Я в Америку поеду...

 Мп110503               




Я радостно содрогнулся при мысли:
переплыву океаны, посмотрю на эти чудеса –
и жизнь моя не будет праздным отражением мелких,
надоевших явлений. Я обновился;
все мечты и надежды юности, сама юность
воротилась ко мне. Скорей, скорей в путь!

И. Гончаров. «Фрегат «Паллада».
 

Это обманчиво-тёплое дыхание Балтики…
В сравнении с нашим Ледовитым, безмерно огромным, пронзительно холодным, Балтика чем-то напоминает большое незамерзающее озеро с густо заселенными берегами. Кажется, – только выйдешь, и вот он – Борнхольм, датский остров, чуть правее и дальше в сильный бинокль можно узреть маяки на шведском берегу. Польшу мы уже проскочили, на неё и не оглянулись, – нужды не было. Слева в тумане призрачной полосой проступают берега Германии; вчера еще ГДР, а сегодня уже просто Германии, большой и благополучной. И прошли бы мы Кильским каналом, фигурально выражаясь, в шесть секунд, но то ли мосты над каналом слишком низки для мачт, то ли мачты высоки для мостов, а только «ползти» мы будем вокруг полуострова Ютландия, любуясь, то датскими, то шведскими берегами, потихоньку поспешая в немецкий порт Эмден к Новому, 1992-му году.

Так размышлял я, сидя в каюте у открытого иллюминатора над  разложенной на столике картой, вдыхая влажный, прохладный ветер, влетающий в каюту частыми, хотя и не сильными порывами, и разжигая в себе новые, до сих пор не ведомые мне чувства встречи с Заграницей. Господь сподобил в сорок с хвостиком краем глаза глянуть, краем уха послушать, да краем ладони пощупать, что же то за Европа такая, о которой много слышано, но совсем не видено.

Была тёмная ночь конца декабря. Барк «Седов» выбирался узкой шхерой из порта Светлый на открытую воду Балтийского моря. Лёгкий толчок, какой бывает, когда паровоз цепляют к составу, неожиданно разразился громом капитанского голоса по судовой трансляции:

-  Якорной команде срочно на полубак для отдачи якоря! Срочно!!

Грохот обуви по трапам и глухая, зловещая тишина. И в этой тишине, словно в замедленной съёмке до сознания доходит: мы же не на поезде едем, ёшкин кот!..

Тишина длится бесконечно долго и, кажется, весь экипаж замер в напряженном ожидании какого-нибудь исхода. Наконец, сопровождаемый грохотом цепи, якорь уходит в воду. Мой сосед по каюте Николай – один из руководителей практики – с шумом выдыхает и облегчённо откидывается на спинку дивана:

- Фу-у, вроде пронесло.
 
Мы одеваемся и выходим на палубу. Здесь, в полумраке, слышен тихий говор поднявшихся наверх раньше нас:

- Капитан пулей с мостика вниз…

- Шпангоуты щупать полетел.

- Всё экономим. Ни буксира, ни лоцмана…

- Да, вроде, ничего, не сильно зацепили.
 
- Ничево-о! А на полметра камень повыше – было бы тогда – «ничево»!

- Море, парень – измена лютая, - после небольшой паузы вставляет кто-то невидимый  назидательную поморскую мудрость.
 
Через полчаса народ, успокоившись, расходится по каютам и кубрикам, а ещё минут через двадцать к борту подходит буксир.

Так неожиданно «весело» начался очередной рейс вокруг Европы четырёхмачтового барка «Седов». А была это ночь с 24 на 25 декабря 1991 года.(Как потом оказалось - именно в этот час меняли флаги над Кремлём, советский на российский. Мистика!)

Утром, после завтрака, сижу в библиотеке, на новом своём рабочем месте, порученном мне на период рейса. Ещё в моём ведении кинобудка с двумя старенькими «Украинами» и грудой фильмов в железных банках, но  фильмами и «Украинами» я займусь вечером, а пока, скучая в ожидании клиентов, листаю свою коленкоровую тетрадку, сидя за привинченным к палубе, как и полагается на судне, аккуратным столиком.

22. 12. 91 г. Вечером 7 декабря посидели компанией. Хорошо посидели, только на другой день жена сказала:

 «Господи, что с людьми стало! За вечер едва две бутылки выпили».
«Вот, - говорю, - мать, какие дела: «цистерна», видать, наша кончается».

 В понедельник суетился на работе, собирался, доделывал долги, а вообще – мыслями уже в дороге. До этого три дня ворошил старые папки, тетради, рылся в шкафах и столах… Где-то же было, было! И, наконец, – нашел! Какое-то шестое чувство подсказывало мне, что эти листки, исписанные мелким почерком года четыре тому назад, ещё понадобятся.

 Тринадцатого – поехали. Через двое суток были в Калининграде. Отсюда 40 километров до поселка Светлый, где должен ошвартоваться наш барк, только что вернувшийся из Германии.

 «Седов»  еще стоял на рейде. Больше суток мы прождали его на судне «Атлантикниро».  Шестнадцатого, почти в полночь перебрались на причаливший «Седов», и вот уже почти неделю живем здесь. Послезавтра отход. И потечет однообразная морская жизнь, день за днём, неделя за неделей. Новый год должны встречать в Эмдене, в ФРГ. Что-то там за погода? Здесь, в Калининграде, зимой и не пахнет. Сегодня и вовсе простоял сентябрьский день. К вечеру, правда, нанесло тучки, и пошел снег, а до того солнце светило, и даже грело…

Маясь бездельем, переписал те самые листки, которые так долго искал в Мурманске, помня об их тайной связи с сегодняшними днями.

Сон:

Причал, у причала большой белый пароход. По трапу снуют люди; кто-то сходит, кто-то, суетливо передвигая чемоданы, поднимается на судно. Я тоже направляюсь к трапу. Беспокойная мысль лихорадочно мечется во мне: «Пароход? Почему пароход? И этот ровный ухоженный причал?!  Но как же плыть на пароходе туда, куда собрался я? Ведь там нет моря, и даже река в тех местах не судоходна!»  Но ноги сами несут меня вперед; теперь не я управляю своим телом, а, кажется, неумолимая судьба несет меня своей волей и властью.

Белая громада заслонила горизонт, надвинулась неотвратимо. Сейчас я ступлю на трап, потом дальше вверх и всё! Всё! Возврата не будет!

Порыв теплого ветра сорвал чью-то шляпу, и та, весело подпрыгивая, катится вдоль пирса. Не останавливаясь, я смотрю вслед улетающей шляпе, и взгляд мой случайно падает на борт парохода. Машинально фиксирую странное название: «Гигант гигантский». Это замысловатое название словно придает сил, уверенности, - и я уже на борту.

Здесь многолюдно и шумно. Разноликая толпа, одетая преимущественно в белое, снуёт по палубе. Люди громко разговаривают, перекликаются, а лица у всех сосредоточенны и серьезны. Я пробираюсь в толпе, спешу куда-то, мне что-то надо узнать. Скорее! Скорее!! Иначе я могу опоздать. И мелькают спины, лица, чемоданы. Я пробираюсь, сам не зная – куда, но, чувствуя, что иду именно туда, куда надо. Вот спускаюсь по гулкому металлическому трапу вниз и оказываюсь в тесном коридоре, плотно заполненном людьми в светлых одеждах. Сюда? Сюда! По сторонам коридора то и дело открываются двери кают и в них входят «светлые» люди, постепенно освобождая проход. Я стремлюсь в конец коридора. Там, у небольшого окошечка, похожего на билетную кассу, стоят несколько человек.

«Разр-р-решит-те!»

Я проталкиваюсь меж людьми и оказываюсь прямо напротив окошка. Там, за ним, кто-то сидит, низко склонившись над столом, и я, не видя лица, обращаюсь к светлой копне волос:

«Куда?»

«Что куда?» - спрашивает копна, не поднимая головы.

«Куда мы плывем?»

Копна встряхнулась; кажется, её владелец (или владелица) хохотнул, но головы так и не поднял.

«Куда мы плывем, извините?» - еще раз спрашиваю я, начиная раздражаться и чувствуя подсознательно, что мой вопрос теперь уже не имеет смысла. Что-то произошло, и вопрос потерял смысл. Но что? Почему?

«…ерск.» - ответила копна невнятно. Я ничего не понял, а люди, стоящие у окошка, начали теснить меня, и окошко заслонила чья-то светлая спина.

«Ку-да-а?!!» - в отчаянии крикнул я в эту светлую широкую спину. Спина повернулась, и из под лохматых бровей на мясистом лице, глянула злыми глазами.
«Вам же сказали: в …ерск!»

Человек кричал громко, прямо в лицо мне, брызжа слюной и сверкая бешеными и потными глазами. Но я снова, как и в прошлый раз, не разобрал начала слова, только почему-то опять подумал: «Там ведь нет моря, и даже река не судоходна».
Этот непонятный и незнакомый …ерск представлялся мне именно тем городом, куда я собрался.

Обратно я шел по опустевшему коридору и думал о странном названии парохода. Оно неотвязно вертелось в голове и, поднявшись на залитую солнцем палубу, я вдруг громко произнес, глядя на удалявшийся берег: «На пароходе «Гигант гигантский» я отправляюсь в путь океанский!»

Всё решилось само собой…

Медленно удалялся берег. Там стояли машущие руками люди и с каждой минутой они становились всё меньше и меньше. В голубом небе светило горячее солнце, и отражение его призрачно раскалывалось на маленькие сверкающие кусочки в легкой ряби морской воды, чуть колеблемой теплым утренним ветром.

«Да, надо плыть! Надо плыть! И к чёрту сомнения!» - думал я решительно, глядя вперед, в ту сторону, где горизонтом было только море. Врезаясь носом в темно-синюю гладь воды и, оставляя позади, за кормой, белый пенистый след, растворявшийся скоро в мелкой ряби волн, плыл белый пароход. Он плыл туда, где не было моря, и даже река была не судоходной.


24.12.91г. Моряцкие мечты-заботы:
1) Скорей бы уйти!
2) Скорей бы придти!

Отход намечен на 20 часов.

25.12.91г. Проснулся без четверти четыре. Покачивало. Поднялся в ходовую рубку к вахтенному штурману.

- Записали? – спросил, кивнув на вахтенный журнал, имея в виду вечернее приключение с наездом  на камень. Штурман отрицательно покачал головой.

Волнение 6–7 баллов. Потихоньку ползем на вест-норд-вест. О постановке парусов пока и разговора нет. Итак, первые сутки рейса.

26.12.91г. Перебрaсопка рей. За первые сутки прошли 88 миль. До Эмдена – 660. Скорость – 3,5 узла. Перспектива – Новый год в море.

27.12.91г. Утром по правому борту о. Борнхольм. Береговые огни и зарево их на низких тучах точно такие, как в Кольском заливе. Скорость 9,5 узлов – есть надежда…

Нет, этого не передать ни на какой фото и видеопленке – ощущение «другого» неба. Всё, как у нас, в России, но… есть, есть какое-то чувство, что планета уже повернулась на несколько неуловимых градусов, и вот-вот бросит к твоим ногам что-то такое, что ты еще никогда и нигде не видел в своей жизни.

28.12.91г. Сегодня впервые поставили половину парусов. Курсанты – молодцы. Мне показалось, что для «дебюта» они работали довольно уверенно. При зюйд-весте даем около 10 узлов.

Несколько слов о рейсе. Зимний рейс на учебном паруснике, как правило, проходит с курсантами чужих мореходок. В этот раз на борту ребята из Калининграда и Архангельска. Надо заметить, кстати, – экипаж судна включает в себя постоянный и переменный состав. Но, что характерно, «переменный» состав более постоянен, чем «постоянный», а выражается это вот в чём: палуба во время больших приборок будет надраена всенепременно, и паруса будут поставлены независимо от места жительства, характеров, привычек и прочих личных качеств курсантов, но вот если сменить, к примеру, шеф-повара или, скажем, пекаря, то перемены в ту или иную сторону качества продукта, ими производимого, будут тут же замечены всем экипажем. Я уж не говорю о комсоставе, о тех людях, от которых напрямую зависит атмосфера взаимоотношений на судне. Мы же, народ прикомандированный по долгу, так сказать, службы, имеющий относительную свободу действий (в пределах бортов, конечно), к коим относятся руководители практики прежде всего, ну и я, естественно, со своими, пусть и пустяковыми, но всё же конкретными должностными обязанностями и кучей свободного, на вахты не расписанного времени, главным «делом» своим считаем – поменьше путаться под ногами у людей, занятых управлением и обслуживанием судна, пореже совать нос, куда не просят, короче – казаться незаметными, но при этом оставаться в курсе всего происходящего, наматывать всё на ус и на видеоплёнку.

А море… море, я заметил, довольно разное. И «разность» эта не только от времени года зависит, но и от размера судна в не малой степени. Вспоминаются мне мотоботы наши деревянные постройки Соломбальской судоверфи. Три года назад прошли мы Баренцевым и Белым морями от Мурманска до Кеми и Соловков, и обратно в Мурманск на тех самых парусно-моторных ботах, что размером-то всего с десятивесельную шлюпку. Вот уж когда величина заглавной буквы в слове «Море» вырастает соразмерно волне очередного шторма! И уж там-то не подремлешь спокойно под мерную килевую качку, когда волны, бесконечными горами лезущие навстречу, поднимают и опускают тебя на своём хребте с амплитудой в несколько метров. Море… Кто в море не бывал, тот Богу не мАливался.

29.12.91г. Короткий день декабря: взошел, блеснул и снова темнота. Вчера ночью не спалось. Погода «свежая», как говорят моряки. Встречная волна доставала рулевую команду. Ребята стояли пристёгнутые страховочными поясами, то и дело смахивая с лиц солёную воду. Я курил, прячась за угол штурманской рубки, пока девятая, видимо, волна врезала так, что окатила меня с головы до ног, украв и мою сигаретку, и всю пачку, только что початую. Довольная содеянным, она раскатилась по палубе с пенным шипением и быстро смылась через шпигаты. Чертыхаясь, поплёлся переодеваться и спать.

30.12.91г. Наконец-то сегодня развернулись на юг. Чтобы поменять курс подобрались к самому норвежскому берегу. Теперь бы ветер попутный словить, и тогда сможем еще успеть в Эмден к Новому году.

Впрочем, Нового года совсем не чувствуется: вместо снега – вода, и даже льдины не плавают. А на паруснике обычная судовая жизнь, если не считать мишуры новогодней, развешенной в кают-компании и в столовой команды. На мой взгляд, смотрится она инородным излишеством. Для скромного походного украшения лучше всего подходят маленькие капроновые елочки, которыми украсили свои каюты старожилы судна; это именно тот случай, про который можно сказать: мелочь, а приятно.

31.12.91г.  21час (по Москве). Встречаем Новый год на подходе к Германии. До берега 30 – 40 миль, но с нашим пяти-узловым ходом выйдем к встречному бую только к утру. Что еще сказать? Волнение 5 – 6 баллов, настроение нормальное, несём косые паруса, крен на левый борт ну и…  флаг страны захода. Хорошо бы проснуться утром, а нас уже ведут шхерами Восточно-Фризийских островов. А потом несколько дней стоянки, да хорошей бы погоды…  Вот как мало желаний. С Новым годом, господа!

1.01.92г.  А вышло так: только взяли на борт лоцмана, как остановился главный двигатель. Что делать? Бросили якорь на входе в бухту или, говоря проще, – раскорячились на пороге (на комингсе, говоря по-флотски). С четырех утра и до обеда вся механическая служба ковырялась в машине, но… бесплодно. После обеда пришли немецкие буксиры, взяли нас под белы борта и к семи вечера притащили, наконец, к причалу.

Здесь в дневнике случился чистосердечный пробел, который пытаюсь восстановить много лет спустя по памяти и видеоплёнке. Случился он по причине вполне объяснимой – первая заграница, как первая любовь, и какие уж там записи!.. Крутился, как белка, жадно впитывая всё происходящее, снимая события, лица, панорамы городка, маленького совсем городка с населением всего-то двадцать или двадцать пять тысяч жителей, но… (здесь невольно всплывает в памяти чеховская цитата, потому что лучше сказать нельзя), «но такой от него веет невыразимой прелестью, что оторваться нельзя, всё бы на него смотрел и смотрел». И, надо сказать, влюблённость та носила не какой-нибудь случайный характер:  общее впечатление осталось такое, будто когда-то, в прошлой жизни, что ли,  жил я в этой стране, может быть даже и в этом городе, и всё мне здесь знакомо и привычно, а особенно по душе этот спокойный, размеренный образ жизни с его устремлённостью к порядку и внутренней гармонии.

Но жернова наследственной памяти!..

Но дед и оба дяди, убитые на войне, может кем-то из этих вот стариканов, что дружелюбно улыбаются сейчас красивыми фарфоровыми улыбками, втаскивая по трапу коробки с гуманитарной помощью для обнищавших в единый миг победителей!.. (Чуть было не взял в кавычки слово «победители», но вовремя опомнился: и Победа, и победители были самыми настоящими, «но пораженья от победы мы не умели отличать…»). ! А ещё бабушка, угнанная в Германию с тремя детьми, младшей из которых была моя мать… Да, но ещё и немецкий солдат, ударивший по автомату своего офицера, когда тот целился в моего отца. Было это под Прагой, уже после Победы, когда наши части разоружали остатки фашистских группировок, рассеявшихся по окрестным лесам.  А ведь офицер-то целился и в меня, и в моих детей! И всё это я как бы отбросил, влюбившись в Германию с первого взгляда? Здесь, в стране бывших врагов, в маленьком приморском городке на самом севере Германии, среди сотен посетителей парусника, выстроившихся у трапа в длинную очередь, я пытался угадать того солдата вермахта, который спас жизнь двадцатилетнему русскому пареньку, (через пять лет ставшему моим отцом), чудом дожившему до Победы и едва не погибшему уже в середине мая сорок пятого.

Всё смешалось в моей душе и голове.

А здесь ещё жесткая программа, расписанная по часам гостеприимными хозяевами, где моё участие в качестве оператора подразумевалось, как само собой разумеющееся. И на улицах нас узнавали, словно меченых: «О! Седов! Гутен таг! Я-я! Зер гут! Карашо!» Городок маленький, а все местные газеты пестрят фотографиями парусника, который, кстати, построен на здешних верфях, а нам достался по военной репарации. Местные жители в очередь записываются, чтобы пригласить к себе в гости курсантов и членов экипажа. Приём в мэрии; экскурсия на филиал завода «Фольксваген» – основное промышленное предприятие города, с конвейера которого каждые пять минут сходит новенький, сверкающий лаком «народный вагон»; бесконечные экскурсии по городу, проехать по которому вдоль и поперёк можно за какие-нибудь полчаса; посещение местного исторического музея, сто очков фору могущего дать иному нашему столичному собрату. О каждом экспонате любезные немецкие экскурсоводы готовы рассказывать часами. А потом пошли гостевые визиты!.. О-о! Они достойны отдельного рассказа! Запомнилась семейная пара, Урсула и Хельмут, от которых мы ушли под утро, ошеломлённые не просто доброжелательностью, а прямо счастьем каким-то, сияющим в их глазах от того, что они вот так, запросто общаются с русскими. Удивительно, но уже через час я шпарил по-немецки, как заправский полиглот. Что тому причиной? Может быть горячий грог? Да нет, тут, скорей, нечто другое, словами необъяснимое. Помню, как под утро мы с шеф-поваром Василием шагали чуть пьяненькие на судно и без конца повторяли друг другу: «Слушай, какие люди! Какие лю-ди! Васька, и почему мы с ними воевали, а?!» «Да-а! Ты знаешь, я на «рыбаках» в Германии бывал, но чтоб вот так!.. Какие люди! Слушай, а ты зачем меня коком называл? Ты знаешь, что на немецком значит «кок»? Не знаешь? Больше так не говори. Ты не видел, как Урсула покраснела?»

Потом были в большой семье немного чопорного Гюнтера, мать которого чем-то неуловимым похожа на мою бабушку, ту, что была здесь, в Германии, с сорок четвертого по сорок пятый. Я, не удержавшись, попытался рассказать им о том, как мои родственники в Штутгарте, на военном заводе… Бывшая с нами в этот раз переводчица остановила меня: «Не надо. Не любят они об этом вспоминать…» И это укололо немного, тем более, что мать Гюнтера только что с гордостью рассказывала о том, как во время войны она была солдаткой и работала, точнее, – служила в порту Эмдена.

А ещё студент Тобиас, тот самый, что в первый вечер, когда мы становились к причалу, допоздна ждал, пока «Седов» ошвартуется и опустит трап, чтобы первым познакомиться с русскими моряками. Он готов был целые дни посвящать нам, напросившись в добровольные гиды, и уж с ним-то мы помота-ались!.. У него автомобиль, комната в общежитии, точнее маленькая однокомнатная квартира, если брать по нашим меркам, где мы гостили в один из вечеров, общаясь с его друзьями студентами. Тобиас год отслужил в армии, получая за это по тысяче марок в месяц. Теперь этих денег ему хватит, чтобы закончить учёбу в институте. А мы-то, дураки, хвастались ему тогда, что наши студенты учатся бесплатно. Дохвастались…

Среди благополучных и ухоженных частных домов единственным отстранённым квартальчиком высятся многоэтажки для эмигрантов. Как нам рассказали – там приличные (опять же по нашим меркам) двух, трёхкомнатные квартиры для переселенцев. Одного из них мы случайно встретили в городе… Шли с соседом Николаем, подошел человек и стал спрашивать у нас на каком-то странно понятном для нас немецком: «Извините, пожалуйста, вы не скажете, где здесь…». Мы ему на таком же «понятном», на ходу подбирая слова: «Извини, дескать, дорогой, мы русские моряки…». Немец чуть не с объятиями кинулся к нам: «Русские!!» Оказалось – потомственный поволжский немец, переселенец из Казахстана. Приехал с семьёй. Живут пока прилично, получают пособия, дали квартиру, но… с работой здесь проблемы. Безработица существует даже для коренного населения, а уж что говорить об эмигрантах… «Знаете, - рассказывал он, пока шли мы вместе, - всё же, что ни говори, а здесь мы, русские немцы, - люди второго сорта. А что другое было ждать? Спасибо и за то, что нам предоставили. Дети наши со временем, может быть и станут полноценными немцами. Может быть… Ради них и приехали мы сюда. Там, в Казахстане, будущего у них не было…»

Среди других это была самая грустная встреча.
   
Потом… Потом суп с котом. Неделя пролетела, как один день, и седьмого января, в праздник Православного Рождества, состоялось прощание. Отход.
И опять я возвращаюсь к своему дневнику:

12.01.92г.  Через два дня будет неделя, как ушли из Германии. Вчера еще раз смотрел проводы…  А было холодно ужасно, ветер гнал волну и насквозь продувал суконные бушлаты курсантов. Казалось, будто сама природа противилась расставанию. Не смотря на погоду, огромная толпа стояла на причале. В рамке видоискателя знакомые лица: вот Хельмут гудит на трубе, Урсула стоит рядом и пристально вглядывается в толпу, заполнившую палубу. Бабуля, мать Гюнтера, в белой куртке, в красной шапочке и щеки почти, как шапочка, раскрасневшиеся от холода, всё машет платком, машет…  И все машут, кричат. Приняты концы, и полоска воды начинает расти неумолимо. Курсанты по команде встали на реях, по команде крикнули что-то громко и от души. И берег отозвался им ответным криком, разом взлетели платки, полотенца…  А берег всё дальше и вода меж людьми всё шире, мутная вода холодного залива. Но ниточки меж сердцами тянутся, истончаясь, уходя в горизонт. Порвутся ли? Где-то там, вдоль берега идут дороги, ровные, надежные немецкие автобаны, и многие на автомобилях устремились вслед за судном…  Три мили прошли – машут, пять – машут. Десять миль… Скоро берег кончится…

«Смотри, вон моя машет!» - протягивает мне бинокль сосед по каюте Николай.
Этот «котяра» уже успел обзавестись подругой. Ничего не упустит! Я вижу, как из автомобиля стального цвета выскакивает фрау в черном пальто – Колина знакомая – выбегает на зеленую январскую траву уходящего берега и машет, машет отчаянно и призывно чем-то белым…

«Ублажил, видно, ты её славно! - посмеиваюсь я над приятелем, - гляди, вплавь бы не кинулась!»

