В низких тонах

Как пчела, надрывающая ароматную пленку невидимого, проникает в состояние лета, так и грядущее, розовым вечером проступает на цветах, в виде ожидающего пчелы нектара.

 Как в яви, туманом окутанной, цветут липы на аллеях бульваров, несет в скверах купоросом от свежевыкрашенных беседок, скамеек, старые истуканы-тополя курятся пухом, тонут в жасминовых волнах благоухающие сады, а облака над городом прозрачным и необыкновенным намёком предрекают очередное чудо, которое ожидает публика, что собралась у дверей театральных касс.

 Людская толкотня, крики страждущих, свистки постовых, а на афишной тумбе наполовину сорванный анонс. Готическая графика экслибриса в уголке, бесконечность каллиграфической тайны, типичность и однородность их черт: «сегодня…июня 1992 года…премьера в конце сезона…арии в опере... «Уголь, железо и живые люди»...исполняют...».

 Вот занавес открылся. Притихли в зале, на балконах. Притушен свет софитов, и  только фиолетовый луч рассеяно блуждает по декорациям. В переполненном партере Монгифус, с ним рядом Артикль – его давний, старинный  приятель, с которым не виделся очень давно. Застонали трубы. Оркестр прелюдией ткал торжественность, заоблачная высь опускалась на пустую сцену, какофония  болью  преобразовывалась в звуковую палитру тревоги и томления.

- Сюжет-гидра, коллизия, игра, магия вокала – над всем этим хочется рыдать от гиперболизации чувств. А эти двое? Притворство, не правда ли? Убийцы под маской самодовольства и тщеславия, - Артикль комментирует увиденное действо, когда они вдвоем с Монгифусом шествуют по Тверскому бульвару вечером после спектакля.
 Перегоревшее солнце подгоняло сон, чугунные совы смотрели на пару сквозь заросли шиповника, эхо от шагов приятелей поглощалось архитектурой особняков...

- Автор давит декорациями, - шёпотом Монгифус резюмировал мистику.
- Три черепа над сценой? Тема жертвы и жертвенности стержень замысловатого сюжета. Идейный замысел -  каркас, конструкция, скелет. Извозчик, философ и поэт – все трое знали, на что шли...на воплощение идеи.

- Тут вот что: режиссер своей логикой провел конструкцию идеи, где целесообразность жрицы, исполнительность палача, покорность жертвы объединены удовлетворением своей миссией, бессилием перед роком и невозможностью что-либо изменить. Как это верно подмечено.
- Ария Ренсиер – уникальна! Надрыв, как в «Пиковой даме»!
- Я так же с Торком мог бы спеть, но мы – ужасно немы.
- Торк? Как он поживает? Передай привет! Он - угольных дел мастер, я слышал?

- Нет. Давно уж нет. Теперь он знатный металлург, я  ж говорю. Слава больше по металлу. Его я не встречал так же, как и тебя. Мы говорили с ним очень долго, как могут говорить давно не видевшие друг друга приятели. Он все такой же, говорун и изобретатель. Копает штольню под Манежной. Престижный заказ! Поэмы сочиняет, но это он так -  всегда горазд на прозу. Все бы хорошо и замечательно, если бы не его просьба, нелепостью и  простотой своей не обременила меня ничем, только потом поставила в конфуз. Говорил он мне о некой даме, уже пожилой, одинокой,  живет, мол, она в саду у дома Пигита и обратилась она  с просьбой к нашему Торку. У Агонии (так звать даму) корова давно уже живет, должно быть, ее ровесница. Задумала хозяйка пир созвать по неизвестному поводу,  гостей пригласить  и  пришла, значит, необходимость,  …корову ее…вести на убой, да и только. Да, да! И что же? Эта просьба для Торка совершенно не требует дополнительных обязательств, и выполнить каприз дамы он всегда готов сердечным и благожелательным образом. Это он рассказывает - металлург, у которого зад вечно в саже. Он и говорит мне, что мол, одному ему не справится с ответственным заданием. Вот и просит меня, Монгифуса, о помощи ему заколотить эту корову на мясо и все тут.

