-нибудь позвонить. Пусть нескромно навязываться, но в новогоднюю ночь всё прощается.
Люба достала записную книжку и начала листать её, остановившись уже на второй странице с алфавитной буквой "Б" – Белов Олег.
– Боже мой, – подумала она, – всё было, как в сказке: держала в руках Жар-птицу счастья, а она улетела и оставила мне своё горящее перо в виде номера его мобильного телефона, – Люба грустно усмехнулась про себя, – Что-то я совсем сентиментальной стала. Наверное, скоро начну стихи писать.
Долго она не решалась поднять телефонную трубку и ещё дольше набирала номер, и не только потому, что в этот час была перегружена линия. Когда же в трубке раздались длинные гудки, у неё отчаянно заколотилось сердце, а когда Люба услышала знакомый, с лёгкой хрипотцой голос Олега, у неё от волнения перехватило дыхание, и она уже не могла вымолвить ни слова.
– Алло! – произнёс Белов и через секунду добавил, – Я слушаю.
Но в ответ ему была тишина.
– Говорите – я жду! – уже нетерпеливей продолжал он.
Трубка упорно молчала, и только слышно было в ней чьё-то тихое неровное дыхание.
– Ну, кто это? – начал терять терпение Олег, – Викентий Палыч? – молчание, – Серёга, ты? Кончай прикалываться, а то сейчас мобилу вырублю! – и вдруг, как будто свыше, до него дошло, – Люба, это вы?!
А у неё от его догадки остановилось сердце, и всё похолодело внутри.
– Здравствуйте, Люба! Как же я сразу не догадался, кто звонит?! – говорил ей по телефону Белов, – Вам, наверное, грустно и одиноко в эту ночь, если вспомнили обо мне, но из-за того нелепого случая в прошлом месяце неловко говорить со мной, и вы молчите. Я вас понимаю и сам сожалею, что, может быть, тогда погорячился, но иначе не мог, если вы мне так дороги. Конечно, проще простого встать в позу обиженного и постараться забыть о вас, но это не для меня. Я не хочу знать, кто из нас прав, кто виноват, а хочу лишь одного – снова видеть вас, быть с вами рядом. Спасибо, Люба, что позвонили! С Новым Годом, с новым счастьем! Только берегите себя в нашем таком неспокойном мире. Если я вам до сих пор небезразличен и буду очень нужен, располагайте мною в любое время. А ещё я хочу вам почитать стихи – какая же новогодняя ночь без признаний в стихах?!..

Мне без тебя так трудно жить,
А ты – ты дразнишь и тревожишь.
Ты мне не можешь заменить
Весь мир...
        А, кажется, что можешь.

Есть в мире у меня своё:
Дела, успехи и напасти.
Мне лишь тебя не достаёт
Для полного людского счастья.

Мне без тебя так трудно жить:
Всё неуютно, всё тревожит...
Ты мир не можешь заменить,
Но ведь и он тебя – не может.

Когда Олег умолк, видимо, обдумывая, что ещё почитать или сказать безмолвной и далёкой, но такой ему близкой Любе Марковой, как она вдруг нарушила молчание и тихо произнесла всего одну лишь короткую фразу:
– Олег, пожалуйста, прости меня!
И повесила трубку своего телефона.
Долго ещё сидела Люба в прихожей на стуле возле тумбочки с телефоном, откинув голову к стене и закрыв глаза. По щекам её катились слёзы, и трудно было угадать – лучше ли ей стало после этого звонка или наоборот.

4
После новогодних праздников Москва нехотя приходила в себя, возвращаясь к привычному ритму трудовых будней. Правда, кто-то устраивал себе Рождественские каникулы и продолжал гудеть, а остальные, продрав глаза, с утра пораньше запрягались в лямку и тянули воз своей повседневной работы.
Созвонившись по мобильнику с шефом, Олег Белов ехал к нему домой. Уже рассвело, и над городом сквозь морозную дымку проглядывало лучистое солнце. На душе у Олега было тоже ясно и легко, а душевное спокойствие только способствовало на радость его начальнику хорошему рабочему настроению Белова, довольно редкому в последнее время.
Свернув с широкого оживлённого проспекта на тихую улицу, он проехал два квартала и поворотил с неё под арку большого элитного семнадцатиэтажного дома, где жил со своей семьёй Викентий Павлович Волохов. Во дворе дома Олег не спеша прокатил мимо нескольких подъездов и остановился у края тротуара одного из них. Выйдя из машины и включив сигнализацию, он по привычке огляделся вокруг и, не заметив ничего подозрительного, пошёл к подъезду. Но прежде, чем зайти в него, ещё раз оглянулся и вдруг увидел невдалеке, за мусорными контейнерами, знакомые серые "Жигули", которые были не видны с проезжей части, но с которых хорошо просматривался подъезд. В этом Олег убедился, когда заметил в них чьи-то внимательно следившие за ним физиономии.
Инстинктивно нащупав в кармане куртки пистолет и сжав рукой его холодную сталь, Белов открыл дверь и вошёл в подъезд. Пока он вызывал лифт и поднимался в нём на десятый этаж, тщательно обдумал своё положение. Мысли работали профессионально быстро и рассудительно. То, что их с шефом будут убирать сейчас, сомнений не вызывало. Зря ли эти стрелки упражнялись по ним на Калужском шоссе и примеривались на Ленинградском?! Неужели Бог троицу любит?! Раз последовал оплаченный заказ, то очень мало шансов уцелеть, если всё делается не спонтанно и тщательно готовится.
