Поездка в прошлое

Часть I.
По старой памяти

1.
– Ну, здравствуй, город детства, город юности моей! Как давно я не был здесь! – Георгий Малинин, пятидесятилетний мужчина, с небольшим брюшком, проплешиной на затылке и бородкой клинышком, улыбнулся произнесённой им сентиментальной фразе и шагнул из вагона поезда на вокзальный перрон. Закинув дорожную сумку с широким ремнём на плечо, он не спеша прошёл показавшееся ему невзрачным по сравнению с давними детскими впечатлениями здание вокзала РЯЗАНЬ –1 и вышел в город.
Купив в ближайшем киоске карту города, Георгий несколько минут изучал её и, найдя искомый объект, пошёл по нужной ему улице в поисках попутного транспорта, с любопытством крутя головою по сторонам. Многое изменилось с той поры, как он в последний раз приезжал сюда, но от того немногого, ещё чудом сохранившегося в житейских бурях прошедших лет, нахлынули воспоминания о минувшем, и у него приятно защемило душу.
Когда-то, много лет назад, они вдвоём с матерью каждым летом ездили из Москвы в её родную деревню Ивановку в рязанской глубинке. Добирались туда долго и муторно, с пересадками и попутками, с добыванием билетов и ночёвкой на здешнем вокзале, всякий раз в сердцах проклиная дорожные неудобства, но ездили из года в год. Но однажды не стало бабушки, и дом её с садом и огородом продали за бесценок соседям. Потом сильно ослабла постаревшая мать, и подросший Георгий уже один ездил к своим дальним родственникам, жившим в той же Ивановке, неподалёку от их прежнего места.
А потом была армия, после которой у Георгия началась новая бурная столичная жизнь, в которой уже не было места для заброшенной в глуши деревеньки с её обитателями – его тамошними друзьями и знакомыми. Казалось, всё позабылось за прошедшие с тех пор тридцать лет, и он уже никогда бы не поехал в этот провинциальный город, но волею случая снова оказался здесь.
Год назад умерла его мать. И вот понадобились документы, подтверждающие её участие на трудовом фронте во время войны: рытьё окопов вокруг Рязани, работа на заградительном лесоповале и на торфяных болотах. А заодно хотел Георгий проследить документально и судьбу своего деда Григория Ковалёва, уроженца Рязанской области, погибшего летом 1943 года на Курской дуге, и написать что-то вроде истории семьи. Созвонившись с директором Рязанского облгосархива, он заказал нужные документы, в Союзе Писателей заручился рекомендательным письмом, и через несколько дней повторным звонком договорился о своём приезде в Рязанский госархив.
Целый час ехал Георгий с вокзала на двух маршрутках и одном троллейбусе, а потом по совету местных жителей шёл напрямик по проходным дворам среди обшарпанных двухэтажных деревянных бараков, пока не вышел на улицу Лермонтова. Уставший, мокрый от ходьбы под жарким полуденным солнцем, он, наконец, вошёл в прохладный подъезд солидного, отделанного под мрамор, здания архива.
Оформив в окошке у охранников пропуск, он поднялся на третий этаж в читальный зал, где молодая симпатичная заведующая любезно предложила приезжему из столицы сначала заполнить все необходимые официальные бумаги установленного образца и только тогда предоставила запрашиваемую им документальную литературу. Выбрав себе место у окна, Георгий часа два листал подшивки из старых, пожелтевших от времени документов времён Отечественной войны, пока не нашёл всё, что ему было нужно.
Сделав ксерокопии документов и заверив их, он так же любезно распрощался с хорошенькой заведующей и неохотно покинул гостеприимные прохладные своды госархива, чтобы снова окунуться в душные от городского смога улицы города. Но это было уже не так страшно. Главное, что дело было сделано, и до вечернего поезда оставалось ещё более трёх часов. На радостях Георгий позвонил домой в Москву и доложил жене о своих успехах, покорно выслушав её наставления, чтобы «не очень-то там загуливал и не опоздал бы на вечерний поезд».
Надо было как-то убить время, и почувствовав голод, он зашёл в первую же попавшуюся на пути уличную кафешку, вполне приличную для провинции. В полумраке пустынного в этот час подвального помещения, в одном из углов которого мерцал телевизор, а в другом за стойкой дремала от безделья молоденькая официантка, Георгий сел за столик и, потревожив девушку, заказал у неё обед и двести грамм коньяка. Расстягивая время и удовольствие, он смаковал коньяк и лениво ковырялся ложкой и вилкой в тарелках с едой, поглядывая поочерёдно на девушку и телевизор.
Через полчаса, сытый и довольный, он снова оказался на улице, залитой горячим солнцем и благоухающей выхлопными газами. На шумный и тесный вокзал ехать не хотелось, и можно было напоследок хоть немного взглянуть на «город юности своей». Георгий достал карту Рязани, кинул взгляд на табличку с названием улицы на стене дома, у которого стоял, потом ещё раз взглянул на карту и подумал: а не судьба ли то, что он оказался сейчас именно здесь?
Он вспомнил это некогда столь близкое душе его Кассимовское шоссе, берущее своё начало неподалёку отсюда и уходящее на восток. Там, в десяти минутах езды на автобусе, когда-то стоял пятиэтажный дом, кажется, под номером 40, где и был он в первый и последний раз тридцать лет назад в гостях у Лизы Волковой, его давней подруги детства и юности.

2.
Их матери были родом из Ивановки и жили рядом по соседству, дружили с детства между собой, пока послевоенная судьба не раскидала их далеко друг от друга. Одна уехала в Москву, другая обосновалась в Рязани. Обе вышли замуж, нарожали детей и потом приезжали с ними на лето в родную деревню. Видя, как вместе играют их младшие мальчик с девочкой, они сначала в шутку, а потом и всерьёз, решили через них породниться между собой.
Теперь, по прошествии стольких лет, Георгий уже смутно помнил Лизу маленькой живой девочкой, круглолицей, с тёмными глазками, пухлыми щёчками и носиком-пуговкой. Она была моложе его на три года, но рядом с худеньким и робким Гошей, как звали его в детстве, решительная, непоседливая Лиза казалась его ровесницей. Может, потому так охотно ездил тогда Георгий ежегодно в Ивановку, что нравилась ему эта девочка, несмотря на то, что она была к нему почти равнодушна и у неё, довольно общительной по характеру, были ещё друзья среди деревенских ребят.
Когда не стало Гошиной бабушки, и на этом закончилось соседство Гоши с Лизой летом в Ивановке, он, набравшись смелости в свои шестнадцать лет, через третьи руки сумел узнать рязанский адрес Лизы и по возвращению из деревни домой написал ей письмо. Объясняя его тем, что неизвестно, когда они ещё встретятся, он предложил Лизе переписываться. Она ответила на его письмо и, взяв время на размышление, согласилась на Гошкино предложение.
И началась их удивительная многолетняя переписка. Сначала это был невинный молодёжный обоюдный трёп с описанием ежедневной школьной и дворовой жизни, потом, со временем привыкнув друг к другу, обоих потянуло на серьёзный лад и на душевные откровения. Возможность высказаться, поделиться наболевшим, сознание того, что тебя поймут и разделят твои чувства, постепенно сблизили Гошу и Лизу.
Её фото с дарственной надписью, присланное ему в одном из писем Лизы, стояло у него дома на столе, а рядом лежали подаренные ею открытки, альбомы и книги о ставшем близком ему с некоторых пор городе Рязани. За два года переписки в ящике его письменного стола собралась изрядная коллекция писем от Лизы. И если через год наступившим летом по разным причинам молодые люди не увиделись, то с нетерпеньем ожидали следующего лета – их новой встречи в деревне.
И встреча состоялась, но желанной радости она не принесла. В первый же вечер по приезде в Ивановку они пошли в сельский клуб. Посмотрели там сентиментальный индийский фильм, послушали музыку, посмотрели на танцующую под заезженные пластинки собравшуюся молодёжь, не замечая, как внимательно следят за ними несколько пар любопытных глаз, и пошли из клуба. Но пройдя всего два шага в темноте июньской тёплой ночи, они по дороге натолкнулись на местных ребят, старых лизиных друзей, незнакомых Гошке.
Пока кто-то из них, отведя Лизу в сторону на пару слов, говорил наедине с девушкой, другие малость потолкались с возмутившимся было Гошкой. Кулаками, правда, не махали, но при этом высказали свои недвусмысленные пожелания и разошлись. Всё вроде бы тогда обошлось без насилия, и Гошка благополучно проводил потом Лизу до её дома. Но, видно, приезжий парень из Москвы не очень хорошо смотрелся на фоне сельских ребят, и Лиза со свойственным ей юношеским максимализмом после того вечера быстро утратила к нему интерес. Письма письмами, а в жизни всё выходит по-другому.
Казалось, что отныне рухнуло навсегда возведённое двухлетней перепиской такое красивое и надёжное здание их дружбы, похоронив под своими обломками едва родившуюся близость юных душ. Проходили день за днём, а тоскливое чувство вины не покидало восемнадцатилетнего Гошку, томившегося в одиночестве. Друзей среди его ровесников у него не было, а Лиза при каждой встрече только молча кивала ему в ответ, и никакого желания к возобновлению их прежних отношений у неё не замечалось. Но не всё так было плохо, как тогда казалось ему.
В то лето, в отличие от Георгия, Лиза приехала в Ивановку с матерью, и недели через две Ксении Михайловне надо было раньше дочери уехать в Рязань. И вот однажды утром она сама пришла к Гошке и попросила его поехать проводить её с Лизой на телеге до аэродрома, располагавшегося километрах в десяти от Ивановки, чтобы потом Лизе не возвращаться одинокою назад в деревню. В назначенный час к дому, где жил Гошка, подъехала запряжённая в телегу лошадь, которой правила сама Ксения Михайловна, а по другую сторону от неё сидела Лиза. Поздоровавшись с ними, Гошка присел рядом с возницей, и телега покатила.
Зная о случившейся здесь у ребят размолвке, Ксения Михайловна всю дорогу развлекала их весёлыми разговорами, то что-то рассказывая им обоим, то о чём-то спрашивая их поочерёдно, с доброй материнскою улыбкой посматривая на повернувшуюся спиною к Гошке свою нарочито сердитую дочь. На аэродроме они простились. Гошка остался с лошадью, а Лиза проводила мать до самого самолёта, терпеливо выслушав на прощанье все её наставления. Когда она вернулась и села рядом на телегу, то, прежде, чем Гошка тронул вожжами лошадь, спросила:
– Ну, что, мириться будем?
– Мне всё равно, – попробовал было отплатить ей за свои обиды Гошка.
– Ах, тебе всё равно! – закипела Лиза.
– Но лучше помириться! – тут же спохватился Гошка.
– Я, конечно, виновата, – остыла и начала виниться Лиза.
– Да и я был не на высоте, – последовал ей ответ.
– А, вобщем, мы оба хороши  – наломали дров, а теперь миримся, как дети.
– Ладно: наплевать и забыть! – обрадованный Гошка хлестнул вожжами лошадь, и телега застучала по пыльной булыжной мостовой в обратный путь.
Словно, камень свалился тогда с души обоих, и, помирившись, они до самой Ивановки болтали, не умолкая, о чём угодно, почувствовав, как хорошо им всё-таки вдвоём, благодаря в душе за это Ксению Михайловну. С того дня и до самой разлуки они каждый день уже проводили вместе: ходили на озеро купаться, ездили на велосипедах в соседнее большое село в магазин или просто гуляли по окрестностям Ивановки, а вечером шли в клуб. В тот год Гошка много фотографировал Лизу и заодно деревенских ребят, с которыми, наконец-то, разобрался, что к чему, и, поговорив по душам, даже подружился, войдя в их круг общения.
Но вот закончилось лето, и все разъехались по своим домам. Опять пошли письма из Москвы в Рязань и обратно с пересказом новостей и откровенным обсуждением в них множества волнующих двух молодых людей проблем – от глобальных общественных до интимно личных в меру откровенности, с вложенными в них фотографиями и открытками. Так прошёл ещё один год, и наступило ещё одно лето. Вот только новой встречи у них в Ивановке тогда не произошло, не сложилось так, как того обоим хотелось.
Сначала вмешались домашние дела, потом навалились учебные хлопоты (Гошка заканчивал полиграфический техникум и устраивался на работу, у Лизы были экзамены в школе и переезд в новую трёхкомнатную квартиру на Кассимовском шоссе), в итоге перемешавшие весь заранее обговорённый на летние каникулы график. И так получилось, что в то лето приезжали они в Ивановку поврозь да и то недели на две: Гошка – в июле, Лиза – в августе. И всё это время обоим было не до писем.
Наступила осень, и в начале сентября Гошка получил письмо от Лизы, явно соскучившейся по своему другу из Москвы, с которым можно было откровенно поделиться тем, что было у неё на душе.
«В день отъезда из Ивановки, – писала Лиза, – решила я напоследок сходить в наш сад. Был хмурый ненастный день конца августа. Резкие порывы холодного ветра срывали первые пожелтевшие листья с веток старых яблонь. Когда я проходила мимо них, они своими концами цеплялись за рукава одежды, как будто знали, что я уезжаю, и не хотели отпускать меня. Но я расставалась не только с деревьями в саду, с нашей Ивановкой – я расставалась со своим детством.
Мне уже шестнадцать, и я на пороге иной, взрослой жизни. В Рязани – это новая квартира, школа, друзья, да и в деревне уже во многом по-другому смотришь на вчерашних друзей и подруг, с кем ещё недавно играли в свои детские игры. Время не стоит на месте, и как бы дорого не было детство, однажды с ним приходится расставаться. Что делать, в каждом возрасте есть своя прелесть, и надо жить дальше, перешагивая очередной рубеж, о чём-то мечтать и добиваться осуществления своей мечты. Вот такой грустной выдалась моя недавняя поездка в Ивановку».
Не менее грустной выдалась и вся осень в целом для Гошки и Лизы. Он с трудом приживался на новой работе в типографии и всё гадал: возьмут его в этом году в армию или оставят до будущей весны, она много сил отдавала учёбе в последнем выпускном классе и тоже подумывала о дальнейшем образовании. Не удивительно, что времени на переписку не хватало.
Если раньше каждую неделю от обоих приходили письма с посланиями на нескольких страницах, то теперь могла пройти неделя, другая и третья, и в почтовом ящике вдруг обнаруживалось тоненькое письмецо с одним листочком, где вобщем-то и было написано, что жив, здоров и привет родным. И никто из ребят не обижался. Вот только висевшая над Гошкой армия, из-за которой неизвестно было, когда они могли увидеться в следующий раз, собственно, тогда и подтолкнула его на ту поездку в Рязань, многое решившую в их судьбах.