Тут Монгифус достал из нагрудного кармана френча носовой платок, и громко высморкнувшись, продолжил:
 - Я же говорю, будто в припадке или марионетка: что ж, за дела, ведь святое дело - угодить  старухе и товарищу помочь, я всегда горазд, и проще нету предпринимательства. Мы и договорились встретиться на следующий день. Только вечером, придя в свою нору и уже укладываться спать, как я, по ходу разбирая день, пришел в себя и мыслить стал рационально: как же, я могу помочь Торку, если я сам не знаю, как это сделать? Причина в том, что я никогда таким занятием, как убой скота, не занимался, и представления об этом производстве ровным счетом не имею. На следующий вечер мы с Торком  пьем пиво и болтаем о поэзии, о легендах, о металлургических делах. А сам, думаю, что каждый должен заниматься своим делом. Об истинных причинах нашего рандеву – ни слова! И ничего и не произошло в тот день. При расставании он пожал мне руку и напомнил мне о просьбе Агонии и нашем общем участии, сказавши, что дело требует, чтобы не откладывать, и мы договорились встретиться на завтра. А я уж было хотел сказать, что занят буду завтра, что ехать нужно на презентацию, но не смог. Весь вечер и ночь я не мог заснуть и думал о предстоящем событии. Но все больше о нашей распределенной друг с другом роли. Меня приводило это в замешательство, уныние и в то состояние, которое является предвестником депрессии. Голова болит и не только. Бледность – спутница болезни. Как  Торк, которого я знал, как мастера, как единоверца, мог совершить больше для собственного усовершенствования и развития, способен дойти до расправы над коровой? Что могло измениться в нем с тех пор, как мы расстались, чтобы он мог совершить противоестественный поступок? Ведь Торк был раньше совсем другим. Я видел в его глазах поэта – поэта камня, поэта металла. Что изменилось?  Теперь я жалею и сокрушаюсь о согласии в соучастии. И как дать твёрдый обратный ход я не знал, и я не смел, хотя сам страдал от своего бессилия что-либо изменить, и от того долга и обязательства данного слова. Я страдал от того, что Торк изменился и не в ту сторону, в которую все надеялись. Он всегда способен был на оригинальные вещи, но к чему все это? К восторгу? Может быть! К депрессии? Да, черт возьми! Я долго думал, как это будет происходить: как мы вдвоем…одновременно?…Нет! Представить невозможно! Как воплотить?  И как корова будет себя вести? Как? От этого многое зависит! Она же умрет, в конечном итоге! А что будет с нами? Что будет? Как мы после этого жить будем?  Мы тоже умрем? А как смотреть в глаза  Торку и как он будет смотреть? Как мы будем смотреть на вещи? Ведь мы другими будем уже…после того …как? Мы мучаем друг друга невольно. С другой стороны, отсрочка дела невыносимо действует на нервы, на мою совесть. Время продлевает ад страдания и зарождения тоски. А Торку видно доставляет удовольствие мучить меня, все время откладывать помощь. Я начинаю впадать в истерику – это характерно, когда я страдаю. Быстрее бы началась реализация плана и быстрее закончилась! Но как перешагнуть, перейти, совершить? Невыполнимо! Тяжело!  Я буду такой же, как Торк – мясник! Почему у Торка так легко и просто все проходит? А может… не легко? Может, тоже не умеет? Может тоже самоуничтожается, не спит,  а отказать старухе не может? Я с этой совестью скончаюсь! А что старуха? Тоже хороша! Корова жила у неё, молоко приносила, она ухаживала, кормила и …решилась на… Я слышал, более чем ужасные известия, что происходит с коровами. Например, в головных лавках вывариваются их легкие, сердце, печенка, горло или целая голова животного, должно быть уже отрубленная. Говорят, что получают, таким образом, щековину и ее же, потом продают за медь или серебро. Если такие низкие идеи носились в голове стареющей Агонии, то это не делает чести ни ей, ни предприятию. Другое дело – благородство или более высокая мечта, справедливость во имя чего-то несбывшегося и недосягаемого, ради личного возвышения, эгоистического тщеславия и нравственного самосовершенствования. Ради этого можно пойти на поступок, перешагнуть черту, оставить позади честь, возвыситься, подняться. Что я говорю?! В чем причина? Зачем?

