Авария

               

               
      Эм Эс Хомяков, мужчина сорока лет, а на вид тридцать восемь, попал в какое-то ДТП, и в его психике произошла серьёзная метаморфоза: Хомяков заговорил стихами. Что бы он ни произносил, - всё получалось в рифму. Рифмы вылетали из него сами собой, помимо воли, в этом, увы, и заключалось тяжкое последствие автомобильной катастрофы. К жене, например, он обращался так:
      Подай-ка мне, Наташа, ложку
      И больше масла кинь в картошку.
      Или:
      Налей мне чарочку с устатку,
      А закусить – яичко всмятку.
      Стихи, как видите, получались слабые, но и сама авария, в которую попал Хомяков, тоже была ерундовой – так, лёгкая встряска балла на полтора-два. При таких баллах Чёрное море можно на матраце переплыть. А вот на Хомякова – человека тонкого, и где-то, может быть, иногда даже думающего, дорожное чепе произвело неизгладимое впечатление, в результате чего он и стал шпарить стихами.
      Кроме чисто технических несовершенств, поэзия Хомякова грешила ещё одним существенным недостатком – ограниченностью тематики. Кухонная тема красной нитью пронизывала творчество Хомякова, а выйти на большую дорогу высокой гражданской поэзии ему не хватало ни сил, ни мужества, ни таланта. После аварии он вообще боялся выходить на дорогу и старался в основном держаться обочин и тротуаров. В поэзии же это противопоказано. Там надо обязательно выходить на какую-нибудь дорогу – столбовую, светлую или хотя бы широкую. Помните: «Выхожу один я на дорогу»?.. – прекрасные стихи, хотя с точки зрения ГАИ не выдерживают никакой критики.
      Положение Хомякова в обществе становилось не только двусмысленным, но и довольно пикантным. С одной стороны, по всем внешним признакам, он давно уже созрел для перехода из лиги обычных смертных в высшую лигу – служителя муз, с другой же стороны, официальные органы затягивали его всенародное признание, инкриминируя хомяковской поэзии полное отсутствие смысла и какой-то надуманной ими «божьей искры».
      В конце концов «феномен Хомякова» был вынесен на рассмотрение специального консилиума. В него вошли поэт, психиатр, представитель городского клуба «Хочу всё знать» и два пенсионера по месту жительства. Хомяков прекрасно справился с тестами, впопад ответил на все каверзные вопросы, а после того, как сумел зарифмовать слово «дебаркадер», большинством голосом – трое против двух – был признан поэтически одарённой личностью.
      Спрос на Хомякова сразу же приобрёл чудовищные размеры. Его продукция запестрела на рекламных плакатах и фанерных стендах, её расклеивали на стенах домов и развозили на крышах трамваев.
      Оказалось, что Хомяков одинаково силён во всех областях. Стоило лишь задать ему направление, и рифмованный текст – призывающий, убеждающий, запрещающий – мгновенно рождался на глазах изумлённой публики. На кефирную тему он откликнулся агитплакатом:
      Ни за какие блага мира
      Не поменяю я кефира.
      Закусочная тема обогатилась шедевром:
      За бутерброд и кофе чашку
      Отдам последнюю рубашку.
      А категорию лиц, злостно уклоняющихся от воздушных путешествий и летающих авиатранспортом только за казенный счёт, в служебные командировки, Хомяков заклеймил пламенными строками:
      Товарищ! Друг! Не будь же жмотом.
      Летай и в отпуск самолётом!
      Инстинкт самосохранения удерживал Хомякова от непомерных поэтических претензий. Он не покушался на издание собственных сборников и не замахивался на авторитет классиков. Свой урожай он, как пчёлка, собирал с невзрачных цветочков, вызревавших на чахлой почве рекламы.
      И дёрнул же его чёрт выйти однажды на шумную городскую магистраль. Погода была омерзительная, шёл дождь, ветер рвал и метал.
      Хомяков шёл не просто так. Он хотел полюбоваться своим произведением, которое недавно сотворил по заказу местной автоинспекции. Вот он – тот  самый километровый столб, вот он – деревянный щит с пронзительными строками:
      Водитель! Помни спозаранку:
      Баранку крутишь – не шарманку!
      Хорошие стихи. Они не оставляли равнодушными ни шоферов, ни пешеходов. Своим подтекстом они как бы звали их к повышенной внимательности на дорогах, а между строк как бы читался текст Указа об усилении ответственности за пьянство.
      Ветер стал крепчать. Километровый столб закряхтел и вдруг, не выдержав напора, хрустнул как раз посредине. Щит понесло прямо на Хомякова. Разминуться с ним не удалось. Он налетел на Хомякова, словно канадский профессионал на хоккеиста-любителя. Хомякова прижало к земле. Он лежал на спине, вперив взгляд в небо, а щит со стихотворными строками покоился на нём, как надгробная плита с эпитафией.
      Ценой невероятных усилий ему удалось наконец выбраться из-под щита, он встал на ноги и пощупал образовавшуюся на лбу шишку. Нужно было поторапливаться. Хомякова уже
ждали в трамвайно-троллейбусном управлении, где ему предстояло сочинить стихотворный афоризм о соблюдении правил езды на трамвае.
      Хомяков, как всегда, выслушал пожелание заказчика, чуть-чуть прикрыл глаза и выдал:
      Он прыгал на ходу с трамвая
      И вот остался без ноги.
      Кто-то разочарованно хмыкнул.
      Хомяков потёр шишку на лбу, ещё раз зажмурил глаза, поднатужился и продекламировал:
      Он по трамваям ездил зайцем
      Попался в руки контролёру.
      - Бред сивой кобылы, - раздался в тишине голос заведующего литературной частью трамвайно-троллейбусного управления.- Белиберда.
      Хомяков и сам понимал, что произошло что-то невероятное. Он потерял свой дар говорить в рифму. Проклятый дорожный щит перемешал у него в голове все шарики, вышиб набор рифм, которыми он, казалось, был обеспечен на все случаи жизни. Как ни старался Хомяков вернуть утраченные способности, - и пятак ко лбу прикладывал, и полтинник и железный рубль, - редкий талант исчез и больше не возвращался.
      С этого момента Хомяков сильно обозлился на жизнь и стал непримиримым критиком. Стоило ему завидеть где-нибудь рифмованные афиши, вывески или плакаты, он тут же садился за стол и писал во все концы ядовитые письма, которые начинал «домашней заготовкой»: «Доколе! Доколе же мы будем терпеть у себя под носом эту вопиющую безграмотность и абракадабру!»
      А кончал он эту гневную филиппику стихотворной страшилкой:
      «Всем авторам подобных ахиней
      Гореть в аду на медленном огне.
      А тот, кто хочет от чертей спастись,
      Пусть прекратит рекламный вздор нести».
     Он считал, что стихи доходят до сознания быстрей, чем проза. А, если ещё под музыку…  Ну, да где найдёшь сейчас красивую, берущую за душу музыку. Попса одна, ширпотреб…