3.
Окунувшись с головой в нахлынувшие воспоминания, Георгий Малинин шёл по Кассимовскому шоссе до ближайшей автобусной остановки. В слегка подогретой алкоголем голове вдруг возникло желание посетить тот достопамятный дом и его окрестности, где он когда-то был в гостях у Лизы. Он даже не собирался заходить туда: номера квартиры он не помнил, да и сам дом представлял себе приблизительно. За тридцать лет в большом городе всё могло измениться до неузнаваемости. Да и по слухам, временами доходивших до него от дальних родственников из Ивановки, в квартире Волковых уже никого из них могло и не быть. Как говорится: иных уж нет, а те далече. Просто Георгию вдруг захотелось на время окунуться в невозвратно ушедшее прошлое, подышать его воздухом, найти те немногие сохранившиеся очертания, и в этой сентиментальной поездке хоть на миг забыться от груза настоящего.
Узнав, как добраться ему до нужного адреса, Георгий быстро доехал до указанной ему попутчиками остановки на троллейбусе и вышел из его дверей. На улице было жарко и душно. Пекло солнце. И даже близость вечера не добавляла прохлады. Георгий осмотрелся по сторонам. Ни одно из высившихся перед ним зданий в обрамлении пристроек с блестящими стеклянными витринами магазинов, цветущими палисадниками и тенистыми зелёными двориками с обратной стороны ничего не напоминало ему из прошлого. В памяти его осталось широкое заснеженное поле с разбросанными по нему несколькими новыми пятиэтажками среди ещё неубранных куч строительного мусора, только что возведённый типовой кинотеатр «Октябрь» да шестнадцатиэтажная башня, одиноко высившаяся над новым строящимся микрорайоном.
Они-то и помогли сориентироваться Георгию. Найдя их взглядом, он не спеша пошёл между домами в сторону, где и должен был стоять дом №40. День уже клонился к вечеру. Возвращался с работы усталый народ: кто налегке, прихлёбывая на ходу из бутылки холодное пиво, кто с полной кошёлкой продуктов в одной руке и с сопливым чадом в другой. Из дверей школы, мимо которой проходил Георгий, вылетала стайками шумная жизнерадостная ребятня с ранцами и рюкзаками и, опережая его, уносилась вперёд.
 Георгию пришлось ещё раз спрашивать дорогу у встречных прохожих, чтобы не заплутать среди высоких и совершенно незнакомых ему домов в обрамлении разросшихся зелёных зарослей дворовых насаждений. Вдобавок ко всему, когда он пришёл на место, оказалось, что пятиэтажек под №40 целых две со своими корпусами. Вот и стоял Георгий и гадал: какая же из них его. Что-то внутри смутно указывало ему на крайний подъезд одной из них, да и застеклённый балкон на его втором этаже выглядел не очень-то обитаемым по сравнению с другими, более ухоженными.
У этого подъезда на лавочке сидела местная молодёжь, современная, продвинутая, в джинсе и в мини юбках. Кто-то что-то потягивал из банки и млел от удовольствия, кто-то с наушниками в ушах дёргался в такт своей музыки, остальные просто трепались между собою, и все вместе дружно ржали над своим очередным приколом. Больше никого из жильцов у подъезда не было и, Георгию  пришлось спрашивать у этого подрастающего поколения: в какой квартире живут Волковы, и кто из них там сейчас живёт. Сам он был здесь сто лет назад, и с тех пор мало что знает и помнит.
– Знаешь, дядя, мы в разведке и уголовке не работаем, чтоб вычислить кого-то по твоим приметам,  – отвечал самый рослый юнец с банкой.
– И госархиве не состоим, чтобы знать, что было в прошлом веке, – продолжил его сосед в драных джинсах.
– Не по адресу обращаетесь, гражданин, – добавил их бритоголовый товарищ в камуфляже.
– Вы уж нас извините, мы не ме-е-стные, – жалобно проблеяла девица лет пятнадцати с гривой рыжих крашенных волос, – Откуда нам знать?
– Короче, молчим, как партизаны! – осклабилась стриженая под мальчика её тощая подруга в коротенькой юбчонке.
– Ну, ты, Зоя Космодемьянская! – поддел её драный сосед.
И все дружно заржали.
– Вот обормоты! – выругался про себя Георгий и пошёл не солоно хлебавши прочь. Отойдя вглубь двора между двух домов под №40, он нашёл свободную  скамейку под тенью раскидистого тополя, устало присел на неё и задумался. Надо было что-то делать: или уезжать совсем, или вспоминать, искать – зря, что ли, он сюда приехал. За столько лет даже никаких фотографий Лизы на фоне её дома той поры не сохранилось в его семейном архиве, и Георгию опять пришлось напрягать свою память.

4.
В середине декабре 1974 года завьюжило, заметелило, навалило много снега, и ударили сильные морозы. Но и они не остановили Гошку в возникшем вдруг у него желании сделать Лизе приятный, почти новогодний, сюрприз своим появлением на два выходных дня у неё дома. С юношеской бесшабашностью одетый в грубый вязаный свитер под лёгкой кожаной курткой, с длинными волосами до плеч а-ля хиппи вместо шапки-ушанки, он приехал морозным декабрьским днём в Рязань. По адресу, известному ему по письмам Лизы, он добрался на перекладных с вокзала на Кассимовское шоссе, нашёл её дом, легко взбежал на второй его этаж и нажал на звонок.
Дверь открыла Ксения Михайловна, за которой виднелась Лиза.
– Здрасьте, тётя Ксения! – прямо с порога процедил замёрзшими губами Гошка и шагнул через порог.
– Гоша! – Ксения Михайловна поцеловала его в заледенелые щёки.
В тот же миг прихожая огласилась радостным возгласом Лизы:
– Гошка приехал! Гошка приехал! – и она запрыгала и захлопала в ладоши.
Надо было видеть удивление и радость обеих! Они помогли ему раздеться (хотя в советских новостройках по традиции было холодно, батареи не топили, и хозяева дома ходили чуть ли не в тулупе и в валенках, и Гошка скинул только куртку и сапоги), повели его показывать свою новую квартиру, потом обосновались втроём на кухне, самом тёплом месте, и поили его с дороги горячим чаем.
Сидя за столом, обрадованная Гошкиным приездом Ксения Михайловна расспрашивала его о матери, об их жизни в Москве и в ответ в двух словах поведала о своём житье-бытье в Рязане, рассказала об Андрее, старшем брате Лизы, служившем в это время в армии. А непоседливая Лиза так и вертелась вокруг Гошки: то подливала ему чаю и подвигала сахарницу, то подкладывала конфету или сушку, пока, наконец, схватив его за руку, не утащила в свою комнату. Комната её была небольшой с окнами в уходящее в даль пустынное поле, где на самом горизонте, в снежном мареве виднелись верха пригородной деревни. Шкаф, кровать, кресло под светильником и письменный стол с книжными полками у окна – вот и вся нехитрая обстановка Лизиной комнаты.
Усадив Гошку в кресло, а сама сев за письменный стол, Лиза развернулась и приготовилась к разговору tete-a-tete, но не получилось. Вошедшая к ним Ксения Михайловна предложила ребятам совместить приятное с полезным: прогуляться в магазин за продуктами и обратно. Уговаривать их долго не пришлось. Одевшись потеплее, Лиза взяла сумку, Гоша свой фотоаппарат, и они вышли за дверь.
Пока ещё на улице было светло, Гошка фотографировал Лизу у подъезда её дома и у соседних домов, и она была совсем не против, лукаво улыбаясь ему в объектив. Удивительно, но сразу забылись все их прошлые обиды и недопонимания, и всё то, о чём они молчали в своих последних письмах, вдруг хлынуло неудержимой радостью общения между ними, и они не могли наговориться.
В гастрономе Гошка с Лизой сначала закупили продукты, а затем направились в винный отдел, где маячили несколько грязных даже зимою личностей с помятыми с похмелья, почерневшими физиономиями. Едва ребята купили  водку для родителей и шампанское для себя, как их у самого прилавка остановил один из них.
– Слышь, братан, башка трещит со вчерашнего, – дохнул он на Гошку перегаром, –Дай рублишко на похмелку.
Морщась от разящего запаха сивухи, Гошка протянул ему «рублишко». Увидев доброго «братана», к нему тут же подскочил его приятель:
– И мне дай, командир! А то помру без водяры!
– Не давай им, алкашам, Гоша, надоели уже! – встала между ними Лиза.
– Не слушай её, друган, а ты молчи, кошёлка¬ крашеная! – гаркнул на неё мужик.
– Что ты сказал?! – Гошка схватил его за грудки; несмотря на свою худобу, был он ростом повыше мужика и не собирался оставлять его безнаказанным, – Да я тебя за неё…!
Но в поднявшемся шуме Лиза не услышала, что за неё сделает Гоша, так как к ним подтянулись и другие собутыльники, собираясь вступиться за своего обиженного кореша. Неизвестно, чем закончилась бы эта заварушка, если бы Лиза вовремя не схватила Гошку обеими руками за рукав куртки и силком не вытащила его из магазина.
Настроение было испорчено, и разговор по дороге домой не клеился. Гошка смотрел под ноги и слушал громкий скрип снега под ногами. Лиза думала о чём-то о своём, о девичьем, временами искоса поглядывая на своего спутника. Только у подъезда она остановилась и, обратившись к нему, сказала:
– Я знаю, что ты не трус, но всё-таки, прошу тебя, не связывайся с ними! Хорошо?
– Хорошо! – просто ответил Гошка, а про себя подумал: это тебе ответ на ту мою робость двухгодичной давности в Ивановке!
Дома ребята выложили Ксении Михайловне свои покупки, ни словом не обмолвившись о неприятной стычке в магазине. Лиза попробовала было предложить матери свою помощь на кухне, но та, с улыбкой посмотрев на них, сказала, что справится сама, а они пусть лучше ещё погуляют, пока не придёт с работы отец.
Хлопнула входная дверь, и было слышно, как весело застучали вниз по ступенькам лестницы торопливые шаги ребят. На улице уже спускались ранние зимние сумерки, окрашивая белые обширные глубокие снега в синий плюшевый цвет. Ветер стих, и было тихо, но крепнущий к ночи мороз хватал за нос и пощипывал румяные щёки.
Спускаясь с горки, Лиза непринуждённо взяла Гошку под руку и, прижавшись к нему, всё что-то говорила, говорила. От прикосновения к её груди у Гошки забилось сердце, и смешались мысли в голове. Он молча слушал, не перебивая, как будто бы боялся спугнуть спустившуюся к нему с небес неведомую птицу счастья. А взбудораженная приездом Гошки Лиза на ходу рассказывала ему, как они недавно расставались со своей старой квартирой, как переезжали и привыкали к новому месту жительства, какая у неё новая школа и новые друзья в её классе – последнем, выпускном.
Так они обошли чуть ли не весь новый, ещё строящийся вширь и ввысь, микрорайон, и можно было возвращаться домой. Но, остановившись возле единственной в округе шестнадцатиэтажной башни, Лиза предложила Гошке зайти в подъезд и подняться на последний этаж, чтобы сверху обозреть окрестность. Скрипучий лифт быстро поднял их на самый верх. Выйдя на балкон, они встали у перил и замолчали.
Уже стемнело. Наверху одна за другой проклёвывались мерцавшие в морозной вышине далёкие звёзды, а внизу тут и там желтели огни в окнах соседних домов, и уходили вдаль горящими цепочками уличные фонари. Налетавший резкими порывами студёный зимний ветер играл в длинных Гошкиных волосах. Лиза стояла рядом с ним и задумчиво смотрела в темноту.
– Тебе не холодно? – спросил он её.
Лиза покачала головой, поправила шерстяной берет, и опершись руками на перила балкона, продолжала смотреть вниз перед собой. Гошка отошёл от перил и, стоя сбоку у шершавой, покрытой тонким слоем инея, стены молча поглядывал на Лизу. В этом молчании прошло какое-то время, и вдруг Лиза начала читать стихи. Гоша узнал в них Сергея Есенина. Да и разве могли на Рязанщине читать других поэтов. Но Гошка первый раз слышал, как Лиза читала стихи, только голос у неё был какой-то необычный, одновременно слишком серьёзный, но вместе с тем доверчивый и трогательный.

Листья падают, листья падают.
Стонет ветер, протяжен и глух.
Кто же, кто же мне сердце порадует?
Кто его успокоит, мой друг?

Предрассветное. Синее. Раннее.
И летающих звёзд благодать.
Загадать бы какое желание,
Да не знаю, чего пожелать.

Что желать под житейскою ношею,
Проклиная удел свой и дом?
Я хотел бы теперь хорошую
Видеть девушку под окном.

Чтоб с глазами она васильковыми
Только мне – не кому-нибудь –
И словами и чувствами новыми
Успокоила сердце и грудь.