Он молчал и  только шарканье ног приятелей сопровождает тишину на бульваре. Оглянувшись по сторонам, Монгифус продолжил:
-  В один день, мы опять сидели в пивнушке и тогда уже говорили о деле. Я его спрашиваю от любопытства: как он колоть корову будет? Он и отвечает - так деловито, обыденно, как будто о золоте говорит: во-первых, говорит, не колоть, а  свежевать, во-вторых, естественно руками, говорит, душить не стану, а попрошу что-нибудь у старухи из холодного оружия. Топором, что ли, будешь, спрашиваю? Он говорит брезгливо и надменно, что топор не используется со времен Раскольникова. Если найдется пила или тесак или более ритуальные орудия, то я не стану трогать ноги, ими займусь позже, а подойду, говорит, незаметно, прицелюсь и ударю там, где сердце. Его спрашиваю я: незаметно? А у самого голова закружилась, и сердце забилось в волнении. Незаметно - это как? Глаза корове закроешь или сам зажмуришься? К тому же, чтоб нанести удар, нужно знать заранее, где сердце у животного расположено, а лишь потом целиться.  Известно, говорит, сердце в теле коровы, где же ему быть! В теле-то, в теле, только у коровы их, сердец-то  несколько, говорю, а сам в глаза его смотрю, наблюдаю и слежу. Несколько сердец и в одно из них попасть нужно непременно. Не в первый раз, говорит Торк, я же мясник,  попадаю с первого раза и наверняка, а у самого глаза в сторону. Ну, чувствую, лирика из него прёт, тип такой интересный вырисовывается. А какую роль ты мне, спрашиваю, отводишь в этом…действии? Ты с лаской, говорит, стоять будешь, рядом, и гладить да улыбаться, а я тут же, подойду, оружие только спрячу за спину, чтоб не видно было сразу. Я понял, что он  - лицемер, притвориться мне предложит и сыграть. Сзади подойдешь, а я стоять буду? Да. Держать буду? Ну да. А с какой стороны подойдешь? Там,  где сердце? Известно, говорит, с левой, как у порядочных. У порядочных-то с левой, а вот у коров – с правой! Он смотрит на меня как на дракона, а я внутри ликую. Не попадешь сразу, говорю – убежит в лес, там и останется. Я слышал, говорю, что дикими они потом становятся и мстят тому, кто с топором к ним подходил. Что, спрашивает, она за углом что ли, караулить меня будет? Нет, говорю, ночью будут являться к тебе в образе своем, рогатом. Тут молчание вступила - царственная, как в театре. Он многое передумал, а потом и говорит: ну, тогда я с ног ее и начну. Как это, спрашиваю? Ноги отпилю, говорит, для начала, чтоб не убежала, а потом и за неё примусь.

Артикль молча, выслушав, сказал таинственно:
- Вот что, друг Монгифус, ты приходи ко мне завтра, прежде чем к Торку идти на встречу. Вместе пойдем…
И он же, на следующий день и говорит, когда Монгифус пришел к нему:
- Однако, от вчерашнего представления у вас развилось психическое впечатление. Всему есть объяснение. Полет вашего воображения фантастичен. Скажу вам сразу: Агония, на которую вы ссылались, преставилась вчера вечером. Я справки навел в поисковой системе. Сегодня состоится прощание в саду у Расплавленного Камня. А Торк…не мог встретиться и разговаривать с вами, не мог зарезать корову, равно как и просить вас о помощи в этом деле, потому что он умер, и помяните его добрым словом. Вы хоть и глупый, но очень сентиментальный.

Монгифус не поверил Артиклю, поскольку, в самом деле, был под самым сильным впечатлением. Он отправился на встречу с Торком, условленную накануне. В пивнушке он его не дождался и в смутном предчувствии отправился на похороны старухи, в надежде увидеться с Торком там.