Всё, залив кончился.

«О-о-о!»

«У-у-у!» - кричат прощальными гудками немецкие суда.

 Наш «Седов», распугивая суетливых чаек, долго ревет охрипшим на штормовых ветрах далеких морей ответным басом: «А-а-а-а-а-а-а!». Гудки вязнут и растворяются в мощных порывах холодного январского норд-веста… 

Прощай, страна – сказка. Прощай, гостеприимная земля. Неужели мы когда-то убивали друг друга? В это сейчас не хочется верить, об этом не хочется думать. Время войне, и время миру.

Вечером  в тот же день неожиданно подошел мой знакомый курсант Толя М. Родом он из архангельской Верколы, земляк писателя Ф. Абрамова.

«Николаич, какая я скотина!»

«Что такое, Толян? Что случилось?»

«Они меня так принимали! Так принимали!.. В магазин пришли: показывай, говорят, что тебе подарить».
«Ну, а ты?»
«А я, Николаич, на другой день тапочки в том магазине стыбздил... И на хрена мне эти тапки? Может, за борт их, а?»
«Нет, - говорю, - Толян, теперь уж носи… И всякий раз, как обувать их будешь – называй себя скотиной. Так, глядишь, и человеком станешь».

Сегодня опустили в воду Бискайского залива прах капитана Митрофанова, выполнили последнюю волю покойного, бывшего капитаном  «Седова» в 1951 – 1974 годах. Сорок лет назад его волей практически из небытия был поднят парусник, который уже готовились распилить «на иголки».

13.01.92г.  Сегодня с утра ветер посвежел, но – береговой, т.е. со стороны берега, а, значит, волны большой не разгонит.

К вечеру будем проходить траверз Лиссабона, а к утру должны повернуть в Гибралтар. Идем со скоростью девять узлов. Ветер – зюйд-ост в левый борт, стоят косые паруса (стакселя), которые стабилизируют качку и добавляют 1 – 2 узла скорости.

Тягучему пению вентиляторов, как и милям за кормой нет конца и края. Приборки… авралы… обеды… тяжелые зимние ветра. Всё это мало сглаживается чувством новых близких берегов, на которые ступить так и не доведется, чужих стран, чьи маяки изредка призывно подмигивают по вечерам…

Долгой привычки требует однообразная морская жизнь, но и долгой «отвычки», видимо, тоже.

14.01.92г.  Ночью была гроза, сильный ветер…

К восьми утра ветер ослаб, дождь прекратился, но вокруг бродят стада тяжелых облаков и только прямо по курсу рассветным окошком светлеет ясное небо. Понемногу начали подворачивать к Гибралтару. Боюсь, как бы не проскочили его следующей ночью.

16.01.92г.  Позавчера после полудня заметили плывущие мимо бортов коробки, а потом и отдельные блоки сигарет «Винстон». Доложили капитану и тот, не долго думая, дал команду лечь в дрейф, сыграть учебную тревогу «человек за бортом», спустить шлюпку… Через час подняли на борт шлюпку, полную коробками сигарет. Всего насчитали 57 коробок по 50 блоков в каждой. Где-то поблизости с грузового судна штормом сбросило палубный груз. То, что подобрали мы – доля процента, не больше. Солидный убыток страховой компании! Тут же штурман Дима П. рассказал, как однажды (он ходил тогда на «рыбаках») после шторма они целый час плыли в оранжевом апельсиновом  море.

«Тралом черпнули – всю палубу завалили; обожралась вся команда! Жаль только, что потом всё равно пришлось за борт смывать – портиться начали».

Сигареты – не апельсины, до поноса не доведут. Капитан дал команду раздать каждому, включая некурящих, по двенадцать блоков сигарет. Солидная гора осталась еще и в судовой провизионке. На судне заметное оживление: везде, куда ни зайдешь, проветриваются и сохнут сигареты. В курсантских кубриках шум – все опасаются теперь быть обворованными, на ночь планируют выставить вахтенных для охраны табачного богатства…  Вот, как неблагоприятно материальное влияет на духовное. Постепенно все пришли к общему заключению, что сигареты – подарок капитана Митрофанова за исполнение его завещания, добрый знак небес.

Гибралтар проходим в ночь с 16 на 17 января.

Проход узкостей, швартовка, выход из порта на «Седове» всегда знаменуются приглашением на руль старшего матроса-рулевого Константиныча – Александра Константиновича Михайлова. Его седую развевающуюся бороду знают во всех портах мира, где бывал «Седов». Константиныч – своего рода талисман судна, живая, так сказать, легенда. Рассказывают, как однажды в суматохе штурмана забыли пригласить Константиныча на руль при очередной швартовке. Минут через десять тот подходит к капитану со слезами на глазах:

«Что, мастер, на берег деду пора?»

«Не понял».

«Да вот, без меня швартуются…»

«Вахтенный штурман, в чем дело!? Старший матрос Михайлов, быстро на руль! А о вашем списании, штурман, я подумаю».

В среде моряков не зря гуляет поговорка: матрос – он, как ребенок.

Ночь, но не спиться. Хочется посмотреть на знаменитый ГибрАлтар. Моряки почему-то произносят с ударением на втором слоге. Всё-то у них через… компАс.

Правый, африканский берег высится горой, мигает маячком совсем рядом…  Левый – выворачивается из-за поворота огнями большого города, принадлежащего, как известно, Британии. Не часто доводится видеть воочию сразу два материка. Тем более, что Африку вижу впервые в жизни.

Командует на руле, естественно, Константиныч.

«Сколько раз Гибралтар проходил, Константиныч?»

«Ой, много, много, не знаю, еще кочегаром шуровал здесь в топку уголь, «пингвинов» в Антарктиду возили. Это так полярников звали…  Потом еще много. Потом на парусниках  разных – не сосчитать». – Константиныч, как всегда, многословен. Если его не перебивать, то вопросы  можно и не задавать – рассказывать будет часами. Одновременно он руководит курсантами:

«Что так тихо отвечаешь, сынок? Тебе надо голос вырабатывать, ты же наш будущий отец-командир. Ну-ка, скажи так, чтобы боцман на баке с перепугу подавился: Есть шестьдесят пять на румбе!!! – зычно, словно играясь и насмехаясь над  кем-то орет Константиныч, - Повтори, повтори".

«Есть шестьдесят пять…» - не устоявшимся дискантом пищит паренёк, краснея ушами, словно стопсигналами.

«Да–да–да, надо голосок-то репетировать, тренировать надо…   Навались, ребятки, навались. Тут надо внимательно. Скоро будет такое течение в проливе – только гляди…"

Наверху, на мостике – штурмана. Многие из них, кажется, совсем недавно стояли курсантами на руле рядом с Константинычем, и точно так же говорил он им: «Навались, ребятки, навались! Тут надо маленечко пошустрей крутить, попроворней…»
Сотню раз «шмыгал» он Гибралтаром и, стоя рядом с ним, пропадает вся романтика, все свежие чувства «первооткрывателя», впервые попавшего на рубеж двух земных континентов.

А денёк сегодня простоял славнецкий – первый день в Средиземном море! Ребятишки загорали даже, да и сам я уже слегка пообветрился. В таком январе зимовать можно, честное слово…  А где-то далеко на Севере солнце еще только появится над горизонтом дней через десять. Холодно, темно, метельно…  Эй, вы, там! Я помню про вас! Чтоб потом не говорили…   А Средиземное море в январе – штука вовсе не плохая. Жаль только – темнеет рано. А ночь лунная, и звезды, как горох…
 
Сегодня лежали в дрейфе, красились. Пароходы, проходящие мимо, приветствовали нас гудками. Наши отвечали им своим охрипшим, простуженным басом.

21.01.92г.  До захода в Геную осталось шесть дней, и до сих пор не знаем – примут нас итальянцы или нет.

После позавчерашней замечательной погоды любое ухудшение воспринимается с большой печалью. И, хотя ухудшение в Средиземном море гораздо лучше, нежели улучшение в Северном, но… так хочется берегов! Может быть, когда-нибудь с усмешкой буду вспоминать, что, вот, дескать, сидел в январе в Средиземке, на непыльной работе, имел массу свободного времени, плюс 15 – 20 градусов за бортом, майское (по северным меркам) солнце, двадцать пять дней до возвращения на Родину, шесть дней до возможного захода в Италию, где никогда не бывал, и уж потом точно никогда не буду, и тосковал по далёким заснеженным берегам (или просто по берегу и твердой почве под ногами?)

Нас всегда куда-то тянет, то из дому, то домой.

23.01.92г.  После обеда подремал до половины второго. В качку хорошо валяться и дремать. Потом вышел на палубу подышать, а тут и позвали в радиорубку к телефону. Поговорил с отцом. Дома, слава Богу, всё нормально.

Утром подняли косые и брамселя, но ветер был островат к курсу, и брамселя пришлось убрать. Идем под косыми и двигателем узлов около пяти. Капитан наметил точку под Корсикой, куда должны добраться завтра и где на якоре или в дрейфе будем ждать «добро» на Геную. Хочется, конечно, побывать на итальянском берегу, но если нет, так уж и нет, уже как-то наполовину настроились на «домой». Как врежем в сторону Сицилии!..  так 14 февраля и будем в России, в Новороссийске, в Ново... Российске! Символично звучит. Ушли, в общем-то, из одной страны, а возвращаемся…  Впрочем, страна сейчас меняется каждый день, и еще не известно, какой она станет через три недели.

31.01.92г.  Заканчивается январь, заканчивается рейс, пора подумать о душе. 27 – 30 января – Генуя. Ну, что тут сказать? Роскошь и бедность, культура и полное отсутствие таковой, блеск и грязь, и изобилие всего. Но… цены! Цены, вот что, прежде всего, убивает нас, русскую голь и нищету. Я думаю, если Русь выбьется когда-нибудь из кризиса, то Италия, пожалуй, окажется в числе первых стран, на которые будет похожа наша страна. Пока же отличается Италия от России, по крайней мере, тем, что здесь никто никому не завидует и не мешает жить. Итальянские роскошь и простота вращаются рядом, словно два колеса на разных осях, почти не задевая друг друга; роскошь не выпячивает себя, хотя и не прячется, бедность же наоборот, хочет привстать на цыпочки, чтобы подтянуться поближе к богатству. Это, видимо, и есть путь компромисса между ними. Хорошо это или плохо – судить не берусь, но русское презрение к богатству, воспитанное за семьдесят лет, добра нам не принесет. Вот это уж наверняка. Строить же прогнозы о будущих (вряд ли скорых) переменах в психологии наших соотечественников не берусь. Восток, как говорят, дело тонкое. С нашими же устоями, укладами, привычками, с нашей гложущей «жабой» на соседа, ближнего своего, так просто не расстанешься. Только от сытого человека можно ждать движения души, в противном же случае действуют лишь инстинкты, и тут нет слова музам.

Итак – домой! От борта и до горизонта – Средиземноморская акватория. Солнце – как у нас в Мурманске в самые лучшие дни лета. На лаге – 10 узлов. С Богом.
Как-то там, дома крутятся наши дорогие соотечественники, наши родные, близкие и дальние?

01.02.92г.  …Не будет штурман после очередного рейса рассказывать о том, как несколько месяцев подряд из вахты в вахту он висел над штурманским столом и делал прокладку курса, писал в журнал направление и силу ветра, высоту волны…  Это для него повседневная, обычная, скучная, но необходимая работа.

Не будет механик вспоминать о своих вахтах, когда с глушителями на ушах он делал обход ревущего и грохочущего своего хозяйства. Скажет разве что-нибудь соленое про эпизод, оставивший неприятный осадок, типа: «На подходе к Канарам главный стопорнули, с насосами мудохались…».

А разве будет матрос «живописать» о том, как шкрябал он старую краску на мачтах и потом покрывал их суриком, матом и сверху свежей, ярко-желтой краской, которая, кстати, в рот ей пароход, к концу рейса снова облупилась.

Тошнит порой от романтичных книжных  рассказов о будничной морской работе, да еще густо пересыпанных специальной судовой терминологией. Это похоже на то, как если в описания природы вдруг начать вставлять латинские названия деревьев, цветов, растений…

А мысль такая: горек, горек, братцы, хлеб морской романтики. И то, что на иной взгляд кажется лёгким, даже где-то, может быть, праздничным, ухарски – веселым, на самом деле дается не даром. Ох, не даром!

02.02.92г.  Сегодня день тоски...

Утром прошли Мессинский пролив, и вышли в Ионическое море. Долго смотрел в бинокль на маленький городок Мессину и думал о тех, кто живет в этом райском краю. Помнят ли они русских моряков, первыми пришедших  к ним на помощь в день страшного землетрясения?..

«Топать» нам по Ионическому морю, до поворота в Эгейское, в лучшем случае двое – трое суток. Погода после обеда поменялась: ветер посвежел и – прямо в морду. И такая вдруг напала тоска, что последний десяток дней вытянулся вдруг неимоверно и стал казаться бесконечным. Ползем – 4 узла, а может уже и меньше. А это меньше сотни миль в сутки. Тоска зелё-ё-о-о-ная! Было и холодней, и волны круче, но…  тоска, как удав. Как с ней бороться? Уже не интересны ни берега, ни острова, ни вчерашний вулкан, который дымился словно трубка уснувшего старика. Всё надоело. Хватит морских впечатлений – пора домой. Сегодня твердо решил – никаких регат. Не дай Бог, попадется еще один такой сосед, как в этом рейсе – чеканешься. Да и все остальные «мелочи»…

Сегодня Серега К. рассказал по секрету, как они с корешем (кореша не назвал) купили в Генуе за 800 дойчмарок видеокамеру с видеомагнитофоном – деревянные! Ай да генуэзцы! Ай да молодцы! Говорили козлам: везите деньги домой! Да что мы! Им Пушкин ещё сказал: «Не гонялся бы ты… друг, за дешевизной!» И, самое интересное, мне кажется, что они не единственные, кому так крупно «повезло».

Сегодня во сне плыл на каком-то судне, которое вдруг вышло на берег и пошло по суше, а я тут же догадался, что у него вместо винта под килем стоит червячный вал. Вот, бляха, изобретение! Почти, как менделеевская таблица. Потом мы с кем-то от него отстали, а судно по разбитой разъезженной, грязной дороге пошло дальше, в Финляндию. Почему в Финляндию?

Нашел в библиотеке книгу Константина Симонова «Записки молодого человека» о его поездках в Мурманск в 1941 году. Читаю – нельзя сказать, чтобы с большим интересом. Какая-то бравая война в ней, прямо, чуть ли не веселая. Если бы он, залетный, пожил, повоевал в ту пору на Рыбачьем или Среднем, куда заскочил для сбора «информашки», то, я думаю: не тем бы голосом запел. Октябрь 1941 года…  Какая безысходность во всём! Мне кажется: главная мысль, прочно сидевшая в головах бойцов – успеть! Успеть, пока не убили – выпить, наесться хоть разок досыта, согреться в блиндаже у печурки и, конечно, женщину обнять… пока не убили. Где они – женщины? Рядовому бойцу до женщины, как до Москвы…  На солнышко бы наглядеться. А солнышко в октябре – редко, да уже и уходит совсем, «ночевать». Эх, Костя – Кирюша… Тебя, наверно, тоже можно понять. Других записок в ту пору никто не писал, другие «записки» в промерзших мозгах крутились, да так часто и оставались не прочитанными, на холодных камнях, под пробитой каской…  Так там и лежат они, проклятые и убитые, до сих пор.

Второй раз пытаюсь начать «Пушкинский дом» А. Битова. Ну, не идет! Читал Ю. Скопа – всё, что про Шукшина, как информацию, остальное – нет, не по мне. Так никогда и не будет для меня писателя Юрия Скопа, а останется хороший знакомый В. М. Шукшина, да еще исполнитель одной из главных ролей в «Странных людях».
«Вокруг Чехова» - воспоминания об Антоне Павловиче, надо бы прочитать, но в море как-то не читается подобная обстоятельная, серьезная литература. Хочется читать про тех, кто тосковал бы по чему-нибудь ещё больше, чем тоскуешь ты по берегу, по дому.

Вечереет. Сейчас выйду из библиотеки, а на «улице» уже темно, скоро ужин, кино, а там спать и…  еще день прошел. Понял, чего не хватает для поднятия настроения – попутного ветра. Сейчас бы фордевинд метров 10 – 15 в секунду! И всё стало бы на свои места. Так много нынче встречных ветров – ужас! А может это только так кажется?

03.02.92г.  Вот тоска мало-помалу и рассосалась. Много ли надо для счастья на сю минуту? Ветер фордевинд (прямо в корму), скорость 10 узлов, солнечный день, ну и, может быть, еще пару веселых пустяков. Пока хорошее настроение, напомню не для моряков, что такое скорость в узлах. Иногда приходится слышать: 10 узлов в час. Грубая ошибка! Как только вы так скажете – сразу станет понятно, что вы не моряк и море знаете только с пляжной стороны. Расстояние в море мерят милями, которые, к тому же, делятся на кабельтовы, как сантиметр на миллиметры. Так вот – одна миля в час – это и есть один узел. А узел в час – масло масленое.

Завтра утром должны войти в Эгейское море. А там… на Север, на Север! До дома останется десять дней. Ишь, ты, будто до дембеля дни считаю. Десять – кажется много, а потом и три будет – много… А когда о причал стукнемся – буду считать дни до отъезда в Мурманск, а когда дома буду – буду думать: в море хорошо, всё там без проблем, всё организовано, расписано, и только ждешь одного – попутного ветра. А тут!.. Но дома всё же лучше. Там можно встать, одеться, сесть, поехать, пойти, увидеть, поговорить, уйти. А тут? Встал, оделся, вышел на палубу, покурил, поговорил… А? Нет, дома лучше. Сейчас дома и солнце уже всходить начинает, зима на весну повернула. Да и проблемы, которых теперь, хоть пруд пруди, на миру, на народе, как-то легче решаются. А отсюда думаешь о тех проблемах, как о чем-то непреодолимом. Вот, говорят, чаю в Мурманске нет, сахар по 70 рублей… Кошмар! Как же без чаю-то? А в Германии всё дорого. Нет, определенно, даровая помощь только вредит, развращает. Пока сами не возьмемся за работу – никто нам не поможет.

05.02.92г. 17ч.30м.  Подходим к Дарданеллам. До входа – 10 миль. Где-то здесь, неподалёку, на пустынном холмистом берегу, развалины знаменитой Трои. Ну, и что нам до неё, если не можем ни причалить, ни сойти, ни посмотреть? Ночью нас даже в пролив не пускают; будем висеть до утра в дрейфе, как… Ну, вот «какать» не надо! Как прекрасное русское судно, жаль только – не окрыленное парусами в эту минуту. Вон, сегодня, три эсминца нашего ВМФ прошли навстречу, поприветствовали нас флагами. И мы им, как дорогим землякам, трижды прогудели, пугая чаек чужестранных. Смотрите, дескать, греки с турками, жива Россия!

На доске объявлений свежий обзор:  в Мурманске чаю нет, и мяса не предвидится. Хлеб – 7 руб. буханка…  Но до Германии нам еще далеко; там 4 марки стоит маленькая, но очень красивая булочка, на наши деньги – «всего» три сотенки. Такие, брат, дела. Что-то творится на мурманских базарах? Ах… ах! Надо думать о душе, господа. С нашей ленью не хрен животы распускать. Надо думать о душе и учиться работать.

08.02.92г.  Скоро (через пару часов) будут сутки, как мы в Черном море. Сегодня с утра – зима, температура – минус шесть, идет снег, ветер северо-западный, свежий. Только что подняли косые паруса и по одному марселю на каждой мачте. Скорость подросла сразу на пару узлов. Хочется быстрей к родному берегу. В голове тут же идут подсчеты: если сутки пройти с такой скоростью, семь помножим на двадцать четыре – около 170 миль. Вот так и считаем мили, часы… больше на ум ничего не идет. А дома – зима… А в стране – бардак, но… дома, как говорят, и солома едома. Вот же, блин, поговорки на Руси! Попробуй, переведи такое иностранцу.

Может быть завтра, к концу дня, увидим, наконец, свой желанный берег. И хотя до швартовки еще целых 6 дней, но… к берегу, в тихую бухту Феодосии стремится и тянется душа. Будет день! Будет пища! Вперед, на северо-восток!

Вот думаю: отчего же так тянет к берегу? Видно, оттого, что плавание – это всегда несвобода. Судно – своего рода тюрьма, где свобода твоя ограничена бортами, и еще неизвестно, насколько такая несвобода компенсируется возможностью повидать дальние страны, чужие, заморские земли. К примеру, я – в первый раз в сорок лет вырвался за границу. Это, конечно, здорово, и поначалу даже очень интересно было: чужестранный берег, впервые увиденный так близко, будто игрушка красивый немецкий лоцманский катер, потом такие же аккуратные, словно только вчера покрашенные, немецкие буксиры… Тут же мысленно сравнил их с нашими, ободранными, заскорузлыми, увешенными веером старых покрышек…

Первые шаги по чужой земле, о которой так много слышал, читал, и вот, наконец, под твоими ногами немецкий асфальт, ровный, прочный, какой-то пупырчатый и надежный весь. Нет на нем привычных наших заплат, ям и колдобин. Как-то шли мы с соседом по каюте из порта в город, и увидели на тротуаре немецкого рабочего. Он стоял… на коленях! (в наколенниках, конечно) и укладывал плитку так, как у нас, разве что, мозаику выкладывают художники.

«Вот, Коля, - говорю, - когда наши так же будут работать, и мы, наверно, по-другому будем жить».

«Не дождёсси!», - ответил бы тебе наш рабочий», - сказал мне Коля с ухмылкой.
Я не стал ему возражать.

А немецкие домики! Самая паршивая служебная будка выглядит вполне солидно, аккуратно, рядом обязательно постриженные кустики, зеленый газончик (в январе!). Её и будкой-то назвать неудобно. О жилых домах я вообще молчу…

Так стоит ли за возможность всё это увидеть хотя бы раз в жизни платить двумя месяцами несвободы? Да, раз в жизни – два месяца – стоит! И тут же возникает вопрос о тех, кто морю отдал всю сознательную жизнь.

«Плавать по морю необходимо». Фраза, прошедшая через века, сама по себе уже многое доказывает. По своему, пусть и малому опыту, знаю, как всякий раз приходит она на ум в конце морского пути. Кто осудит моряков? Завидуешь? Иди, плавай! А то, что большинство моряков чем-то заметно отличаются от людей «нормальных», то есть, немного, а, часто, и очень не похожи на нас, береговых, так за это бы их не порицать, а, наоборот, пытаться бы как-то компенсировать им эту постоянную оторванность от мира сухопутных. Вместо этого: «Морячьё! Ах, эти жлобы и пьяницы с большим карманом!» Уж эта наша привычка – считать деньги в чужом кармане. Всем им (нам) я бы сказал так: «Иди, плавай».

«Он море с берега любил, а берег с моря так прекрасен…»


Берега, берега, вы нас ждете всегда,
Край скалистых, отвесных отрогов…
Только ступишь на берег, и сразу вода
Позовет тебя снова в дорогу.

Вот они, неуклюжие строчки, рожденные под мерную качку черноморской волны в тоскливом ожидании скорой встречи с берегами Отечества.

09.02.92г.  Сегодня появилась уверенность, что завтра увидим берег. Утром ветер утих, солнце показалось (правда, ненадолго), хотя температура всего плюс 2 градуса. Может быть, уже сегодня вечером увидим отечественные маяки в районе пресловутого Фороса. И хотя Крым – «нэзалэжна» Украина, но всё же – «земля нашенская». С Богом – ближе к дому.

11.02.92г.  Слова, как груши, срываю, надкусываю, бросаю… А где же смысл? – вы спросите. А в том, наверно, чтоб другим не досталась та мысль, что зрела в груше, которую я сорвал, висела, а теперь, надкушенная, сдохнет в траве, под прошлогодними  листьями, омытая дождем осенним, укутанная снегом. И весной, когда снега растопит солнце, придем мы в сад, посмотрим, удивимся насмешливо.
«А где же наша груша–мысль? Где она?»