Конечно, было бы разумней, если б президента фирмы сопровождали и водитель, и охранник, а не один Олег Белов в двух лицах со всеми своими достоинствами. Ну, что ж, "жираф большой – ему видней". Но если действовать на опережение, вычислив то место, где им удобнее всего стрелять, то ещё неизвестно кто выйдет победителем в этой игре без правил. Хотя, конечно, один раз им крупно повезло, а дважды снаряд в одну и ту же воронку не попадает, но чем чёрт не шутит. Везёт сильнейшему, а отступать и тем более сдаваться без боя Белов не привык ещё с Афганистана.
Выйдя из лифта на десятом этаже, Олег нажал на дверной звонок. Дверь открыла супруга президента "Стройинвеста".
– Доброе утро, Юлия Николаевна!
– Здравствуй, Олег!
– Передайте Викентию Павловичу – карета подана, а я пока здесь постою и покурю.
– Да-да, пожалуйста, а Викентий сейчас выйдет, – ответила Юлия Николаевна и ушла, прикрыв за собою дверь.
Белов решил ничего не говорить ей, чтобы не сеять раньше времени панику, а сам, как натасканная борзая, весь напрягся в тревожном ожидании, не думая о каких-то там сигаретах. Вот лифт, на котором он приехал на этаж, поехал вниз, а на смену ему стал подниматься другой. Олег вынул из кармана пистолет и снял его с предохранителя, отойдя от самого лифта к входной двери на этаже. Лифт приближался, не останавливаясь ни на одном из нижних этажей, и это настораживало вдвойне.
Всё ближе и ближе поднималась скрипучая кабина лифта, а Белов ещё и торопил её, надеясь разобраться с налётчиками в отсутствии шефа. Самое главное, что они не застанут его врасплох, хотя, конечно, киллеры должны быть прекрасно осведомлены об образе жизни и распорядке дня президента фирмы: когда он уезжает и приезжает с работы, кто и как охраняет его, кто из соседей может помешать им, нежиданно оказавшись ненужным свидетелем нападения. Любая мелочь может стать решающей.
Ну, вот и всё: лифт прибыл на этаж, и сейчас раскроются его двери. Олег вскинул свой пистолет и приготовился. Но, как на грех, в тот самый миг открылась другая, входная дверь на этаже, и на пороге показался Викентий Волохов, провожаемый своими домочадцами – женой и дочкой. Олег только оглянулся на своего шефа, с улыбкой на ходу протягивавшего ему для приветствия руку, и не успел ничего крикнуть, как из распахнувшихся дверей лифта выскочил некто в натянутой на лицо маске и с оружием в руках. Всё это напомнило старый добрый голивудский вестерн – кто кого опередит со стрельбой на вскидку. Только в этом случае условия дуэлянтов были изначально неравными. Если нападавший отвечал лишь за себя, то за спиной у Белова были три вверенных и доверившихся ему жизней, а потому он и думал меньше всего о себе.
Всё дальнейшее уместилось буквально в несколько секунд. Одновременно с глухо прозвучавшими выстрелами киллера Олег успел в стремительном прыжке выстрелить сам и в полёте загородить собою шефа, оттолкнув плечом и повалив его назад. А тот, падая, увлёк за собою по принципу домино от неожиданности закричавших в испуге жену и дочь. Всё это и уберегло их от беды. Только Белов, приняв огонь на себя, вдруг почувствовал, как что-то сильно толкнуло его в грудь и больно обожгло возле сердца, отчего сразу помутилось в глазах, а тело стало каким-то тяжёлым и неподвластным.
А потом на этаже наступила тишина, нарушаемая негромкими всхлипами Юлии Николаевны и Алисы, находившихся под крепкими объятиями Викентия Павловича, сумевшего при падении схватить их в охапку и прижать к себе. Разжав руки, он попытался было освободиться из-под навалившегося на него и замершего в странной неподвижности Олега Белова и не смог. Тот как бы пригвоздил их всех к полу, прикрыв собою от летевшего смертельного свинца. Бросилось в глаза у дверей лифта прошитое меткими выстрелами Белова распростёртое тело киллера, из-под которого уже вытекала тонкая чёрная струйка крови.
От увиденного Викентию Павловичу стало не по себе, но он, наконец, освободился от своего охранника и помог жене и дочери подняться на ноги. Затем склонившись над неподвижным Олегом, он осторожно приподнял его за плечи с пола и позвал его. Тот с трудом открыв глаза, в которых ещё теплилась жизнь, с прерывистым дыханием еле слышно прошептал:
– Извини, шеф, не успел... не сумел!.. – и поник головой.
И тут Волохов обратил внимание на свои руки, испачканные в крови Олега, и это буквально взорвало его.
– Алиска, бегом в свою комнату и не высовывайся оттуда! – крикнул он девочке.
– Юлька, живо тащи сюда нашу аптечку – всё, что найдёшь: вату, йод, бинты! – рявкнул он жене, в которую вцепилась обеими руками помертвевшая от страха и не в силах сдвинуться с места дочка. Подхватив её на руки, Юлия скрылась в глубине квартиры, а Волохов расстегнул молнию на куртке у Белова и, увидав под нею залитый кровью свитер, судорожно достал из кармана мобильный телефон и стал набирать номера милиции и "скорой помощи".
Подняв всех на ноги и придав им ускорение, Викентий Павлович считал каждую минуту до их приезда, держа в руках своих безжизненное тело Белова, и всё повторял ему, как будто тот мог его слышать:
– Олежка, друг, держись! Только не умирай, старик! Ты же Афган прошёл не для того, чтобы погибнуть от здешней сволоты, мать их так и разэтак!..