Лиза замолчала, не отрывая взгляда от темноты перед собой. Молчал и Гошка, не зная, что и думать. Всё это было между ними в первый раз, и показалось ему таким неожиданным и непривычным, похожим на кино, что закралось невольное сомнение в искренности происходящего. А Лиза, наконец, обернулась, подошла к нему, близко-близко, и, глядя в его глаза, тихо спросила:
– Гошь, а какое у тебя есть желание сейчас – только самое сокровенное?
– Знаешь, мне уже задавали этот вопрос – довольно популярный вопрос, – неожиданно для себя ответил Гошка и понял, что не просто сморозил глупость, а обидел близкого человека, но было поздно.
– Меня не интересует, кто, когда и где задавал тебе подобные вопросы, – с нескрываемой обидой в голосе сказала Лиза, и даже в сумраке балкона было заметно, как омрачилось её лицо, – Этот вопрос задала тебе я, а ты мне не ответил.
– Да нет у меня никакого сокровенного желания, – сконфуженно пробормотал Гошка.
– И на том спасибо, что хоть не обманул, не выдумал того, чего нет, – сказала Лиза и добавила, – Пойдём домой, а то я уже замёрзла!
Она повернулась и пошла с балкона к лифту. Гошка шёл за ней, с грустью сознавая свою вину в нелепой ситуации и с ещё большей грустью понимая, как нелегко будет загладить её. В лифте они стояли рядом, только Лиза отвернулась от Гошки и, сердито поджав губы, смотрела в потолок. Спустившись вниз, они вышли из подъезда башни и окунулись в темноту, расцвеченную фонарями с радужными от мороза кругами. Лиза уже не взяла под руку своего кавалера, а Гошка и не предлагал. Так они, не говоря ни слова, и дошли до дома.
А дома, в прихожей ребят встречал сам Филипп Петрович, отец Лизы. Бывший бравый флотский старшина, косая сажень в плечах и грудь колесом, ныне в свои сорок с небольшим, заметно располневший и с появившейся отдышкой, мощной фигурой и зычным голосом, казалось, заполнял всё пространство новой квартиры Волковых. Протянув Гошке для пожатия свою широкую ладонь, он крепко пожал его руку и забасил:
– Правильно сделал, Георгий, что приехал. Рад, рад, наконец-то, познакомиться с тобою с глазу на глаз. Наслышан о тебе от своей Лизаветы. Пока женщины накрывают на стол, мы с тобой пойдём и поговорим по-мужски.
Приобняв Гошку за плечи, он повёл его в соседнюю комнату. Там, прикрыв за собою дверь, он встал посреди комнаты и, не снимая своей руки с Гошкиного плеча, заговорил. Чувствовалось, что не дожидаясь гостя, Филипп Петрович уже принял «с устатку» после работы дозу спиртного, и человека понесло. Гошка стоял и смиренно слушал, какая у того хорошая дочь, и вся его семья, и новая квартира, и всё в этой жизни хорошо.
Потом Филипп Петрович на миг умолк и, как будто о чём-то вспомнив, продолжал:
– Ты меня, Георгий, конечно, извини, но я без спросу достал у Лизоньки в столе и прочитал несколько твоих писем к ней. И, знаешь, мне понравилась ваша переписка, и ты мне понравился. Сразу видно, что ты серьёзный человек, только волосы у тебя длинноваты. Но, если хочешь знать моё мнение: ты мне понравился. Так что, Георгий, дерзай, дерзай! Ты понимаешь, о чём я говорю. Дерзай! А теперь пошли за стол! 
 И за столом не умолкал Филипп Петрович, исполняя своеобразную роль тамады: наливал по бокалам спиртное, произносил тосты, подшучивал над своими женщинами, балагурил. Лиза молча смотрела в свою тарелку, Гошка успевал отвечать на вопросы захмелевшего Филиппа Петровича, и лишь Ксения Михайловна, почувствовав неладное в поведении ребят, встревоженно переводила взгляд с дочери на Гошку.
Когда же Ксения Михайловна и Лиза стали убирать со стола и готовить чай, Филипп Петрович опять увёл Гошку в соседнюю комнату, где, обняв его, снова признался, как он ему нравится, и пусть дерзает, и всё будет хорошо. Вернувшись за стол, все вместе стали пить чай. Окончательно захмелев, Филипп Петрович вдруг вдарился в воспоминания о давно ушедшем прошлом, когда они с Ксенией Михайловной были молоды и красивы, как он ухаживал за ней, и она отвечала ему взаимностью.
Расчувствовавшись, он вытянул губы в трубочку и полез через стол целоваться с женой. Та с готовностью подставила ему щёку, приняв смачный поцелуй от нетрезвого супруга. Гошка прихлёбывал чай из чашки и не обращал на них особого внимания. И только Лиза, глядя на всё это, вспыхнула, поджав губы, встала изо стола, с шумом отодвинула стул и стремительно вышла прочь, скрывшись за дверью своей комнаты.
Проводив её взглядом, Ксения Михайловна с виноватой за свою дочь улыбкой посмотрела на Гошку, лёгким молчаливым кивком как бы говоря ему: ничего страшного, всё хорошо! А тем временем Филипп Петрович уже начал клевать носом прямо за столом, и надо было срочно ухаживать за супругом. И Ксения Михайловна просто предложила Гошке сходить к Лизе, ещё раз ободряюще, одними глазами, кивнув ему.
Тихо отворив дверь, Гошка осторожно вошёл в Лизину комнату и остановился при входе. Лиза сидела за своим письменным столом и читала учебник: как никак, а завтра ей, в отличие от него, надо было идти в школу.
– Не помешаю? – спросил Гошка.
– Нет, – ответила Лиза, не отрывая взгляда от книги.
– Занимаешься? – спросил он, подходя к ней.
– Да, – кивнула она, давая понять, что не собирается отвлекаться от дела.
Гошка прошёл к окну и стал смотреть в его чёрную ночную муть, но видел там в размытом отражении сидящую рядом Лизу. За окном по пустынному снежному полю, утонувшему в ночи, носился зимний студёный ветер, бился в стёкла, свистел по щелям, и Гошка чувствовал его холодное дыхание. Зябко передёрнув плечами, он, как тогда на балконе шестнадцатиэтажной башни, спросил Лизу:
– Тебе не холодно?
– Холодно, – ответила Лиза, не поднимая головы.
– Накинуть на тебя что-нибудь тёплое? – спросил Гошка, осмотриваясь по сторонам.
– Уж поухаживай за мной, – сказала Лиза, и к вящей Гошкиной радости голос у неё уже не был сердитым.
Взяв с кресла лежавшую там выделанную из овчины безрукавку, он накинул её Лизе на плечи и на миг задержал на них свои руки. Почувствовав их прикосновение, Лиза замерла, потом медленно обернулась и посмотрела на Гошку:
– Спасибо!
Она не отводила взгляда, и было видно, что ждала ещё чего-то от него, вот только Гошка или не понял, или просто испугался своей прыти, а, сняв руки с её плеч, отошёл и сел рядом в кресло. Больше Лизе заниматься не пришлось. Отложив в сторону учебник, она включила небольшую магнитолу, стоявшую у неё сбоку на столе, и в тот же миг чей-то негромкий бархатный мужской баритон запел по-французски приятную грустную мелодию.
– Кто это? – спросил Гошка.
– Джо Дассен, песня «ET SI N,EXISTAIS PAS» – «Если б не было тебя», – ответила Лиза и с оттенком иронии добавила, – Уж вы там у себя в Москве должны его знать.
– По мне лучше хард-рока ничего нет.
– Даже если так, то всё равно не надо упрощать себя в музыке – она многогранна.
Они понемногу разговорились до тех пор, пока в комнату не вошла Ксения Михайловна и сказала, что приготовила в Андрюшиной комнате постель для Гошки, что он устал с дороги, да и всем пора отдыхать. Распрощавшись до завтра, Гошка покорно пошёл в отведённую ему для ночлега комнату и, едва уронил на подушку голову, переполненную впечатлениями минувшего дня, быстро уснул.

5.
Утром, когда за окном ещё было темно, Гошка сквозь сон услышал скрип отворяемой в его комнату двери и чьи-то тихие шаги. Потом он уловил тонкий запах духов и вкрадчивый Лизин шёпот у самого его лица:
– Гоша, ты спишь? – и ещё раз тихо и ласково, – Гоша, ты спишь?
– Сплю! – просто ответил Гошка.
Даже закрытыми глазами он почувствовал, как отпрянула от него Лиза, и уже где-то издали, совсем другим, деловым тоном сказала:
– Я пошла в школу, часам к трём буду дома, а ты не забудь сфотографировать маму с папой. Не скучай! Пока!
Ещё раз еле слышно скрипнула дверь, потом хлопнула входная, и всё смолкло. В наступившей тишине почему-то напрочь пропал сон. Гошка лежал и размышлял: а что было бы дальше, если б он смолчал на заданный Лизой вопрос. Было заманчиво мечтать на эту тему с учётом допушенных им накануне ошибок и несуразностей. Но все эти мечтания могли его далеко завезти, и он решил вставать.
На кухне его встретила Ксения Михайловна. Извинившись за своего немного перебравшего накануне супруга и ещё не пришедшего в себя после вчерашнего вечера, она приготовила для Гошки завтрак, посидела с ним за компанию, поговорила о том, о сём, поинтересовалась его планами. Планы были просты: сегодня он вечерним поездом уедет домой в Москву, а потому, пока Лиза с утра будет в школе, он съездит на вокзал за билетом, посмотрит на город и вернётся к обеду, а вечером они с Лизой погуляют, и она проводит его на вокзал. 
– А почему именно сегодня, в субботу, надо ехать, а не завтра, в воскресенье? – спросила Ксения Михайловна.
– Завтра я работаю, – невесело констатировал Гоша, – Такая уж у меня работа.
Так и получилось. Не задерживаясь, после завтрака Гошка уехал на вокзал. Купив там в кассе билет, он решил прогуляться пешком по городу от самой привокзальной площади. Была Рязань в тот день необыкновенно красива, и грех было отказать себе в удовольствии полюбоваться ею на прощание. С самого утра на прояснившемся небе выглянуло солнце, и немного потеплело. За ночь выпал густой иней, и ветки деревьев были украшены его белыми кружевными шалями с розовой солнечной подсветкой. Отсидевшие недавнюю стужу по своим щелям воробьи с громким чириканьем весело прыгали друг за другом по веткам и безжалостно стряхивали наземь всю эту неземную красоту.
На догнавшем его по дороге троллейбусе Гошка доехал до Соборной площади. Выйдя на её заснеженный простор, он увидел, как впереди над сквером ослепительно горит на солнце позолотой уходящий ввысь острый шпиль кремлёвской колокольни, а за нею, среди кружевного инея на деревьях, синеют главы Успенского собора. Гошка достал свой фотоаппарат и защёлкал  им, запечатлевая на память и Кремль, и старинное здание ТЮЗа по соседству, и видневшегося неподалёку на одноимённой площади Ленина с традиционною протянутой рукой. А потом пошёл пешком по улицам Рязани, узнавая те места, о которых ему рассказывала в своих письмах Лиза, был ли это краеведческий музей в дворянском особняке  или здание цирка в пойме речки Лыбедки.
Он шёл по центру города по направлению к Кассимовскому шоссе, и на душе было легко и спокойно. Всё ему нравилось: и этот красивый зимний день в голубой морозной дымке, и эти улыбчивые прохожие, идущие навстречу, и сам этот город, в котором живёт Лиза Волкова. Пусть не всё у них получается так, как бы ему этого хотелось, но, главное, что в этом мире есть она, Лиза, что  можно запросто приехать к ней домой, в Рязань, и она искренне рада ему, что через час-другой они снова встретятся, и каждый из них поделится, где он был и что у него на душе.
…Багряное солнце скатилось к горизонту, спрятавшись за городскими строениями и высокими кронами деревьев с уже облетевшим инеем. Тёплый багрянец догорающей в пол-неба на западе зари быстро становился лиловым и холодным. Поползли по снегу синие тени, густея и удлиняясь с каждою минутой. На город неслышно опускались ранние сумерки короткого декабрьского дня, когда Гошка вернулся в дом №40. Дверь ему открыла Лида, и он сразу заметил её сердито поджатые губы и красные заплаканные глаза.
– Что-то случилось? – спросил он её.
– Ничего, – пожала плечами Лиза, – Раздевайся и мой руки – будем обедать.
Не дожидаясь новых расспросов, она повернулась и пошла на кухню. А у Гошки напрочь исчезло то счастливое ощущение лёгкости и покоя, сопутствовавшее ему во время прогулки по городу, и снова душу отяготило знакомое состояние ещё неведомой вины перед Лизой. Родители были в своей комнате, и ребята обедали вдвоём. Повисшее в кухне молчание, нарушаемое позвякиванием ложек и вилок, сначала огорчало Гошку, а под конец начало злить. Когда пили чай, не в силах долее молчать, Гошка ещё раз спросил Лизу, что же всё-таки случилось в его отсутствии и в чём его вина.
– Ни в чём, – всё тем же равнодушным тоном ответила она, убирая со стола грязную посуду и складывая её в мойку. Потом также молча Лиза мыла посуду, а Гошка терпеливо ждал. Поставив в сушку последнюю тарелку, Лиза вытерла руки, прошла к окну и, оперевшись о подоконник, взглянула на Гошку, сидевшего за столом.
– Ты думаешь, что я из вредности решила позлить тебя?
– Ничего я не думаю.
– Очень жаль, что ничего. Ты, видно, вообще живёшь, не задумываясь.
– А тебе это не нравится?
– Не нравится.
– Мне тоже кое что у тебя не нравится.
– Ну и что именно?
– А то, что ты так и не ответила, что всё-таки сегодня с тобой случилось?
– Да ничего особенного, – Лиза опять пожала плечами, – Пришла я утром в школу, а в голове одна и та же мысль крутится: сегодня вечером ты уедешь, и неизвестно, когда мы ещё увидимся. Тебе же в армии служить. И так обидно стало от того, что время идёт, а мы с тобою врозь: я сижу за партой в школе, а ты там – дома. Глупо, конечно, но накатила такая тоска, что я не выдержала и попросту сбежала с уроков.
– Прямо так и сбежала?! – удивился Гошка.
– Ну, не совсем. Подошла на перемене к нашей классной и сказала ей, что у меня голова болит, и никакие таблетки не помогают. 
– Не хорошо начальство обманывать, – попробовал пошутить Гоша.
– А я и не обманывала: мне действительно было плохо. Правда, домой я летела, как на крыльях: думала, застану тебя, и мы целый день будем вместе, и сразу полегчает. А «прилетела», и ещё хуже стало, когда мама сказала, что ты уже уехал полчаса назад. Можно, было бы ехать за тобой вдогонку на вокзал, а потом искать тебя по всему городу, но у меня уже не было ни сил, ни желания. Оставалась лишь слабая надежда на то, что какое-то внутреннее чувство подскажет тебе, где я, и ты сразу после вокзала поедешь домой. Но с каждым часом, и без того едва живая, эта надежда теряла последние силы, пока её  совсем не стало. Вот тогда я и наревелась, как маленькая.
– И обиделась на меня? Но я же не экстрасенс, чтобы читать чужие мысли и чувствовать на расстоянии. Я простой смертный, знать не знал и не догадывался ни о чём. А у вас даже телефона нет, чтобы справиться о тебе, – оправдывался Гошка, – Да и ты сама сказала мне, когда вернёшься из школы.
– Всё верно, всё так. Можешь не оправдываться: это просто моя прихоть, моя причуда, мой очередной каприз, – грустно говорила Лиза, – Я тебя, Гоша, ни в чём не виню. А всё-таки жаль, что нет в тебе того шестого чувства, которое подсказало бы в тот час обо мне. Знать, не судьба нам вместе быть.
– Я не суеверный и в судьбу не верю.
– С твоим оптимизмом, Гоша, можно горы свернуть.
– А ты не смейся.
– Хорошо, не буду.
Они помолчали. В тишине было слышно, как по радио сказали точное время.
– Когда у тебя поезд? – вдруг спохватилась Лиза.
– В девятнадцать тридцать две, – Гошка посмотрел на часы.
– Значит, надо уже собираться.
Но никаких особых сборов не было. Пошли в комнату родителей Лизы, мирно сидевших у телевизора. Гошка простился с Филиппом Петровичем, который был необычно тих, не расточал ему вчерашних комплиментов и больше не призывал дерзать, только крепко пожал на прощание руку. Простился Гоша и с Ксенией Михайловной, снова расцеловавшей его и просившей передать привет матери, признавшись, что всегда будет рада видеть его у себя.
В тесной прихожей они с Лизой оделись, и прежде, чем шагнуть за порог, Гошка беглым взглядом скользнул напоследок по квартире, по открытым дверям её комнат и уходящему узкому коридорчику на кухню. Мог ли он тогда представить, что пройдёт с того вечера целых тридцать лет, полжизни, когда он в следующий раз посетит эту гостеприимную квартиру?!..
На улице уже стемнело, и стало заметно подмораживать к ночи. Под ногами прохожих громко скрипел снег, разноцветными искорками переливавшийся под фонарями вдоль тротуаров. Ребятам повезло: едва они подошли к остановке у кинотеатра «Октябрь», как тут же в сторону центра подкатил полупустой троллейбус с толстым слоем инея на  окнах. Радио у водителя молчало, видно, тоже замёрзло. Гошка и Лиза встали на задней площадке и долго скребли пальцами и отогревали своим дыханием маленькие круглые лунки  в замёрзших окнах, дабы не пропустить своей остановки.
Они ехали и смотрели через них на проносящиеся мимо дома городских кварталов в тусклых жёлтых вечерних огнях. Как местный житель, Лиза комментировала всё, что попадалось им на пути: и что это за местность, и кто из её знакомых тут живёт. Кассимовское шоссе сменили улицы Есенина и Гагарина. Вот проехали их прежнюю коммунальную квартиру в старом трёхэтажном кирпичном доме на улице с названием Пятая линия. Значит, скоро должен был быть и железнодорожный вокзал.
Казалось, что разговорившись, Лиза позабыла все свои недавние напасти, и похоже было, что жизнь её складывалась не так уж и плохо. А Гошка слушал и молчал, изредка отвечая ей односложными фразами. Чувство подавленности и тоски, словно подменили прежнего, жизнерадостного и лёгкого в общении, Гошку, и кто был в этом виноват, он и сам не знал, и от того досадовал: на себя, неудачника, на этот промёрзший трясущийся троллейбус, на мелькавшие за окном сумрачные дома, разве только не на Лизу.
На вокзале они без труда нашли московский поезд. До отхода его оставалось чуть более четверти часа, и ребята решили это время постоять на перроне перед тамбуром гошкиного вагона. Лиза с той же беспечностью рассказывала об очередных своих знакомых, всё о тех же типичных проблемах людских взаимоотношений, успехах и неудачах, из чего, как из кирпичиков, и складывается наша жизнь.
– Говорит, не умолкая, как будто зубы заговаривает, – думал Гошка, молча посматривая на Лизу, – а ведь, поди, самой тоже тоскливо расставаться.
Он стоял и смотрел на неё, пока вдруг Лиза не сказала:
– Гошь, смотри – вам жёлтый дали!
– Значит, надо прощаться.
– Только целоваться мы с тобой не будем.
– Почему?
– Потому, что останемся друзьями.
– Почему?!
– Да потому, что на большее, чем дружба по отношению ко мне, ты не способен. С тобою можно дружить, но любить… Я убедилась в этом за то время, пока ты гостил у нас. Раньше я ещё наивно надеялась на что-то взаимное, а теперь знаю наверняка, что ничего у нас с тобою не получится, я это чувствую. Может быть, пройдёт какое-то время, и ты сам разберёшься в своих чувствах и поймёшь, что я значу для тебя, нужны ли мы друг другу. Ты, Гоша, хороший, но дружба и любовь слишком разные вещи, и не надо обманывать себя. Только не обижайся, ведь на правду не обижаются.
Гошка слушал Лизу и понимал, что она права – он не любил её, выдавая желаемое за действительное, но молчал, лихорадочно подыскивая ответные слова. Но, не найдя ничего лучшего, он в который раз за два прошедших дня спросил её:
– Тебе не холодно?
– Это твой любимый, как и у меня «популярный» вопрос?
– Я серьёзно.
– Холодно, конечно.
– Может, тебе лучше идти, а то совсем замёрзнешь.
– Ты гонишь меня?! – Лиза вскинула голову, сердито поджала губы и, не давая Гошке опомниться, тут же добавила, – Хорошо, я пойду. Счастливо доехать!
Она повернулась и быстро пошла по перрону в сторону здания вокзала с большими горящими буквами на крыше РЯЗАНЬ – 2 и скоро растворилась в толпе людей, спешивших в обе стороны. Опешивший от такой неожиданности Гошка проводил недоумёнными глазами Лизу и даже сплюнул с досады: что ж так не везёт ему за эти дни?! Что бы он ни делал – ну, всё не так! Или он такой ещё молодой и глупый, а она уже по-взрослому умная?! А, может, они просто слишком разные люди?! Но как же тогда пресловутое единство противоположностей?!..
– Молодой человек, заходи в вагон – сейчас тронемся! – легонько хлопнув по плечу, нарушила его невесёлые размышления стоявшая рядом пожилая проводница, – Ушла твоя любовь, но ты не очень убивайся! У вас, у молодых, вся жизнь впереди!
Ничего ей не ответил Гошка, поднялся по ступенькам в вагон, нашёл в плацкарте своё место, сел и упёрся взглядом в тёмное окно. Через минуту поезд плавно тронулся и, ускоряясь, застучал колёсами по рельсам. За окном проплыл вокзал с россыпью разноцветных огней, за ним мимолётными сполохами пролетели городские окраины Рязани, и набравший ход поезд провалился в бездонные просторы ночной морозной мглы.
– Вот и съездил! – горько думал Гошка, сидя у окна и под стук колёс заново переживая все свои двухдневные впечатления, – А, собственно, ради чего ехал сюда? Что дала ему эта поездка? А что дал он, если возвращается домой с таким «хорошим» настроением?! Двух этих дней вполне хватило для того, чтобы по-новому для него открылась Лиза. И, посмотрев на себя её глазами, он ощутил в душе своей смятение. Как быть, как жить дальше?! Со старым багажом идти по жизни не годится. Хватит, наспотыкался за эти дни! Надо что-то менять.         
Почему-то вспомнилось, как накануне Лиза читала ему стихи на балконе шестнадцатиэтажной башни, и как он равнодушно к этому отнёсся. Правильно: сытый голодного не разумеет. А теперь, выходит, что он сам почувствовал тот любовный «голод» и так понимает её?! Не поздновато ли?! И ощущая в душе растущее беспокойство, нечто тоскливое, похожее на стихи, неудержимо обуревающее своей невысказанностью, Гоша достал из дорожной сумки блокнот, ручку и впервые попробовал изобразить на листе бумаги свои чувства. Правда, вскоре в вагоне выключили свет, и ему пришлось творить при тусклом свете дежурного фонаря.