И никто не ответит, потому что – жизнь! Жизнь, она не только розами цветет, но и процесс гниения ей так же присущ, как все другие, прочие процессы. Ах, какая была груша! Где-то здесь, вы скажете, семечки из неё в живую землю упали, и теперь… Ждите, чудак. Стойте, как памятник, и ждите. Лет, так, через, этак… вырастет дерево. А у вас, пока стоите, подошвы прорастут, наверно.

А я срываю груши слов...
Вы видели когда-нибудь таких ослов?

Что это? Маяковского начитался? Или от железной палубы над головой "крыша" поехала? А, надо вам признаться, что у меня есть давнее убеждение: металлический ящик, которым и является судовая каюта, изолирует нас от космоса, с которым мы, как пуповиной, связаны навечно. Так вот – после долгой, непрерывной изоляции, что бывает обычно в холодное зимнее время, в человеческой психике происходят необратимые изменения. Я думаю: господа ученые об этом если и не знают, то, по крайней мере, догадываются. А по сему и остальное разумей.

Пора, пора на берег. И медленно, медленно как-то отходить от железного дома. Я подумал: не влияние ли металлического дома тому виной, что смотрим мы на моряков, вернувшихся из долгого рейса, с сожалением, как на людей, в чем-то немного убогих, жизнью обделенных, блаженных, что ли, в конце концов? И слушаем их полупьяные, нечленораздельные крики в троллейбусах, видим их загулы диковатые, до поросячьего визга доходящие, их всенощные картежные игры в ДМО… Ох, моряки… К берегу, брат, к берегу. Сегодня, вот, ни в одном глазу, а такая чушь в голове и в мыслях! Груши какие-то…  Доплаваешься тут, доходишься по чужим странам. Господа, летайте самолетами аэрофлота! Ездите поездами МПС! А лучше – сидите дома, на печке, подшивайте валенки, весна еще не скоро, господа. Будьте благоразумны.

14.02.92г.  Старая Украина пнула нас, мягко говоря, (должны были зайти в Феодосию, но что-то не срослось с украинскими властями) и пришли мы в новую Россию. Утром отдали якорь на рейде Новороссийска. До полудня – таможня, граница. Сейчас (около 15.00) капитан объявил, что причал у морского вокзала освободится только к 20.00. Море. Здесь сутки туда-сюда – норма. Бывает, что и неделями ждут. А что делать? Море.

Погода солнечная, но прохладно. Криминальная обстановка в городе напряженная, клювом приказано не щелкать. Валяюсь в "ящике" и читаю Пантелеймона Романова «Детство».

18.02.92г.  Послезавтра – домой. Самолетом Краснодар – Мурманск. Из дальних странствий возвратясь…

16.03.92г. Мурманск. Несколько слов вместо краткого предисловия:
И кто бы меня понял, если бы я отказался? Вся мореходка на ушах стоит, что бы попасть в этот «американский» рейс. Жук и жаба, выражаясь народным языком, тайными ходами подбираются к шефу и пытаются доказать крайнюю необходимость их присутствия на судне…  А тут ректор Гальянов сам вызывает и приказным тоном (у него другого тона не бывает) объявляет:

«Так, камеру в руки и шагом марш на «Седов!»

Только и оставалось развести руками – идти, так идти. На судне будет тесно, и потому мою судовую должность библиотекаря–киномеханика разделили пополам. Теперь я буду только киномеханик. Ну, не считая, конечно, «общественной нагрузки» - фото-видеосъемки. Итак – Гранд регата «Колумб–500». Генуя – Кадис – Канарские острова – о.Пуэрто-Рико – Норфолк – Нью-Йорк – Бостон – Ливерпуль – Мурманск. От одного списка портов захода голова закружится. Но и рейс – пять месяцев! Это вам не «щи лаптем…», господа сухопутные мореплаватели.

А-а! Где наша не пропадала! Как там говорится: "К бою и походу"! Через неделю отбываем в Новороссийск, а еще через неделю – курс на Геную. Что тут сказать? Пять месяцев – не срок. Океан – большое хозяйство. Главное – нос на волну, а мечты на отпуск. Сколько там отгулов накопится? У-у-у, до декабря буду гулять!..

02.04.92г.  Скоро сутки, как вышли из Новороссийска. Благоприятный попутный ветер. С утра поставили часть парусов, а сейчас, половина пятого, ставят дополнительные. Жаль терять такого ветра. Тьфу, тьфу, на всё воля Божья, но с такой скоростью завтра днем должны добежать до Стамбула. Сомнения, ожидания, душевная суета и смута – всё позади. Теперь – вперед, в путь!

Вчера неожиданно «крутая» таможня в Новороссийске. Давно «Седов» так не трясли, как утверждают ветераны. Да и то – в Америку идём! Но всё закончилось, и вот уже море, попутный ветер, 10 узлов на лаге…  Летом лучше, чем зимой, чтоб там ни судачили.

Сейчас, после месяца вхождения в рыночную экономику жизнь на судне, кажется, стала попригляднее, чем была зимой. Или, может быть, это отцы – командиры расстарались со снабжением для большой регаты? Кто знает «тонкости процесса»? Но, что ни говори, а за полтора месяца жизни на берегу ясно довелось почувствовать «прелести» движения к капитализму: ежедневная забота о куске хлеба, о каких-то самых элементарных вещах быта, я бы сказал – несколько давит с непривычки. Да что там говорить банальные вещи! Моряк – он ведь, как ребенок; трудностей в море, конечно, тоже хватает, но на берегу некоторые проблемы имеют, я бы сказал, более жесткий характер.

В этом рейсе кручу кино по четным числам, снимаю по личному плану, ну и т.д.

03.04.92г.  С утра еще немного хмурилось, прохладно было, но потом распогодилось… И весь день любовалось солнце само собой, глядясь, как в зеркало, в спокойное, безветренное море. После завтрака остановили главный двигатель, вздули паруса, убранные ночью, и вот идем теперь под слабым ветерком в тишине, с ласковым плеском волн о борта. Экипаж потихоньку варится в собственном соку, в делах, в заботах, а то и просто наслаждаясь (пока еще) бездельем. Пассажиры, идущие с нами до Генуи, ходят хвостом друг за дружкой, толкутся то на корме, то на полубаке, маракуют: идти или не идти им через океан на своих лодьях, которые стоят сейчас в Генуе в ожидании экипажей. Вообще-то, соваться в океан, не имея на судне палубы, с несколькими флягами воды… Мореходы они, конечно, славные, им и решать. У «Седова» свои заботы: подготовить побыстрей курсантов для работы с парусами. Команда обедает, курит, смотрит на горизонт…  Завтра утром пройдём Босфор… А в головах у всех прочно сидит трансатлантическое кольцо, и мысленно всякий уже пробежался по нему, побывал и на Канарах, и в Америке, и во всяких прочих странах, куда занесет нас за эти пять весенне – летних месяцев. Пять месяцев…  Да нет, чего там, уже только четыре целых, а пятый разменяли. Перефразируя Маяковского: так и рейс пройдет, как прошли Азорские острова.

06.04.92г.  Что сказать в это ясное, тихое, солнечное утро, находясь в проливе Кея в Эгейском море? Завтра утром покинем воды Греции, и будем подбираться к Италии, уцелясь в знакомый Мессинский пролив.

С нами на борту отец Августин – профессор Ленинградской духовной академии. По судовой трансляции он делится с экипажем информацией о тех местах, мимо которых мы проходим. Так рассказу его о Царьграде–Константинополе–Стамбуле я бы поставил высшую оценку. Совсем другими глазами смотрели мы на крепостные стены Константинополя, коим минуло ни много, ни мало – 15 веков! И Софийский собор – величайшее творение зодчих Византии, который своей красотой покорил даже завоевателей – турок, и не поднялась у них рука разрушить главный символ чуждой им Православной веры. А так называемые Черноморские проливы: Босфор, Дарданеллы, Мраморное море – единственный водный путь между Черным и Средиземным морями. История борьбы за эти проливы уходит корням в древнюю Византию. Затем, после покорения её Османской империей и развитием кораблестроения вопрос о входе в Черное море и выходе из него приобретает всё более насущное международное значение не только для черноморских стран, к которым относится и Россия, но и могучих в ту пору Великобритании и Франции. Они с завидной настойчивостью стремились получить право неограниченного доступа в Черное море для своих не только торговых, но и военных судов. Мало того, они стремились ограничить доступ  в проливы Российского флота. И Турция, уступив Наполеоновской дипломатии, в 1806 году отменила свободный пропуск русских кораблей. Вслед за тем Великобритания навязала Турции договор, который запрещал проход через проливы военных кораблей любой иностранной державы. Лондонская конвенция 1841 года подтвердила это запрещение, и Турция и Россия утратили право регулировать допуск судов в Черное море и выход из него. Так русский военный флот оказался запертым в Черном море. Во время же первой мировой войны по тайному соглашению между Англией, Францией и Россией, и Стамбул, и Черноморские проливы должны были перейти в состав Российской империи, но после Октябрьской революции большевики отказались от этого договора и, соответственно, контроля над проливами. В настоящее время мореплавание в проливах регулируется конвенцией 1936 года. В ней учитываются интересы черноморских стран, и разрешается проводить им любые корабли с соблюдением установленных правил.

Вот какую интересную, полную драматизма историю, рассказал нам отец Августин. А мы-то, профаны и неучи, когда в прошлый раз проходили здесь, единственное, на что обратили внимание, так это на мост, связывающий Европу и Малую Азию. Некоторые смельчаки забирались даже на клотики мачт, чтобы лично убедиться в величине «зазора», с каким проходит барк под мостом.

Жаль, что отец Августин идет с нами только до Генуи. Иметь такого гида на долгие месяцы рейса – было бы большой удачей. Я думаю: может быть, именно присутствие священнослужителя в экипаже хранит некий особый покой и благополучие нашего рейса?

Смотрю на карту, мысленно вижу на ней точку нашего  судна, мысленно же перекидываю циркулем сутки за сутками до порта захода. Пустят нас к причалу раньше, или же опять будем болтаться на рейде? У этих итальяшек никогда ничего толком не узнаешь до самого последнего момента. Да и Бог с ними, в том ли главная забота?

Читаю «Вокруг Чехова», которую начал еще зимой. Там, оказывается, я не добрался до самого интересного – воспоминаний М.А. Чехова, племянника писателя, знаменитого актера, очень талантливого и интересного человека.

До обеда еще далеко. Пойти, что ли, покурить, потоптаться на палубе…  Смотреть на море с солнечной стороны нельзя без очков. Забавно, давно я (точнее – никогда) не встречал лето в начале апреля. Если сейчас начать загорать, то за месяц закоптишь, как жареный поросенок.

Вечером проходим мыс Малея, южную материковую оконечность Греции. И, если бы не отец Августин, откуда нам знать, что здесь, стоит лишь внимательней вглядеться в проплывающий мимо гористый берег, можно увидеть монастырь. Единственный в мире монастырь, где живут вдовы погибших моряков. На узкой терраске, что протянулась у подножия крутого склона горы, у самого берега притулились белые домики – кельи. Едва заметная пешеходная тропа тянется вверх по склону, и больше никакого сообщения с внешним миром. Только море да идущие по нему суда видны из монастыря… Самым длиннофокусным объективом я сделал на память несколько снимков, на которых монастырь будет заметен едва-едва.

Почему-то именно здесь, в Эгейском море, глядя на россыпь островов, ужасно захотелось когда-нибудь побывать на них, побродить по скалистым распадкам, по белесым известняковым откосам, вглядываясь в останки древних развалин некогда могучего, процветающего государства…  Кимолос, Наксос, Икария… одни лишь имена островов звучат завораживающей музыкой. Сколько людей прошло, сколько событий минуло!..

Всё покрывает прах времен:
И криков шум, и плеск знамён,
И войн жестоких рокотанье,
И слов высоких трепетанье,
И окрыленных мыслей звон –
Всё покрывает прах времен…

08.04.92г.  Сегодня ночью в одном из морей я подумал о том – хорошо бы уехать!.. И жить бы как-нибудь веселей. Так бы и жить где-нибудь… со смехом.

Ночь качает и баюкает; день приходит с ветром, с солнышком. Далека нам, путь-дороженька, много думок передумаешь. Ох, ты, море, гладь просторная; лишь вода кругом, да неба ширь. Ну, а за морем страна горная, за огромным морем, за большим. Бьются-пенятся волны прыткие, пароход ползет с гребня на гребень… Ах, заботы мои вы зыбкие! Ах, дела мои – все вчерашние. Позабуду вас, позаброшу я в пыль соленую, в морок призрачный. Ах, страна ты моя хорошая! Жаль – чужая ты да капризная. Хоть и солнечно, да и ветрено, хоть и весело, только грусть берет… Так живем на распутье вечном мы, не судьбу ведём – нас она ведет.

Если так пойдем, то до Мессины еще сутки. А погодка на море переменчива, переменчива да перебросчива. А с утра, коли дует в мордочку, к вечерку, глядишь, - ан и хвост пушит. (Вот въехал в размер – не остановиться!)

Много дней подряд глядя на водный простор, неведомо откуда приходит мысль: вода – вот воплощение Святого Духа на земле. Эта мысль поражает своей простотой и свежестью. Водой крестился сам Спаситель; водою великого потопа Господь очищает землю от грехов человеческих, оставив в живых лишь праведника Ноя с его ковчегом, и всеми, кто спасся на нём. А если внимательно прочесть первые строки Библии: «В начале сотворил Бог небо и землю. Земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездною; и Дух Божий носился над водою», то невольно задумаешься: не вода ли была тем самым материалом, из которого сотворил Господь всё сущее? С волнением набросился на Библию, которая есть в каждой каюте, – немцы раздавали её всем желающим, а желающих оказалось неожиданно больше, чем членов экипажа. Книга сия велика есть, и прочесть её – труд большой, не разом и осилишь, но – словно провидение помогло – в первый же час я нашел ответ на свой вопрос. Вот он: «… словом Божьим небеса были издавна, и земля сложилась из воды и через воду, через которую тогдашний мир, будучи затоплен водою, погиб». Второе послание Петра, глава 2-я. 

Сегодня утром до Генуи оставалось 500 миль. Это, если с нынешней скоростью – 5узлов – четверо суток. Нормально. (Этак-то, с оскоминкой – «нор-маль-но»). А что дальше?  Скучное, брат, дело – по морю ходить.

10.04.92г.  А надобно вам заметить, любезные мои, что в ночь с девятого на десятое ветерок нас прихватил преизрядный. Только прошли Мессинский пролив, как тут он и упал с оста. И, вместо того, чтобы прямиком идти на Геную, прижались мы к бережку в том месте, где «сапожок» итальянский с мыска на подъем переходит, и ползем себе тихонько под самым этим бережком, без парусов идем, конечно, но крен на наш, левый, борт и без парусов достаточно приличный. В половине десятого проползаем заливом Поликастро, светятся огоньки небольшого городишки Сапри; рядом высокий, гористый берег, но ветер прёт с него, будто с равнины.

Есть, видимо, такое странное ветровое завихрение: встречаясь на пути с препятствием – в данном случае горой – воздушный поток, вместо того, чтобы споткнуться о препятствие и притормозить, каким-то непонятным образом ускоряется. Помню, как в Баренцевом море, в губе Дроздовке, висели мы на бочке у самого берега, у высоченной скалы. Неожиданно сорвавшийся ветер, тоже, кстати, с оста, казалось, дул из самой каменной стены, да такой, что – думалось – вот-вот концы оборвёт.

Если сейчас дальше пойдём вдоль берега, то ветер теперь нам с кормы будет. А с его помощью хорошо можем раскочегарить!  Это я к тому, что вползаем мы в самый залив и, похоже, собираемся вставать на якорь. Хотя – вряд ли, уже бы якорную команду высвистали на полубак. Ну, значит, просто ближе к берегу жмемся, чтоб не так волной лупило. Вот такие дела. Не ласково встречает нас море Тиренское, в общем-то тёплое, штормами не избитое…  Ночью проскочим Неаполь, Бог даст, и уйдем вон аж куда! Куда? Утром посмотрим. Рядом, в нескольких милях, пройдем с известным «горьковским» островом Капри; тут же рядом  вулкан Везувий, Неаполь (Наполи, как произносят итальянцы). Тут же и Рим недалече от берега…  И всё это так и растает в ночи, незамеченное, не увиденное…  Морские путешествия сродни космическим – хоть видит око, да зуб неймёт.

11.04.92г. Сквозь туманную дымку пасмурного утра целый час, наверно, рассматривал в бинокль остров Капри. Премилый, уютный уголок. Губа не дура у Алексея Максимовича; белые двухэтажные домики среди скалистого, зеленью укутанного плато. Крутые берега, и где-то там, среди отвесных скал, тихая бухта, куда причаливала когда-то, в бесконечно далёкий ноябрьский вечер большая барка, в которой был тот самый бунинский господин из Сан-Франциско. Только что перечитывал его рассказ и под  впечатлением мысленно, с помощью стёкол бинокля, «летал» над островом, вдыхая сырой и терпкий воздух Италии. «Сладко пахнет в Италии земля после дождя, и свой, особый запах есть у каждого её острова!»

И опять о том же… Эти «далекие берега», я имею ввиду те, что проплывают за бортом, утомительно действуют на психику. В сей раз  от самой Мессины идём вдоль южного берега Италии, в непосредственной близости, но… вместо того, чтобы любоваться, восхищаться, не отрываясь от бинокля – начинаешь  раздражаться по причине недоступности виденного.

По ночам строчки огней редеющими завитушками тянутся в горы. Ровными пунктирами, уходящими за горизонт, отмечают они береговую линию. Днем видны белые пятна городов, высокие трубы, словно маяки… А сегодня видели возвышающийся над береговой линией купол ватиканского собора апостола Петра. Но, в конце концов, может быть, всего этого лучше не видеть? Там, где горизонт – только море – легче, наверное, переносится разлука с берегом. Легче? А, может, и нет. Иной раз задумаешься: Бог ты мой! Какое безделье это море! А другой раз – наоборот. Вообще-то эти глупости похожи на «чеховские штучки»:

«А знаешь, братец, я вот всё думаю: почему это мухи по потолку ходят и не падают?»

«Это, милый мой, я тебе скажу – целая геометрия…»

Сегодня весь день солнечно, но ветрено. Прохладно. Почти целый день пролежали в дрейфе возле какого-то небольшого городишки. Солнце высоко, на самом клотике второго грота и, по всему видно, что, как только утихнет ветер, - жара начнется неимоверная. В городе, в затишье, и сейчас, наверняка, жарит во всю.

12.04.92г.  В нашей стране сегодня «День космонавтики», а в Италии сегодня тепло, солнечно, мало ветрено, и к тому же, российский барк «Седов», миновав французский остров Корсика, подходит к порту Генуя, что лежит на северном берегу Лигурийского моря. Отгорожен он от прохладных ветров с севера гористой грядой, которая называется Лигурийские Апеннины.

Генуя чем-то напоминает Мурманск, только прибрежная терраса здесь поуже и покруче, а потому город заметно теснее и улочки в нём очень узкие. Зимой мы пытались вскарабкаться по этим улочкам наверх, чтобы оттуда полюбоваться панорамой города, заливом, но везде утыкались в тупики частных владений. А о том, как мы искали домик, в котором родился Христофор Колумб, – это целый анекдот. Мы  шли и спрашивали на плохоньком английском, стараясь выбирать прохожих помоложе, что бы быть уверенными, что они тебя понимают. Раз спросили, другой, третий… «Скажите, пожалуйста, как пройти к дому Христофора Колумба?» Прохожие любезно показывали нам примерно в одном и том же направлении, усердно водя руками и вспоминая названия улиц и палаццо. И последняя девушка, просияв радостной улыбкой, смело показала нам на маленький домик в конце улицы, вот, дескать, он, вы у цели. Каково же было наше удивление, когда мы, подойдя, прочли мемориальную табличку: «В этом доме родился Николло Поганини».

Конечно, если заниматься ерундой и считать дни от захода до захода, то занятие сие скоро вгонит в тоску, нарушит психику и пищеварение, а так же приведет к различного рода осложнениям, как в общественной, так и в личной жизни. А посему, гораздо лучше будет заполнить свой досуг занятиями, полезными для ума и сердца.
Ну, вот, от начала сегодняшних записей успел уже поужинать, с кем-то о чем-то потрепаться, а теперь опять куда-то бежать надо, будто шило в… заднем кармане. Так и проходят часы, дни, недели…  Скоро уж полмесяца, как мы в рейсе.

По пути в Америку захватил с собой «нечитанную» книжку Бориса Пильняка «Американский роман». Книга скучная, как и многие книги Пильняка, но иногда кое-что интересное в ней попадается. Так из неё я узнал происхождение пресловутого американского «о’кей». В начале девятнадцатого века президентами в Соединённых Штатах, как правило, были генералы, люди военные, и грамотёшкой не шибко владеющие. И был президентом генерал Андрю Джэксон. Есть в английском языке два слова: «all correct», что значит – «всё правильно». Президенту Джэксону приносили на подпись законы. Он визировал их двумя буквами: «о. к.», полагая по грамотности своей на слух, что пишется это, как и произносится: «олл коррект». Эти же две буквы – о. к. – произносятся по-английски «о-кэй». Так и пошло по президентско-генеральской безграмотности это «о-кэй», распространённое и узаконенное в Америке.

 Или вот еще цитата из той же книги, забавная своей банальной мудростью: «От каменного века и от первобытного коммунизма человек прошел дорогами средневековья, феодализма, абсолютных монархий, буржуазных революций, капиталистических демократий, (здесь хочется добавить «социализма»). Каждая из этих проистекавших эпох полагала, что она завершает достижения человечества, что она вечна, - и каждая из этих эпох умирала».

13.04.92г.  …И шум улиц, и запах молодой весенней зелени, и твердая земля под ногами, и новые лица, и… многое, многое другое недоступно в нашей сегодняшней жизни. Но вот еще день, другой, третий, и желанный, хоть и чужой берег приблизится вдруг, надвинется неотвратимо, сольется с судном и зашумит разноголосьем. Наполнится цветом, запахом, суетой…

Заход!

Ждут его, ждут… Для многих это будет первый ин порт, первый шаг в «заграницу». И забавно немного любоваться  восторженно-распахнутыми лицами, всматриваться в чуть одичавшие, с шальным блеском глаза юных моряков, перед которыми открывается новый мир, та самая цивилизованная Европа, о которой так много слышали, читали, видели на экранах, и вот!.. Несколько волнующих шагов по трапу, и «заграница» бросит к ногам свои заманчивые прелести, откроет невидимые сквозь экраны и книги маленькие тайны, зазвучит разноголосьем чужестранной речи! Этот первый заход для кого-то останется в памяти на всю жизнь, как та, самая первая моя «заграница», о которой писал я несколькими страницами раньше. Жаль, что это немножко не та страна, которая может произвести неизгладимое впечатление. А, впрочем, где они, «те» страны? Наверняка дело не в странах, а в людях, с которыми сводит судьба во время коротких стоянок.

 В этот раз для участников регаты были организованы экскурсии на автобусах по побережью. Ну, что я, унылый человек, могу рассказать о тех поездках? Вот рассказ одного из курсантов своему другу.

«Туннели у них – что ты! Километров по десять, а то и больше. Едешь- едешь, едешь-едешь… Ты понял? – я уснул, пока ехали – темно же! Потом – бым! Выскочили, и сразу виадук – метров двести. Ни фига себе! Лучше б я не просыпался. Как глянул вни-из! – меня чуть кондратий не хватил – пропасть под нами – дна не видно! Ё-моё! Страшно же… Я отвернулся, и опять уснул. Ну, а городок тот – так, ерунда: на башню падающую потаращились, пивка попили, и домой. На обратном пути я заметил: у них касса стоит на каждом въезде в туннель. С каждого водилы по пять тысяч лир стригут. Нормально, короче, прокатились».

21.04.92г.  В двух словах, пока есть время.