А тем временем Юлия Николаевна лишь успевала менять ватные тампоны, со страшной быстротой набухающие горячей липкой кровью Олега и, машинально смахивая руками бегущие от волнения по щекам её слёзы, рисовала на лице своём алые размазанные полосы.


9 глава. Белый цвет надежды

1
Если с самого утра день не заладился, если всё буквально валится из рук, как будто бы одно к одному, то, значит, так судьбе угодно было расписать этот день от начала до конца. Утром третьего января Люба проснулась с головною болью и учащённым сердцебиением. Новогоднее похмелье тут было ни при чём: она даже ту единственную бутылку Шампанского растянула себе на два дня – с горя ли, с радости, а не было особого желания пить. И лишнее беспокойство вроде тоже ничем не обосновано: с больной матерью никаких перемен – ни к лучшему, ни к худшему; с Ильёй, слава Богу, разборок не возникало: как они с Антоном вернулись вечером первого числа из гостей, так всё последующее время отсыпались у себя в комнате.
И всё-таки встала Люба в тот день сама не своя и даже не могла объяснить себе, что же так неотвязно тяготило её душу и заставляло беспокойно биться сердце. Отказавшись от утреннего кофе и выпив валерьяновых капель, она привела себя в порядок, вышла в прихожую, оделась потеплее, и, напоследок посмотревшись в зеркало, решила, что она ещё ничего, и это прибавило ей настроение. Вот только, когда Люба уже готова была выйти за дверь, обернувшись, она увидела Илью, стоявшего у открытой двери в свою комнату и глядевшего ей вслед. В этом тяжёлом молчаливом взгляде удава на кролика Люба, как ей показалось, прочла свой приговор уготованной им незавидной для неё участи.
– Неужели что-то сегодня случится?! – дрогнуло её сердце. Но, незаметно постучав по деревянному косяку двери, Люба почти уверила себя, что это ей померещилось – опять нервишки пошаливают?! Зря ли она совсем недавно доказывала, что он, хоть и бывший, но всё же её муж, а не злодей с большой дороги, как думают некоторые?!
Утешила сама себя про себя и вышла за дверь. А на улице ещё только начинало светать, и на горизонте заалела тонкая полоска зари наступавшего дня. На свой автобус она опоздала, а стоять на морозе, дожидаясь следующего, не хотелось. И Люба решила пройтись до работы пешком (всего-то две остановки, а дворами напрямик и того меньше), чтобы, немного подышав свежим морозным воздухом, взбодриться и отойти тем самым от каких бы то ни было навязчивых видений, остудить воспалённый разум и, может быть, преодолеть сердечную слабость. Она шла не спеша, и под каблуками её сапожек громко хрустел выпавший ночью  чистый рассыпчатый снег, а в переплетениях ветвей на деревьях сверкал под горящими фонарями замысловатыми узорами густой искрящийся голубоватый иней.
– Если уж природа может быть такой красивой, – на ходу подумала Люба, – отчего же так несовершенны люди, не замечая эту красоту?! Почему же у нас подчас живут по принципу – чем хуже, тем лучше?! Ведь только любовь к тому, что красиво внешне или внутренне, основа всего сущего, живого, а зло – противоестественно, но так живуче.
Когда она, слегка запыхавшись от ходьбы на студёном воздухе, подошла к своему детскому саду, то ощутила, что прогулка пошла ей на пользу: мысли прояснились, да и сердце немного успокоилось. В группе её ждали всего-то пятеро малышей, так как большинство детей после новогодних праздников остались дома или разъехались по детским ёлкам. Люба усадила их вокруг себя и вместо очередных занятий по подготовке к школе стала просто читать им вслух большую книгу с картинками – русские народные сказки. Удивительно, но все эти шестилетние "продвинутые" сорванцы, насмотревшись по родному телевизору латиноамериканских "мыльных" сериалов, американскую "чертовщину" и отечественных лихих ментов, наигравшись в разнообразные компьютерные игры, с удовольствием слушали наши старые добрые сказки.
После чтения пошли на прогулку, но было холодно; и, как только дети засопели носами, быстро вернулись в группу к своим игрушкам и куклам. А там Люба вдруг снова почувствовала беспричинное внутреннее беспокойство, и только на минуту отвлеклась, чтобы положить таблетку валидола под язык, как что-то не поделили без неё двое сцепившихся между собой малышей. Один толкнул другого, и тот, упав, расквасил себе нос. Было много шума, крика, крови вперемежку со слезами и соплями. Да на беду ещё пришла заведующая (как сквозь стены видит, если что не так) и вкатила Любе выговор за недосмотр – "за всего-то пятью детьми". Та не сдержалась и ответила, а дальше – больше: сцепились, как их дети, только не толкались; и Люба разволновалась окончательно. Что за неудачный день!
 После обеда, уложив своих маленьких архаровцев спать, не в силах успокоиться, Люба ощутила, как острой болью защемило сердце, и стало не хватать воздуха в груди. Шестое чувство всё-таки подсказывало ей, что помимо прочего не иначе что-то случилось более серьёзное, но с кем и где?! Мелькнула мысль: а вдруг это с матерью?! И Люба тут же с работы позвонила домой. Трубку взял сын и успокоил её, что с бабой Галей всё в порядке – кому она нужна такая вся трясучая?! И вообще она, мать, оторвала его от дела – от компьютера, где он как раз осваивает новую программу по заданию папы, кстати, уже присмотревшего ему место в своей фирме. Люба машинально извинилась и ещё сказала "спасибо", а про себя лишний раз чертыхнулась по адресу Ильи Чебутыкина и сына-обормота – точной копии отца. Хотя, конечно, какой-никакой, а это и её сын – её грех.
