Письмо отцу в осеннем сне

Что можно написать об осени? Кроме того, что сказано тысячу раз, проговорено в усталых вечерних беседах, написано желтым по зеленому? О смерти листьев, предпоследнем вздохе травы, недоверчивости неба к самому себе, о веселых и дружелюбных августовских парках, ставших к октябрю синонимами одиночества, о пошлости прилагательного «золотая», деревьях, точь-в-точь похожих на картину Мунка – «Крик»?
Я очень хочу написать тебе об этой осени – той, в которой я так растерянно затерян, в которой молча иду и молча живу, успевая, однако, нажимать на кнопки внешнего благополучия. Ты сегодня приснился маме – веселый, здоровый, бодрый. И мне тоже – не слишком помню сюжет и детали, но ты ходил, и нам с тобой нужно было взбираться вверх по железной ржавой лестнице без перил. Помня о неуверенности твоего шага, я страховал тебя, закрывая собой опасную сторону, ты шел первым, не оглядываясь. Мы как-то особенно мучительно, это бывает свойственно деятельной фактуре сна, продирались сквозь конструкции, как сквозь своеобразную аллегорию жизни, мы лезли по ним куда-то вверх, кажется, там, выше, был свет. Не люблю сны и не люблю словоохотливых их рассказчиков. Кроме органической неприязни, наверное еще и потому, что сон, внутри которого каждая подробность так ярка и значительна, наяву схлапывается до двух-трех слов, сны нельзя передать, внутрисонным ощущениям не придумано названий. Нынешняя осень похожа в этом смысле на сон. Ее вещество неуловимо; походя на памятные прежние, она в то же время необычна, в ней не живешь, а спишь. Этой осенью мама нашла себе два занятия и предается им со всей возможной силой и чрезмерным усердием – это посещение церкви, где она бесконечно ставит свечки за здравие тебя, меня и вереницы родственников, и еще поездки в поликлинику, где она проводит чуть не весь день. Помнишь, когда я был совсем маленький, у нас были такие детские железные кружечки с рисунком? Я заглянул в мамин пакет, там среди проспектов о лечении диабета и пачки документов, которые она все носит с собой, был полиэтиленовый кулек, а в нем – одноразовая тарелочка, ложка и одна из тех жестяных кружек. Всё это, видимо, как-то пригождается маме в буфете железнодорожной поликлиники, который она очень любит. Пространство у поликлиники, вся эта даже летом серая хмарь вокруг кажется мне идеальным местом для прогулок в измененном псилоцибином сознании, как-нибудь нужно будет там прогуляться. Знаешь, я все думаю о разнообразных возможных векторах своей частной жизни, разброс велик. С тридцати начинаешь жить вновь, с нуля. Вышло так у меня, что же. Тогда еще Андрей умер, в начале 2007-го, тоже – как обозначение рубежа. Не помнишь? Андрей? Андрей был мой первый школьный друг, пухлый круглый заикающийся колобочек, очень веселый. Недавно проходил мимо школы, подумал о том, насколько все эти места родны, избеганы нами, тут сидели в засаде против другой команды, в этой постройке играли в шпионов, здесь закидывали девчонок снежками. Школьное время мы провели рядом, были в курсе всего, что происходило с нами, радовались удачам, потом дороги немного разошлись, и вот эту, вторую половину жизни своего товарища я знаю хуже. Здесь во всеоружии поднимается одна из житейских истин: если разобраться, небольшой допуск, ничего мы ни о ком никогда не знаем, только личные представления, произошедшие от случайно или намеренно (а откуда знать?) сказанных слов, рассказы других, ненадежная память, призма восприятия, еще много всего. Стихов не осталось, Андрей уничтожил большинство их перед смертью, видимо, размышлял об этом, думал – зачем, думал – не хочу. Он не хотел вскрытия своей собственной «подлинной жизни Себастьяна Найта», как не хочу этого и я в отношении себя. Итак, что там? 2007ой: позабыв/не позабыв, все равно напоминаниями остались разные записи и рубцы. Решил допустить: не было ничего до, и не случилось пока что ничего после. На этом месте ты можешь улыбнуться, как улыбнулись бы многие, я не расстроюсь. Я не расстроюсь - от меня немалая часть прежних заблуждений относительно многих товарищей отомкнулась (почему-то захотелось употребить это слово в нехарактерном значении). Нельзя заново прожить черновик набело, случайные записки на полях наших жизней составляют ее самоё. Удачи часто неожиданны, не следует все время верить распахнутым лучистым глазам иных – там, за ними, тоже не все в порядке. Опять верно – человек редко, когда способен быть равным Событию. 2008ой. Пара – тройка просветов, не больше, за весь год, внешнее не имеет значения. 2009ый. Так, накатанная дорога. Нужно учиться жить не по Андерсену.

Тише мыши. Кот на крыше.
Кот на крыше. Тише… Тише.
Кот взирает в небеса.
Там зеленые глаза.
Кот уходит. Тише. Тише…
Выше. Выше. Выше. Выше.

Ночью не видно темноты, небо над алкоголем светло. Ты же знаешь. Лабиринты теряют свою суть, в ярком ночном зареве завтра все упрощено до простого тихого разговора. Серый топорщащийся ветровой слой вертит синематографический эффект завихрения вкруг меня, я стою будто в центре мира. Красный кирпич жилых коробок и злые вороны на ветвях линий, изломанные сучьи петли деревьев и следов утренних бродячих собак – окружение наступает, стискивает в навязчивые объятья, зачем я здесь, в шесть утра? Но трудный период пройдет и настанет хороший. Будет спокойно и светло. После ночи начнется день. День распахнутых ладоней, праведного труда и доброго праздника. Выпадет обетованный снег. Осень сменится зимой, приближая оттепель. Просто проведи рукой по голове – и ты четче вспомнишь себя и свое прошлое. Просто проведи, и усталость уйдет. Просто забудь, что ты болен и стар, папа. Я буду рядом. Рядом будет мама. Все как в детстве. Твоем. Моем. Мамином. Детство – единственное, что у нас есть навсегда.