Регата стартует одновременно из двух портов: Лиссабона и Генуи. Все, кто, вроде нас, пришли «снизу», с юга Европы, из Латинской Америки, из Японии, с азиатского побережья, с Ближнего Востока – стартуют в Генуе. Остальные, пришедшие «сверху», с севера Европы, из Скандинавии, с Британских островов, и еще откуда-то, Бог их знает – соответственно стартуют из Лиссабона. Это, так называемый, первый этап регаты, я так понимаю – разминочно–тренировочный. Заканчивается он в испанском порту Кадис, откуда в своё время, а было это ровно пятьсот лет назад, началась авантюрная экспедиция под руководством знаменитого теперь мореплавателя Христофора Колумба. Отправлялись они на поиски западного, по мнению Колумба кратчайшего, морского пути из Европы в Индию. Шел, как говориться, в комнату – попал в другую. Как и всё, что совершается в этом мире, экспедиция та совершалась меньше всего для открытий, но ради золота и славы. Так вот и было открыто совершенно случайно сразу два огромных континента, которые впоследствии обрели название «Новый Свет». Географическое же название по закону подлой исторической казуистики континенты получили не в честь Колумба, как должны бы были, а в честь человека, вполне вероятно, как утверждают последние исследования учёных, ни разу не бывавшего на тех континентах.

Где-то среди участников гонки должны быть три каравеллы – копии судов Христофора Колумба. Но, как оказалось, каравеллы «Санта-Мария», «Пинта» и «Нинья» уже давно отправились через Атлантику, чтобы успеть на празднование открытия Америки вместе с остальными барками, бригами, баркантинами, бригантинами и прочими яхтами и фрегатами, которым они явно уступают в скорости.

Итак, 19 апреля 1992 года, выстрелом из корабельного орудия итальянского военного эсминца был дан старт Большой парусной регате, посвященной 500-летию открытия Америки! И, как писал поэт: армада двинулась, и, рассекая волны, плывёт!..  Зрелище, надо сказать, более чем восхитительное! Весеннее утро, исполненное средиземноморской лазурью, вдруг разом вспыхнуло разноцветьем парусов, взявших ветер! Сам воздух, казалось, напоён праздником, торжеством простора и движения. Слышен только треск вертолётов, стрекозами снующих среди леса мачт, да громкие крики и команды штурманов и боцманов, в одночасье почувствовавших себя главными людьми всего творящегося действа. Все большие и малые парусники уцелены на юг, на Гибралтар. Словно большая охота началась ловля ветра в многоцветные растворённые паруса. Вперед, к победе!

Весь день, до самого захода солнца, палуба заполнена людьми. Здесь и курсанты, свободные от вахты, и иностранцы, увешанные фото и видеоаппаратурой, и члены команды, для которых регата, дело, в общем-то, привычное, но всегда радостное, как самый светлый праздник, на котором хочется быть одновременно и участником, и зрителем.

25.04.92г.  День к вечеру, время к ужину, а завтра, между тем, Светлое Христово Воскресение. Праздничек.

Всё ещё длится первый этап регаты, хотя, по всему бы, пора его заканчивать, так как ветра совсем нет, и висим мы на одном, практически, месте.

27.04.92г.  «Сэр, не делайте умное лицо, вы же штурман» - прикол, которым штурмана то и дело подначивают друг друга.

Штиль весь день. Начинается «намотка» нервишек. Что-то организаторы регаты валяют дурака. Давно пора финишировать, включать машину и поспевать к двадцать девятому в Кадис. Но мы всё тащимся с двухузловой скоростью, всё ищем ветра среди зеркальной глади моря…

Сижу в тени кормового кливера и мечтаю: хорошо бы сейчас – вечер в саду, в деревне…  Теплое солнце клонится к горизонту, где-то в оврагах и лесных заглушинах сходит последний снег, оттуда тянет сыростью и холодом, а на солнечной стороне берёзовая роща окуталась уже зелёной дымкой молодой листвы. Золотистый закат обещает на завтра теплый день…

Из машины вылазит зачуханный моторист Коля Шугаев, присаживается рядом, в тенёк паруса.

-  Мечтаешь?

-  Как ты угадал? - немного раздраженно отвечаю я. И тут же начинаю делиться своими соображениями по поводу безветрия, нерешительности руководства регатой, срывом графика движения…

Коля, не спеша, достаёт вкусную сигаретку, ещё из тех, пойманных в море, слегка разминает её, закуривает.

-  Знаешь, Николаич, чем быстрее от адмиральского синдрома избавишься, тем быстрей моряком станешь. Если я, к примеру, буду о ветре думать или о графике заходов, то машина моя хрюкнется в одночасье и делать её будет некому.

Коля смотрит на горизонт, где мелким комариком висит чей-то парусник, затягивается дымом и стряхивает пепел через тросики фальшборта.

-  Крути кино, Саня, кури «бамбук» и думай о будущем. А все заходы и ветра будут своим часом. Им просто деваться некуда.

-  А ты психотерапевт, Никола, как я погляжу.

-  Ты знаешь, сколько сейчас в машине? Плюс пятьдесят. Пойдем со мной, посидишь там полчасика – тоже терапевтом станешь.

03.05.92г.  …А прав был сибирячок. Хотя и моря у них там нет, и река не судоходная…

 Кадис…

Какие-то размыто–сглаженные впечатления об испанском городке. Кажется, что за многими морями, в других портах кончились восторги о загранице. Обычный, чистый, тихий городок. Колумбиада для него похожа на три дня сумасшествия, когда на спокойные улочки неожиданно ворвалась полуночная музыка чужих стран, грохот салютов и фейерверков, будящий спящих детей… Толпы праздных моряков запрудили узкие улочки. На причалах целый день кипит людской водоворот. Мусоровозы каждый вечер вывозят горы банок из-под пива, кока-колы, минеральной воды…

Есть у нас на борту котельный машинист Валера Карпов, «командир говна и пара», - как он сам себя величает. Валера чем-то удивительно похож на артиста Смирнова, того самого, что гонял по стройке Шурика в «Операции «Ы». Здесь, в Кадисе, с Валерой нашим забавный эпизод случился. Взял он пивка и отправился на пляж отдохнуть и расслабиться. Искупался и возлёг на горячий песочек. Лежит на боку, пиво дует да поглядывает на девочек, от которых у него скоро в глазах зарябило, и он возьми, да и усни сном богатырским часика этак на два, а может, и больше – никто время не засекал. Как и положено богатырю, спал он недвижно, на одном боку, встал, пивка тёплого глотнул и отправился на судно. Вахтенным на трапе стоял знаменитый Константиныч. Как глянул он на Валеру, так челюсть у него и отпала.

- Что такое? – перепугался Валера.

- Ты в зеркале себя видел? – вопросом на вопрос Константиныч.

Ломанулся котельный в каюту, глянул в зеркало – мама родная!.. Пол лица белые, а другая половина, та, что к солнцу была повернута – краснее рака, из кипятка вынутого. Смех и грех в одну харю, как говориться. Впечатлений на судне мало, а потому весть о Валерином загаре быстро облетела весь экипаж. Все теперь ходят Валерой любоваться. Зашел и я. Сидит огромный Валера в своей маленькой каютке, хохочет:

-  Саня, блин, давай бизнес делать! Заманали! Садись, будешь за просмотр билеты продавать.

-  Да, - говорю, - Валер, это будто про тебя сказано: цирк уехал, а клоун остался.

Было жарко, но сегодня задул крепкий северный ветер, прохладный и хлёсткий. Для регаты он – попутный, а потому всем не терпится поскорее выскочить из бухты, поднять паруса… С таким ветром в три дня долетели бы до Канар.

А седьмого июня надо быть уже на том берегу Атлантики.

Время идёт, хотя это лето будет для нас самым длинным. Еще только начинается май, а уже почти месяц летнего тепла и дальше будет ещё южнее, ещё жарче. А до макушки лета ой как далеко! Сажать бы сейчас лучок, сеять редиску, слушать соловьев свежими майскими вечерами… А по утрам просыпаться под птичий гомон за окном и заспанными глазами видеть на белой оконной занавеске пляшущие узоры теней от кустов сирени в палисаднике. И уже кричат поздние петухи, и коров давно прогнали под окнами (сквозь сон я слышал щелканье бича и гулкое мычание). День обещает быть жарким. Пряный запах цветущих яблонь и …

04.05.92г.  Этот простор высасывает душу. Смотришь день, второй, неделю, а потом вдруг так захочется берега!.. Хоть вой диким воем. Самое желанное в море – это берег. А не будь моря, не было бы и берегов. А не будь берегов… Ну, это сказка про белого бычка!

Сегодня 4-е мая, УПС «Седов» возглавляет гонку на промежуточном этапе Кадис – Канарские острова. Погода ясная. В 20.оо до Канар оставалось 240 миль. По-хорошему 6-го утром должны быть на промежуточном финише, но…

10. 05. 92 г. Санта Крус де Тенерифе.

Санта Крус предстал пред нами городом бесконечного праздника. Лето здесь никогда не кончается, всегда что-нибудь цветёт, распускается, источает аромат… Над горами, величественно возвышающимися в центре острова, висят вечные облака. К полудню они тают под лучами палящего солнца, а за ночь нарастают вновь, укрывая вершины серо-ватными клочьями. Внизу, в городе, пальмы и раскалённый асфальт. Даже тень от жары прячется под ноги. Да, живя там, на прохладной Родине, слишком умозрительно представляешь, как велик Земной шар. И тепла на нём, оказывается, гораздо больше, чем видится из северного далека. И где-то далеко на юге очень много людей и народов снег видят разве что на высоких горных вершинах. Они, бедняги, не знают радости скоротечных весенних дней, никогда не чувствовали запаха цветущей черемухи… А ведь сколько в нём, в этом запахе, таится предчувствия особого весеннего обновления, вмещающего одновременно и радость прихода, и печаль расставания!

Может быть, и нам бы лучше никогда не видеть здешние заморские красоты, а лишь изредка воображать их, фантазировать и хранить в душе, как вечную тоску по дальним странам?..  В глубоком знанье счастья нет? Что-то пропадает в душе, когда вчерашние сны становятся явью. Далёкое, приближаясь, обретает реальные черты, но, совсем неожиданно, теряет свой вчерашний ореол прелестной таинственности. Вместо него – обычные горы, обычные люди среди цветов и пальм, и обычные бесконечные волны катят издалека, бьют в чужой отвесный берег…

А голуби по плечам заморских каменных кумиров гуляют так же, как и в наших городах, по нашим идолам.

14.05.92г.  Вчера вышли в самый большой переход: Канарские острова – остров Пуэрто-Рико. Обычная толчея на старте, а утром следующего дня – пустынный океан. На многие дни. Пока не плохо тянет ветерок, узлов под десять идём. Наши координаты на карте океана решил отмечать раз неделю, по средам.
Вообще-то, про всю эту мирскую–морскую суету думать и писать особой охоты нет. Посадили лесника на корабль, едрёна матрёна,  и ждут, что он соловьем им споёт или Цыганочку спляшет. Вот вам! Ему и здесь, среди зыбей, чудится запах сосновых боров, видятся заросли трав высоких, росных, душистых, снится крик петуха…
А и в самом деле, поверьте, не так и хороши они, жаркие заморские страны, как мечтается о них издалека. Ещё только начало мая, а в них уже всё выгорело, отцвело, перезрело, пропылилось, прокалилось беспощадным солнцем. Днем люди в основном спят, а вечером, с заходом солнца, снимаются со своих «нашестов» и кружат по городу далеко за полночь, словно летучие мыши. А, надо сказать, что особого-то веселья я и не видел. Такое чувство, что все эти гуляки исполняют скучный и хлопотный ритуал, порученный им кем-то: танцы, шманцы, аттракционы, прогулки по улицам группами или парочками… От суеты, от латиноамериканской музыки у нашего брата скоро приключается зевота. Смотришь на чужеродную публику, и вдруг все они начинают казаться глупыми длинноногими цаплями, тщательно утрамбовывающими под собой гнездо своего благополучия. Может, потому у них и достаток во всём, что и живут они, и празднуют, и веселятся с заботой на лице; а эти их улыбки – это просто несмываемые маски, под которыми  старательно прячут они свою печаль-заботу, как врожденную килу. Мы же, бледноликие славяне, и в радостях, и в делах, и в печалях можем вдруг махнуть на всё рукой, тряхнуть удалыми кудрями, рявкнуть мехами нестареющей гармони и… гуляй весь белый свет! Гори земля и небо!  Хорошо это, плохо ли, но это и есть наша неотъемлемая  черта, дурацкое наше счастье, данное моему народу от Господа Бога то ли в наказание, то ли в награду…

Вот еще одна странность (это уже моя личная): пока просто обдумываю мысль, в общем-то, кажется она завершенной, а иногда даже интересной. Но, как только дело касается соприкосновения её с бумагой, так тут только держись! Пошли, поехали кудряшки каких-то ненужных образов, только что спрыгнувших с потолка, оборванные, совершенно необдуманные отвлечения, похожие на расхлеставшуюся веревку, вот-вот готовую лопнуть, а то и вовсе, неведомо откуда, свалится вдруг такое не струганное полено!..  Сам себе удивляешься, ухватившись за голову – ох, и не тёсан же ты, бра-ат! Швырнёшь подальше свои писульки, откроешь Бунина и – радуется душа красоте, гармонии больше-енским художником сотворенной.
Читал ли я «Суходол»? Полное такое впечатление, что читаю впервые. Может, чувства обострились от свежего воздуха?..

Хорошо бы выработать в себе за месяцы неожиданного путешествия какие-нибудь новые положительно-полезные привычки, а, заодно, расстаться с отрицательно-вредными.
Что останется в памяти от этого путешествия? Да, пожалуй, и ничего, так, одни отдельные картинки. Теперь, в сорок с хвостиком лет, ничему уже и удивляться-то не умеешь. В памяти прочно сидит другое: какой-то огромный летний день из детства, речка, рыбалка на лежаков и та прекрасная деревня в несколько домов, от которой теперь и следа на земле не осталось.

15.05.92г.  Вторые сутки пути через Атлантику. Тянет ровный попутный ветер, и мы идём с достаточно приличной скоростью. Тьфу, тьфу, ведь впереди ещё так много миль и дней. Сегодня утром тепло, но висят кругом низкие кучевые облака. Вышел на палубу, глянул на небо, и сразу повеяло чем-то родным, северным. Здесь, где люди живут в вечном лете, особенно сильно ощущаешь себя северянином, не просто жителем Крайнего Севера, а северянином вообще. И Псковская область это, оказывается, ой какой Север! И вся наша Россия – Север.

Сейчас – семь утра. Через полчаса на завтрак. Потом, до обеда - личное время. Это очень важно – иметь время в полном твоём распоряжении, когда, хочешь, – спи, хочешь, – валяйся, хочешь – броди по палубе, хочешь, – раскладывай пасьянс. Короче – «богатейший» выбор занятий. Масса, как говориться, дел и увлечений. И так проходит время до обеда. Обед в половине двенадцатого. Первое блюдо часто имеет такой вкус, что лучше бы его и не было. После обеда в 12.30 – кино. Сегодня, допустим, собираюсь крутить «Курьер». А вчера, к примеру, была «Дорогая Елена Сергеевна». Это – репертуар. Дети – так я зову курсантов – просят что-нибудь другое, но если каждый день показывать «что-нибудь другое», то уже через месяц всё оставшееся можно выбрасывать за борт.

Потом – полдник. Тут как-то на днях, по выходу из Канар, давали на полдник клубнику с взбитыми сливками. То-то был праздник живота! А, надо признаться, сосед мой по кубарю, Игорь – повар. Так этот дорогой соседушка припёр вечером тазик с этими самыми «взбитыми». Ну и что? Да теперь меня от одного воспоминания – тошнить начинает.

После полдника – или кино, что было до сих пор, и будет ещё дня четыре, или – личное время, в которое можно спать, читать, ну и т.д. Потом ужин. После ужина, в половине девятого – кино. Перед сном вечерняя сигарета на палубе, пустейший трёп, который очень хочется, чтобы скорее закончился и – спать. Но перед сном, под плёнку с записями классической музыки, можно с таким упоением насладиться Буниным, какого, пожалуй, никогда не испытаешь дома. Необычная отрешенность от всего позволяет перенестись на много лет назад, в Суходол, в деревню, в тёмные аллеи, и быть там, и дышать тем воздухом, слышать те голоса, внимать тому многокрасочному, много звучному миру, той далёкой, давно прошедшей жизни. Что за дивная сила таланта! Что за машина времени!..

А потом вдруг щёлкает автостоп магнитофона и за иллюминатором снова океан, снова регата «Колумбус – 500», и мы идём в Америку. Надо бы радоваться этому, а я, чудак, радуюсь, как в детстве, тому, что книга ещё толстая и впереди много прекрасных часов упоения чтением под ровный шум вентилятора и тихие, почти неясные аккорды Моцарта, Шумана, Бетховена, Баха…

17.05.92г.  Четвёртые сутки «большого перехода». С каждым, днём всё смурнее небо, а потому и не жарко. Это хорошо. Хорошо и то, что ветры попутные, те самые пассаты, которые дуют здесь со времён Колумба и, видимо, за много лет до него. Сегодня утром идём со скоростью 7,7 узла. В сутки делаем около полутора сотен миль. Это неплохо. Скудный быт привычен и время в нём делается  быстротечным. Я понял: время надо мерить переходами, тогда оно летит быстрее. Из всех прочих два перехода самые большие: через океан туда и через океан обратно. «Туда», слава Богу, начался, а, значит, рано или поздно закончится. Лишь бы пассаты продолжали работать, хотя бы так же, как и до сих пор.

Морское однообразие нет-нет, да и развеет стадо дельфинов, невесть откуда взявшихся. Они долго плывут рядом с судном, поочередно выныривая, словно предлагая вступить с ними в только им понятную игру. Потом, видя безучастность большого железного существа, несколько дельфинов отделяются от стаи и начинают долгие, порой многочасовые пляски у форштевня. Многие, особенно иностранцы, которым такое зрелище в новинку, любуются, фотографируют, пытаются кормить. А дельфины, переворачиваясь и играя, летят в потоке воды, словно могучие морские птицы, исчезают ненадолго в глубине, снова неожиданно всплывают, и нет конца этому танцу-полету. А потом, словно по чьему-то сигналу, дельфины, резко увеличив скорость, вырываются вперед, мелькнут пару раз вдали гибкими спинами и исчезнут из виду.

  Хмурое утро, а настроение – наоборот, лучше. Дома всегда радуешься солнечному дню, а здесь солнышко злое, и потому пасмурная погода радует больше. Тем более, здесь, в тропических широтах, когда знаешь, что жара может начаться в любой час и будет «давить» так, что загонит тебя под вентилятор, где заляжешь, как белый медведь в Африке, и будешь молиться о скорейшем наступлении вечера, темноты, захода солнца. Вот. А «гениальные» мысли сегодня с утра не приходят.

19.05.92г.  Здесь, посреди Атлантики, кажется, что неожиданно нисходит озарение. Всё происходящее перестаёт быть случайностью, а представляется некой цепочкой причин и следствий, имеющей свою логику и гармонию. Ясно вижу: теперь, сейчас, всегда, вечно кто-то движет нами и мной, кто-то всевластный подчиняет нас, меня своей прекрасной, всемогущей воле. Отдаюсь ей, воле, с любовью и благоговением, иду по её стопам, восхищаюсь её провидению. Разве так важно, что видим мы окрест? Гораздо важнее чувствовать свет, который есть в душе. И всё здесь важно, но, вместе с тем, каждая мелочь обретает свой особый смысл: и музыка, где-то недавно подобранная из эфира, и тремя глазами глядящие иллюминаторы–глухари, и прокуренный кубарь, бывший некогда прибежищем многих и многих, и книга Бунина на столе – всё существует не случайно, не само по себе… Вот и теперь я чувствую то, что назвал бы сбоем в мыслях. И это тут же ослабляет руку мою, страсть к каракулям, которая только что имела большую силу. «Да будет воля Твоя».

 21.05.92г  Долог путь через океан…

А, может, так тянется время? Ведь ещё нет и десяти дней, а мы уже перевалили за середину, и скорость держится, как держатся с завидным постоянством попутные ветра, хотя дни, надо признаться, стоят жаркие, душные, тяжелые. Въехали в тропик, и здесь особенно заметно, насколько не приспособлено наше судно к тропическим условиям. Днём идти по коридорам – мука! Жара, духота, вонь. Ближе к корме воняет соляркой, выхлопными газами, ближе к камбузу – соответственно – чёрт те чем, начиная от прокисшей капусты и, лучше не упоминать, чем заканчивая. С каким же облегчением после стоянки в Сан–Хуане мы будем подниматься в родные северные широты!

24.05.92г.  Всё бы хорошо, когда б не тропики, не лето, не жара. Солнце здесь злое, ядовитое. Вчера засиделся на полубаке за шахматами, вроде бы и солнце за облаками было, ан глядь – после обеда спина уже горит. Теперь стараюсь лишний раз на солнце вовсе не высовываться. День – мука! Духота, жара, при малейшей нагрузке – пот градом. Вентиляция гонит тёплый, влажный воздух и потому мало облегчения от неё. Радует одно – южнее уже не пойдем. Но… но лето только начинается и два месяца жары ещё впереди. И, как бы ни мечталось, а до начала августа жара нас не покинет.

Человек – скотинка капризная. То ему не так, это не этак. Мечты всякие душу ему травят. Лежит, как тюлень, и думает: вот сейчас бы отдохнуть где-нибудь в леске, на берегу озера, в тенистой прохладе, с птичьим гомоном, с запахом цветущего ландыша… Где-то там, давно, далеко, наверно, в детстве всё было так, как душе угодно, но… всё это было порядком вещей и особых восторгов не вызывало. А вообще, в жизни, так всё и должно быть – порядком вещей, и тогда не надо будет скулить и ждать каких-то лучших перемен. «Что пройдёт, то будет мило». Когда-нибудь и этот рейс буду вспоминать с запоздалым чувством умиления: и эти душные дни и ночи в тропиках, и раскалённые камни испанских улиц, и лазурную синь генуэзского залива, и много чего, что теперь уже как бы и приелось, набило оскомину за два месяца (а впереди ещё три!). Чем ближе дом, тем веселей дорога, и кони всё быстрей бегут домой. От жары ли, от постоянного гудения вентиляции в голове каша, нет покоя и благодати. Но в глубине души отчетливо понимаю, что всё в этой жизни даётся в норме, и если где-то чего-то далось тебе лишку, то непременно жди потом «компенсации». За детские блаженные, счастливые годы получил ли ты «расчёт»? Я думаю, что получил: и тогда, и потом, и теперь ещё… Вспомнить? Да чего там… одно только привыкание к городу чего стоило: очень долго чувствовал я себя гадким утенком в той чуждой мне среде. И другого прочего всего хватало. И всякий раз ждал я, чувствовал, надеялся, что вот, дескать, пройдет эта полоса и наступит снова то доброе, счастливое время! А оно всё не наступало, а если и приходило, то не таким, какого ждалось. С некоторых пор я стал замечать, что ничего не бывает так, как рисуется воображением. Прямо мистика какая-то! Что здесь виновато, воображение, не жалеющее красок и материалов для своих картин? А, может быть, действительность, которая, в самом деле, часто огорчает нас своей шершавостью и неприглядностью? Так хочется быть реалистом, но и так соблазнительно манит к себе фантазия романтизма!

Я думаю: много реализма хлебаем мы в жизни, и если пустить его ещё и в наши мечты, дать прижиться в сокровенных уголках души, то тогда, как говориться, «сливай воду». Будем мы ходить зеленые, с перекошенными лицами, с озлобленными душами, а на земле непомерно вырастет хаос (которого, кстати, и без того хватает), усилится вражда племён, и ложь, и грусть…

Так что, господа, давайте жить светлыми надеждами, давайте жить чистыми мечтами, давайте любить и верить, давайте!.. А бед и горестей и без того хватит каждому на его веку.