Потом прошла к медсестре – "бабушке божий одуванчик" – и пожаловалась на своё "подвешенное" состояние. Та померила ей давление и заохала, увидев его существенно повышенным. Получив порцию таблеток и кучу полезных советов, как с ним бороться и лучше беречь себя, Люба вернулась к себе в группу. Там уже проснулись её шустрые малыши, снова захотевшие сказок, но у их воспитательницы уже не было ни сил, ни желания на чтение книг. И после полдника они все вместе пошли на детсадовский двор по своим участкам играть и дожидаться родителей.
Но и на свежем воздухе лучше Любе не стало: таблетки не действовали, как и собственные уговоры. И только почувствовав, как от слабости подгибаются колени и не унимается сердцебиение, она попросила свою напарницу из соседней группы принять к себе её детей, пока за ними кто-то не придёт. А сама, предупредив начальство, ушла с работы и на подошедшем автобусе отправилась домой. Были ранние зимние сумерки, и этот побег с работы напомнил ей недавние поездки на достопамятные переклички. Но, как говорится: "иных уж нет, а те далече".
Едва Люба открыла дверь и вошла за порог своей квартиры, как сразу сердцем почувствовала, что действительно что-то произошло и слишком серьёзное. В прихожей и на кухне царил беспорядок, а в глубине открытой настежь комнаты было видно, как торопливо роется в своих вещах Чебутыкин. Увидев вошедшую Любу, он вскочил, весь какой-то всклокоченный и нервный, с бегающими глазами, каким она его никогда ещё не видела, и, выйдя к ней навстречу, сыронизировал:
– Всё, Гриня, отработался, ку-ку!
– Что случилось, Илья? – стараясь сохранять спокойствие, спросила Люба.
– Что случилось? что случилось? – передразнил он её, – "С полки азбука свалилась" – вот что. Включай телевизор и смотри новости – всё узнаешь, а мне не до тебя!
И он пошёл в свою комнату, позабыв про Любу и говоря себе под нос:
– Линять надо – когти рвать, пока не замели! Остолопы, нашли стрелка-дебила: замочить не мог! Теперь домой скорей – на дно залечь, авось туда не доберутся!
С замершей душой в предчувствии несчастья Люба прошла к себе, поздоровалась с поджидавшей её живой и невредимой матерью (от этого хоть наполовину отлегло от сердца) и подсела к включённому телевизору. Там и вправду через минуту начался вечерний выпуск новостей, где друг за другом перемежались сюжеты с политическими дрязгами и новым подхалимажем президенту, стихийным бедствием где-то на юге России и очередной тусовкой пьющей и жующей элиты шоу-бизнеса, со спортивными баталиями и непредсказуемой погодой. Всё это, изо дня в день повторяющееся в той или иной интерпретации, Люба рассеянно слушала, оглядываясь на недоумевающую мать и на возню Ильи в прихожей, пока, как гром среди ясного неба, она не услыхала из уст диктора знакомые имена и в той связи, в какой она больше всего боялась услышать.
– Сегодня утром в Москве, у дверей своей квартиры, – читал диктор в студии теленовостей, – было совершено вооружённое нападение на президента фирмы "Стройинвест" Викентия Волохова и его семью – жену и малолетнюю дочь. По счастливой случайности все они не пострадали, отделавшись лёгкими ушибами. Поджидавший их в лифте, поднявшемся на десятый этаж, киллер открыл на площадке перед входной дверью огонь из пистолета по президенту и его охране. В завязавшейся перестрелке метким выстрелом охранника нападавший был убит, но тяжёлое, не совместимое с жизнью, ранение в сердце получил сам охранник Олег Белов. В состоянии клинической смерти прибывшей на место происшествия бригадой "Скорой помощи" он был отправлен в реанимацию в Институт Склифосовского. По факту нападения, имеющего все признаки заказного в особенности после недавнего покушения на главу фирмы, возбуждено уголовное дело и ведётся следствие.
В телевизоре параллельно с дикторским текстом мелькали кадры во дворе незнакомого Любе дома, где она увидела, как из открывшейся двери подъезда сквозь толпу зевак и людей в милицейской форме и медицинских халатах быстро пронесли на носилках санитары в стоящий рядом реанимобиль залитого кровью, с поникшим безжизненным лицом Олега Белова. Первой мыслью от увиденного у Любы было: вот почему у меня с утра болело сердце – видно, боль его каким-то образом отозвалась во мне.
Дальше в новостях пошёл следующий сюжет, а у неё в глазах вдруг закачалась и поплыла куда-то комната, потеряв свои чёткие очертания, а голоса окружающих сделались какими-то отдалёнными и неясными. Она с трудом встала, чувствуя, как её начинает трясти от убийственной новости, страшась согласиться с тем, что всё это произошло наяву, а не во сне. Но у дверей в её комнату стоял Чебутыкин и злорадно ухмылялся:
– Ну, что, Любаша, удостоверилась? Убедилась, что я своих слов на ветер не бросаю? Замочили твоего любимого охранника – жаль, что не на пару с шефом. Ну, да ладно – пусть хоть этот теперь Господа Бога охраняет.
Смертельно побледневшая Люба молча смотрела на Илью, а в глазах её рос и ширился переживаемый ужас от осознания непоправимости случившегося, который настолько сковал её внутри, что она не могла не только вымолвить ни слова, но даже вдохнуть глотка воздуха, и лишь тихо стонала. Но, наконец, её прорвало, и Люба вдруг зашлась неистовым криком навстречу Чебутыкину:
– Нет! нет! не правда! не верю!.. Он живой! такие люди не умирают!..