                Л. В.
Под стук колёс ушёл вокзал
И город заодно,
Где я смотрел в твои глаза,
А ночь летит в окно.

Так поезд в даль меня умчал,
С тобою разлучив,
Как будто разрубил с плеча,
Не объяснив причин.

А в чёрном небе – две звезды,
Две жизни: ты и я.
Так отчего – чем дальше ты,
Тем ближе для меня?!

А между нами – Млечный Путь,
Но поезд всё равно
Домчит меня когда-нибудь
До сердца твоего.

                6.
– Дядь, подай мячик! – услышал Георгий чей-то звонкий мальчишеский голос и увидел лежавший у его ног мяч. Встав со скамьи, он пнул его навстречу мальчишке и снова сел на своё место. Ещё лет десять назад Георгий последний раз отыграл за своё родное предприятие на первенство района по футболу и с тех пор стал стремительно полнеть, дряхлеть и душой, и телом. Как быстро бежит время! Мечтать больше не о чем, и только живёшь воспоминаниями. Вот и сейчас, углубившись на время в далёкое прошлое, он опять возвращался к действительности. Жизнь продолжалась по своим неумолимым законам, и кому какое дело было до его переживаний.
Вон в песочнице всё так же играют малыши под неусыпным надзором молодых мам, а чуть поодаль ребятня без устали гоняет мяч и оглашает окрестность взрывами писклявых голосов «гол!», какой-то мужик ковыряется под капотом своего раскуроченного авто, в доме напротив мелькают в окнах чьи-то фигуры и лица, кто-то в рыжей майке курит на балконе и, сплёвывая в палисадник, глазеет свысока на прохожих, три старушки в белых платочках сидят на лавочке у подъезда и о чём-то судачат меж собой.
На них Георгий и остановил свой пробудившийся от воспоминаний взгляд. Оказывается, пока он предавался плаванью по волнам своей памяти, куда-то делась та несговорчивая продвинутая молодёжь у крайнего подъезда, и на их освободившееся место выползли из дома местные благообразные бабушки. Они-то наверняка всё про всех знали и вполне могли помочь Георгию в его поисках. Закинув свою дорожную сумку на плечо, он поднялся со скамьи и неторопливо пошёл к подъезду. Он ещё только подходил к ним, а заметившие незнакомца старушки замолчали и, прищурясь, стали рассматривать его.
Вежливо поздоровавшись, Георгий как можно доходчивей объяснил им, кто он такой, откуда взялся и что ему нужно. А чтобы у них не оставалось никаких сомнений в его благих намерениях, он привёл им множество подробностей своего знакомства с семьёй Волковых, правда, всё тридцатилетней давности. Старушки слушали его, переглядываясь между собой, и в итоге, кажется, поверили. Одна из них, чуть помоложе и попредставительней своих товарок, как говорится, взяла вожжи в свои руки.
– Есть такие Волковы в нашем доме, в семьдесят девятой квартире живут. Вон на втором этаже их балкон (предчувствие Георгия не обмануло – это был тот самый малообитаемый балкон, на который он обратил внимание), – Только разлетелись они все по разные стороны света, и живёт там теперь одна Ксения Михайловна.
– Да и живёт – не приведи господь, Мавруша, – укоризненно посмотрела  на  неё соседка по лавочке, – Этой зимой пошла она одна в магазин да по дороге упала и ногу сломала. Чего сломала, Надюх? – обратилась она к третьей старушке.
– Шейку бедра, – подсказала ей та, – А в её-то годы разве что срастётся?!
– Срастётся, не срастётся, а боли-то какие!
– Вот-вот, теперь дома на костылях ковыляет да в окошко поглядывает.
– Кто же за ней ухаживает? – дрогнувшим голосом спросил Георгий и почувствовал, как у него защемило сердце от жалости к той, кого он помнил ещё с раннего детства. И это была уже не просто ностальгия по прошлому, а что-то более значимое, близкое, и оттого чувствительное до боли.
– Да племянница её, Зоя. По вечерам после работы ездит сюда, – отвечала Мавруша, – Продукты привезёт, сготовит, уберёт за ней, лекарство какое даст да и просто посидит, поговорит. Это попробуй целый день в одиночестве побудь – умом тронешься.
– А кто такая Зоя?
– Так это её младшей сестры дочка. Сама-то Наталья, как стариков ихних в Ивановке схоронили, так она и уехала жить туда в деревню. А её Зоя и присматривает за своей тёткой.
– У неё самой семья, а вот успевает на два дома и не жалуется, – дополнила Надюха.
– Правда, когда не может приехать, звонит нам, чтоб мы зашли к Ксении Михайловне, проведали её. А мы и не отказываемся, грех доброе дело не сделать.
– А сегодня Зоя сюда приедет? – спросил Георгий.
– Сегодня не звонила – значит, приедет.
– А вы ей звоните?
– Да оставила она нам свой номер телефона, чтобы в случае чего позвонили ей.
– А мне можно позвонить ей?
– Отчего же нельзя? Вот, пожалуйста, где-то был он у меня записан, – и Мавруша принялась шарить по карманам своего халата, вытаскивая оттуда какие-то бумажки с записями, носовые платки, конфетные фантики, аптечные рецепты и прочий хлам, пока, наконец, не нашла столь драгоценный для Георгия номер мобильного телефона незнакомой ему Зои.
Тут же переписав его в свой мобильник, он трижды поблагодарил отзывчивых старушек и вновь пошёл на своё насиженное место в глубине двора.
– Да, стареешь, брат, стареешь! – невесело усмехался по дороге про себя Георгий, – Уже со старухами тебе общаться легче, нежели с молодёжью.
Обосновавшись на знакомой скамейке под развесистым тополем, он вынул из кармана мобильный телефон и набрал номер. Вскоре в трубке раздался приятный  женский молодой голос. И Георгию снова пришлось представляться совершенно чужому человеку, объясняя цели и причины своего звонка, в спешке запинаясь и мучительно подыскивая нужные слова. Выслушав весь его сумбур и спросив, где он сейчас находится, Зоя сказала Георгию, что рабочий день у неё заканчивается через полчаса и ещё столько же уйдёт на дорогу, так что ему придётся не менее часа подождать в том же дворе, пока она не подойдёт к подъезду.
Тем временем незаметно тишина овладевала пространством между домами. Крикливая ребятня, позабивав в обе стороны по дюжине голов, разбежалась, кто куда, заботливые молодые мамы разобрали малышей и пошли по своим домам, накурился и исчез в квартире мужик в рыжей майке, даже старушки снялись со своих мест и, переваливаясь, как утки, медленно пошли вдоль дома. Только Георгий Малинин терпеливо сидел на скамейке и разговаривал сам с собой.
– Во заварил кашу! – качал он головою, – Столько лет жил вдалеке отсюда, и ничего меня не волновало: ни этот дом, ни люди, в нём живущие. И вдруг такое участие! Добро бы родственник, а то свалился, как снег на голову! И зачем мне это нужно – постороннему человеку?! Хотелось лишь на дом посмотреть и здешним воздухом подышать, а тут уже с местными старухами познакомился, договорился о встрече с какой-то Зоей, которую и знать не знаю, да ещё через час увижу Ксению Михайловну. Ох, Георгий, не тревожил бы ты душу свою грешную, не бередил бы раны свои и чужие! Ехал бы лучше на вокзал, посидел там в кафе, принял ещё коньячку и спокойно уехал бы в Москву. А то не ровен час на поезд опоздаешь. Неужели и впрямь что-то шевельнулось в душе на старости лет.
Выходило так, если, прикрыв глаза, Георгий снова ударился в воспоминания.


Часть II
Если б не было тебя...