Ах, время, съедающее лучшие куски жизни! Ты отнимаешь много, и даже возможность радоваться маленьким радостям, и даже грустить о береге, и ещё чего-то, что с годами уходит от нас, делает нас покорными и смиренными. Вянут краски, пропадают запахи, и только редко, чаще всего лишь во сне приходят к нам те давние отголоски юной свежести чувств… и хочется плакать…  Ах, время…

25.05.92г.  … И думаю ещё вот о чём: всю жизнь (громко, конечно, сказано, но всё же действительно – всю жизнь) потихоньку, без особой страсти и стремления мечталось: вот бы побывать в Америке. И вот Америка через несколько дней, а уж будто и не хочется туда совсем, так, глянуть одним глазком, для проформы вроде, отметиться, как говорят, и домой. И быстрей-быстрей домой, туда, где попрохладней, где нет этого шумного, непонятного, недоступного и нежеланного образа жизни. Америка, а так всё обыденно: океанские просторы так же ровны и неоглядны, как и в Баренцевом море, и пальмы там, поди, такие же, как и на нашем Чёрном море. Америка… А не увидел бы её, так не больно бы и переживал. Суета всё это. Ловля ветра.

26.05.92г. Жара. Духота. И нет от неё спасения ни днём, ни ночью. Двадцатый градус широты, а что же на экваторе делается? А ведь только конец мая, и ещё, как минимум, два месяца жить в сём «удовольствии». До Пуэрто-Рико четыреста миль – пара дней хода. И потом неделю ждать захода. Говорят, что будем ходить по островам, которых здесь великое множество, и на шлюпках высаживаться на берег.

27.05.92г.  …Гладь океана на весь горизонт, обычная судовая жизнь, и за этой суетливой обыденностью как-то забываешь думать о том, что вот, ещё немного, ещё несколько дней пути и встанет впереди стеной – Америка. Вознесётся к небесам величественными небоскрёбами, наполнит всё окрест шумом сверх цивилизации, войдёт в душу и подчинит всех своему бешеному, сумасшедшему  ритму.

Глядишь, глядишь на запад, на ровный океанский горизонт, и закрадывается мысль: да полноте, есть ли там чего за этим многодневным океаном? И ждётся, и думается о ней как-то обыденно: ну – Америка…

Лето здесь жаркое. И какой дурак придумал направить регату в Пуэрто-Рико! До Нью-Йорка бы, и – домой. А ещё три месяца…  Три месяца! Мама родная! И ещё только май. А впереди-то какие жарЫ! Но там, посевернее, может, хоть ночи холодней будут. Сегодня, как и все, ночевал на палубе. В пять утра – ливень. Народ разбежался, а я укрылся одеялом и думал – пережду. А он, собака, не перестает, и всё сильней. Встал, скрутил тюфяк, из которого уже струями бежала вода, одел мокрую насквозь футболку и потянулся с полубака в душную каюту. Пока шел, поговорил с Мишей пекарем, который, как всегда, после ночной закладки хлеба, сидел под козырьком медблока, наслаждаясь влажной прохладой раннего утра, отдыхая от жары своей пекарни и потихоньку потягивая лёгкое винцо из картонного «кирпича». И пока Миша рассказывал мне какую-то очередную матросскую сплетню, –  дождь тем временем перестал.

Вчера опять перевели часы, потому и солнце в пять утра нам уже светило в корму, а над головой в это время хлестал тёплый тропический ливень. Огромная, яркая полной дуги радуга, словно триумфальная арка над синей гладью, осеняла наш путь.
Облегчение от жары начинает нисходить где-то после 16 часов. И только после, через часик ещё, в распухшей голове появляется первая мысль: слава Богу, ещё день прошёл. Нет, не думается так: «еще ближе Америка», скорее так: «ещё ближе к дому». Потом наступает вечер, ночь и вместе с ней – долгожданная прохлада. Весь экипаж, за исключением капитана (у него в каюте есть кондиционер), выбирается ночевать на палубу, которая к ночи становится похожей на пляж морских котиков. Всё, включая крыши медблока, радиорубки, камбуза, учебной рубки, устелено лежащими телами. У каждого стихийно образовалось своё законное место. Я сплю примерно в центре полубака. Слева – англичане, две пары средних лет. Справа – немцы, пастор из Мюнхена и возле него две девушки, не монашки. В головах – наши и ленинградские курсанты вперемешку с девчонками из Австралии. Они построили себе маленький городок из простыней и копошаться там до позднего поздна, пока не прицыкнешь на них, услышав в ответ недовольное бурчание. Словом, если окинуть мысленным взором всё окружающее пространство – жизнь в нём кипит повсюду: внизу, на несколько километров морская глубина, вверху сияющий звёздами космос, а посредине палуба, хранимая Господом и сталью господина Круппа, на которой мы, не спеша, плывём в Америку.

Засыпаю в первом часу, глядя в звёздное небо, мерно покачивающееся в такт океанской зыби, и успев подумать, что дома, в Мурманске уже утро, незакатное солнце висит над городом, люди спешат на работу, зябко поёживаясь и поглядывая на другой берег залива, где большими пятнами лежит ещё снег на скалистых уступах Абрам-Мыса.

Нет, всё же места на земле, желанней того, где родился. И смена времен года, и умеренность климата, и прохладные утренние рассветы, и многое другое, к чему привыкаешь дома, и чего так не достаёт на чужбине, всё это обретает особый смысл, который и заключает то самое банальное понятие – Родина. И клянём её, и ругаем на чем свет стоит, грозимся бросить, удрать, куда глаза глядят… Живя дома, страстно мечтаем о дальних заморских странах, но… когда вдруг волей судьбы или случая оказываемся вдали от неё, то очень скоро собственной душой и всеми потрохами ясно осознаём, что жить без неё – мука смертная, тоска беспредельная. 
         
Так пусть же земля будет свободна от границ, а апельсины зреют за Полярным кругом!

29.05.92г.  Вчера, снявшись с маршрута гонки и скрутив паруса (а точнее – это было поздно вечером позавчера, 27 мая) пошли в сторону острова Антигуа "сдавать" на берег старшего механика, у которого крепко прихватило сердце. Ну, о том, что после двух инфарктов пожилой человек отправляется в тропики, что говорить? Дело, как говориться, хозяйское. Как говорит моя мать: не укажешь богатому - на каком боку торбу носить.

В восемь утра сдали «дедушку» на американский санитарный вертолет, развернулись и пошли обратно. Около 23 часов добрались до точки, откуда убежали, «растворили» паруса и вот, идём. Опять идём курсом регаты. О том, как идём, лучше не рассказывать. С таким ходом, я думаю, за неделю управимся. Те сутки, что потрачены, псу под хвост. Кстати, на днях, на польском паруснике «Фридерик Шопен» матрос упал с мачты. Крепко побился. Так вот, когда его на берег сдавали, то руководство регаты дало полякам точку для возврата, с учётом среднего расстояния, пройденного за время выгрузки больного.
Ну, и где тут справедливость?

А-а! Мирское всё это!

 А вот погода сегодня замечательная (для тутошних папуасов). Солнце прямо с утра блистает зверским блеском и жара палит с семи утра! Опять на палубу хоть не высовывайся. Да, вчера на хорошем ходу под двигателем – не плохо обдувало, а сегодня опять солярная вонь висит вокруг парусника, словно облако Чингисхана.

31.05.92г.  Вчера вечером, когда под шелест звёзд укладывался спать на полубаке и, засыпая, смотрел на Южный Крест, в той, южной стороне заметил свет, скользящий по облакам у самого горизонта. Огня маяка видно не было, а только пробегал по темным ночным тучам с интервалом 4 – 5 секунд его луч. Это уже – Америка, один из Антильских островов.

А утром, часов около пяти, я проснулся, разбуженный голосами, похожими на гусиный гогот, и увидел двух немцев, топтавшихся поблизости у фальшборта. Они о чём-то возбуждённо разговаривали, показывая руками на горизонт. Тут и я в серых предрассветных сумерках узрел землю, видимо один из тех островов, что пятьсот лет назад увидел матрос Колумба. Это была светлая песчаная полоса низкого берега. И всё утро, и весь день плывут по левому борту острова. Ещё немного, и покажется долгожданный и большой, почти с Кубу размером, остров Пуэрто-Рико.

Вчера финишировал «Мир», рядом с нами собирается финишировать украинский «Товарищ». Подходит к концу главный этап Большой регаты «Колумбус – 500».

01.06.92г.  Сегодня ночью, в 3.00, финишировали на траверзе города Сан-Хуан.  Шлюпкой высадили одного немца (волосатого, с косичкой). Он спешил домой, на родину, кто-то умер у него там, в Германии. Шлюпка, на которой высаживали немца, долго пропадала в ночном мраке. Я представил, как трудно ориентироваться ребятам в темноте южной ночи, в шхерах чужого, незнакомого порта. Но, наконец, послышался шум движка, и возле шлюпочной лебедки засуетились матросы, готовясь принять лодку.  Шлюпка ещё не успела появиться над бортом, как я уже отрубился, уронив голову на подушку. Утром проснулся – идём. Куда? Зачем? Позже узнал: идем к Антильским островам.

19ч.30м. Кругом грохочут грозы, но свежести они не приносят. Душно. Ветер влажен и тёпел.

Вся экзотика жарких стран где-то далеко за синим морем, а потому недоступна нам, плавучим странникам, а посему и заранее утомительна. Во мне постепенно утвердилось представление о морских путешествиях, как о чём-то очень неудобном. За бортом столько разных берегов и стран остаётся! В глубине души невольно копится и растёт глухое раздражение к ним, невинным. Иногда приходят даже наполеоновские мысли: ух, доберусь я до вас! Но, такова морская жизнь – всё мимо и мимо, а доступно только то, куда уже и не хочется.

 Есть какой-то барьер в середине пути, который мучительно тяготит и приводит прямо-таки в отчаяние. Я вспоминаю такой же примерно «барьер» в армии, в 72-м, когда далеко в Амурской области год моей службы прошёл, а впереди оставался точно такой же длинный, однообразный, гнетущий год суконной солдатчины. И вроде бы всё нормально шло, привык, «фазаном» уже стал в солдатской иерархии, но… целый го-о-о-д! Помню, как в какой-то момент представил вдруг себе этот длиннючий год!.. Мороз по коже.

Ну, три месяца – не год. Пройдут – пролетят, даже не заметим.

…И был вечер, и было утро, день шестьдесят второй…

02.06.92г.  Читаю Владимира Набокова, «Николай Гоголь».

Доверие к писателю, возникающее исподволь, хранится в тайных кладовых его творений. И, возникнув, прежде всего, оно рождает серьёзное внимание к его мыслям, словам… И то волшебство, которое, появляясь внутри нас, приводит к восторгу неожиданных открытий, когда в сотый, тысячный раз шагая по знакомой дороге вдруг видишь в совершенно новом свете обыденное, привычное: бездонные небеса над головой, облака, плывущие по дивным законам Божьего творения, солнце – могучую, неразгаданную звезду нашу, дающую нам Свет и Жизнь…

 Так и в этой работе открылась для меня новая глубина русского гения по имени Николай Васильевич Гоголь. Множество разной, чаще всего случайной информации о его, Гоголя, творчестве, осевшей в «фильтрах» памяти, пожалуй, только и сделали, что засорили её, не давая возможности воспринимать художника таким, каким представляет нам его В. Набоков. Особенно поражает анализ отдельных штрихов и деталей, обычно ускользающих от внимания рядового читателя. В них, в деталях этих, и заключена таинственная суть, магический, неповторимый колорит, атмосфера произведения, в которую и погружает нас талант писателя. Совершенно неожиданные характеристики, как главных, так и второстепенных персонажей основных, по мнению Набокова, произведений писателя «Ревизор» и «Мертвые души», заставляют по-новому взглянуть на эти сочинения. Писатель Набоков снова и снова поворачивает нас лицом к деталям той среды, в которой существуют герои «Мертвых душ». Без них немыслима вся её сложная, и, вместе с тем, такая живая, будто из плоти созданная, тысячами нервов пронизанная фактура, где каждое слово, точно клетка в организме занимает именно своё место и выполняет именно свою работу. А без неё организм цельным уже не будет.

Ночью лежишь, смотришь на луну и думаешь: меньше всего о мирозданье, а больше о тонкостях человеческой психики.

С завистью смотрю на детей, целиком открытых в своей доверчивости к родителям, друзьям, знакомым… Как отрадно слышать их радостный и откровенный лепет, который так часто и смущает, и утомляет нас, взрослых. И мы учим их: нельзя же быть такими простаками! А они не замечают наших замечаний и снова щебечут своё, доверчиво открывая нам душу. Но мы опять, с завидной настойчивостью, «тормозим» их, а потом удивляемся – почему наши дети вырастают такими скрытными и замкнутыми. Ах, и сами мы были, наверное, в детстве такими же. Вырастали… учились… взрослели… черствели. И вот сидим теперь в скорлупе, очень сильно смахивающей на хроническую шизофрению. От скорлупы той на лицах образуются маски, превращая сами лица в физиономии. И на фоне этих лиц–масок прорывающиеся изредка откровения, как пёстрые трусы при галстуке и шляпе.

04.06.92г.  Ночью стали на якорь у острова Сент-Томас.  Утром начальник рейса Зайцев возглавил «экспедицию» на берег с целью найти пограничную службу и взять «добро» на сход и отдых. С нашей внешней стороны остров кажется необитаемым, но, судя по тому, что на него приземляется небольшой самолёт, люди на нем всё-таки живут. Наших долго не было, но, наконец, они появились, а вслед за ними, на своем катере к борту подошли представители местной администрации. Человек пять смуглых молодых парней поднялись на борт, оформили положенные формальности и мы, в течение недели, получили возможность посещать дикий пляж и соседние островки.
         
Всё это хорошо, но погода! Она по-прежнему так же «прелестна», что значит – жара! Днём жара настолько невыносима, что уже ничего не хочется, даже на берег. Так и лежал бы весь день на койке под струёй воздуха из вентилятора, читал бы и засыпал с книгой в руках, просыпался, а уже солнце идёт «с горы», жара мало-помалу спадает, близится вечер.

Короткий по времени, но непременно живописный южный закат "вытаскивает" на палубу практически весь экипаж. Все стоят там и сям; курящие покуривают, некурящие просто смотрят на край неба, где яркими, переменчивыми мазками Природа рисует такие картины, от которых трудно оторваться. Если и есть что восхитительного в тропиках, так это вот этот короткий час заката, в который с невероятной скоростью, будто на киноэкране, проходит перед зрителями неописуемый каскад красок. И длится он вплоть до первой звезды, когда гаснет, наконец, небесный экран и публика тихо и молча расходится по своим «гнёздам».

А потом – ночь с долгожданной прохладой, тихая музыка из приёмника, стоящего в изголовье и бархатный звёздный ковёр в переплетениях рангоута. Изредка, невесть откуда ниспадает прохладный ветерок, ночной, ласкающий, свежий. Он является, как глоток родниковой воды, чуть касаясь разогретой за день кожи и доставляя неимоверное удовольствие уставшему от жары телу. Всё смолкает вокруг, и только тихо и привычно гудят вентиляторы, да вахтенный курсант через каждые полчаса шевелит рынду не сильными ударами. Звон её привычен, как бой домашних часов. Вот отбили половину первого, будто кто-то звонко отчеканил фразу: «про-шёл-день». Через десять дней рейс перевалит за середину.

07.06.92г. Во всякую минуту сего горького бытия, Господи, дай совладать с собой, всегда держать себя в руках, а значит думать и соображать. И всегда, а особенно в минуты унылые, когда нападёт тоска небывалая, раскрывать тетрадь и делить с ней радость, печаль и скуку, а так же и горечь нынешнего, необыкновенно длинного лета. Первый раз в жизни желаю необычайного, – чтоб быстрей закончилось лето! Оно нынче длиться будет почти полгода. И это, не считая того, январского, когда в прошлом рейсе загорали в Средиземном море. А сейчас у американского островка Сент-Томас стоит самый разгар самого тёплого заморского лета. Каждое утро в час подъёма наш судовой "Левитан" – штурман Артур Назаренко не без привычного своего сарказма объявляет по трансляции: «Температура воздуха за бортом плюс 27 градусов». И это в семь-то утра! А днём она зашкаливает далеко за тридцать. И это, снова замечу, посреди воды, в море. А что на суше делается в то же самое время!.. Представляю!! Точнее сказать – не представляю. И эта «радость» здесь круглый практически год. Нет, для фруктов-овощей, которые растут здесь и зреют в изобилии, климат сей, наверняка, прекрасен. Но для нежной северной души – ад и погибель несусветная!.. Да и вообще… домой нам ужас, как хочется, «к нашим вечным полярным снегам». Там костёр разложил, и грейся. А тут, если кондиционера нет – шиздец, матушку репку пой. Вот такие, братухи, дела на этой, засиженной мухами, странице.

С утра, помолясь Богу, пока до завтрака еще целых полчаса, лежу, и кожей чувствую, как там, за обшивкой бортов, разгорается день. Именно разгорается, как лесной пожар, который с каждой минутой всё больше и больше добавляет пекла. А потом, когда солнце войдет в зенит, выходить на палубу станет настоящей мукой. Когда выныриваешь на палубу из полутьмы перекрытий, то солнце бьёт тебя, как мухобойкой. Ослеплённый и ошпаренный, замрёшь на миг в недоумении – нырять тебе обратно или, всё же, добираться до места назначения короткими перебежками. Весь день на открытом воздухе никто не проводит. Невозможно! И это заметно по тем, кто возвращается, после так называемого отдыха на берегу. У большинства заметные ожоги на руках, ногах и спинах, и морды, как огни на улицах Саратова. Хотя после первых же поездок все стали надевать рубашки и брюки, но, как говорится, в семье не без урода. Есть у нас некий дублёр штурмана (Боже, каких только должностей не понаделали в этом рейсе!) Юра Б. Так вот этот самый Юра «догадался» рвануть на берег в одних плавочках. Где уж он там валялся – не знаю, только привезли его на борт синего, словно африканский попугай, чуть живого. Теперь лежит в медблоке, похожий на прошлогоднего щипаного цыпленка, измазанный врачом с головы до ног, кажется, испанским йогуртом, и стонет, боясь повернуться и пошевелиться.   
Вот такая, понимаешь, тропическая экзотика. На наших северах подобного тоже, хоть отбавляй, только с противоположным знаком, и я  представляю местных испано–негроидов, неожиданно угодивших в нашу зиму. Тоже… впечатлений понахватались бы; и вообще – хватит этих детских восторгов, давайте о чём-нибудь другом, ну, скажем, такая тема: спать на палубе лучше, чем в каюте. Высыпаешься быстрее и, я бы сказал – качественнее. Просыпаешься рано, часов в пять. Можно, конечно, проваляться и  до шести, и до семи, но лучше всё-таки встать, потому что уже выспался и лишним «валянием» ничего себе не заработаешь, кроме головной боли.
Пока туда–сюда, уже пора и на завтрак, а потом можно заняться решением не менее праздной задачи: как убить время до обеда.

Не плохо бы сегодня на берег съездить, но, когда тебя в очередной раз не зачитывают в списках «уволенных на берег», самое лучшее вовремя сказать себе: «А не очень-то и хотелось». Здесь, на борту, как-то спокойней, да и гарантия есть, что не сгоришь.

Ладно, уже четверть восьмого – пошел на завтрак.

09.06.92г.  Свежесть впечатлений тает с каждым часом, растворяется во впечатлениях новых, а чаще пропадает в обыденной суете и однообразии.

Итак, несколько дней простояли на рейде у небольшого островка Сент-Томас. Каждый день три шлюпки, битком набитые личным составом, отправлялись на берег для отдыха. За четыре дня почти все прошли по этому кругу, за исключением, правда, штрафников, но и те не очень обиделись в преддверии скорого захода в Сан-Хуан.

А остров, надо признаться, уголок действительно райский. В этом убедился позавчера, 7-го июня. Не успел я пожаловаться своей тетрадке о том, что долго не берут, как тут же услышал свою фамилию в списках.

Тропический климат даёт возможность расти всему, чему, кажется, и  названий-то подобрать невозможно в самом обширном ботаническом справочнике. И всё-то там цветёт, благоухает, порхает, восторженно щебечет неслыханными, небесными голосами.

Мы подошли, высадились на песчаный пляж, что прячется под сенью пальм в глубине закрытой бухточки. Слегка одичавшие за месяц плавания, ребята принялись кувыркаться, плескаться и носиться по мелководью, как малые дети, прыгать козлами и газелями. Вода тепла, прозрачна, и манит в себя так, что не хочется вылезать, и, если бы не тропическое солнце, которое сквозь воду достает точно так же, как и сквозь воздух, то и не вылезал бы. Юра Б. так, оказывается, и сгорел: плавал весь день, не вылезая и думая, что в воде он защищён. Учитывая Юрин опыт, мы купаемся в рубашках, но даже и в них солнце напоминает о себе, не даёт расслабиться.
Пообедали сухим пайком, прихваченным с судна, прогулялись по острову по узкой ухоженной тропинке, приведшей нас в конце своём  к дяде Тому и его хижине. Старик негр охранял на берегу, небольшую виллу с бассейном и пляжем под сенью пальмовой рощи. Хозяин раз, реже – два в году наведывается сюда из своей Филадельфии, а «бедный» «дядюшка Том» мается здесь в одиночестве за паршивенькую зарплату в тысячу долларов, занимаясь на досуге мелким ремонтом, подметая изредка асфальтовые дорожки да пиная от скуки, нападавшие кокосовые орехи. С тихой завистью глядели мы на него, слушая скудный перевод третьего механика, кое-как знающего английский.

После обеда нелёгкая понёсла нас на маленький необитаемый островок, что заманчиво маячил в отдалении. Казалось – близко. Но вода, как известно, скрадывает. На довольно быстроходной шлюпке в одну сторону пилили минут сорок. Я, понадеявшись на скорость, не одел брюки, и всю дорогу натягивал на колени рубашонку. Хорошо,
хоть рубашку одел, а то бы наверняка повторил «подвиг» дублёра Юры. Но ноги всё-таки «поджарил». Главное – полная шлюпка дураков, и все спрашивают друг друга: зачем мы ходили на тот островок? Скалистый, покрытый острыми камнями и колючками клочок суши, омываемый океанской зыбью. Выбираясь на него под сильным накатом, мы все поискололись морскими ежами, ободрались о камни, а потом дружно плевались и недоумевали: зачем нас туда понесло?   

«И всё-таки море останется морем!..» Довольные, счастливые, набрав кораллов, кактусов, кокосовых орехов и впечатлений, так, что шлюпки осели по самые борта, мы вернулись на парусник.  Куда деваться? Надо двигаться дальше. И вот два дня уже прошло, а впечатления живы до сих пор, особенно, когда начинаю натягивать брюки на обгоревшие на солнце ноги.

10.06.92г.  Вчера, наконец, встали к причалу почти в центре городка Сан-Хуан, столицы острова Пуэрто-Рико. В общем-то, это как бы один из штатов США, хотя до сих пор они проводят референдумы о том, остаться ли им под Штатами или выйти. Валюта – американский доллар, а это такая «закорючка», которая держит их в составе Соединённых Штатов при результатах референдума 98% «за».

Сегодня с утра с Игорьком, соседом моим, решили прошвырнуться по городу. Вышли – ещё не было восьми, было более–менее прохладно, дождик даже накрапывал, но потом выглянуло солнце и – всё!.. На улице, словно в жарко натопленной бане. Так и шли от магазина к магазину,   отдыхая в них под кондиционерами. А в магазинах-то  особенно тоже не засидишься. Продавцы тут же кидаются к тебе и, на чистом испанском, начинают допрашивать: что, дескать, сеньор желает, и не хочет ли он померить вон ту шляпу? А когда ты молчишь, как пробка, и только утираешь градом льющийся пот, то услужливые тут же отходят от тебя и смотрят уже, как на потенциального воришку или проходимца.

Вернулись через два часа мокрые, как водяные крысы. Тут же залезли под душ – благодать! Хоть на стоянках воду не экономят. Береговые службы принимающих регату портов причал и воду дают бесплатно.

11.06.92г.  Сегодня ездили в «знаменитую» пуэрториканскую пещеру. Разговоров-то было: пещера! пещера! Смотреть там не на что - какой-то тёмный, сырой грот, расположенный на другом краю острова. Не успели войти, а вот он и выход, будьте любезны! И надо было три часа по жаре колотиться на школьном автобусе, чтоб посмотреть на это болото? Лет десять назад я был в Новоафонских пещерах, в Абхазии. Вот это пещеры! Здешнюю с ними можно даже и не сравнивать.

Но зато по пути мы увидели ананасовую плантацию! Почему-то никто не думал, что ананасы растут на земле, как капуста. Вот невежды северного разлива!