– Ненормальная! Сама же видела, что порешили его. Нет его больше – всё, вышел весь! – безжалостно кричал ей в ответ Илья.
Тут из глаз Любы брызнули слёзы, и она вдруг пошла на него, с отчаянной решимостью бросая в лицо Чебутыкину:
– Это ты его убил, подлец! Это ты всё организовал и подстроил, а меня использовал в своих целях. Как же это я раньше не поняла?!
– Дура! Истеричка! Кто тебе, идиотке, поверит?! – зарычал Илья, – Да я скорей тебя вслед за твоим охранником на тот свет отправлю!
– Ты за всё ответишь, негодяй! – кипела ненавистью Люба.
 И она замахнулась, чтобы влепить ему пощёчину, но Илья легко перехватил её руку, а сам в ответ другой рукой хлёстко ударил её в висок. От сильного удара Люба отлетела к противоположной стене и, ударившись затылком, вскрикнула, упала на пол и затихла.
Но тишины в этой комнате, кипевшей нешуточными страстями, не наступило. Это закричала в свою очередь Галина Ивановна, напуганная произошедшей на её глазах всей этой сценой и замертво упавшей дочерью, и ещё сильнее затряслась в своём недуге, бессильная что-либо сделать в своей немощи.
– Люба, дочка, что с тобою? – повторяла она.
– Да пошли вы все, неврастеники! – вырвалось у Ильи, и, хлопнув дверью, он пошёл к себе. А вслед ему уже слабеющим голосом кричала умирающая старуха:
– Ты всех нас погубил, Ирод!.. Будь же ты проклят, Иуда, на этом и на том свете!..
Но очень скоро и она замолкла, лёжа в углу комнаты на своей постели и неподвижно глядя в потолок стекленеющими глазами. Так они и лежали рядом, несчастные – мать и дочь, не подавая признаков жизни.
А вскоре в прихожей послышались торопливые шаги Чебутыкина, стукнула входная дверь, и вслед за этим наступившую тишину нарушил шорох крутящегося номерного диска телефона. Это оставшийся один от сбежавшего отца Антон, боязливо заглянув в комнату к матери и бабушке, тут же кинулся вызывать на дом "Скорую помощь".
Через полчаса приехавшие медики зафиксировали смерть Галины Ивановны, а у её дочери Любы – тяжёлый инфаркт с сотрясением мозга, и увезли их обоих. А ещё через час в их квартире появились незнакомые люди в милицейской форме и в штатском, предъявили оставшемуся за хозяина Антону санкцию прокурора на обыск и стали задавать ему вопросы.

2
За окном мела февральская позёмка. Неистовый ветер свистел, как Соловей-Разбойник, наметая всё новые и новые сугробы, закрывавшие до половины окна первых этажей больничных корпусов. В этом белом снежном мареве тонуло всё дворовое пространство и люди, бредущие по колено в снегу и отворачивающиеся от пронзительного ветра. Ни двужильные дворники, ни уборочная техника не справлялись с обрушившимся на Москву снегопадом – стихийное бедствие да и только. Под заунывную однообразную мелодию вьюги небо сравнялось с землёй, как будто бы природа обернулась в белый саван и скорбела по давно ушедшему теплу.
 Белая безбрежная пелена в глазах – никуда от неё не деться, что за окнами, что внутри, в палате: всё тот же перед взором в мелких трещинках белёный потолок и белые абажуры ламп, свисающие с него, белые стены и кровати с такими же прикроватными тумбочками, на которых разместились разного рода и калибра лекарства да нехитрые гостинцы, принесённые больным их сердобольными родственниками. В белых ангельских одеждах врачи и медсёстры, и лишь сами больные одетые – кто во что горазд: от домашних байковых халатов до спортивных костюмов с тапочками-шлёпанцами.
Палата, где у самого окна на первом этаже лежала Люба, была небольшой по размеру, но ёмкой по использованию её полезной площади: вдоль стен по обеим сторонам разместились впритык шестеро госпитализированных женщин – головой к стене и ногами на выход. Всех их разного возраста от шестнадцати до восьмидесяти объединяло одно – больное сердце и ещё куча болезней с ним связанных: врождённых и приобретённых, хронических, излечимых и неподвластных ещё кудесникам-врачам.
Обитатели палаты были самые разнообразные: те, кого принято называть интеллигенцией и пролетариатом, тихие и шумные, воспитанные и не очень. Вынужденные долгое время находиться вместе в ограниченном пространстве, они даже по неволи тесно общались между собой. С удовольствием обменивались рассказами о своих многочисленных болячках, о прописанных лекарствах и лечебных процедурах, о взаимосвязи неизбежных взяток медперсоналу и успешном лечении и уходе за лежачими больными, о своих семейных проблемах и о многом другом. Женщины, как правило, вообще народ словоохотливый и могут бесконечно говорить об одном и том же, на что у мужиков никогда бы не хватило терпения да и интереса. Но и в правилах бывают исключения или, как говорят, тяжёлый случай.
Люба Маркова после сильнейшего стресса с травмой головы и успешно проведённой операции на сердце бескорыстными стараниями врачей осталась жить на этом белом, по-зимнему холодном, свете. Едва придя в себя и вспомнив всё то, что предшествовало её попаданию в больницу, она ещё раз испытала не менее сильное потрясение. А потому, возвращённая к жизни, Люба совсем не радовалась ей и замкнулась в своём горе, ни с кем не общаясь и почти ни на что не реагируя. Без малейшего энтузиазма она встречала утренние обходы врачей, проходила предписанные ей медицинские процедуры, а половину лекарств просто выбрасывала в туалет. Ночью Люба почти не спала, боясь мучивших её кошмаров, а днём, лёжа под капельницей, отвернувшись ото всех, она молча смотрела в заоконную снежную муть и не отвечала на обращения к ней других обитательниц палаты. Одни из них в ответ на это пожимали плечами, другие качали головой, считая её заносчивой гордячкой, а третьи попросту крутили пальцем у виска, кивая на Любу, но уже всё меньше приставали к ней со своими расспросами.