1.
Вернувшись тем далёким поздним декабрьским вечером из Рязани домой в Москву, Гоша уже на следующий день послал письмо Лизе. Нет, он не объяснялся ей в любви, но писал, что многое понял, что ему плохо без неё, без её писем и просил лишь об одном, чтобы она побыстрее ответила ему. Он не лукавил, всё было так на самом деле. Но прошла неделя, за ней другая, третья. Встретили Новый 1975 год, но и он ни чем порадовал Гошку.
Ежедневно по утрам Гошка открывал почтовый ящик и судорожно шарил руками в его металлическом нутре в поисках желанного конверта со знакомым красивым лизиным почерком. Но писем не было. И серая тоска всё более наполняла его душу. А скрашивал он её Джо Дассеном, которого неожиданно для себя открыл у Лизы в Рязани и теперь дома в Москве слушал по вечерам в тоскливом одиночестве.
Только на исходе месяца ожидания, наконец, пришло от Лизы письмо, коротенькое, в несколько примерно таких строк: «Здравствуй, Гоша! У меня всё по-старому, всё хорошо. Привет тебе от мамы. И до свидания!» Несмотря на то, что Гошка снова тут же разразился большим и откровенным, трогательным письмом с первыми своими стихами, посвящёнными Лизе, всё равно лишь через месяц от неё пришёл точно такой же, как и предыдущий, ответ. И Гошка понял, что ничего уже не поправишь, не переменишь, и надломился.
Нелёгкой выдалась в тот год для него зима. Гошка долго болел. Врачи его лечили от простуды таблетками и микстурами. Время лечило от тоски разочарования и одиночества своим бесценным опытом самопознания души. Летели дни. Вот уже за отметелившей в феврале зимою наступившая весна с хрустом ломала лёд людского равнодушия, обещая скорые перемены в их судьбах, но ничего не изменилось у них с Лизой. Раз в месяц приходили от неё короткие, ничего не значащие письма, на которые Гошка ещё находил в себе силы отвечать, правда, уже понемногу остывая и успокаиваясь. Так продолжалось до тех пор, пока в мае месяце ему по старинке не «забрили лоб», забрав в армию – в воздушную пехоту.
Пережив самый трудный первый год службы в полку с нелёгкими учениями с выброской десанта, бессонными ночами в нарядах и пресловутой дедовщиной, Гошка потом сумел устроиться служить в редакцию дивизионной газеты. В этом помогло ему и доармейское полиграфическое образование, и первые его успешные стихотворные опыты, опубликованные за прошедший год на страницах этой газеты. А писал Георгий много,  благо весь материал для стихов был у него перед глазами, и, набив в их написании руку, как оказалось в итоге, соединил в этом занятии приятное с полезным.
Вобщем, служба на втором её году для Гошки была уже не в тягость, в отличие от тяготившей душу тоски по Лизе. Он ещё надеялся, что в армии не будет ни времени, ни места для неё, и всё само собой развеется, как дым, но просчитался. В первое своё армейское лето он послал Лизе письмо, в котором не было описаний неимоверных тяжестей службы и собственных подвигов, но была слабая надежда на возвращение их прежних отношений и грустное ожидание её письма. Как и прежде, через месяц от неё пришёл короткий и лаконичный ответ: мол, Гоша, больше мне не пиши, так как я жду из армии Вовку Хомутенко (одного из их общих друзей по Ивановке). А ты, Гоша, служи Родине. Всего тебе хорошего. Лиза.
Конечно, после такого откровенного признания Лизы хлебнул тоски Гошка под завязку. Правда, стреляться или вешаться, как некоторые его сослуживцы, он не стал, но, стоя по ночам в карауле, ему так хотелось с горя по-волчьи выть на луну, а днём в свободную минуту написать хоть пару кричащих стихотворных строк. Но надо было служить, и на это нужны были силы. И парень не стушевался, собрался и перетерпел.
Так же, как и все, прыгал с парашютом, стрелял и рыл окопы, бегал с полной выкладкой и ползал в снежной грязи по весне, мотал портянки и натирал кровавые мозоли, мёрз зимними ночами в карауле, драил полы в наряде по роте и в столовой, орал до хрипоты строевые песни и маршировал до посинения на плацу, недосыпал и уставал до чёртиков в глазах. Одних такие напасти ломают, и они падают, других заставляют искать внутренние резервы сил и терпения, и они становятся мужчинами, мужиками в лучшем смысле слова.
Так прошёл для Гошки тот приснопамятный первый год службы в полку. А потом, оказавшись в редакции армейской газеты, он, наконец, вздохнул свободно и легко, расправил плечи и поднял голову, став старослужащим и занявшись любимым делом. Днём в типографии Гоша со своими сослуживцами набирал, верстал и печатал очередной номер газеты, а по вечерам в ленкомнате роты писал стихи. Это долгожданное ощущение внутренней свободы и независимости вытравило в нём последние остатки застарелой тоски и наполнило его душу покоем. Что ж, время лечит!
В первые дни Нового 1977 года, дембельского для Гошки, редакция дивизионной газеты отвела целиком последнюю четвёртую страницу своему сотруднику гвардии ефрейтору Георгию Малинину. Под крупно набранной «шапкой» были размещены фотография бравого ефрейтора и заметка главного редактора о нём, а дальше были напечатаны несколько стихотворений воина-десантника о службе, о любви. Одно из них было озаглавлено неведомыми для всех инициалами. И только двое на свете могли догадываться, о ком там идёт речь.

Л. В.
В минуты затишья, присевши в сторонке,
На вырванном наспех листке из блокнота
Писал я стихи о далёкой девчонке,
Как будто слова мне нашёптывал кто-то.

Как будто бы не было горькой разлуки,
И сердце от радости рвалось на части,
Когда мне протягивали свои руки,
Когда мне дарили житейское счастье.

Мечтать о несбыточном грустно и лестно.
Но знаю я, что где-то там, в отдаленье,
Есть город, в котором она, словно песня,
Диктует мне новое стихотворенье.

…Кричали «Подъём!» и вокруг копошились,
А я всё писал на листке из блокнота,
И снова неровные строчки ложились,
Как будто слова мне нашёптывал кто-то.

Отобрав себе с десяток экземпляров газеты, Гоша стал отсылать их своим друзьям и знакомым, и по старой памяти взял да и послал газету вместе с письмом в Рязань Лизе Волковой. Грешным делом хотел перед ней похвалиться. Кто бы мог подумать, что буквально через неделю от неё придёт такой восторженный ответ, что Гошка поначалу не мог понять причину столь разительной метаморфозы его подруги детства и юности.
«Гоша, милый мой, какой же ты хороший, что наконец-то, вспомнил обо мне! – писала Лиза, – Я ведь совсем не знала – где ты и как ты, а тут твоё письмо. Представляешь, в тот день у нашего Андрюши была свадьба. Родни и друзей полон дом, и вдруг в разгар веселья приносят мне письмо. Распечатываю, а там газета да с твоей фотографией и стихами. Мы все тебя помнили ещё мальчишкой, а теперь ты стал таким красавцем десантником да к тому же поэтом – стихи у тебя прекрасные, от души!
Я тут же показала письмо родителям. Папа, как увидел газету и узнал  тебя на фото, так сразу со свойственным ему юмором заявил: мать, давай деньги копить на ещё одну свадьбу – до дембеля недолго осталось! Ты уж, Гоша, прости ему! А мама искренне рада за тебя и за меня! А, если серьёзно, то ты, Гошь, наверное, один такой на всём белом свете, когда, подобно птице Феникс, ты вдруг возникаешь из забвенья, словно из небытия, и жизнь моя становится другой. Если бы ты знал, сколько мне хочется рассказать тебе за прошедшее время, поделиться самым сокровенным! Но не будем торопить время – всё у нас с тобой впереди!»
Гошка ответил на это Лизино письмо, правда, не в таких восторженных тонах. Писал и всё недоумевал: а как же Вовка Хомутенко – Вован Хомут, в принципе, неплохой парень, которого она ждала из армии? А, может, и не ждала, а водила их обоих за нос? Теперь же Гошка не такой наивный мальчик, каким был до армии, и задавал себе подобные вопросы, правда, ни словом не обмолвившись о них в письме. Посчитает Лиза нужным, сама обо всём расскажет, а, не признается, то будет повод усомниться в её искренности. А то с чего бы он сам вдруг стал для неё таким хорошим и желанным за два года равнодушия с её стороны?!
Так возобновилась их многолетняя переписка. Гошка с удовольствием описывал свою службу и далёкий город, в который его забросила армейская судьба, писал ей новые стихи. Лиза рассказывала, как она закончила школу и поступила в институт, что нового у них в Рязани и Ивановке. Правда, в деревню она теперь ездит редко и ненадолго. Что-то тоскливо и неуютно стало там в последнее время. Местный колхоз постепенно разваливается, работы становится мало. Ребята всё больше пьют и потихоньку спиваются, да и девчонки не отстают от них. И самое грустное, что все они их общие друзья с детства.
Тем временем оба, и Гоша, и Лиза, уже считали дни до желанного Гошкиного дембеля: только он до возвращения в родной дом, а она до их встречи в Рязани, как два года с небольшим назад. Наступившей раннею весной, в тёплые дни середины апреля, из пришедшего от матери письма Гошка узнал, что они с отцом накануне его, Гошкиного, возвращения, затеяли ремонт квартиры. И надо же такому случиться, что в это же время к ним домой в Москву из Рязани приехала Лиза Волкова. Приехала, как она сказала, по делам: пройтись по магазинам, купить что-нибудь модное из одежды и обуви, ну и заодно навестить Гошкиных родителей.
Как понял Гошка из письма матери, Лиза им понравилась: вежливая, скромная, неленивая. Сама предложила им свою помощь в ремонте квартиры, и вместо того, чтобы ходить по магазинам, два дня с ними белила потолки и клеила обои, а потом убиралась. Ну, а в ответ пришлось Гошкиной матери помочь Лизе с покупками в московских магазинах. Вобщем, все остались довольны. Так и прожила она три дня у них дома. Видно, подружились за это время, – подытожил Гошка.
Когда отец с матерью пошли провожать уезжавшую от них Лизу, встретившиеся им во дворе соседки одна за другой не удержались от своих высказываний:
– Ляксевна, это что ж за девушка с вами?
– Знакомая – моей подруги дочка.
– Знаем мы таких знакомых.
– Так просто не знакомятся.
– Пока сын в армии, вы ему уже невесту присмотрели.
– Болтушки вы.
– Да ты не серчай, Ляксевна, это мы от души.
– Дай Бог им, молодым, счастья!..
Прочитав это письмо от матери, нахмурился Гошка. Не нравилось ему всё это.
– Получается, что без меня меня женили, – думал он, – И Лиза тоже хороша, словно заранее приезжала  на смотрины будущих родственников и даже квартиры, хотя, конечно, спасибо за помощь в ремонте. А, может быть, дело даже и не в этом. Не было больше у него в душе к Лизе прежнего чувства, видно, переболело оно, перегорело за это время. А выдавать желаемое за действительное дело неблагодарное: когда-то, в декабре 1974 года он попробовал это, и только хуже стало для обоих.