На корме нашего барка натянут брезентовый  тент, под которым теперь собираются бесконечные посиделки. Сидим, покуриваем, чешем языки, любуемся на гостей, вереницей поднимающихся по трапу, чтобы взглянуть на русский парусник. Из города «плывёт» слесарь Вова М. У Вовы одна характерная особенность: на стоянках никто никогда не видел его трезвым. Ну, это ладно. Дело в том, что в море его вообще нельзя увидеть. Если, к примеру, мотористу или механику потребуется выточить какую-нибудь шайбу там, или болт, то он, как правило, слесаря уже не ищет, потому что это бесполезно, а идёт сразу к стармеху, берет ключ от слесарки и точит, всё, что ему надо.

«Володь, где был, расскажи?» - окликаем его.

У Вовы блаженная улыбка мартовского кота.
 
«Мужики-и! Какие тётки! Только дотронешься – она уже ложится!»

«А ты не забыл, что на острове самый высокий в Штатах процент СПИДа?»

Володя плывёт в улыбке, жесты рук его продолжают повторять волшебные формы испанки, с которой он недавно простился, а на лице ясно читается: какие проценты? Какого СПИДа? Вы посмотрите кругом, что делается!
      
13.06.92г.  Вчера курсантов, руководителей практики и меня с видеокамерой капитан отправил на традиционный парад участников регаты. Часа полтора мы шарахались всей толпой по раскалённым  улицам города в поисках парада, пока не встретили ребят с Владивостокской «Паллады». Те недоуменно сообщили нам, что парад закончился три часа назад. Вот так! От жары «крыша» едет у всех, даже у капитана. Ох, и попил же он нашей кровушки! Кто-то из «генералов» в начале рейса ему на хвост наступил, так он теперь на подчинённых отыгрывается.
 
18.06.92г.  Здесь, посреди Бермудского треугольника, за две недели до захода в Нью-Йорк думается почему-то: скорей бы закончилось это лето, скорей бы завершился рейс и – как там наши? Быстро пролетают в воображении долгие месяцы, проносятся молнией длинные мили, туманными огнями мелькают чужие, ухоженные города, так похожие на сказку, и вот, за поворотом Рыбачьего – Кольский залив. И такой долгожданный, руганый-переруганый, благословенный город Мурманск.

Бедные города! Как часто и незаслуженно принимают они в свой адрес столько бранных слов и проклятий, что человек на их месте давно бы бесследно ухнул сквозь землю. А они стоят… Они стоят, молчаливые и покорные, задумчиво глядя вдаль всеми своими окнами и витринами, потому что не знают вины. Во всех грехах и проблемах виноваты мы с вами, так называемые – горожане. И вообще, по большому счёту, всё на Земле существует и живет в гармонии, всё, кроме Человека. Как же так? Мы думаем, что Человек – это зеркало, в котором Природа пытается увидеть и осмыслить саму себя. Но получается, что зеркало-то кривое?

Боже, как уныл и долог наш путь!
 
Мало-помалу превращаешься в скотинку, которая по причине отсутствия внешних раздражителей, занимается только самым необходимым, практически отправлением естественных надобностей. Нет, братцы, флот – опасная штука. «Море любит сильных!», – говорил Лёша, настоящий моряк, командир нашего похода вокруг Кольского полуострова, наворачивая гречневую кашу с тушенкой из полуведерного котелка в семи бальный шторм. 

Хорошо быть сильным! И хорошо бы научиться спать по 18 – 20 часов в сутки. А тут, как назло, бессонница начинается. Просыпаться стал до 5-ти утра, но, по правде сказать, и засыпаю до 12-ти. Так что про бессонницу маленько слукавил. И сейчас, после завтрака, возьму книжицу в руки, почитаю-почитаю, да и вздремну, глядишь, полчасика.

18.06. 16ч.55м.  «В грозы, в бури, в житейскую стынь…» и даже когда сходишь с ума, бери в руки перо и пиши, пиши…  О чём? Да о чём угодно. Где ты сейчас? В Атлантическом океане. Что вокруг? Что может быть вокруг? Вода. Солёная. Называется море. Точнее – океан. Ещё точнее – восточная сторона Бермудского треугольника. Куда мы идём? На Бермудские острова. Зачем? А черт его знает. Сижу в каюте… (как только возьмёшься за перо, так тут же кого-нибудь нанесет нелегкая. Вот сейчас матрос Яготин «простучал когтями», чаю ему, видите ли, захотелось. И так постоянно кто-нибудь…) читаю «Пушкиногорье» Гейченко, «Мертвые души», но всё как-то вяло, без душевного подъёма. Мысли скачут то вперед на два месяца, то вниз на пять километров, то вверх, к звездам, откуда все ждут бермудских чудес… А их всё нет, а до дна глубоко, до конца рейса ой как далеко!

(У Серёги Яготина три «дипломата» и он в них по очереди копается, что-то шебуршит там, достает, перебирает, а потом опять прячет).

Сейчас бы окунуться в душике, но воду командиры опять экономят, хотя опыт показал, что нужды в том нет никакой. Скоро заход и заправимся водой под завязку. Это уж они так, по злой привычке.

Время шестой час, жара спадает. Вот-вот опустится вечер с долгожданной прохладой и наступит, наконец, отдохновение души, когда можно будет, развалившись на полубаке, любоваться закатом и о чём-нибудь хорошем думать. Точнее, думать сразу о многом. В эти самые желанные минуты мысль гуляет вольно и далеко, прорываясь к знакомым и незнакомым берегам, поднимаясь за облака и, даже вырываясь за пределы планеты, туда, где не только черная, холодная пустота, но и тайны великие, не раскрытые ещё, и так призывно манящие. Но в закатный час и здесь, на земле, есть, на чём остановить взгляд. Облака каждый вечер выстраиваются в новую композицию, неповторимую, словно узоры калейдоскопа. В игре света и тени, в сплетении солнечных лучей, в необычной окраске небосвода, в причудливости фигур облаков, в их пышности, в наполненности влагой и светом столько прелестной, радующей глаз живости, что забываешь и о долгом путешествии, и об унылом морском горизонте, и о скудости впечатлений во флотской жизни. Всё искупает дивная игра света, воздуха, влаги. Солнце прячется в воду, сверкнув последним, самым неожиданным, завораживающим лучом. Тускнеют краски на западной половине неба, но на восточной облака ещё полны перламутра; что-то тлеет внутри у них лучезарно-мраморное, похожее на фосфорицирующую краску, вобравшую за долгий день уйму света и теперь понемногу отдающую её нам для ощущения радости жизни, для тебя, редкий путник в этих краях, для света будущего дня, который хранится до утра здесь, в этих облаках, как под пеплом прогоревшего костра хранятся жаркие угли. Дунет утренний ветер, и облака вновь засветятся, заалеют нестареющим жаром, торжествуя в вечной своей переменчивости и подвижности. Эй, прекрасные созданья, куда спешите!? А они плывут величаво, неся на крыльях своих то вечерние, то утренние зори. «Тучки небесные, вечные странники…»

19.06.92г.  Мне повезло в том, что первая заграница, которую я увидел, была Западная Германия, и именно в то время, когда уже не было ни Западной, ни Восточной Германии, но было одно, объединившееся опять государство, посреди которого еще не зажившей, не забывшейся раной лежала недавняя, злополучная граница, сорок пять лет разделявшая страну. Так по-разному устроилась жизнь людей в разных его половинах! Те немцы, которых я увидел в январе этого года в маленьком провинциальном городке Эмдене, заметно отличаются в лучшую сторону от тех, что сейчас собрались у нас на борту из разных уголков большой теперь Германии. Впрочем, «восточных» здесь, кажется, и нет совсем. У них, пока ещё, много финансовых проблем, и платить сотню долларов в сутки за удовольствие прокатиться на русском паруснике они, пока ещё, не могут. Да и другая причина не маловажна: русские за 45 лет, мягко говоря, набили им оскомину, и они по нам не успели ещё, пока ещё, соскучиться. Но зато те, другие, «западные», едут к нам, летят, плывут за тысячи миль с большой охотой и желанием. И хотя частенько в морщинистых лицах седых стариканов нет-нет, да и проглядывает острый прищур юных пулеметчиков с восточного фронта, а в глазах толстомясых фрейлинок – хозяйский прикид на дешевую рабочую силу, но лица их скалятся в добродушных улыбках, и по утрам, сталкиваясь в узких судовых коридорах, они приветливо гундосят: «Мо-онинг!» «Монинг!» - отвечаю я, а про себя думаю: могли бы, господа, собираясь на русское судно десяток-то слов и выучить.

Есть, конечно, исключения, но я не о них.
 
Первые группы иностранцев встречают на борту со вниманием и любопытством. С ними пытаются общаться почти все курсанты и многие из команды. Уровень общения, конечно, детсадовский. Но – общение! Интерес к следующим группам падает в соответствии с количеством заходов и заменой групп. Есть «старые» клиенты, которые на судне не первый сезон.. У них появляются друзья среди членов экипажа, они понемногу учат несколько десятков слов, общаются… А вообще иностранцы, европейцы в частности, народец довольно скучный. Вот крохотный, но характерный эпизод для наглядного примера.

 В порту Санта–Крус, на Канарах сменялась очередная группа иностранцев. Среди прочих на борт поднялся молодой, общительный паренёк, как оказалось – из Дании. Он всем подряд приветливо совал руку:

«Кай!»

 При этом лицо его расплывалось в совсем не фальшивой, радостной улыбке:

«Кай!»

Я, возьми, да и спроси на чистом немецком (практика зимняя позволяла):

«О, Кай! А где твоя Герда?»

В глазах парня тут же возник растерянный знак вопроса:

«Какая Герда?»

«Ну, как же, сестрёнка твоя из «Снежной королевы».

«Да нет, я один приехал», - вполне искренне отвечал мне датский юноша, по возрасту вполне подходящий в школьные выпускники.

«Ганс Христиан Андерсен. Сказка. «Снежная королева», - уже начиная догадываться о худшем, не прекращал допытываться я.

«Нет, не знаю, - удивлённо пожимал плечами Кай, – я один приехал».

Не знаю, что бы  я подумал о русском парне его возраста, если бы он не знал, к примеру, сказку Пушкина «О царе Салтане» или «Золотого петушка». Не знаю.

 Неожиданно для себя я перешёл на американо-русско-немецкий, ободряюще хлопнув по плечу паренька:
«Ес, О`кей! Гут! Отдыхай, хлопец. Удачи тебе».

Вот такие сюрпризы подкидывает порой цивилизованная Европа.

 А вообще, по мере того, как рейс тянется месяц за месяцем, всё это надоедает до чёртиков, и всякий ищет уединения. И только иностранцы всё так же сбиваются по вечерам в кучки, и до полуночи гогочут на своих птичьих языках. Но замечаю и другое: как-то потихоньку появляются они на судне, и так же незаметно исчезают, будто и не было. Редкие вспоминаются потом.

22.06.92г. 04ч. 03м.  Это что же мне не спиться? Написал дату, и вспомнил сразу о том, что случилось пятьдесят один год назад. И ведь именно в этот час! Так, стоп, час-то здесь не наш, а американский. У нас сейчас 12 часов дня…

Полвека и ещё один год назад на Родине моей в этот час выступал Председатель СНК Молотов. Вот какая «вспышка» случилась в тот день, что «ветер» от неё до сих пор гуляет по планете и будит ночью, не даёт спать.

 На судне сейчас меняется вахта. Поднялся на палубу и убедился в том, что погода сегодня неожиданно свежая, даже я бы сказал, небольшой штормец, ветер в вантах поет так, как давно не пел, с самой зимы, наверно. То-то, я гляжу, крен такой на левый борт, что я проснулся чуть не на переборке.

 Ну, вот, вчера рано утром миновали Бермудские острова и повернули на северо-запад, на Норфолк (есть, оказывается,  такая военно-морская база Штатовская, типа нашего Североморска), а «Крузенштерн» и ещё какие-то суда пошли на Бермуды. Где-то там, в столицах, сидят руководители регаты и сортируют, кого куда. Наше дело – «сполнять» сей дружественный, внеплановый визит. Сегодня до Норфолка осталось 480 миль. Идём под неполными парусами, без двигателя.

23.06.92г.  Все только и говорят: вот придём в Нью-Йорк, набегут эмигранты!.. А, ну, как не набегут? Кто его знает, этот Нью-Йорк, кто их знает, этих эмигрантов. Что им проку старые болячки расковыривать, уже, наверно, почти зажившие? Да и есть ли те болячки? Были ли? Что мы знаем про этих ребят? Ах, Америка! Эх, эмиграция! До сих пор это было что-то далёкое, ко мне, по крайней мере, отношение не имеющее. Но вот зимой довелось глянуть на наших, поволжских немцев - возвращенцев в Германии. Картина, надо сказать, не веселая. Всё же они там – люди далеко не первого сорта. Но это их выбор! И, главное, он у них есть, этот выбор, появился, наконец. Американские эмигранты, как говорят, немного по-другому живут: сбились кучкой, и стоят крепко, как пуговицы. Что это я про них разговорился? А, видно, потому, что хочется сравнить свои представления с реальной действительностью.

Сейчас по трансляции капитан передал информацию о том, что нам необходимо прибыть на внешний рейд порта Норфолк 25 июня во второй половине дня. 26 июня, в 11-зо торжественная встреча на причале. Идём под двигателем, за двое суток надо поспеть (а то выделывались, понимаешь, дрейфовали; я же говорил, что надо подойти ближе, и там дрейфовать). Ну, вообще, такая информация даёт некоторый заряд бодрости в нашей расслабленной жизни. Идти, да ещё торопиться – это хорошо. Вспоминается новогодний заход в Германию. Как мы там торопились! И, всё-таки – опоздали. А ведь примета – где Новый год встретишь, там и проведёшь – сбылась! Так-то, Александр Павлович, не Вы меня в Америку послали, а Высшие силы.

30.06.92г. Плывёшь, плывёшь… вода, вода… долго, долго… А потом – раз! И, нате вам, Америка! «Логово имперских происков и амбиций». «Страна Золотого тельца и Желтого дьявола». У нас там, дома, Америка давно по языкам гуляет. Я с детства ещё помню: «Говорила баба деду: Я в Америку поеду!» А дед ей, хулиганская морда, отвечает: «Ах, – говорит, – ты старая… звезда, туда ж не ходят поезда!» Или вот: «Мы Америку догнали по надою молока, а по мясу не догнали, – пузо лопнуло у быка». Это ещё хрущевские нескладухи. Теперь молодежь другие поёт: «Я отдала тебе, Америка – разлучница, того, кого люблю… Храни его, храни». И это – из лучших. Хуже, когда наши и на их тарабарском языке извращаются так, что порой, кажется: может уже всё, оккупировали? В окно глянешь – да в России ли мы?.. Ещё помню из детства: когда растолковали мне, что Земля – круглая, и что на той стороне «мячика» есть страна Америка, я всё время думал: как же они там, бедняги, вверх ногами ходят? Потом оказалось: это мы здесь «вверх ногами», а они-то, как раз, нормально, живут себе, и в ус не дуют. И всё просто устроено, по человечески, как и должно быть у людей в двадцатом веке, чувствующих себя людьми на Земле, а не дикими обезьянами, на которых, скорее, похожи мы. Хотя до сих пор мир Божий вопросом мучается: где греха больше – строить цивилизацию на костях аборигенов и негров или на костях своих соотечественников? Тогда причём здесь патриотизм и высота построенного здания? О-хо-хо! Тут бы в собственной душе разобраться, а история цивилизаций – не человеческого ума дело.

…А ностальгии эмигрантской, кстати, что-то не заметили мы, тем более, сейчас, когда в любой день, при желании, можно сесть в самолёт и оказаться на Родине. И не очень-то, признаться, летят. Здесь они, как рассказывают, увидели то, о чем не имели представления там, на Родине. Оказывается, о тебе могут заботиться, уважать, и не за какие-то заслуги, а только за то, что ты родился и живёшь. Слушали мы эмигрантов, и медленно, словно чугунное ядро, ворочалось в сознании, зарождалось нечто новое, о чём раньше и не думалось вовсе. Слушали и думали: больно гладко всё у вас. А не желание ли это ещё раз убедить самих себя в правильном своём выборе? Если всё у тебя хорошо, то, что же ходишь ты на русское судно и рассказываешь всем подряд, что тебе – хорошо? Не зря поверье: там, где здоровье и счастье есть – о них не говорят. Всё это понятно: «лапотная» Россия далеко отстала от американской сверх цивилизации, но в том не наша, думаю, вина, а воля Божья. И ещё: я не знаю, хороша ли эта детская привычка – бегать по чужим садам, где яблоки румяней, чем в твоём. А, ну, как выйдет хозяин, да шуганёт, так, что мало не покажется? Так что – смотрите, ребята.

Свет велик, чудес много. А у нас по правому борту  Атлантический океан, и по левому борту он же, но по левому до Америки ближе, метров на пятнадцать. Скоро встанут Нью-Йоркские  небоскрёбы, тётка с факелом, шум и дым «трущоб» города «желтого дьявола» окутает продутые ветрами всех широт мачты нашего белокрылого барка… Здравствуй, Америка! Как ты тут сама, без нас?..

04. 07. 92г. Сегодня, в День независимости США,  по окончании парада парусов, который проходил на Гудзоне, мы ошвартовались у седьмого причала в Бруклине.
Парад! Это был настоящий праздник, к которому стремились и готовились несколько месяцев. После ночёвки на якоре в бухте Лоуэр – Бей «Седов» снялся с якоря, занял своё место между «Миром» и «Крузенштерном» и двинулся в кильватере в сторону устья Гудзона. А туман был гуще молока, и всем казалось, что всё! погода Нью-Йорка бортанула нас в этот торжественный день, и не увидим мы ни Брайтона, ни Бруклина, ни знаменитой статуи Свободы, ни  небоскрёбов Манхэттена… Но Господь милостив, и сразу за мостом, название которого я прочитал позже на штурманской карте – Верразано, - туман стал довольно быстро рассеиваться. Скоро, словно на фотобумаге, опущенной в проявитель, стали проступать черты знакомого по фотографиям и кинофильмам города. Слева, зелёным призраком, кутающимся в рваные клочья уходящего тумана, явилась «Свобода». Справа – неровным, но величественным строем подступили к берегу небоскрёбы, и долго, медленно, величаво шли и шли навстречу, выставив напоказ зеркальные, сверкающие, празднично ухоженные «мундиры», скроенные из миллионов окон. Палуба переполнена, словно многолюдная улица; кроме экипажа, в полном составе вывалившего наверх, на ней полно гостей – американцев, рано утром приплывших к нам на катерах, чтобы за умеренную плату поучаствовать в параде на борту самого большого парусника мира. Кто-кто, а американцы – хлебом не корми, – любят прикоснуться ко всему «самому-самому». Возбуждённые лица, восторженные глаза и – объективы, объективы… Так хочется запечатлеться «на фоне»!.. Среди гостей попадаются русские, живущие в Нью-Йорке. Тотчас они оказываются в плотном кольце наших ребят, которые, раскрыв рты, слушают рассказы о городе, об Америке, об их образе жизни. Какими бы незамысловатыми ни были те рассказы, но они живее и интересней, чем любая информация, пришедшая из книг, газет и фильмов. Медленно плывёт армада вдоль берега, вдоль набережных, переполненных людьми, вышедшими полюбоваться редким событием. Даже для привычного к зрелищам Нью-Йорка сегодняшнее – не рядовое. И это заметно по многолюдству толпы, по обилию национальных флагов, от которых рябит в глазах, по количеству вертолётов, кружащих над нами.

 Но всякому торжеству приходит конец. Закончился парад парусников и к полудню мы встали на отведенное нам место у причала.

Торопливая душа всё стремится куда-то, словно желая, обежав весь мир и побывав во всех его укромных, потаённых уголках, успокоиться, наконец, притихнуть где-нибудь в излюбленном месте, прикрытом от ветров и печалей, остановиться и жить покойно, сознавая своё бессмертие и неповторимость, не спеша вспоминать и анализировать всё увиденное, вновь переживая то счастье, те радости и волнения от незабываемых встреч, что случились когда-то…

Вот и нас неодолимая сила погнала в город, побывать в котором мечтает каждый хотя бы раз в жизни. Небоскрёбный, величественный Манхеттен был далековато от места нашей стоянки, и мы вчетвером, компанией не запланированной, но сложившейся совершенно стихийно, почти на трапе перед выходом, рванули в город, в ту часть его, что зовётся Бруклином. Пошли просто так, без всякой цели. Хотелось дать волю застоявшимся ногам, окунуться в шум и толкотню улиц, усладить взгляд блеском витрин, забытым строем вертикальных линий чужеземных кварталов, о которых так тоскует душа моряков среди однообразия морской равнины. Два матроса – оба Серёги, разжалованный начпрод Вадим и я вышли из порта и направились по одной из улиц, идущей на медленный подъём в противоположную от моря сторону. Невольно стали сравнивать всё увиденное здесь, в центре мировой цивилизации, с виденным ранее, в других городах и странах. Скоро единодушно пришли к общему мнению: ничего особенного. Чуть шире улица, чем-то похожая, кстати, на Московский проспект нашего Питера, чуть ярче и наряднее витрины магазинов, чем, допустим, в престижных районах Генуи, но и здесь, как и в любом другом гнездилище урбанизации, та же сутолока и бензиновая гарь, те же заурядные дворы старых домов с деревянными скамейками и старушками на них, с песочницами и детворой, может быть чуть меньше захламлённые, чем в наших столицах, но такие же тесноватые, хотя и хранящие свой особый крохотный уют, как все дворы больших городов. Сегодня – День независимости, и всё вокруг переполнено треском петард и хлопушек, всплесками хохота шумных молодёжных компаний, особой возбуждённостью прохожих и шальным блеском в их глазах. Но несколько раздражает нечто, характерное для всех городов, всей сутью своей, движением и смыслом уцеленным на наживу и выгоду: быть здесь, – как бы это поточнее сказать – хочется мало. Как, вроде бы, есть некая туристическая обязанность: проделав долгий путь, надо непременно пройтись по новым местам, повидать дома, улицы, достопримечательности и… – всё! Миссия закончена.

Спустя полчаса мы, не сговариваясь, сошлись в общем мнении, что городишко сей, хоть и велик, но нет в нём святости, какая приличествует поименованному центру мировой цивилизации, что бы захотелось, остановившись где-нибудь на перекрёстке стрит и авеню, задрать голову и сказать самому себе: да-а! Нью-Йорк!

Нет, не возникает такого желания. А хочется только поскорее вырваться куда-нибудь с задымлённой, шумной улицы, присесть на скамейку в тихом сквере и подумать о чём-нибудь своём, далёком и домашнем. Неожиданно вспомнился наш Ярославль, где был я года три назад, плывя по Волге на теплоходе «Михаил Ломоносов».

 Гуляя по Ярославлю, вышли мы с приятелем к той самой небольшой церквушке, что изображена на картине Саврасова «Грачи прилетели». Изгиб Волги, просторная набережная с видом на загородные дали, известные с детства контуры куполов и колокольни…

Словно раздвинулись века  и оттуда, из минувших времён повеяло вдруг неведомым, но одновременно таким знакомым… И город, и маленькая эта церковь, и Волга за спиной будто озарились разом небесным, неизъяснимым светом, а в голове прошумело без слов и без звука, отпечаталось и проявилось разом: Родина… И словно в миг тот, а было это осенью, лопнули разом смолистые почки на окрестных тополях и повеяло весной и ландышами. Но самое странное то, что всё это приключилось одновременно у меня и у приятеля моего. Мы разом вдруг смолкли, прервав беспечный разговор. Не помню, сколько времени простояли так, не обмолвившись ни словом, а потом повернулись и пошли на теплоход. Шли, изредка оглядываясь, и каждый в отдельности навсегда уносил в себе ту маленькую частичку ландшафта, так нежданно-негаданно запечатлевшуюся образом Родины. А над городом, над Волгою, над лесами и полями, над всей землёю бескрайней летел сказочной Жар-птицей, золотом сияющий на фоне синей тучи, крест маленькой церквушки.
    