Правда, мнение их о Любе во многом изменилось после того, как однажды её навестили две пожилые женщины – соседки по подъезду дома, где она жила. Принесли с собою фрукты, соки и всевозможную домашнюю снедь, которую потом Люба раздала всей палате. Она лежала на кровати, обратившись лицом к пришедшим к ней женщинам и молча слушала их недолгий, печальный рассказ. Рассказ о том, как они с приехавшими дальними родственниками схоронили её несчастную мать, сделав всё честь по чести: отпели в церкви и помянули за столом; о том, что отмучилась, горемычная, и теперь лежит рядом с Любиным отцом – всё-то им вдвоём лучше. Рассказывали, что присматривают за её квартирой и помогают по хозяйству оставшемуся одному её сыну Антону, который где-то подрабатывает себе на жизнь и всё никак не удосужится навестить больную мать, а о бывшем муже её ни слуху – ни духу, ну и поделом ему.
Люба выслушала женщин, не прервав ни разу и не проронив ни слезинки, кусая губы и молча кивая в ответ. На прощанье, как могла, благодарила своих соседок за все их добрые дела. А потом полночи проплакала в подушку и ещё больше решила про себя, что незачем ей жить. Ради чего и кого?! Нет ни матери и ни отца, муж и сын предали её, а единственного, близкого и любимого человека, которого сама по недоразумению оттолкнула от себя, нет в живых как раз стараниями её бывшего мужа. Так что это за жизнь, и для чего она тогда нужна?!..
Так прошёл лютый январь, его сменил не менее студёный последний зимний месяц февраль. И если лечение Любы более-менее продвигалось вперёд, то её депрессия давала свои неизбежные плоды. Она почти ничего не ела из больничной и без того скудной еды, а те гостинцы, что приносили навещавшие её близкие и коллеги по работе, отдавала своим товаркам по палате, отказываясь и от их угощений. Ей кололи витамины и клали под капельницу, но и это мало помогало. Люба сильно похудела и ослабла за то время, что находилась в больнице, но, удивительно, не подурнела, только черты лица стали резче да глаза заметнее: "кожа да кости" – как говорили её пышные рыхлые соседки. Всю жизнь Люба следовала правилу: в любом положении и в любом состоянии, хоть минимум, но по возможности следить за собой, не опускаясь: за своим лицом, пусть даже без косметики, и внешним видом, хоть в халате, но чистом и опрятном. А привычка – вторая натура.
Один раз за прошедший месяц приходил в больницу к Любе следователь из районной прокуратуры и с разрешения лечащего врача у него в кабинете задал ей несколько вопросов, как бывшей супруге Ильи Чебутыкина. Объявленного в розыск, его совсем недавно арестовали в родной деревне в Смоленской области и доставили в Москву, предъявив обвинение в соучастии подготовки и организации вооружённого нападения на президента фирмы "Стройинвест". Люба без утайки отвечала на всё, что интересовало следователя, ведущего это дело, и в то же время её так и подмывало спросить этого вежливого молодого человека об участи Олега Белова. Но врач торопил его с вопросами, ограничив время пребывания, после истечения которого тот с сожалением и пожеланием здоровья Любе Марковой был вынужден покинуть кабинет врача, для коего здоровье пациентки было дороже любого дела – даже криминального.
Проходили дни, похожие друг на друга тоскливым однообразием и никчёмностью. Вот и в этот день наступившего февраля, когда за окном бушевала метель, Люба лежала на своей кровати, подобрав ноги и зябко завернувшись в старое жёсткое шерстяное одеяло. Она лежала и молча смотрела на крутящиеся в вихре снежные хлопья, предаваясь невесёлым размышлениям. За последнюю неделю выписали троих женщин из палаты и на их место тут же положили новеньких – двух старух и одну совсем молоденькую девушку. На утреннем врачебном обходе сказали, что и её, Любу, не сегодня – завтра выпишут, а дома она быстрей поправится. Ну, что ж домой так домой – значит, ещё поживём. Всё равно скоро матери будет сорок дней, надо квартиру привести в порядок, встретить родственников и соседей и по-людски отметить эту скорбную дату. Только хватит ли у неё одной на всё это сил?!..
– Маркова Люба, к тебе пришли! – крикнула ей с порога вошедшая в палату пухленькая энергичная медсестра Оля.
– Ну, кому я ещё нужна?! – приподнявшись с кровати, отозвалась Люба, недовольная тем, что нарушили её покой.
– Вот уж не знаю.
– Кто хоть там пришёл?
– Какой-то молодой человек – в холле ожидает, – ответила Оля и, повернувшись, стремительно, несмотря на свои внушительные габариты, унеслась по своим делам, которых с избытком хватает у вечно недостающего в наших больницах младшего медперсонала.
– Опять, наверное, тот следователь с какими-нибудь новыми открывшимися обстоятельствами в расследовании дела, – пожав плечами, сказала самой себе Люба, – Сколько можно об одном и том же?!