3.
После майских праздников Георгия демобилизовали из части, и он вернулся домой в Москву. Можно представить радость его родителей, друзей и знакомых, которых он увидел после долгой разлуки и услышал от них столько лестных слов о себе: повзрослел, возмужал, похорошел. И Гошка от радости «загудел» на целый месяц: тёплые встречи и застольные разговоры у родных и друзей сменяли друг друга.
И только в Рязани день за днём его напрасно ждала Лиза. О своей демобилизации он написал ей перед отъездом из части и на следующий день по приезде в Москву. Правда, ничего он в письмах ей не обещал, но почему-то его приезд к ней сразу после возвращения из армии ожидался, как само собой разумеющееся. Так прошёл месяц, а Гошка и не собирался ехать в Рязань.
– Гоша, а как же Лиза? – попробовала было намекнуть ему об этой поездке мать.
– Хочешь, чтобы я оттуда вернулся с молодой женой?! – раздражённо ответил Гошка, – Это же ясно, как божий день, что просто так меня оттуда не отпустят.
– А разве ты этого не хочешь?
– Не хочу! – злился он, – Дайте мне самому за себя решать!
– Разве ты не любишь Лизу?
– Когда-то любил, а теперь нет.
Напрасно прождав демобилизованного Георгия, ничего не понимающая Лиза в очередном письме уже напрямую спросила его: что же мешает ему приехать к ней. В ответ Гошка сослался на какие-то неожиданно свалившиеся на него неотложные дела. Но это было так неубедительно, что Лиза уже всерьёз обиделась на него, о чём и высказалась в своём последнем письме. Вот тогда впервые Гошка не просто не ответил на Лизино письмо, а взял да и забросил его в дальний ящик своего стола. Была Лиза, и – нет её.
Неудивительно, что начиналась, как бы новая глава в его молодой, многообещающей жизни. Он устроился на новое место работы, правда с посменным графиком, но с хорошей зарплатой и дружным коллективом. Его познакомили с молоденькой блондинкой Викой, худенькой, длинноногой и длинноволосой красавицей-москвичкой. И отныне по выходным дням Гошка ездил в центр Москвы на свидания с ней и возвращался далеко за полночь.
Пусть эта Вика была не столь умна и интересна, как Лиза Волкова, рядом с которой он откровенно терялся, пусть ему приходилось сильно тратиться на кафе, концерты и прочие тусовки, чтобы Вике не было с ним скучно, главное, что Гошке было с ней легко и просто общаться,  он  чувствовал себя раскованным и по-мужски уверенным с нею. Он был доволен тем, что рядом с ним такая яркая и модная девица, что можно безо всяких заморочек весело проводить с ней свободное время и не надо ехать в какую-то там Рязань.
Но однажды в конце лета, вернувшись поздно вечером с работы домой, Георгий с удивлением встретил в прихожей мать, с загадочной улыбкой смотревшей на него.
– Ты чего такая, мам? – поздоровавшись, недоумённо спросил он её.
– У нас гости, – ответила она и уточнила, – Вернее, гостья – издалека.
– Из Ивановки, что ли?
– Из Рязани.
– Родня какая?
– Какой ты недогадливый, Георгий!
– Мать, не тяни кота за хвост, – раздражённо сказал ей Гошка, – Я устал, с работы приехал, а ты тут КВН с угадайками устраиваешь.
– К нам Лиза Волкова приехала, – не замечая его раздражения, произнесла мать.
– Зачем это?
– Хочет побывать на нашей торговой ярмарке в Измайлове.
– Примодниться захотела?
– Тебе понравиться.
– Не надо мне нравиться.
– Ты не рад ей?
– Да как сказать: я же её совсем не ждал.
– Ну, знаешь: если гора не идёт к Магомету…
– Знаю, знаю, можешь не продолжать, – оборвал её Гоша, – Ну, и где она?
– У меня в комнате. Всё тебя ждала да не дождалась, уснула – устала с дороги.
– Ну и слава Богу!
– Завтра утром мы с отцом на работу уйдём, а вы с Лизой будете вдвоём, так ты не обижай её, она хорошая, она...
– Знаю, знаю, какая она хорошая. Спокойной ночи, мам!
Утро следующего дня живо напомнило Гошке утро трёхлетней давности в Рязани. Сквозь сладкую дрёму утреннего сна он почувствовал тонкий запах давно знакомых духов и тот же тихий и ласковый, повторяющийся шёпот у самого его лица:
– Гоша, проснись!
И куда только делась его былая доармейская неуверенность в себе?! Вдруг ни с того, ни с сего захотелось Гошке подурачиться, предполагая такое же чувство юмора и в Лизе.
– Да дайте же, наконец, поспать! – нарочито проворчал он и, натянув на голову одеяло, перевернулся на другой бок.
Стало тихо в комнате. Больше не было слышно ни Лизиного шёпота, ни запаха её духов. И Гошка даже стал задрёмывать, как через несколько минут услышал сердитый голос Лизы:
– Объясни мне, пожалуйста, как добраться до Измайловской ярмарки, и я уеду, а ты спи дальше.
Две-три секунды ещё лежал Гошка под одеялом, потом вдруг резким движением сорвал его с себя и, прикрыв ноги, сел на постели и улыбнулся:
– Здрасьте! Лиза, Лиза, узнаю тебя – ты всё такая же! Неужели ты всерьёз подумала, что я способен на это?! Неужели ты думаешь, что я брошу тебя одну в нашей суетной и колготной Москве?! Даже пошутить нельзя?!
– Здрасьте, Гоша-юморист! – всё ещё хмурилась Лиза.
– «Рота, подъём! Полчаса на сборы!» – шутливо скомандовал он и обратился к Лизе, – Пока я одеваюсь и умываюсь, ты иди на кухню и сваргань чего-нибудь нам с тобой на завтрак!
– Есть, ваше сковородь! – Лиза приложила руку к виску и пошла из комнаты.
А Гошка потянулся до хруста в позвонках, потом спрыгнул с постели и, облачившись в спортивный костюм, побежал в ванную. Через полчаса с небольшим они вышли из дома, поздоровались с сидящими у подъезда бдительными соседками-бабульками и пошли к метро. Всю дорогу в этот день Гошка с лёгкостью ухаживал за Лизой, развлекал её шутками-прибаутками и прочими разговорами о Москве, о минувшей службе и многом другом, но только ни о чём серьёзном, так сказать судьбоносном, не заговаривал. Лиза больше слушала и время от времени искоса разглядывала его, словно удивляясь произошедшим с Гошкой переменам за время их разлуки.
– Ну, что, Гоша, сразу видно, как ты изменился за два армейских года, – думала она, – Всем ты хорош: молод, здоров, жизнерадостен, независим до самоуверенности, неглуп, с хорошо подвешенным языком, правда, иногда рисуешься до самолюбования. А ведь когда-то ты был робким и неуверенным мальчиком, но та непосредственность, выделявшая тебя среди всех моих друзей и знакомых, так шла тебе, что прошлое мне кажется ближе и дороже настоящего. А, может, я сама осталась в прошлом, а ты шагнул в будущее, вот и разминулись мы на жизненном пути и никак не сойдёмся.
Гошка тоже временами поглядывал на Лизу, отмечая неизбежные перемены в её внешности, и, думая о ней, сравнивал с Викой. В свои двадцать лет Лиза краше не стала: пополнела и одевалась скромно, неброско, волосы стали короче и меньше косметики на лице – одним словом, всё более походила на провинциалку, умную, милую, но непривлекательную. В этом отношении в его глазах она явно проигрывала более молодой и стройной, красивой моднице Вике. Так и сделал Георгий свой окончательный молчаливый выбор, подтверждая неписаную истину: почему же мы любим одних, а женимся на других.
Главное, за чем приехала Лиза на торговую ярмарку, так это появившиеся на прилавках в конце семидесятых годов прошлого века модные, чёрные, блестящие, так называемые, женские сапоги-чулки. В те времена модный товар не покупали, а доставали, выстаивая километровые очереди или втридорого перекупая, и были счастливы. Но в тот день этих сапог не было, как говорили в то время – не выбросили. Походили, потолкались Гоша с Лизой по ярмарочному городку, как по цыганскому табору, с его бесчисленными шатрами и навесами, посмотрели, пощупали товар, и, купив там кое-что по мелочи, поехали домой.
Вернулись они где-то к часу пополудню, пообедали вдвоём на кухне и, как тогда в Рязани, услышав по радио точное время, поняли, что настала пора расставаться. Гошка уезжал на работу во вторую смену, а у Лизы вечером с Казанского вокзала отходил поезд. В последние минуты расставания болтливый Гошка вдруг замолк, почувствовав давно знакомое ему внутреннее беспокойство – видно, что всё же ёкнуло у него в душе. В смущении от этого он боялся взглянуть на Лизу, дабы не перехватить её взгляд и не выдать себя, своей внезапной грусти. Он взял свою сумку, сложил туда нарезанные с собою бутерброды, термос с чаем, книжку в дорогу и пошёл в прихожую. Лиза пошла его провожать. Она смотрела, как он не спеша одевался и обувался, и всё чего-то ждала от него.
– Ну, пока! – он подошёл к ней поближе и посмотрел в глаза, – Счастливо доехать! Привет своим! Пиши, если что!
– А если ничего?
– Всё равно пиши, – он протянул ей руку.
– Спасибо! – грустно улыбнувшись, ответила Лиза, не сводя с него глаз, – Передам твой привет и напишу, как приеду – жди!
Она задержала его руку в своей руке, мягкой и нежной, но Гошка осторожно вынул её, кивнул на прощание и вышел за дверь. Через секунду Лиза услышала бодро бегущие вниз по ступенькам лестницы его шаги. Это была их последняя встреча. Если бы они это могли знать?!..
Вернувшись поздним вечером с работы домой, Гошка уже не встретил в прихожей предупредительной матери, а у себя в комнате, в ящике письменного стола нашёл листок бумаги, исписанный аккуратным красивым почерком Лизы.
«Добрый вечер, Георгий!
Я не могла уехать, не написав тебе хотя бы пары строк. Мы много с тобою за день говорили, но всё это были пустые слова. И только на бумаге я могу высказать тебе то, что у меня сейчас на душе. Ты сказал, что мне не удалось сегодня главного – достать себе сапоги. Боже мой, какая это мелочь по сравнению с тем, что я встретилась с тобою, узнала, каким ты стал за эти годы! Вот это главное, а остальное не в счёт.
Наивно было бы ожидать увидеть тебя прежним, милым и доверчивым, мальчиком трёхлетней давности, и было более удивительно, если бы ты таким и остался до сего дня. Жизнь не стоит на месте, как говорится, всё течёт, всё изменяется, изменяемся и мы: во вкусах, взглядах, мыслях и чувствах. Как ни грустно сознавать, но я не могу писать тебе о любви. У тебя ко мне её нет, я это вижу, а у меня, откровенно, больше желания, нежели самого чувства. А жаль. Так хочется любить и быть любимой!
Мне казалось, что мы имеем право на большее, чем дружба в наших отношениях. По крайней мере, я надеялась на это. И, если это правда, если нет любви, то зачем обманывать себя и близкого тебе человека и выпрашивать какие-то крохи?! Может быть, со временем что-нибудь изменится, и мы потянемся друг к другу по-настоящему, сознавая близость наших душ и всё вытекающее отсюда. Всё-таки мы с тобой знакомы с самого раннего детства, и это не может пройти бесследно. Кто, как не мы, лучше прочих знаем друг друга.
А пока я благодарна тебе, Георгий, за то, что все эти годы ты был незримо рядом со мной, делился своим внутренним миром, вызывая на взаимную откровенность. Я благодарна тебе за то, что ты, пускай по-юношески наивно и неосознанно, заронил сомнение в мою девическую душу и невольно заставил меня задуматься о жизни, о счастье, жить не по шаблону – всё, как у людей, а искренне и честно, знать, что есть на белом свете чистые хрустальные родники, а не только удобная вода из-под крана. Благодаря тебе я не стала мадам Хомутенко или Копытиной, хотя и мадам Малининой тоже. Ну, что ж, главное, что в этом мире есть ты – такой, какой есть, какой ты и дорог мне.
Вот и всё. Спасибо тебе за то хорошее, что я видела от тебя. Будь счастлив! Только не знаю, как закончить: до свидания или прощай! Это уж зависит от тебя. Лиза Волкова.»
Раз за разом перечитывая это прощальное Лизино письмо, Гошка внезапно почувствовал, как ему не хватает в комнате воздуха. Он распахнул настежь окно и полной грудью вдохнул прохладу августовской ночи. В чёрном небе светился серпик ранней луны, и мерцали замысловатые созвездия. На мгновенье вспыхивая тонким штрихом полёта, падали звёзды, и можно было загадывать желания.
Внизу стихал усталый за день город. Жёлтым светом мигал светофор. Проносились редкие машины, и слышались шаги ещё более редких прохожих. Постояв у окна, Георгий снова сел за стол и взял в руки письмо. Взбаламутило оно его настолько, что до самого утра он уже не мог заснуть, пока, достав по привычке блокнот и ручку, не выплеснул на бумагу из души всю свою бессонницу с теми же знакомыми инициалами обращения:
Л. В.
Ты – как птица, вспорхнувшая в небо с ладони,
Поманила и в даль за собой позвала,
Чтобы в бешеной скачке бессонницы кони
Уносили меня, закусив удила.

Ты – не кенар, поющий на жёрдочке в клетке.
Предпочтя вольный воздух в весеннем саду,
Ты встречала зарю в полный голос на ветке,
Где услышал я пенье твоё на беду.

Буду выть на луну, и под утро приснится,
Как прощальный привет, в воспалённом мозгу
Эта странная теплолюбивая птица,
Что навеяла в душу печаль и тоску.

Буду жить в тишине без заливистых песен.
Только как удержать полуночных коней,
В нервной дрожи храпящих и с мордою в пене,
Если снова в ночи запоёт соловей?!

                4.
В нагрудном кармане рубашки вдруг громко заверещал мобильный телефон, и, вздрогнув от неожиданности, Георгий судорожно достал его и поднёс к уху:
– Алло!
– Добрый вечер, это говорит Зоя, – услышал он в трубке, – Я стою у подъезда и не вижу вас.
– А я вас вижу, Зоя, – встав со скамьи, радостно объявил Георгий, – Я здесь во дворе сидел и ждал вас. Сейчас я к вам подойду.
Схватив свою дорожную сумку, он быстрыми шагами пошёл через двор по направлению к подъезду. Там, приложив к уху свой сотовый, стояла с хозяйственной сумкою в другой руке молодая женщина с приятными чертами лица и хорошей фигурой, со вкусом одетая и причёсаная, одним словом, женщина приятная во всех отношениях. Поздоровавшись уже с глазу на глаз, Георгий, не задерживаясь, вместе с ней вошёл в подъезд.
Пока они поднимались на второй этаж, он почувствовал, как всё сильнее начинает у него колотиться сердце. Всё было у него перед глазами, как в тот далёкий зимний день тридцать лет назад: и та же на площадке второго этажа первая дверь налево с цифрами 79, которую Зоя открыла своим ключом, и та знакомая до боли тесная прихожая, только тихая, пустынная и какая-то наполовину нежилая. Никто не вышел к ним навстречу, не расцеловал Георгия, не запрыгал от радости и не захлопал в ладоши.
Пока Георгий разглядывал прихожую и уходящий влево на кухню ещё более тесный коридорчик, Зоя прошла вперёд и исчезла в большой комнате. Было слышно, как она поздоровалась с кем-то и спросила про самочувствие, попутно что-то там делая, убирая и переставляя с места на место. На её вопросы кто-то невидимый Георгию отвечал тихим и неразборчивым голосом.
– Ба, а у нас гости, – вдруг неожиданно для Георгия громко сказала Зоя.
– Кто? – услышал он женский голос.
– А вот сейчас увидешь, – ответила она и, выглянув в прихожую, обратилась к нему, – Георгий, заходите. Только не удивляйтесь – она у нас немножко.., – замялась Зоя, – Ну, вобщем, сами увидите.
С волнением Георгий вошёл в комнату, в которую когда-то заходил прощаться с родителями Лизы, и, дойдя до её середины, остановился, поражённый от увиденного. Всё было так, как и тогда: та же мебельная стенка, стол у противоположной стены с парой стульев, раздвинутые шторы и тюль на окне и рядом с ним в углу работающий телевизор. Но по всему этому он лишь скользнул беглым взглядом, остановив его на другом.
На разложенном и застеленном чистым бельём диване сидела маленькая худенькая старушка в лёгкой кофточке и наполовину накрытая одеялом. Волосы её с заметными седыми прядями были коротко острижены, и смотрела она сквозь толстые стёкла очков. Георгий вспомнил, что и в молодости Ксения Михайловна носила очки. И за тридцать лет она так изменилась, что Георгий с трудом узнал её. Но не это поразило его. Перед ним сидела пожилая женщина с детским доверчивым выражением лица. Не обращая внимание на вошедшего в комнату гостя, она крутила в руках носовой платок, периодически прикладывая его к лицу.
На прикроватной тумбочке со стороны окна под салфеткой находилась её обеденная посуда, рядом стоял электрический чайник, чуть поодаль были разложены разнокалиберные пузырьки, лежали упаковки с таблетками, а в самой комнате чувствовался стойкий запах лекарств. У окна, прислоненные к подоконнику, стояли костыли. Вобщем, взору Георгия предстала безрадостная картина старого больного, когда-то близкого ему, человека.
Он обошёл постель и, подойдя со стороны окна, опустился на колени перед старушкой.
– Ксения Михайловна, тётя Ксения, здравствуйте! – сказал Георгий, чувствуя подступающий к горлу комок.
– Здравствуйте! – машинально и безо всяких эмоций ответила она.
– Вы меня не узнаёте?
– Нет, – она на секунду задержала на нём рассеянный взгляд и снова занялась своим носовым платком.
– Я Георгий Малинин. Я приезжал к вам в гости в декабре 1974 года. Вы в тот год как раз эту новую квартиру получили.
– Да, да, получили.
– Тогда стояли сильные морозы, и у вас в квартире было холодно. Из этого окна виднелось только снежное поле да деревня на горизонте, – Георгий встал и повернулся к окну, – А теперь здесь у вас вон какие высотные дома понастроили, сколько зелени выросло.
– Да, да, зелени у нас много.
– Ксения Михайловна, – Георгий опять опустился перед нею на колени, – Неужели вы меня не помните?
– Помню, помню, мы с вами вместе работали.
– Да не могли мы вместе с вами работать, – сокрушённо покачал головой Георгий, – Я живу в Москве и вам в сыновья гожусь.
– Какая у вас красивая футболка! – не слушая его, сказала Ксения Михайловна, по-детски глядя на яркую цветную аппликацию на футболке у Георгия.
Тот лишь огорчённо махнул рукой, встал и, не увидев в комнате Зою, пошёл на кухню, где и нашёл её, готовившую ужин для Ксении Михайловны.
– Она меня не узнаёт, – растроенный сказал он Зое.
– Я вас предупреждала. У неё старческий склероз.
 – Может быть, напомнить ей про Лизу? – предложил Георгий, – Мы же с ней тогда всё время вместе были. Вот и узнает меня.
– А если с Ксенией Михайловной плохо будет?! – неодобрительно посмотрела на него Зоя, – После все того, что она перенесла за последние годы, может не надо лишний раз её тревожить. Вы уедете, а мне что прикажете с ней делать – скорую вызывать?
– Да, тут не просто старческий склероз. Вы правы, Зоя, извините.
– Георгий, давайте я вас чаем напою, – гостеприимно предложила ему Зоя, чтобы этим хоть немного сгладить тяжёлое впечатление у гостя.
Они снова пошли в комнату Ксении Михайловны, где, усадив Георгия за стол, Зоя принесла чашки, ложки, блюдца, сладости, заварной чайник и чайник с кипятком. Всё было просто, скромно и без изысков, но Георгий и этому был рад. Откровенно говоря, после обеда с коньяком в кафе на Кассимовском шоссе он уже успел проголодаться: видимо, волнения способствуют скорому пищеварению.
– Ба, а ты чаю будешь? – спросила Зоя Ксению Михайловну.
– Буду, – машинально ответила она.
Но к налитой и поставленной ей на тумбочку чашке чая Ксения Михайловна так и не притронулась, занимаясь исключительно своим носовым платком и искоса поглядывая на Георгия. 
– Георгий, – обратилась к нему Зоя, – если вы не торопитесь, побудьте ещё здесь минут пятнадцать-двадцать, а я за это время схожу за своим сыном в садик – он здесь, недалеко. Если вы с Ксенией Михайловной не разговоритесь, то, чтобы вам не было скучно, я альбомы  со старыми фотографиями принесу. Я думаю, это будет интересно.
Она на минуту вышла и вернулась, неся в руках тяжёлую стопу из нескольких больших, сделанных под фолианты, фотоальбомов, и положила их Георгию на стол.
– Пейте чай и смотрите фотографии, а я скоро буду, – сказала Зоя и вышла из комнаты.
Отставив в сторону пустую выпитую чашку, Георгий взял из стопы один из «фолиантов» и открыл его. Глазам его предстали старые, полувековой давности, и более поздние фотографии знакомых и незнакомых ему людей. Вот целая серия фотокарточек: семья Волковых на первомайской демонстрации ещё в советские времена: молодые весёлые Филипп Петрович и Ксения Михайловна ведут за руки мальчика лет десяти и девочку лет шести с большим белым бантом на голове.
Боже мой, как в те годы Гошке нравилась эта девочка, когда он летом приезжал в Ивановку! Как он тогда украдкою подглядывал за ней, когда она играла в куклы на своём крыльце или выходила в сад. Вот так судьба позволила ему сейчас на миг заглянуть в давно ушедшее детство и оживить в памяти незабвенный образ.
Георгий перебирал новые фотографии, не задерживаясь на одних и с интересом рассматривая другие – с Лизой. Вот она отдельно, с папой и с мамой, с братом Андреем, с подружками и одноклассниками. И в городе, и в деревне – везде она такая живая, обаятельная, непосредственная. Жаль, что быстро закончился этот альбом.
Следующий «фолиант» неожиданно для Георгия начался с похоронных фотографий. Он никогда не понимал и не принимал тех, кто запечатлевал на память похороны своих родных и близких. Это было так больно и горько, что, по его мнению, совсем не стоило лишний раз бередить затянувшиеся временем раны. А эти фотографии были с похорон Филиппа Петровича, если не изменяет Георгию память, 1990 года. Вот стоят собравшиеся вокруг гроба родственники, вот скорбно склонились у изголовья отца и мужа Лиза и Ксения Михайловна.
Да, с того печального события и начались все напасти для Волковых.