В просветах меж домами Бруклина дальними миражами возвышаются небоскрёбы Манхеттена там, за проливом Ист-Ривер, куда надо бы непременно сходить, но как-то – странно – лень. Надо же! Переплыть океан, миновать половину глобуса, перетерпеть столько и – лень! Вот же гадская душа! Что-то предвзятое так прочно угнездилось в ней по отношению к великому, но безбожному граду «золотого тельца». И не даром. Что ни говори, а всё же целая жизнь прошла под красным флагом, и грех бранить её. Да и какой-то – неведомо ещё – сложиться она под новым, трех полосным?

Вернувшись из города и расставшись с попутчиками, пошел на берег и долго стоял там, на берегу Гудзона, глядя на статую Свободы, величаво парящую в туманной дымке меркнущего дня. За спиной моей не стихающе и утробно рокотала «столицы мира», а у самых ног с тихим плеском разбивались о старые, густо просмолённые бревна причального парапета отбойные волны проходящих катеров. Тихие мысли гнездились в моей голове. Какие неведомые силы, вершащие судьбы миров, втягивают в свой непостижимый водоворот эти мудрёные пучки космической энергии, именующие себя звонким именем Человек? Что движет нами, мной, взметая над землёй осенними легковесными листьями, бросая то в заоблачную высь, то на гребни волн морской пучины, то в тягучие стрелы железных дорог, трактов, просёлков?..

В год тысячелетия крещения Руси, никогда не думая, не планируя и не мечтая о какой либо поездке в Киев, волею случая оказался в Киево-Печерской лавре, а потом и в соборе святого равноапостольного великого князя Владимира, где отстоял литургию, теснимый тысячной толпой и совершенно не чувствующий этой тесноты. Заворожено и благоговейно внимая пенью церковного хора, вдыхал древний аромат ладана и горящего воска, смахивал украдкой невольную слезу, дрожливо ломающую в глазах золотые блики алтаря…

Или вот ещё, два года назад, не та же ли сила бросила нас, троих чудаков, в аномальную зону под Пермью? Осмыслить явленное там едва ли хватит и всей жизни. Скажу только, что вышли мы оттуда примолкшие и потрясённые, интуитивно перекатывая в сознании шекспировскую фразу: «Да-а, много есть на свете, друг Гораций!..»

И вот теперь, в год юбилея открытия Америки, события, если честно признаться, масштаба планетарного, как бы к тому ни относиться – я здесь. Как-то странно это всё. Даже не по себе маленько делается… И сейчас, глядя на мириады огней небоскрёбного Манхеттена, с трудом осознаю реальность происходящего.

06.07.92г.  Как это важно, и это я понял в минуту счастливого озарения, как важно иметь свой дом, именно СВОЙ, в котором ты родился, вырос, где родятся и растут твои дети, где ты можешь посадить дерево, и видеть, как тянется оно к небу, как крепнет его ствол, как каждую весну бросает оно ввысь и вширь новые, молодые побеги, зеленеет листвой. Дерево берегут, словно члена семьи, ухаживают за ним, переживают, когда грохочут грозы, ведь ему предстоит пережить многих и многих, и радовать далёких будущих потомков, нести им незримый привет от нас, минувших, оставивших на земле дом, дерево, сына…

 Когда-то был у меня дом, сажал я дерево, было и крыльцо, на котором можно присесть после дальней дороги. Каким же светлым, ясным виделось будущее с того крыльца! В доме жили отец и мать, рядом, по соседству – друзья, и всё в жизни – понятно и просто, как дважды два. Помню, как садилось солнце за дальним бором, как в предвечерних лучах его золотились и шептались листья клёна у крыльца…
Зачем и куда уходит суетное время?! Жизнь уже катит под гору, а нет ни дома, ни клёна, ни покоя в душе. Чего достиг? К чему пришел? Ещё хочется мечтать, но уже твёрдо знаю, что буду плыть по стремительному житейскому стрежню, гонимый ветрами причин и обстоятельств, и ни-че-го не смогу с этим поделать, потому что так угодно Господу. В том-то и есть, наверно, наше мучительное счастье спасительного смирения. И где-то в заоблачной вышине, вдали от грохота обыденного, суетного мира звучит тихая, добрая музыка. Пусть всегда она будет со мной и пусть помогает одолеть трудные, тягостные, громыхающие будни.

15.07.92г.  Праздник, длиною в полгода, постепенно превращается в кошмар. Чем-то он мне упорно напоминает тот давешний тазик с взбитыми сливками. Ну, полная ассоциация! Завтра, наконец, в обратный путь. Вы были когда-нибудь в Ливерпуле? Говорят, что где-то там, за океаном, в так называемом Старом Свете есть такой город. Отвернувшись от зрительного зала, как иногда делают на театральной сцене, хочется громко прошептать как бы самому себе, но чтоб слышно было всем: «Век бы его не видать…»

Я с удивлением отворачиваю несколько листов. Ау! А где же мои главные впечатления от города «желтого дьявола» да и от всей Америки? Вот это вот и всё? Даже как-то странно и обидно… Нет, конечно, если отмотать видеокассету – там есть кое-что. Снимал я много и неустанно, а вот записывать, простите, не успевал. Бог даст – по кусочку, по фрагментику, что-нибудь восстановлю. А уж что пропадёт – тому не судьба.

Вот, кстати, несколько монологов в восполнение утраченного, которые в какой-то степени отражают и мои впечатления  об Америке, о том маленьком краешке её, который зацепили мы в этом праздничном рейсе.

Вадим Ярмолинец. «Новое русское слово». 07. 07. 1992г.

«На 11 миль от моста Верразано до моста Джорджа Вашингтона растянулся 4 июля парад самых больших парусников мира, которые прибыли в Нью-Йорк для участия в праздновании Дня независимости. Не смотря на туман, тысячи ньюйоркцев и ньюджерсийцев, вооружившись мощными биноклями и фотоаппаратами, заняли позиции вдоль обоих берегов Гудзона и наблюдали парад 34 больших парусников, только что завершивших гонку через Атлантику. Движение красавцев барков, баркентин, бригантин, бригов , шхун и прочих судов по водам Гудзона было совершенно бесшумным, словно все они тени века минувшего.

Возглавил парад американский трёхмачтовый барк «Игл», 15-й шла двухмачтовая израильская бригантина «Гэлакси», 23-м – украинский трёхмачтовый барк «Товарищ», за ним – российский «Мир», а так же четырёхмачтовые гиганты «Седов» и «Крузенштерн», принадлежность которых мне выяснить так до конца и не удалось. Если верить утверждению «Нью-Йорк Таймс», «Седов» принадлежит Латвии, а «Крузенштерн» – Эстонии. Однако один из старших офицеров «Седова» заверил меня, что барк принадлежал, принадлежит и будет принадлежать одной только России.
Всего в этот день вокруг Манхэттена крутилось 270 парусных судов из 37 стран мира  несколько тысяч местных моторных лодок.

Вернёмся к гонке. Приуроченная к 500-летию плавания Христофора Колумба, она стартовала одновременно из Генуи и Лиссабона ещё в апреле. Участники её взяли курс на испанский порт Кадис, где к ним присоединились другие парусники, и все вместе они направились к Канарским островам, последнему географическому пункту в восточной Атлантике, освоенному во времена Колумба. Оттуда участники гонки двинулись в порт Сан-Хуан на острове Пуэрто-Рико.

Как сообщает в «Нью-Йорк Таймс» Роберт Макфедден, первым из участников заплыва под парусами в Нью-Йорк прибыл норвежский парусник «Христиан Рэдич», что совсем не означает, что он стал победителем.

Среди парусников было три каравеллы, являющиеся почти точными копиями трёх, на которых отправился в своё совершенно отчаянное, чтобы не сказать безумное, путешествие отважный генуэзец. О том, что путешествие было именно таковым, можно судить по размерам трёх судёнышек, которые сейчас стоят у причала в районе Вест 46-й улицы, поражая экскурсантов своей хрупкой ненадёжностью. Борта «Пинты» и «Ниньи» возвышаются над водой, кажется, не более чем на метр – полтора. Если не ошибаюсь, в дни Колумба обе каравеллы, или лучше сказать, каравеллки, не имели палуб, что свидетельствует о совершенной бессердечности капитана по отношению к несчастной команде, так что, может, и правы недоброжелатели Колумба из числа защитников поруганных прав индейцев.

Исторические копии тоже пересекли Атлантику, правда, больше полагаясь на мощные моторы, чем на паруса и ветер. В гонке они не участвовали, поскольку тихоходны до такой степени, что даже не были включены в число участников парада, а были поставлены на прикол у Губернаторского острова прямо напротив статуи Свободы. В тумане они казались призраками, или, пользуясь языком моряков, их можно было принять за «Летучих голландцев».

Проплыв до моста Джорджа Вашингтона, участники парада развернулись за ним и расплылись, виноват, разошлись по причалам. То ли русский, то ли латвийский барк «Седов» пришвартовался к седьмому причалу в Бруклине, а на следующий день, пятого июля я пошел знакомиться с русскими моряками. <…>

Русские моряки, всё в тех же, знакомых с детства, фланелевых чёрных клёшах, с красными треугольными флажками на рукавах – всё с теми же советскими, (какие там российские – эстонские – латвийские!) встречали ньюйоркцев у самого начала пирса за столиком, на котором были разложены на продажу немудрёные сувениры, как то: октябрятские звёздочки и прочие значки, открытки и всё в том же духе. На трап посетителей приглашал симпатичнейший загорелый парень, пользуясь для этого широкими жестами. На палубе самого большого парусника в мире шла торговля, кажется, самая оживленная из всех, какие видела Ньюйоркская гавань. Здесь распродавалась «морская форма рабочая»,  которая пришлась  бы ко двору  в манхеттенских магазинах фирмы «Урбан аутфитерс», специализирующейся  на всем самом уродливом и поношенном, и парадно-выходная, какой завлекают американских любителей экзотики в русских магазинах на Брайтон-Бич.

Продавцы – матросы стояли с вешалками в руках совсем, как на толкучке. Тут же невероятно живописный морской волк совершенно пиратского вида с седой бородой и золотыми фиксами торговал водкой в разлив (это Константиныч. Не по своей воле, а приказом «сверху» сделали клоуном старого моряка); тут же некий художник (Саша Судец) предлагал картины, на которых фигуристые русалки – всё парами, да тройками, - то вытаскивали обнажённых моряков из пучины, то тащили их в глубь неё, как сказал бы фрейдист, наглядно передавая состояние художника – мариниста, последний раз ступавшего ногой на землю, где обитают живые, тёплые и ласковые женщины, как минимум, полгода назад (Саша - довольно талантливый московский художник-график. Давняя дружба связывает его с «Седовом», много замечательных офортов, посвященных морю и парусам создано им, и подобной дешёвой критики, на мой взгляд, нисколько не заслужил). Дальше торговали с лотка почтовыми конвертами со спецгашениями, ещё дальше был киоск с плакатами, брошюрами и открытками и всё теми же значками.<…>

Я подошел к вахтенному офицеру и, представившись, спросил, можно ли видеть капитана.<…> Позвонив  по судовому телефону, тот выяснил, что капитана сейчас нет, но есть третий помощник, и он может принять меня.
 
Дежурный матрос, к общему виду которого само собой клеилось в сознании определение «салага», жестом пригласил меня следовать за собой. Мы оказались у люка, и мой проводник нырнул вниз по отвесной лестнице (нет на судне лестниц, дядя!). По узкому коридору мы прошли в каюту третьего помощника капитана Николая Айдышева.<…>

Айдышев – улыбчивый коренастый мужичок, смахивающий скорее на крестьянина, чем на морехода, усадил меня на диванчик под иллюминатором, с которого тут же поднялся и покинул нас офицер с «Мира».

-  Помнится, раньше на берег советские моряки ходили группами или «тройками» и обязательно со старшим и ответственным товарищем. А теперь как?

-  Порядки такие: вахту отстоял и свободен. Иди хоть один, хоть два, хоть группой. Хочешь, – ночуй. В гости можно. Ограничения отсутствуют.

- А вы получаете какую-то часть зарплаты в валюте?

- Да, немного так… получаем. Когда за границей находимся. Со дня выхода с порта считайте.

- А сколько, если не секрет?

- Я, например, пять долларов в день.

Тут я вспомнил статью своего коллеги, в которой он, сославшись на достоверный источник, сообщил, что кто-то из брайтонских предпринимателей платит своим работникам по 80 центов в час. Я в очередной раз согласился с мыслью, что всё познаётся в сравнении, и самый бедный брайтончанин, всё же неплохо зарабатывает по сравнению с русским моряком, но ведь у русского морского офицера есть ещё зарплата в рублях! – скажет кто-то. Да, но ведь у самого бедного брайтончанина есть ещё пособие (SSJ или ВЕЛФЕР), «восьмая программа», медицинская страховка и фудстемпы.

(Ох, как любят эти ребята брякать своим кошельком! Как хвастают нищенскими приплатами-подачками от американских хозяев! Здесь даже русскую поговорку «Не в деньгах счастье» не хочется вспоминать. Тем более, что у тех, кто в неё не верит, она вызывает только усмешку. Вот уж действительно: кто Момоне  служит – Богом не испугаешь).

-  А как вы относитесь к торговле на палубе сувенирами, формой?

- Считаем, что так и надо. К этому всё идёт, к самофинансированию, судно должно себя оправдывать. А не так, как раньше.

- А вы бывали на других парусниках? Я имею ввиду на иностранных.

- Бывал, конечно.

- Сравнивать с русскими можно?

- По размерам наш, конечно, самый большой. Палуба – громадная. Высота мачт – соответственно. У них – миниатюра. Содержатся неплохо, чистота, порядок, блеск. Даже концы уложены узорами.

- <…>

- А как сейчас, русские моряки бегут с судов?

(Накаркал эмигрант. Двое курсантов остались в Нью-Йорке, а один, Игорёк из Видяево, сошел в Бостоне. Собрал вещички, попрощался и спокойно ушел, ручкой помахал нам на прощанье. У меня даже на видео снято, как он остаётся. Годы спустя я случайно узнал, что всё у него в Штатах сложилось неплохо: женился, работает, живёт и в ус не дует. Про остальных не скажу,–  не знаю).

-  С нашего судна пока никто не хочет убежать. В столько портов заходили, а все на месте.

- А есть сейчас какие-то ограничения на ввоз товаров?

- Нет, никаких нет. Только ввози, а продавай, как считаешь нужным.<…>

Разговор получался отрывочный и всё никак не клеился. Как бы всё было понятно и без слов. Вот Николай Айдышев, улыбчивый, добродушный, гостеприимный с пятидолларовой ежедневной зарплатой. Вот я, корреспондент неизвестной ему эмигрантской газеты. Что между нами общего? Ничего, кроме русского языка. Я живу в Америке, он в России. Он и без расспросов знает, что здесь, в целом, жизнь хорошая, я знаю, что у них, в целом, - плохая.<…>

Сидя перед почти законченной статьёй я не могу не думать о том, что эта газета, конечно же, попадёт к тем, кто знает моряков с «Седова», они, конечно же, помянут соответствующим словом автора этих строк, оправдавшего их подспудные ожидания, что от корреспондентов эмигрантской газеты хорошего не дождёшся, и вот оно, злорадство…(ну, ты, парень – проро-ок! и как догадался? А ведь я не зря кавычки купюр понаставил тут и там; действительно, такая пошлятина «за бортом» осталась! Таким смрадом прёт!..)<…>».

Чрезвычайный и полномочный посол РФ в США В. Лукин:

«Здесь в Америке буду говорить по-русски.
Я хотел бы, прежде всего, сказать спасибо нашим американским хозяевам. Спасибо американским и живущим в Америке хозяевам. Спасибо за то, что они радушно встретили наших парней, нашу делегацию. Я хочу обратиться к моим соотечественникам россиянам, а так же, если здесь есть наши украинские братья, то и к ним. Конечно, мы сейчас живем в трудное время и, конечно, всё не легко нам даётся. И, я думаю, это путешествие не легко далось. Большое спасибо вам за то, что вы приехали сюда. Большое спасибо, что вы здесь для того, чтобы показать наши флаги в этой  великой стране. Вы приехали отпраздновать великое событие в истории мира, когда первые переселенцы ступили сюда, в Новый Свет. Пятьсот лет прошло с тех пор и двести лет существует американское государство, эта свободная независимая страна. Конечно, эта страна не без проблем, но посмотрите, как многого они добились, добились многого, в том числе и потому, что наш вклад, вклад наших соотечественников здесь тоже есть. Добились многого потому, что это свободные люди, которые свободно выбирают своё руководство, которые свободно имеют собственность и свободно работают. Мы сейчас вступаем на этот путь. Наша цивилизация старше, ей уже более тысячи лет, но свободно мы живём совсем недавно. Переходить к новому образу жизни очень трудно. Спросите у наших соотечественников из Брайтон Бич. Каждый из них легко акклиматизировался в новой обстановке? Трудно. Нам, как стране еще труднее это делать. Но мы это сделаем. То, что сделали американцы, мы сделаем тоже, но мы это сделаем в более короткий срок. Мы будем жить свободно. Мы будем жить богато. Как сказал наш президент, когда недавно был  здесь: «Воздух свободы еще никому не мешал». И будем иметь собственность, и будем утверждаться, как одна из самых богатых и счастливых стран. У нас всё для этого есть. У нас есть богатство, у нас есть талантливые люди, которые даже в трудные времена могут преодолевать препятствия. Успеха вам. Гордо держите головы. Гордо и с достоинством ходите по американской земле, по земле нашего великого соседа, партнера и друга».

Русский паренёк на борту «Седова» во время парада парусов на Гудзоне 4 июля 1992 года. Как он там оказался? Бог его знает. Видимо было очень престижно участвовать в этом мероприятии да ещё в день американской независимости, да на самом крупном в мире паруснике. Подобные ребята (скорее всего это типичный негоциант новой волны) никогда не упустят возможности покрасоваться там и сям, лишь бы было шумно, весело, и было внимание к ним, уже везде побывавшим и всё узнавшим. Он будто говорит всем: «Вы только что приехали? Надо же! Долго собирались, господа хорошие, очень долго. А я уже здесь. И я всё про всё уже знаю».
  А информация, действительно, прёт из него неудержимо, как крупа из дырявого мешка, и делится он ею с восторгом и радостью первооткрывателя: 

«...Порядок получения водительских прав у них очень простой: ты должен позвонить и записаться. Заранее позвонить и записаться на приём – это у них святое. Я позвонил накануне, пришел и записался. Причем, сначала мне дали карточки. Я посмотрел: там было сто вопросов. Вопросы предельно простые. На следующий день я пришёл, оказалось, что ни одного такого вопроса не было; там было тридцать пять совсем других вопросов. Я сходу сдал, совершенно не изучая американских правил. Оказалось, что, в принципе, всё довольно просто. Вопросы типа такого: нарисован знак, на нём олень и надпись: «дикие животные». Что означает эта надпись? И предполагаемые ответы: 1) Впереди низко летящий самолёт. 2) Крутой обрыв. 3) Дикие животные. 4) Что-нибудь другое. 5) Я не знаю. Из этих  вот вопросов выбираешь то, что тебе нравится. Или вопрос типа: является ли нарушением американского законодательства иметь открытую бутылку вина в автомобиле, когда ты им управляешь? Ответы: не является; поощряется; является нарушением законодательства; я не знаю. Нельзя сделать больше пяти ошибок. Потом сдаёшь вождение.  Как правило, – на своей машине. Что характерно – подошёл инструктор, сел и сразу предупредил: я не буду лгать, буду командовать только: прямо, остановиться, направо, налево, разворот. Ничего другого не будет. Это я к тому, что помню, как у нас сдавал, типа:  «Останови здесь!». А здесь останавливаться нельзя. Я еду дальше – всё нормально – сдал. Здесь я покатался минут десять, развернулся, остановился и порядок. Дальше, меня фотографируют, берут отпечатки пальцев и – всё; плачу десять долларов и получаю права. Всё продумано для того, чтобы не было так: сдал на права один, а получил другой. После этого дают вот такую вот карточку, которая одновременно является удостоверением личности. Вот это вот калифорнийские права, они со всякой там голографией. Если ты их теряешь, то просто звонишь по телефону. Они просят: «Только ради Бога не приходите, не беспокойтесь». Всё это зарисовано в компьютере вместе с твоей фотографией. Они делают тебе точно такие же права и высылают по почте. Вообще, когда я пришел, у меня спросили: «У вас есть советские права?» Если есть, то тогда сдавать нельзя. Можно ездить по советским, только не по международным. Международные нельзя, а вот внутренние – можно. Очень странная бюрократия. Я пришел в другое отделение, говорю, что у меня нет прав. Тогда, пожалуйста, сдавайте. Причём, в каждом штате – своё законодательство и свои правила. Так, например, в Нью-Йорке нельзя поворачивать на красный свет, в то время, как в большинстве штатов можно поворачивать направо, если нет машин. Соответственно – в каждом штате свои правила и свои права. При этом ты приезжаешь в другой штат, сдаёшь свои права, сдаёшь правила вождения и получаешь другие права. Или вот… Я открывал, например, счёт в банке. Нужно доказать, что ты резидент (постоянный житель) этого штата. Как доказать? Я принёс письмо, которое прислали мне по указанному на нём адресу, показал им это письмо – всё. Это доказательство, что я здесь живу. Не надо никакого штампа в паспорте и никакой прописки. Вообще здесь с машиной сложно. В Нью-Йорке машину иметь просто не возможно. Вообще, в Америке три основные национальные бедствия, национальные проблемы. На третьем месте стоит проблема с наркотиками. Очень много. Так по сорок второй улице идёшь и тебе то и дело: драг, драг, драг… кокэин, кокэин… смог, смог… Предлагают уколоться, покурить… На втором месте это проблема с уплатой налогов. Налоги очень большие и все стараются как-то уклониться. А на первом месте – проблема с парковкой. Просто оставить машину, ну, так, как в Москве – приехал, оставил машину и пошёл, здесь с этим глухо. Первое наше столкновение с полицией: мы купили машину, оставили, вернулись через десять минут – на ней висит тикет (квитанция) под дворником: пятьдесят долларов штраф.  Заплати и поезжай дальше. Второе наше столкновение заключалось в том, что мы оставили машину, заплатили, как и полагалось, и ушли. Вернулись через час – тикет! Оказывается – в этот час – с трёх до четырёх – нельзя! Нашу машину увезли. И вот где-то вот в этом месте (показывает на берег) специальная такая стояночка, где эту машину припарковали. Мы заплатили двести долларов, что бы нам эту машину отдали. Машину мы купили за пятьсот. Вот такие дела. Приезжаешь за полчаса до встречи, кружишь по улицам, ждёшь, пока освободится место, опаздываешь на встречу, ну и все соответствующие последствия.

У американцев своё представление о сложностях. Когда они звонят, допустим, в Россию – они набирают два-три раза, линия занята, – говорят: невозможно дозвониться! Они не представляют, как мы сидим и крутим три часа этот наш дисковый телефон, чтобы дозвониться. Они говорят: в Америке такая бюрократия! Паспорт получить, – три дня надо потратить!

Если ты нелегальный эмигрант – постарайся найти работу у  американца, потому что, если ты найдёшь работу у русского, то он выжмет из тебя все соки, обманет, не заплатит и, вообще, хорошего будет мало.

Американцы – народ безумно трудолюбивый, но, по моей оценке, развиты гораздо меньше, чем русские. Где-нибудь в центре континента, в Аклахоме какой-нибудь, скажем, откроешь перед фермером карту Америки и спросишь: где мы сейчас? Он не сможет показать. Средний американец пьёт пиво, смотрит бейсбол по телевизору и очень хорошо работает, он высокий профессионал в узкой области, которую он делает. Главное – в своей карьере он с невероятным упорством бьёт в одну точку. Если он делает какое-то дело, то он это дело доводит до конца. Он печёт хлеб, открывает какую-то лавку, прогорает. Он идёт работать шофёром, откладывает какие-то деньги, опять открывает эту лавку уже во второй раз, третий раз. Прогорает пять раз. На шестой раз он становится миллионером. И это нормальная история. Вот известная история про Кентуки Фрай Чикенс. Мужик из штата Кентуки изобрёл рецепт, как готовить цыплёнка. Очень вкусно. Он уже был пенсионер. Он пришёл в какой-то ресторан и говорит: у вас плохо идёт дело. Я раскрываю свой секрет. У вас увеличивается оборот, и вы мне даёте двадцать процентов с увеличения оборота. Те его прогнали. Не надо, говорят, нам твоего секрета, и так всё плохо. Он пошел во второй ресторан, в третий – всюду его гонят. Он стал составлять список, чтобы не перепутать. Он обошёл все рестораны города – его прогнали. Он сел на машину, приехал в соседний город, обошел все рестораны того города… Он ходил больше года. Он вел записи. На тысяча восьмом ресторане ему сказали: давай. Сейчас по всей Америке Кентуки Фрай Чикен пользуется большим успехом, он миллионер, но в своё время, пока он ездил и предлагал себя, потратил всё, что у него было. Такая история». 