Поворчала, поворчала, но всё же поднялась, запахнула поплотнее халат, посмотрелась в зеркальце на тумбочке, поправила волосы и медленно вышла из палаты в коридор. Худая, аж прозрачная, как тень, слабая, как ребёнок, падающий от одного прикосновения, она неторопливо шла по этажу в холл, где обычно встречались госпитализированные "сердечники" с навещавшими их родными и друзьями. Там среди полок с цветами, отгораживавшими его от коридора, стояли большие кожаные кресла и диван, а в углу – видавший виды телевизор, тешащий по вечерам душу и взгляд больным на этаже. Но сегодня, в полуденный час этот укромный уголок был тих и пуст, кроме одиноко маячившей фигуры у окна.
Когда Люба неслышно вошла в холл и увидела стоявшего там молодого мужчину, обращённого лицом к окну, остановилась и, прислонившись от слабости к стене, тихо произнесла:
– Здравствуйте! Я пришла – что вам нужно?
Услышав её голос, мужчина порывисто обернулся – и Люба схватилась за своё бедное больное сердце, пронзённое сладостной болью: Олег! Живой Олег!! Живой!!!.. Почувствовав, что она теряет сознание, Люба только протянула к нему руку, как бы ища опору, и позвала мучительным шёпотом, в который вложила всю пережитую тоску и обретённую надежду: О-л-е-г!.. И если бы подскочивший вовремя Олег Белов не подхватил на руки её сползающее по стене худенькое невесомое тело, она упала бы, как месяц назад у себя дома.
Только это был счастливый обморок – от счастья не умирают. Через минуту Люба пришла в себя уже сидящей на диване в объятьях Олега; голова её покоилась у него на плече, а он не сводил с неё восторженных глаз. Люба смотрела на воскресшего Олега Белова, до конца не веря в нежданно свалившееся на неё счастье, и сквозь слёзы радости повторяла: Олег! живой! – едва касаясь тонкими пальцами руки его лица, как будто боясь спугнуть этот нереальный и невероятный сон, и постепенно убеждаясь, что это всё-таки не сновидение, а явь. А Олег целовал её руки, её глаза и волосы и шептал ей свои самые первые, самые сокровенные признания.
– Какой ты бледный и худой! – говорила Люба, оглядывая его и понемногу успокаиваясь.
– Люба, Люба, да на твоём фоне я вообще выгляжу цветущим мужчиной, – улыбнулся не менее счастливый Белов, – Надо тебя поскорее забирать отсюда да возвращать к нормальной жизни.
– Было бы о чём переживать: главное, кости целы, а мясо нарастёт.
– Ну, это как сказать: мои кости целы, а вот с остальным посложнее, – вздохнул Олег, – Продырявили меня, заштопали и ещё долго лечить будут под больничным арестом.
– А как же ты здесь оказался?! – удивилась Люба, слегка отстраняясь от него, – Как ты вообще с того света вернулся, куда тебя своей милостью отправил Чебутыкин, а я ему поверила?!
– Да уж удружил нам этот стервятник, – помрачнел Белов, – много крови обоим попортил. Ну, да ничего, он своё от правосудия получит, а будет мало – от себя добавлю.
– Не надо больше о нём, – остановила его Люба, – лучше о себе расскажи!
– То, что я живой остался, это персонально "спасибо" двум людям: врачу, профессору, что делал операцию на моём прострелянном сердце, и моему шефу, Викентию Павловичу. Тот вообще всех на ноги поднял – и ментов, и медиков. Когда за мной "Скорая" приехала, у меня уже наступила клиническая смерть, да, слава Богу, по дороге в Склиф в машине сумели по новой запустить мой сердечный мотор. А тут ещё Волохов нашёл (может, деньги, может, связи помогли) профессора-сердечника – он меня и из второй клинической смерти вывел уже на операционном столе.
Олег немного помолчал, как бы о чём-то вспоминая, и, прямо глядя в глаза Любе, продолжал:
– А ещё я остался живым благодаря тебе. Можешь верить или не верить, но когда я уже стоял на пороге смерти и видел, подобно другим людям в моём положении, яркий свет в конце некоего тоннеля, манившего к себе ощущением непередаваемого блаженства, я вдруг услышал голос, приказавший мне выбирать: остаться там или вернуться на грешную землю. Но как я мог остаться без тебя, Люба?! Ты здесь, а я там – это немыслимо! Я так и заявил об этом неведомому свыше голосу, что не могу без неё, даже если там, в потустороннем мире, так хорошо. Если бы не ты, меня здесь уже не было. И я вернулся к жизни, к тебе, Люба.
– Бедный мой, милый Робин Гуд! – Люба снова приникла к Олегу и замерла.
– Неделю я в себя приходил, – рассказывал дальше Белов, – потом ещё две недели в реанимации провалялся – очень слаб был. Волохов мне сиделку нанял, а потом с его помощью перевели меня в отдельную палату с усиленным питанием, уходом и лечением по высшей категории. Видно, шеф мой никаких денег для этого  не жалел. А когда стали пускать ко мне родных и близких, он был первым среди них: один раз приезжал с семьёй, другой раз – один, а когда не мог – звонил врачу, расспрашивал о самочувствии, привет передавал.
– Ну, а как ты всё-таки нашёл меня?! Как тебя вообще из больницы выпустили?! – не преставала удивляться Люба.
– Нелегально: взял да и слинял, так хотелось тебя увидеть. Это всё опять Волохов. Сегодня утром приезжает ко мне со своим новым водителем-телохранителем, представил его: качок, стрелок, водила классный. Сказал, что, как оклимаюсь, будем с ним на пару работать. Посидели у меня в палате, потрепались, и спрашивает шеф: что мне ещё нужно для полного счастья? Я ему сразу же – мобильник. Он достаёт свой и протягивает. Я тут же набираю твой домашний номер – уж Чебутыкинский мы знали. Трубку у тебя дома поднял молодой человек, представившийся твоим сыном. Познакомились. Сначала настороженно, недоверчиво, потом – слово за слово поговорили мы с ним по-мужски: о тебе, о нём и о жизни в целом. Видно, ему тоскливо одному живётся, совесть мучит, да и я его, наверное, чем-то расположил к себе, вот и разговорились. Парень он неглупый, правда, дури в нём от Чебутыкина осталось немало, но для общества он не потерян, и при соответствующей работе из него ещё можно сделать человека. Если ты не против, Люба, я займусь им, и, может даже мы подружимся.