5.
После их последней встречи у Гошки дома наступившей осенью он получил от Лизы два письма, но ни на одно из них не ответил, решив принципиально следовать своему выбору. Лиза больше не обижалась на его неотзывчивость, ни на чём не настаивала, а лишь грустно констатировала сей факт равнодушия к себе со стороны её московского друга. Потом наступила зима. И под Новый Год Гошка женился на Вике. Правда, Гошкина мать была не в восторге от выбора сына, и сноха ей в ответ платила тем же. Вот и ушёл Гошка из родного дома жить к молодой жене и молодящейся тёще.
Где-нибудь раз в месяц по вечерам после работы он навещал отца с матерью, и мать пересказывала ему новости из писем от её дальней родственницы, жившей в Ивановке. Она и поведала ему, как в отчаянии от известия о Гошкиной свадьбе той же зимой Лиза вышла замуж чуть ли не за первого встречного, привезя себе мужа из служебной командировки. Так Лиза Волкова стала Лизой Бородиной. Через год она родила сына, потом ещё одного, словно в ответ на двоих Гошкиных детей. Но семейная жизнь не удалась ни ей, ни ему, и они, кажется, нашли себе утешение хотя бы в своих детях.
Так проходили год за годом. И Гошку уже не волновало, что где-то есть город Рязань и село Ивановка, что у тамошних жителей, его бывших друзей детства и юности, сложились свои судьбы, и жизнь идёт своим чередом с маленькими семейными  радостями и горестями. Всё было им забыто в суете повседневных забот и хлопот. И только наездами в дом матери он на краткий миг через новости, рассказываемые ею, бередил свою короткую память.
Так он узнал сначала о кончине бывшего флотского старшины Филиппа Петровича Волкова, едва дожившего до пенсии. Видно, бурная молодость отобрала несколько лет у его покойной старости. А потом случилось и более неожиданное и горькое событие. Однажды в тёплый майский вечер 1993 года Георгий, как обычно, заехал после работы к родителям. Войдя в прихожую, он сразу заметил, что мать была чем-то сильно встревожена, а в глазах у неё стояли слёзы.
– Что случилось, мам? – сразу спросил он её.
– Письмо из Ивановки получила, – ответила она.
– Кто-то умер там?
– Да нет, все живы-здоровы.
– Так чего же ты пугаешь?
– Пишут, что Лиза Бородина умерла.
– Это какая ещё Бородина?
– Всё-то ты, Гоша, забыл.
– Мам, у меня в голове не база данных.
– Лиза Волкова умерла, – всхлипнула мать, – Теперь-то вспомнил?
– Вот это да! – поражённый не меньше матери, он на минуту замолчал, пытаясь осмыслить это слишком нежиданное, невероятное для него известие, и потом продолжил, – Как же так?! Она ведь моложе меня, в её тридцать пять лет ещё жить да жить. Не может она так просто умереть, наверное, что-то с ней случилось.
– Пишут, что, вообще, это какая-то тёмная история. Они всей семьёй на майские праздники в Ивановку приезжали. И что-то там непонятное произошло. Одни говорят – несчастный случай, другие – что она покончила с собой, третьи винят её мужа – он, дескать, свою руку приложил. Говорят, милиция никакого дела заводить не стала, и этот случай замяли. Так бедную Лизу и похоронили на Ивановском сельском кладбище.
– А с чего ей на себя руки накладывать? Или жить ей было уж совсем невмоготу?
– Да многие вокруг догадывались, что семейная жизнь была ей не в радость, если вышла замуж не по любви. А уж когда не стало её отца, тут-то, наверное, всё и началось. Видно, Филипп Петрович при всех его заскоках и домостроевских замашках был у них в семье, как стержень – ревностно следил за порядком в доме. Таких не любят, но хоть побаиваются. А с его кончиной и начались у них все нелады, пошли разборки. Уехал Андрей, старший брат Лизы, жить домой к жене в Сапожок – есть такой городок в Рязанской области. А сама Лиза, в которой много было отцовской крови и духа, ни в чём не хотела уступать мужу – с её-то характером. Вот и нашла коса на камень. Да что теперь судить-рядить, когда нет человека.
Долго в тот вечер сидели мать и сын на кухне, горевали, поминая за столом умершую Лизу. И у обоих в голове не укладывалось, что больше нет её, что за прошедшие пятнадцать лет они так ни разу и не выбрались в Ивановку, где могли бы встретиться с Лизой. Жалела мать, что не стала Лиза её невесткой. Георгий молча слушал и не возражал. Он только сейчас понял, что с уходом из жизни Лизы он потерял какую-то часть своей жизни, часть своей души, юной, чистой и светлой, близкой и дорогой ему.
Посреди вечера позвонила Вика и устроила Георгию скандал по телефону за то, что, оказывается, сегодня в пятницу к ним домой пришли гости – её старые хорошие и нужные знакомые, а он, видите ли, весь вечер проторчал у матери. Гошка в сердцах рыкнул на неё и бросил телефонную трубку.
– Зачем ты так с ней? – спросила его мать, – Всё-таки она жена, мать твоих детей.
– Да надоело уже! – всё более раздражаясь, отвечал Георгий, – Совсем запилила: это не так, то не этак, не то сказал, не так сделал. А ведь когда-то была совсем другая, только куда всё прошлое делось, и откуда нынешнее взялось?!
– Ты сам выбрал себе такую судьбу, а теперь жалуешься.
– Думаешь, с Лизой было бы лучше? – съязвил Георгий.
– Ничего я не знаю, – устало проговорила мать.
– Вот именно: жизнь, как История, не терпит сослагательного наклонения.
– Какой ты умный! Если бы ещё был счастливый.
Через день Георгий помирился с Викой, через неделю они вдвоём принимали гостей – тех самых Викиных старых хороших знакомых, а через месяц Георгий уже позабыл о Лизе. Хотя время от времени, будучи у матери, он узнавал о новых напастях в семье Волковых.
Не ужился вдовый зять со своей тёщей Ксенией Михайловной, и уже через два года забрал детей и совсем уехал из Рязани. Говорили, что нашёл себе новую жену и осел у неё в доме где-то в Подмосковье. А ещё через три года умер от рака Андрей. Лечили его, облучали и резали, а ничего не помогло – сгорел, как свечка. Было ему всего-то сорок четыре. Вот все эти несчастья, кажется, и добили оставшуюся одинокой на старости лет Ксению Михайловну – ни детей, ни внуков. Так поселилась неуютная горькая тишина в опустевшей, некогда шумной и весёлой, трёхкомнатной квартире Волковых, где сейчас сидел Георгий Малинин и рассматривал в альбомах старые семейные фотографии.
 
6.
Стукнула входная дверь, послышались шаги, и в комнату вошли Зоя и мальчик лет пяти, белобрысый, худенький и с озорными глазёнками. Увидав на столе сладости, он тут же стянул себе пряник, но, получив от матери по рукам, неохотно положил его на место и пошёл в ванную мыть руки.
– Ну, как вы тут? – спросила Зоя Георгия.
– Да вот перебираю карточки, смотрю на молодость свою и такую ностальгию испытываю! – грустно отвечал он, – Оказывается, здесь много фотографий, которые я сам снимал в Ивановке своей простенькой «мыльницей», и меня снимали, и потом всё это я отправлял в письмах Лизе. Только фотографии получались неумелые, какие-то тусклые и размытые по сравнению с сегодняшним фотосервисом.
Вот Лиза сидит на крыльце, здесь у себя в саду стоит под яблоней, вот она в летнем платьице идёт по лугу, а это несёт вёдра с водой из колодца – вон журавель на заднем плане. Сейчас по деревням, поди, их и не осталось. А вот они все вместе у себя во дворе вокруг телеги: дед с бабушкой и внучкой Лизой на переднем плане и по обеим сторонам её тётки и дядьки. А вот и я сам – худой восемнадцатилетний паренёк с длинными волосами, наивный и смешной. Как давно это было! Как волнующе-приятно на время окунуться в далёкое прошлое!
Вернулся из ванной Вовик, Зоин сын, показал маме вымытые руки, забрался на стул и принялся за налитый в чашку чай с пряниками, заботливо приготовленный для него Зоей.
– А вот я в декабре 1974 года приезжал сюда в гости – в их новую квартиру, – открывая следующий альбом, продолжал рассказывать и показывать Зое снимки Георгий, – Вот мы с Лизой гуляем по заснеженным дворовым дорожкам. А это она стоит у своего подъезда, вчерашняя девчонка, барышня, озорная, счастливая – вон с какой кокетливой улыбкой глядит в объектив. А вот Лиза осторожно спускается со снежной горки, так и хочется подать ей руку.
– Подали? – осторожно спросила Зоя.
– И тогда не подал, и в своё время руку и сердце не предложил, – неожиданно признался Георгий, – Вот такой был дурачок, а выглядел героем, как на этих армейских фотографиях – в парадной форме с аксельбантами, в берете и тельняшке. Писал на обороте свои глупые шаблонные надписи и посылал их из армии Лизе.
Между тем напившийся и наевшийся Вовик заскучал, сполз со стула и пошёл гулять по квартире в поисках каких-нибудь развлечений для себя. Зоя собрала со стола грязную посуду и унесла её мыть на кухню. Ксения Михайловна всё так же тихо сидела на постели, крутила в руках свой носовой платок и украдкою поглядывала на гостя.
А Георгий открывал следующий альбом уже со свадебными фотографиями: вот Лиза в подвенечном платье рядом со своим с женихом. Только у жениха какое-то плоское, ничем невыразительное лицо, и невеста отнюдь не счастливая. А, может, это так ему, Георгию, кажется, и всё было по-другому – кто знает?! Вон сколько вокруг весёлых друзей и подруг! Как водится, на следующих фотографиях уже позировали пухленькие младенцы со своими родителями, дедами и бабками.
Дальше вперемежку с поздними (некому уже разложить по времени) лежали старые фотографии, где среди Лизиной родни, друзей и подруг попадались Гошкины фото. Удивительно, как они сохранились да ещё с его надписями «на память Лизе от Гоши»?! А ведь он, Георгий, перед своей свадьбой не погнушался избавиться от этого ненужного на его взгляд изобразительного прошлого с Лизой, дабы не огорчать излишними подозрениями в своей неверности молодую жену. А Лизе, значит, было дорого и прошлое, и он сам?!..
Пришла в комнату Зоя и привела за руку своего Вовика.
– Мам, пошли домой! – начал канючить Вовик, – Мам, а когда мы пойдём домой?
– Вот дядя досмотрит фотографии и пойдём, – одёрнула Зоя сына, – Подожди ещё немного. Хочешь конфету?
– Нет, я домой хочу! – захныкал Вовик.
Зоя виновато посмотрела на Георгия.
– Ещё одну минуту обождите, – ответил ей Георгий, машинально перебирая оставшиеся в альбоме фотографии и на секунду задерживая взгляд лишь на снимках с Лизой и с собой. Так неожиданно случившаяся встреча с давним прошлым, полузабытым, милым и трогательным, заканчивалась. Пора было возвращаться в настоящее, грустное и суровое в своей действительности. Георгий захлопнул последний альбом и положил его на стол к остальным альбомам.
– Мам, у меня живот болит! – вдруг заявил Вовик, – Мам, я в туалет хочу!
– Ну, пойдём скорее! – взяв его за руку, сказала Зоя и добавила Георгию, – Извините, он у меня такой непоседа!
– Ничего-ничего, я подожду!
Оставшись вдвоём с Ксенией Михайловной, Георгий встал  и, не зная, о чём с ней можно говорить, тоже вышел из комнаты. Вслед ему смотрели её настороженные глаза. А дальше всё было, как тридцать лет тому назад. Осторожно отворив дверь, Георгий вошёл в соседнюю Лизину комнату. Там были те же диван и шкаф, кресло и письменный стол с книжными полками у окна, только не было никого из её обитателей. Он прошёл к окну. Сквозь густые заросли листвы разросшихся деревьев проглядывали окна соседнего многоэтажного дома.
Георгий обернулся и, опершись о подоконник, поглядел вокруг. В комнате было тихо и пусто. Сердце его сжалось от этого щемящего одиночества. Георгию хотелось верить, что до сих пор здесь витает незримый дух её прежней, навсегда ушедшей, хозяйки. Он даже дотронулся руками до спинки стула, на котором когда-то сидела за письменным столом Лиза. Вдруг до боли захотелось увидеть её сидящей на этом стуле, снова накинуть на её плечи что-нибудь тёплое и сказать какие-нибудь ласковые слова, которыми она в жизни была отнюдь не избалована. Раньше надо было говорить ей нежности и дарить сердечное тепло.
Всё это постепенно превращалось в пытку для души, и Георгий, тяжело вздохнув, вышел из комнаты и притворил за собою дверь. Надо было прощаться и уходить. В комнате у Ксении Михайловны его уже ждали Зоя и явно повеселевший Вовик. Георгий обошёл постель и со стороны окна снова опустился на колени перед больной старушкой:
– Ксения Михайловна, до свидания! Дай вам Бог здоровья и терпенья! Держитесь и знайте, что вы не одиноки, вас помнят и любят!
Георгий говорил (а что ещё он мог сделать для неё?!), а Ксения Михайловна слушала и, как ему показалось, в глазах у неё вдруг промелькнуло беспокойство, что-то на миг отозвалось в утраченной памяти её больной души. А, может, он опять выдал желаемое за действительное. Не сказав ни слова, она слегка кивнула ему и виновато улыбнулась.
Уже в прихожей он попрощался с Зоей:
– Спасибо, Зоя, за то, что сделали для, вобщем-то, чужого вам человека! Извините за причинённое беспокойство! Мне уже пора быть на вокзале, а я ещё здесь.
– Ничего, у нас два железнодорожных вокзала и автовокзал – уедете. Счастливо добраться!
– До свидания!
У Георгия вдруг снова появилось желание перед уходом, как много лет назад, окинуть напоследок взором достопамятную квартиру, но, понимая, что он уходит отсюда навсегда, это было излишней сентиментальностью. Как говорится: уходя – уходи! И так ему достанется в ближайшее время «на орехи» вынужденных грустных воспоминаний и размышлений. Что было, то прошло – всему своё время.