Осип Шульман, водитель автобуса с Брайтона:

«...Не могу я себя русским назвать. Нет, не могу. У меня просто нет выхода другого. Они нас не понимают. Здесь большая очень разница: еврей - это религиозность. Если бы я был религиозным - я мог бы себя назвать евреем. А они говорят: ты же русский, ты же страшный! В своё время в Одессе мне сказали, - а я очень хотел поступить в мореходку, - мне сказали: евреи у нас не плавают. Как это объяснить? Какими словами? Или я это только сейчас придумал? Не тяжело было, а практически невозможно. Был небольшой процент из тех, у кого были глубокие, серьёзные корни среди аппарата... Точно так же в своё время я не поступил в университет на математический факультет, где был конкурс - три места на одного человека. А меня не приняли...

Говорят: Брайтон – это русский район. Очень, конечно, мне это неприятно слышать, я вам честно скажу. Ничего, конечно, не имею против русских, но я всегда считал, что мои корни – евреи. Это моя очень большая проблема, что я ни говорить не могу, ни ребёнок мой, что не религиозен... Это проблема нашего убитого поколения. Точно так же, как и вашего; вы тоже не знаете ни корней своих, ни религии дедов... Здесь за этим очень строго следят, все религиозные праздники отмечаются. Религиозный национальный еврейский праздник – это общегосударственный выходной день, на улицах вывешиваются национальные флаги...

Вы никогда не делили, конечно; все, кого ни спросишь, все всегда любили евреев. Все: да что вы! все мои друзья – евреи! Боже упаси!.. А на самом деле я теперь, в тридцать пять лет, должен начинать жизнь в чужой стране.

 Где мы живём? А вот здесь, где первый поселился, потом второй, за ним - третий... Вся вот эта улица, по которой мы ехали и от неё три блока туда, три блока обратно. Таких уголков много. Здесь так называемый коммерческий центр русской, то бишь, еврейской эмиграции. Здесь магазины, клубы, здесь рестораны русские... Сейчас открылся очень дорогой русский ресторан "Распутин". Я там ни разу ещё не был, слышал о нём легенды, что кучу денег в него вложили, мафия и прочее... Говорят, что будет очень интересно, очень дорого. Будем надеяться, что когда-нибудь вы получите возможность оценить по достоинству красоты и прелести подобных заведений.

Не тянет ли домой? Моя жена была в Одессе три недели... Ну, знаете, мы тоже не из голодных, как говориться, краёв, но она такие впечатления привезла, что страшно становится.

У меня нет никаких, я вам честно скажу, эмоций. Я тридцать пять лет жил в этой стране, тридцать пять лет мне постоянно напоминали... Может быть, это я такой не  счастливый. Только я не хочу, чтобы вы подумали, что я здесь вдруг такой герой стал. Тридцать пять лет мне внушали, что это не твоя страна. Открываешь чуть-чуть рот - вон на х... в Израиль. Чуть-чуть, и... В армии два года... На сегодняшний день у меня к этой стране... Можете думать обо мне, что хотите - на сегодняшний день эта страна для меня абсолютно чужая. Мы – единственная эмиграция русская (как вы нас называете), которая не имеет связей со своей диаспорой. Сейчас пытаются наладить. Вот это вам организовал такой же эмигрант, как я, только он чуть подольше здесь. Вы говорите: теперь у вас свобода? Я не знаю... Я не знаю, как всё это лицемерие можно назвать перестройкой. Несчастный, бедный Горбачёв, который попытался взвалить на себя этот воз... И поставили, я прошу прощения, этого клоуна Ельцина. Это ж клоун. Ну, что это? Это политический деятель?

 Это не мои проблемы. Я вам даю честное благородное слово - можете мне верить, можете надо мной смеяться – у меня совершенно никаких связей, совершенно никакой тоски нет... Я не думаю об этом. Я люблю эту страну: я, поверьте, там тоже был не нищий, но, при всём при этом, за два года, как я здесь, я добился гораздо большего, чем там за предыдущие тридцать пять лет. И здесь миллиард проблем, и здесь тоже есть и антисемитизм, и расизм, и что хочешь, но это не государственная политика. Никто не делит людей. Если я завтра захочу называться русским – мне никто не запретит этого, мне никто в  паспорте не впишет. Никогда! Если я чёрный, а я буду заполнять анкеты и буду писать, что я – белый, мне никто этого не запретит. А там мне каждый раз будут напоминать. И не только мне. Я помню, как эти «чурки» были, и как «молдаване» были... Это же абсурд! Здесь же за такое в тюрьму садят. Ты должен сам помнить о своих корнях. Хочешь – меняй, ассимилируйся. Вот этот мой сынок (он обнимает мальчика лет десяти, стоящего рядом), он уже не будет жить евреем. Он говорит по-английски. Он поёт их подлые песни. Ему никто не верит, что он здесь не родился, он одевается, как они, он кушает их эту подлую пищу... Вот и всё!» 

 
 
 Сейчас в Бостоне идёт дождь, я сижу за столом в двухместной каюте, куда меня перевёл капитан вместо проштрафившегося начпрода, которого поселили на моё место, в матросский кубарь. Через открытый иллюминатор дышу прохладной, и потому особенно приятной, после долгой душной жары, сыростью; смотрю, как дохнут тараканы, проползая сквозь американские ловушки, периодически выметаю их веником, но им, паразитам, наверно не будет конца – так много развелось их во время прохода по неимоверной жаре тропических широт. Вспоминаю, как появились у нас эти тараканьи ловушки.

В Нью-Йорке, во второй, кажется, вечер возникла в каюте дама лет шестидесяти в сопровождении то ли мужа, то ли друга, по виду – младше её лет на десять. На уверенном русско-украинском, с крепким, приобретённым американским акцентом дама спросила: «Мени, зараз, сказалы, шо тут есть мен. Правильно?» - «Ту менс, миссис» - я указал на соседа по каюте. «Ай! Но! Но! Не есть правильно. Мени трэба камермен. Ес?»

Спутник её топтался у дверей, загадочно и глуповато улыбаясь. И в эту минуту с дальнего конца стола твёрдой и уверенной рысцой пробежал таракан. Дама чуть не подпрыгнула, захлопала в ладоши и закричала радостно, будто увидела старого, давно не виденного друга: «О! Кукарача! Кукарача! Сорок рокив нэ бачила!»
«Можем предложить на развод», - тут же нашелся сосед мой, рефмеханик Виктор.
Завязался разговор. Дама, – эмигрантка с Западной Украины -  Мария Могилина («здесь я – МогилИн; бить надо последний слог»). Живет в Нью-Йорке, есть взрослая дочь, с ней её новый муж – американец. (Она потрепала его по шее, ну, точь-в-точь, как треплют молодого жеребчика, только что приобретённого на шумных торгах). Мы с Виктором многозначительно переглянулись. Мария сходу перехватила наш взгляд – ну, бой-баба! – ласково и примирительно приобняла своего «Джона», чмокнула куда-то в нос и весело сказала, совсем почти по-русски: «Не хочет учить язык, коханый мой».

На следующий день я часа два таскался по украинским судам, пришедшим вместе с нами, и снимал под руководством Марии Могилиной интервью членов экипажей, которых Мария долго уговаривала и объясняла им, что говорить надо на украинском, хвалить развал Союза, «освобождение» Украины и наступление «Новой эры «нэзалэжности». Интервьюеры часто сбивались на русский язык, путались и несли такую околесицу, что Мария, стоя с микрофоном, краснела и мотала головой. Вся эта катавасия нужна была для отчета какому-то Украинскому эмигрантскому союзу, не знаю правильного названия, но смысл такой. Много раз я обругал себя, что связался с этой грязной политической стряпнёй, и не раз представил себе, в какую неприятность вляпался бы, будь на дворе старое время.

     Неожиданной была расплата за работу. Мария со своим «Джоном» (совершенно не помню имени американца, а потому беру в кавычки условное) пришли вечером, похвалили за работу и притащили несколько пакетов со всякой всячиной. Среди кондитерской чепухи в разноцветных пакетиках и коробочках, пары огромных арбузов, пакета больших и очень спелых, распираемых изнутри соком плодов манго, был полный пакет антисептического мыла и два или три пакета ловушек для тараканов. Витя сосед, когда вытряхнули на стол мыло, от души расхохотался: «Утрись, немытая Россия!» Мне почему-то было не до смеха.


 16.07.92г. Вспоминая миллионную толпу жителей Бостона, провожавших нас, с сожалением подумалось: пройдёт ещё пятьсот лет, и вряд ли кому-нибудь будет интересно знать, что вышли мы из Бостона сегодня в полдень, что ветер был никакой, и потому уже вечер, а парусный «крейсер» наш всё  кружит и кружит на месте, пытаясь поймать всеми своими парусами едва уловимые крохи летучего воздуха среди почти полного штиля. И это очень похоже на старт в Генуе, когда чуть ли не три дня мы висели под итальянским берегом, никак не желая с ним расставаться по той же самой причине – отсутствие ветра.

Да что там – пятьсот, думаю я, глядя на узенькую полоску берега с неровно торчащими зубьями небоскребов, уже через десять лет никому не будет интересно знать, как тепло провожали нас американцы, всем городом, кажется, вышедшие на берег простится с парусной регатой. Восторженные до пучеглазия (в смысле – любящие искренне, и не очень удивляться всему подряд, оставаясь, между тем, ребятами себе на уме), немного странные, но, в общем-то, милые люди. Они не такие, как мы, но это-то и хорошо. Нам есть чему поучиться у них, а им у нас, но они учиться у нас не хотят, потому что чувствуют себя довольно уверенно и в мире, и в своей стране, и внутри себя. Мне показалось, что они немножко не любят думать, но очень хорошо умеют делать, а потому живут прекрасно (в материальном смысле), но, на нашу мерку, с духовностью у них не всё в порядке. Беда в том, что материальность их на виду, её можно посмотреть и пощупать, она настойчиво кричит о себе превосходными дорогами, шикарными  домами, автомобилями, одеждой, продуктами и прочим потребительским излишеством, от которого ломятся их магазины и жилища.  Духовность же наша находится в совершенно другой, эфирной, я бы сказал, сфере. В её незримые преимущества входить сложно, как сложно войти и постигнуть четвертое измерение. И, кажется, именно для этого припасли они, практичные американцы, весьма аргументированную поговорку свою: «Если ты такой умный, то почему же такой бедный?» И нам, по-моему, крыть здесь нечем. Вякнуть, что ли: «Не в деньгах счастье»? Да не звучит оно как-то при наших-то заплатах (не обязательно исправлять на «зарплаты»). Тут лучше всего привести слегка перефразированную библейскую цитату: «Блаженны духом нищие, ибо их есть Царствие Небесное», и закрыть тему. Душа и тело, братья вы мои дорогие, американцы разлюбезные, в вечном противоречии состоят. А истину один Господь ведает. И кто здесь прав, в этом не стихающем, хотя и безмолвном споре?..

Смотрю нью-йоркскую плёнку и вспоминаю жаркий, солнечный день 5-го июля.
Парад в Нью-Йорке для меня был похож на боевую  атаку. С камерой наперевес, будто с автоматом, ломился я по Бродвею сквозь плотную толпу, стоящую на тротуарах, прорывался через полицейские заслоны, уговаривая грозных мужиков в форме на никаком английском: «Скюз ми! Айм шип Седов! Айм раша камермен!» Пропускали. Что странно – пропускали. Наши в подобной ситуации в шесть секунд «ласты» заломили бы и пинка дали. А по центру Бродвея длинной и пестрой колонной, напоминающей советскую первомайскую демонстрацию, шагали экипажи парусников из разных уголков планеты. Ни конца колонны, ни начала её я не видел. Наши шли где-то в середине. Первыми – два курсанта: один со знаменем, непривычным пока ещё триколором, другой с транспарантом названия судна; за ними - руководители практики Брандт и Глущенко, а уже за ними – остальные курсанты. В пылу погони за колонной я успел-таки сделать одно интересное наблюдение. Впереди «седовцев», печатая чеканный шаг, шла команда немецкого парусника «Гор Фок». В отутюженной, изящно подогнанной форме, подтянутые и вышколенные, безукоризненно и чётко выполняя команды своих командиров, немцы шагали с невероятной похожестью на знакомые нам по кинохронике тридцатых-сороковых парады их дедов. Американская же публика, как ни странно, встречала колонну немцев гробовым молчанием, даже как бы отводя взгляды. И здесь я абсолютно искренен, свидетелем тому – видеозапись. Следом же топали наши. Именно топали, в отличие от чеканного шага немцев. И особенно заметно это бросалось в глаза после очередной остановки колонны, когда вместо строевой команды нашим курсантам наши штурмана – руководители совсем по-семейному, размахивая руками, говорили:

«Так, быстренько, пошли–пошли–пошли!»

И форма-то у наших – в полнейшем контрасте с немецкой: такой-то она казалось затрапезно-мешковатой, такой-то неряшливо-измятой, будто там, за океаном, на милой Родине нашей об утюгах ещё и слыхом не слыхивали. А уж если говорить о строевом шаге!.. Песня такая была полублатная: «У их походочка, как в море лодочка, и клёши черные метут асфальт!» – ну, точно медвежата.

Но!..

По всему маршруту движения колонны, как только появлялись русские моряки, – возникала волна аплодисментов и восторженные крики публики, запрудившей тротуары знаменитого Бродвея:

 «О-о, раша! Браво! Раша! О`кей! Раша!..»

Так и шли мы до самой мэрии, где состоялось награждение победителей и участников регаты,  встречаемые и провожаемые волнами аплодисментов и криков. И каждого из нас хоть немного, но распирало чувство гордости за принадлежность к великой стране «Раша». И чувствовали мы себя, в отличие от немцев, среди друзей и союзников, рядом с которыми, пусть не мы, но отцы и деды наши делали когда-то одно большое, общее дело. И даже то, что с чьей-то «вражеской» подачи при награждении с трибуны мэрии прозвучало: «Седов». Латвия», не испортило нам настроения.
          
…А вечер сегодня хорош: тих, прохладен, безоблачен, и солнце садиться медленно, полого, почти по северному. Как, всё же, привык я к северам нашим, к милым, длинным вечерам, когда после захода солнца ещё долго светится западный небосклон скромными, пастельными тонами, и день не торопится покидать землю, и хочется побыть в нём, подумать о чём-нибудь хорошем, постоять в тишине, молча покуривая…
О-ё-ёй, пойду-ка на ужин. Сегодня замечательная жареная импортная рыба. Стоп. А разве бывает рыба импортной? Ведь «огород»-то общий.

21ч.28м. Сейчас читал, звучала музыка… и в эту минуту что-то «прогавкали» по трансляции. И голос этот, показавшийся мне препротивным, сразу дал почувствовать, чем отличается судовая жизнь от жизни береговой. Здесь тебе и на минуту не дадут забыть и забыться, заслушаться, зачитаться, как, допустим, где-нибудь в деревне, в сумерках, в тишине уходящего дня, под тихий, смолкающий на ночь шелест листвы, когда засыпаешь и просыпаешься со счастливой душой, в предчувствии свободы и одиночества, и душа твоя парит высоко, в горних просторах, в мире удивительном и прекрасном.

Хочется еще много хороших, тёплых слов говорить о береге, так затосковал я по нему. Про судовую жизнь говорить сегодня нет желания ну никакого! Потому что… лежал, читал, слушал, а тут: Гав! Гав! Гав! «Вахтенному наряду прибыть…» куда-то там… Такой паскудный голос! И рухнула вся гармония. Только и оставалось – вскочить, записать всё это. Вроде бы удалось сказать то, что думалось. А сейчас опять звучит Чайковский, Первый концерт, и я снова в облаках…

…И нет вокруг океана, а только лес, поляна, в отсветах ночного костра зелёная трава, и искры пляшут в вышине, летят, ввинчиваются в чёрное небо, смешиваются со звёздами, теряются, гаснут…

20.07.92г.  Скоро полночь.

Кончается июль. Через десять дней будет четыре месяца, как в море. Вот уж действительно – на старости лет досталось мне это ненужное полугодие. Если честно говорить, то моё представление о загранице было несколько другим, я бы сказал романтичнее, что ли. Я повторяюсь, но из всех стран больше других запала Германия. Есть в ней какая-то общая душевная теплота, которая, видимо и роднит её с Россией. Не эта ли «одинаковость» и породила почти одновременно «великих патриотов» Гитлера и Сталина. Что-то есть такое в наших странах, что сродни одноимённым электрическим зарядам, которые так долго отталкивались друг от друга, что, в конце концов, поняли – врозь им нельзя.

Но не об этом я сегодня хочу говорить, а о чём-то другом, к чему располагает тёплое небо над нами с редкими проблесками звёзд меж облаков, тёплая вода подхватившего нас Гольфстрима, благодатная тишина, царящая вокруг, не смотря на привычный уже шум вентиляторов и работу вспомогача внизу, под палубой, тихое шипение волн за бортом…

Поздно вечером вышел на полубак, лёг на нагретые за день доски палубы… и вдруг услышал, как где-то рядом закуковала кукушка. Мистика! А всё-таки – хорошо! Хорошо, что где-то далеко, за двадцать дней отсюда есть берег, есть ветвистые деревья и холодные камни скал, есть всё то, о чём так скучаешь в море.
Англия… Берег туманного Альбиона… Какая уже по счёту страна? Пятая? Ну, не так-то и много. Вон, сколько их на карте! Будто одеяло, сшитое из разноцветных лоскутков. Да и, опять же, что-то не о том хочется говорить и думать. Пойду-ка спать. Почитаю на сон грядущий Лихоносова.  «Новое русское слово», охапкой которого снабдили «друзья» с Брайтон Бич,  что-то не идёт сегодня. Включу магнитофон, и буду думать о будущем. Вот уже и начинает возникать в воображении прохладный день 31 августа, морской вокзал… А, впрочем, где-то глубоко на дне души этот день живет с самого начала рейса. Сентиментальные раздумья, но, всё же, черт побери, хорошо, когда есть чего ждать. Ну, хорошо, а что же я буду ждать на берегу? Впрочем, там сразу возникнет столько заморочек, и время полетит так быстро, что ждать уже ничего не придётся, а надо будет только догонять.

И ещё какой-то день вспоминается: лето, небо в сплошной дымке облаков, светло и тихо, река в зарослях ивняка, трава у берега мелкая, но не кошеная, а такая по которой часто ходят, но не вытаптывают… И никого. И легко как-то идти по этому берегу одному, не скучно. Лёгкий ветер несёт освежающую прохладу, и день уже перевалил полдень. Где-то там, за излучиной реки – деревня, и даже в воздухе сквозит едва уловимый запах жилья. Тропинка под ногами узкая, затравевшая местами, осторожная, но столько в ней тепла, что о прошедших, проложивших её когда-то, думаешь так, как думают только о близких друзьях и родственниках. И ещё что-то стоит перед глазами, что трудно пересказать. Это «что-то», наверно, во всём: в переплетении ветвей, в придорожных телеграфных столбах, уходящих вдаль, в проводах, висящих плавными дугами, в бесконечном пенье кузнечиков, и… Нет, дальше уже представить невозможно, дальше оживает в душе та редкая минута, когда просто так, без всякого повода, хочется то и дело повторять самому себе: «Хорошо! Да! Просто хорошо! Надо же!..»

Скоро сказка сказывается, да медленно облака плывут.
 Спустя несколько лет мне попадёт на глаза одна интересная мысль:
 «Из Америки ехать уже некуда с тем же чувством, с каким едешь в Америку. Из Америки – как на древних картах: мир кажется плоским, замкнутым, насквозь ясным и тем неинтересным. Этим американцы несчастнее нас. Им некуда двигаться дальше. Они у потолка».

 А интересна, на мой взгляд, мысль тем, что с каждым её отдельным словом можно спорить, а в целом она необъяснимо правдива, какими бы патриотами мы сами себя ни представляли.

Как только растаял на горизонте последний небоскрёб Бостона, так почти сразу легло на душу чувство: всё, вот и закончился праздник, которого долго ждали, стремились к нему, радовались, разочаровывались, восторгались и огорчались... И имя этому празднику – Америка! Ещё будет Англия, Ливерпуль, городской зал Сент-Джорджс-холл, где призерам и участникам регаты вручит награды сам король Испании Хуан Карлос.

 Потом  будет долгая дорога домой за три моря: Северное, Норвежское и Баренцево, когда с каждым днём движения на север всё прохладнее воздух, всё лазурнее вода попутного Гольфстрима, всё длиннее и прозрачнее вечера… По правому борту бесконечно долго будет тянуться норвежский берег, изрезанный горами и фьордами, словно металл глубокой ржавчиной, а на фоне этого берега нет-нет, да и возникнет из морской пучины хвост огромного кита, словно перископ фантастической субмарины. Каждые следующие сутки в конце этого бесконечно длинного рейса будут всё протяжнее, и время, словно стальная пружина, будет тянуться и сжиматься одновременно. Какая мУка эти последние дни перед возвращением!

 Где-то на траверзе Нордкапа – северной оконечности Скандинавского полуострова – увидел удивительный сон, о котором до сих пор думаю: да сон ли это? Будто душа моя поднялась высоко, и всё выше, выше… Вот уже и парусник сделался игрушкой, а потом и вовсе крохотным мотыльком среди бесконечной глади океана; облака плывут внизу в призрачном мареве и я лечу над ними… Справа, в туманной дымке большой остров. Это, я догадываюсь, Исландия. Постепенно океан делается округлым, похожим на большую каплю росы, и в ней, в этой капле, крохотным бриллиантом отражается солнце. Я лечу долго, и душе моей, свободной от земных пут, легко и грустно одновременно. Какая мысль, какая мечта несет меня над тихой землей? Что хотят сказать мне те, которые управляют этим полетом? И вот – берег. Извилистой зелёной полосой тянется земля с прожилками голубых рек, Серыми пятнами видятся города. Отсюда, с немыслимой высоты, они кажутся пятнами плесени на зелёном теле материка… Америка!

То ли голос, то ли мысль неведомо чья приходит ко мне: «Смотри! Смотри и запомни. Никогда уже больше здесь не будешь. Ни-ког-да!» И сразу, словно ленту включили на обратную перемотку, - назад, назад… Океан низко, на бреющем… И волны чередой… Кажется, ещё немного, и меня достанут их пенные гребни. Но полёт закончился, и душа соединилась с телом. «Вот и кончился праздник», - пришла первая мысль, когда очнулся я на своей шконке. Да, будет ещё впереди полуостров Рыбачий – мрачный стражник Русского Севера, прошитый насквозь студёными полярными ветрами и от зимы до зимы хранящий в своих расщелинах обсосанные дождями  льдистые сугробы снега, будет Кольский залив с долгожданным мысом Летинским, веками неотлучно ждущим своих моряков, мысом, от которого мы неожиданно снова повернём в открытое море, «догуливать» сутки до захода… Будет торжественная встреча в мурманском порту, встреча, какие бывают не часто, когда рота  курсантов не в состоянии удержать хлынувшую к трапу толпу сразу, как только закончится торжественная часть. Жаркие объятия родного берега… Будет много чего, но праздника уже не будет. Праздник кончился. Всё же остальное похоже на пение шотландской волынки, инструмента замечательного, но в звучании её необъяснимо  присутствует нечто философски–унылое, напоминающее  известную и очень грустную датскую песенку: «Ах, мой милый Августин, Августин, Августин! Ах, мой милый Августин, всё прошло, всё…». 
 
                2003 г.