– Дай-то, Бог, Олег, я буду только рада этому. У меня же теперь кроме вас двоих ближе нет никого.
– Ну, так вот: пообщались мы с Антоном, и он мне вкратце рассказал, что было с вами со всеми, что есть на сегодняшний день, где ты и как тебя найти. Я сразу шефа за грудки: Викентий Палыч, надо ехать! А он – за чем же дело? Я по мобильнику звоню домой своим старикам и прошу их приготовить мне одежду. Потом Серёга, наш новый охранник, мчит за ней, и через час я уже был при полном параде. Как там Викентий Павлович сумел договориться с главврачом и со старшей медсестрой, о том история умалчивает – это он умеет, когда надо; обходительный мужик, за словом в карман не полезет, разве только что за "баксами". Короче, разрешили под его ответственность нелегально отпустить меня, больного, на три часа до обеда. Ну, вот мы втроём и прикатили сюда. Серёга внизу за рулём остался, я с тобой, а шеф наш вон по коридору прохаживается да косится на нас – завидует, наверное. Хочешь, я тебя с ним познакомлю?
– Что ты?! что ты?! – заволновалась Люба, – В таком виде?!
– Ничего, ничего, он всё понимает, – стал успокаивать её Белов, – Я же говорил, что он мировой мужик и, вообще, хороший человек. Викентий Палыч, – крикнул ему Олег, – можно вас на минуту?
Когда к ним подошёл ещё молодой, но уже начинающий лысеть, подтянутый солидный мужчина, с умным добрым взглядом на строгом лице, в сером деловом костюме из-под расстёгнутого дорогого пальто, Белов представил их друг другу. Люба слегка улыбнулась и кивнула, а Волохов бережно взял её худенькую руку, со следами уколов, с тонкой кожей, сквозь которую виднелись синие прожилки, и поднёс к своим губам:
– Добрый день, Любовь Сергеевна!
Отвыкшая от такого обхождения, Люба смутилась:
– Ну, что вы – как можно?!
– Не только можно, сударыня, но и нужно. Красивых женщин надо любить – они от этого ещё краше становятся! – и кивнул Олегу, – Запомни это, герой!
Постояв немного рядом для приличия и после нескольких "светских", ничего не значащих фраз в ответ, глядя на своих собеседников, Волохов сказал:
– Не буду больше вас смущать – пойду. Всего вам доброго, Люба! Поправляйтесь и не забывайте нас, а его, – он указал на Белова, – в первую очередь! А ты, Олег, не задерживайся, и чтоб через десять минут в машине был! Не дай Бог что с тобой случится – с меня первого голову снимут, а я себе вовек не прощу. И так грех на душу взял – пошёл по доброте своей у тебя на поводу. Тебе ещё лежать да лежать, а ты скачешь – герой с сердечной дырой. Счастливо! – кивнул он на прощанье и зашагал по коридору на выход.
– Ну, вот, начал за здравие, а кончил за упокой, – проворчал Белов, когда Волохов ушёл, – всё пугает.
– Он правильно говорит, – поддержала шефа Люба, – надо тебе возвращаться, Олег. Зачем  ненужные жертвы, когда у нас ещё всё впереди!
– Но я не сказал главного, ради чего и ехал сюда. Ехал и боялся: что ты? как ты? А, ну, опять пошлёшь меня куда подальше. Я под пулями – что в Афгане, что в Москве – так не боялся, как здесь.
– Вот уж неправда – нашёл чего бояться! – улыбнулась Люба, – А я ведь даже не мечтала об этом, жить без тебя не хотелось. И ты меня тоже к жизни возродил на этом свете.
– Люба, выходи за меня замуж! – неожиданно предложил ей Олег, – Наверное, всё это выглядит банально, но я действительно люблю тебя! Я всю жизнь о тебе такой мечтал и всё сделаю, чтобы ты была счастлива!
– Глупый, я уже счастлива! – глядя ему в глаза, ответила Люба, – а всё остальное уже детали.
– Хорошие "детали", – усмехнулся Белов,– у нас теперь целых три квартиры: твоя, моя и тёткина! Зря что ли мы с тобою мёрзли по вечерам на перекличках?!
– Вот уж действительно: "не было ни гроша да вдруг алтын", – подхватила Люба, –Живи да радуйся на здоровье, лишь бы было здоровье!..
Им ещё так много сокровенного хотелось сказать друг другу перед расставаньем, но тут их разговор нарушила всё та же медсестра Оля, буквально влетевшая в холл:
– Маркова Люба, я думала, что ты уже в палате, а вы всё ещё здесь вдвоём воркуете. Тебе же надо скорей идти на процедуры.
– Сейчас приду, Оля, спасибо, что напомнила! – ответила ей Люба.
С улыбкой посмотрев на них обоих, таких счастливых в своём уединении, Оля лукаво подмигнула Любе:
– А ты, Маркуша, ещё не хотела идти сюда! Теперь-то уж самое время набираться здоровья – оно вам как раз необходимо!
И повернувшись, она стремительно понеслась по коридору по своим неотложным делам, коих с избытком хватает у медперсонала больницы.