7.
С поспешной лёгкостью для своих пятидесяти лет Георгий сбежал по лестнице, буквально выскочил из подъезда и, не оглядываясь, быстрым шагом пошёл через двор по направлению к автобусной остановке у кинотеатра «Октябрь». Поглядывая на часы, он торопился на вокзал, боясь опоздать на поезд, до отхода которого оставалось полчаса. Но даже и не в этом была первопричина его торопливости. Ему хотелось как можно скорее покинуть и этот дом №40, и этот двор, в котором он просидел не один час, и этот разросшийся вширь и ввысь микрорайон по Кассимовскому шоссе, и сам город – с детства знакомую Рязань.
Когда-то в декабрьский морозный день он гулял по её центральным улицам, и всё ему нравилось в нём от того, что здесь живёт Лиза Волкова. И город нынешний тут, собственно, ни при чём, всё по-прежнему на месте: и Кремль, и вокзал, и улицы те же, а не живёт здесь больше Лиза. И от одного этого всё стало чужим, далёким, холодным даже в майский жаркий день, и ни к чему не лежит душа. Тяжело от наплыва воспоминаний, от ощущения невозвратимости потерь, тяжело от встречи с Ксенией Михайловной и от пустоты в её квартире. Вот почему так хочется скорей уехать из этого города, где всё  напоминает ему о прошлом, о Лизе. Хотя утром у Георгия были совсем другие ощущения.
Ему повезло: едва подойдя к остановке, он тут же сел в подкатившую маршрутку, шедшую как раз до вокзала. Сказав, что опаздывает на поезд, Георгий попросил её водителя прибавить скорость. Тот, как удалой джигит, с удовольствием пришпорил своего железного коня и помчался по шоссе вперёд. Вскоре, сделав крутой вираж, маршрутка лихо подкатила к стеклянным дверям вокзала РЯЗАНЬ – 1, и Георгий бегом устремился к билетным кассам, где, слава Богу, не было очереди.
– До Москвы, – протянул он деньги в окошко.
– А поезд пять минут назад ушёл, – сказала кассирша.
– Тогда на ближайший.
– Только в час ночи на проходящий мимо скорый.
– А как ещё пораньше добраться до Москвы?
– Идите на площадь к таксистам и договаривайтесь.
Но стоявшие на привокзальной площади таксисты заломили такую немыслимую и нереальную для его кошелька цену, что Георгий даже не стал с ними торговаться и снова вернулся на вокзал. Можно было бы пойти в ближайшую недорогую гостинницу, снять там номер на ночь, выспаться в мягкой чистой постели, а не дремать на жёсткой вокзальной лавке под лошадиный храп соседей, и завтра утренним поездом вернуться в Москву. Но Георгию хотелось одного: как можно скорее покинуть Рязань. Можно было бы ещё съездить на РЯЗАНЬ – 2, но где гарантия, что он оттуда уедет раньше здешнего поезда. На автовокзале тоже делать нечего – автобусы на Москву уже не ходят. Тогда какой смысл дёргаться? И скрепя сердце он купил билет на час ночи.
В зале ожидания было не так много пассажиров. На гнутых лавках сидел народ и, убивая время, спал, ел, пил, читал жёлтую прессу и просто трепался между собой. Противно пахло попкорном из соседней установки, беспрерывно сигналили игральные автоматы, а между лавок, сменяя друг друга, ходили менты, бомжи, местные мафиози и другие подозрительные личности. Оглушая громкостью, каждые пять минут давали по вокзальному радио разнообразную информацию. Ближе к девяти часам вечера закрылись разные мелкие лавчонки – газетные, аптечные, галантерейные и прочие киоски со стеклянными витринами, возле которых останавливался проходящий люд, и стало ещё пустынней в зале. Правда, наверху из вокзального ресторана доносились ритмичная музыка и позвякивание посудой, и потягивало аппетитным запахом.
Георгий нашёл себе место с краю скамьи, сел и достал мобильный телефон. Надо было предупредить жену, чтобы она его сегодня не ждала. После дежурного приветствия, как можно более равнодушным голосом он поведал Вике о своём опоздании на поезд.
– Молодец, Гоша, поздравляю! – по привычке съязвила жена, – Я тебя предупреждала!
– Ты, как всегда, права.
– А ты, как всегда, меня не слушаешь.
– Почему ты так думаешь?
– Да потому, что я для тебя пустое место.
– Ну, всё – поехала.
– Это ты поехал, а я-то дома.
– Ну и что?
– Очень плохо, когда не все дома.
– Ты на что намекаешь?
– Да я уже давно не намекаю, а констатирую.
– Какая же ты всё-таки…
– Какая? Ну, какая?
– А вот такая ...! – Георгий еле удержался от крепкого словца вслух и, выговорив его про себя, выключил сотовый. Он лишь на миг представил себе, как его Вика, с годами располневшая и подурневшая, сидит у них дома на диване и разговаривает с ним по телефону, и ещё раз выразился вслух по её адресу да так, что сидящая рядом старушка подозрительно посмотрела на него и отодвинулась в сторонку.
И без того растроенный «поездкой в прошлое», а тут ещё и заведённый разговором с женой, он достал из кармана кошелёк, прикинул свои финансовые возможности, вздохнул и пошёл наверх в ресторан. Хотя под ресторанной вывеской в условиях провинциального вокзала до полноценного ресторана это заведение не дотягивало, но было в нём немноголюдно, чисто и уютно. Да и цены не кусались, оставалось лишь попробовать предлагаемое на вкус. Георгий не шиковал: с расстройства хотелось просто выпить да плотно закусить на ночь глядя.
Скоро ему принесли заказанные им по традиции двести грамм коньяка, закуску и горячее, и лишь здесь, за столом, Георгий, кажется, впервые за вечер расслабился. И всё было бы неплохо, если бы скоро его не начала раздражать звучавшая в ресторане музыка – современный «металл» с беспрерывной «долбёжкой» и без малейшего намёка на мелодию. После очередной выпитой им рюмки она всё больше и больше долбила его по ушам и по нервам. Не выдержав, Георгий подозвал официантку:
– Девушка, поставьте что-нибудь спокойное, старенькое, а то эта ваша современная музыка только аппетит отбивает.
– Почему-то, кроме вас, «старика», никто на аппетит не жалуется, – она передёрнула плечами, – Ладно, слушайте прошлый век, может, после этого ещё что-нибудь из меню закажете.
Официантка ушла, а Георгий налил из графина последние остатки коньяка, поднял рюмку да так и застыл с нею навесу. Он вдруг услышал до боли знакомый бархатистый баритон Джо Дассена и его незабываемую «ET SI N, EXISTAIS PAS» – «Если б не было тебя». Он слушал и шёпотом подпевал, а перед его мысленным взором на три минуты исполняемой песни возникла из далёких лет комната Лизы, она сама, сидящая за письменным столом, и рядом в кресле он, Гошка, юный, наивный и счастливый в свои девятнадцать лет.
Он слушал и, расчувствовавшись, не замечал, как из мокрых глаз его одна за другой скатываются слёзы. Он не видел, как официантка, обслуживавшая Георгия, говорила своей подруге за стойкой, кивая на него:
– Всё, Люд, этому хватит – уже поплыл. Не наш клиент – пора его рассчитывать.
Вернувшись в зал ожидания, Георгий сел на скамью, скинул с плеч в ноги сумку, уткнулся лицом в ладони и замер. Всё, что он сейчас испытывал, было похоже на одну общую боль внутри, от которой не было спасения, и была она сродни зубной боли, которую можно было унять лишь вместе с выдранным зубом. Города и годы, имена и лица, мысли и чувства – всё смешалось в один больной узел воспоминаний, который и разрубить-то не было сил. Надо было просто набраться терпения и переждать, пережить эти несколько часов ожидания на вокзале.
Что он и делал: сидел, скрючившись на лавке, дремал, откинувшись на спинку и закрыв глаза, гулял по привокзальной площади, на которую уже спускались мягкие тёплые майские сумерки, потом опять сидел и дремал, и снова гулял в полночной темноте, пока, наконец, как избавление ото всех его душевных мук, по радио объявили о прибытии поезда на Москву. Но и в поезде, лёжа на верхней полке и слушая перестук вагонных колёс, он так и не уснул, и до самой Москвы пережёвывал свою бесконечную жвачку из мыслей о прошлом и настоящем.
Когда-то по дороге из Рязани в Москву, в полутьме вагона он писал стихи, и после той незабываемой ночи ещё в течение нескольких лет продолжал писать их, живя честолюбивыми мечтами и замыслами, испытывая счастливые муки творчества. Куда же это всё с годами подевалось?! Поменял на жизненные блага, а попросту погряз в семейном быте, бросил писать, так толком и не достигнув хоть каких-нибудь высот на литературном поприще, стал меркантильным и приземлённым, забыв, как он когда-то заворожённо смотрел на падающие звёзды.
Он и теперь ехал по той же дороге из Рязани в Москву, но вместо стихов молча смотрел с полки в тёмное вагонное окно на жёлтые всполохи летящих навстречу поезду огней. Смотрел и смутно понимал, что жизнь его не удалась, что «суждены нам благие порывы, но свершить ничего не дано», что надо в этой жизни что-то менять, но как и когда – с понедельника? с первого числа или с Нового Года? – он ещё не знал. Но знал одно, что дальше так жить он не сможет – душа не принимает. Дай Бог хватило бы на это силы! Не поздновато ли?! Но лучше поздно, чем никогда.
…Измученный бессонницей и переживаниями, Георгий в четыре часа утра вышёл из вагона прибывшего в Москву поезда на перрон Казанского вокзала и медленно побрёл в зал ожидания. Найдя там свободное место, он обессиленно опустился на скамью и закрыл глаза. Метро не работало, и надо было два часа ждать до его открытия. А, значит, ещё два часа продолжения его душевных пыток. Но, слава Богу, всё случилось иначе.
Уже минут через пять его сознание незаметно окутало туманом и повело в какие-то сумрачные дебри, где мимо него двигались чьи-то неясные тени, а он мучительно силился их узнать, пока совсем не провалился в чёрный омут сна. Очнулся Георгий так же неожиданно, как и уснул. С трудом открыв глаза, он посмотрел на часы: было без четверти шесть. Ломило затёкшую от долгого сидения спину, тело пробирал мелкий утренний озноб, и голова раскалывалась от боли – то ли от нервов, а то ли просто с похмелья.
– Нет, пора завязывать с этим делом – здоровье дороже! – подумал Георгий и, подняв с пола свою дорожную сумку, направился ко входу в метро.
Там у стеклянных входных дверей стояла людская толпа и нетерпеливо считала оставшиеся до его открытия минуты. Георгий остановился в сторонке и устало прислонился к стене. Он стоял и ждал, представляя себе, как через час он будет дома, поест чего-нибудь и завалится спать на весь свой сегодняшний выходной день. Какое это блаженство! Почему-то только сейчас до него дошло, что он вернулся в Москву, а всё случившееся с ним накануне в Рязани представлялось ему уже, как сон. Да мало ли, что может нам приснится, а потом забудется!
Но вот Георгий почувствовал, как зашевелилась, задвигалась, зашумела толпа, продвигаясь к открывшимся дверям метро. Народ привычными живыми ручейками устремился к турникетам и за ними один за другим проваливался вниз на заработавших эскалаторах. Передвигая ватные от усталости ноги, Георгий пошёл вперёд и растворился в этом утреннем людском муравейнике.


Май – Август 2007 г.
Рязань – Москва.