Толпа скорбящих стопилась у подножья высокой скалы. В их лицах – нелепое удивление, потухший огонь азарта, призывы к запоздалой, ни к чему не обязывающей медитации. Пахло ладаном и сосновой смолой. Голоса соек носились среди густых облаков кедра, на склоне оцепенение голубых елей придавало пикантность случаю, благодаря которому Монгифус находился здесь: Агонию он не знал при жизни. Чтобы оправдаться скорее перед самим собой, чем искупить вину за несовершенное преступление, и сделать хоть один осмысленный поступок на фоне триумфа разрушения реальности, он притиснулся сквозь толпу. Пещера в скале имела вид дымодышащего жерла, около неё стоял черный гроб, окаймленный гирляндой белых роз. Белоснежная с вышивкой савана зачем-то небрежно откинута в сторону. Первое, что бросилось в глаза Монгифусу – серо-голубой сюртук покойницы – нелепое и смешное для умершей одеяние, предваряющее неожиданное визуальное открытие, которое стало первым его потрясением: черты лица покойницы, заимствованные  от его нетленного сосуда, показались Монгифусу глумливой усмешкой его  кривозеркального отражения над его реальным воплощением, его временем; роковым искажением и гримасой его облика. Это первое прикосновение к нему,  давно пережитого и чего-то забытого, но заявившего о  существенном непререкаемом бытие предмета.
Ноги Монгифуса подкосились, его понес  белый, как сахар, океан -  его быстрое течение неведомой силы. Кто-то из провожающих подхватил его под локти и плавно усадил в тень оливкового дерева.
Затем он обнаружил себя, спускавшимся вниз по пологой каменной тропе, ведущей вдоль гряды грубых монолитных камней с белыми табличками на них. Он остановился, рукой облокотился о камень, пытаясь выровнять дыхание. Надпись на камне остановила взгляд: «Торк. Ворчливый крот-землеройка. Умер и погребен в 1982 году».
Пчела кружила вокруг Монгифуса, и он почувствовал себя бутоном цветка. Она сделала разворот и зависла в воздухе в непосредственной близости от носа Монгифуса. Насекомое виртуозно тревожило струну виолончели невидимым смычком, выбирая из палитры звуков низкие ноты бессознательной чувствительности. Блеснула росчерком света паутина и на аллее, в прохладной тени  высоких диких акаций, на безмолвный строй камней легла акварель фиолетовой дымки, сквозь которую проступали буквы на белой мраморной табличке: «Артикль. Красная ящерица. Умер и погребен в 1980 году».

 Пчела растворилась в ветвистом терновнике, вслед за ней, в его листве, в раскаленной волне два миниатюрных пирамидальных объекта. Монгифус постепенно просачивался в ту реальность, уверенность в которой была им упущена. Он сжимал в руке нить, которую дёргает наполненная воздухом корова, аэростатом парившая в голубом океане простора. Что-то изгибало эту нить в параболическую дугу напряжения, разбивало физическую скорлупу неосознанного, ускользающего – чьи свойства, опережая  ощущения, отличались стремительностью и мгновением, а воздушный всплеск лазури ложился на геометрическую текстуру, подобную кирпичной, нависающую над тесным гротом арке.Здесь, в узком жерле кузнечной печи  золотые искры отлетали от рыжих расплавленных камней, просачивалась сквозь кладку свода, собиралась в тяжелые трепетные капли подземная вода, падающая на каменный, гладкий пол театральной сцены, разбивающаяся на мириады мельчайших блестящих шариков, пробуждающих Монгифуса окончательно.

Свой сиреневый сон, приснившийся однажды Монгифусу в начале лета 192…года, почти никому не рассказывал, а если и случалось, то всегда кряхтел и краснел от стыда. Этот сон, как и другие предания гномов, через двадцать два года вошли в книгу некоего Карла Собельсона под названием «Сны камня», которая должна была выйти в свет в 1945 году в Мюнхене. Но из-за бомбардировки авиацией союзников, весь тираж сгорел в пожаре. В мире сохранилось всего несколько экземпляров этой книги. А сны до сих пор живут в преданиях двергов, в туманах Швейцарских и Австрийских Альп, на склонах Саян и Алтая,  и в шахтах Урала, в камнях алмазной руды и минералах, в природных стихиях и слезах земли. Расспросите их об этом.