Через НЕ МОГУ

Я сидела в пропитанном табаком клубе и глотала тёмное пиво под монотонные молитвы Виктора Цоя, вырывавшиеся из холодного динамика. Мне казалось, что прокуренный воздух настолько набит никотином, что оседает в моём стакане, делая моё пиво тёмным. Я ненавижу вот так сидеть, перемалывая свои мысли, как старухи в военные годы пережёвывали хлеб младенцам, чтоб те не умерли от голода, потеряв матерей. Мне буквально чувствовался запах их старушечьих слюней, заполнявший мою голову и заставляющий мои глаза запотеть изнутри. Наверное, у пьяных потому и мутные глаза, что они запотевают от запаха старушечьих ртов. Я ненавижу сидеть одна, отчаянье начинает меня хлестать, как мама за двойки, и от бессилия я злюсь. Господи, ну пусть придёт хоть кто-нибудь и прекратит в моей голове мысленное подпевание Цою! Мои мысли разбегались, я чувствовала себя воспитательницей в детском саду, но я ловила их и возвращала на место. Зачем? Чтоб они опять убегали? Цикл? Многим интересно наедине с собой, а вот мне нет. Мне невыносимо. Не могу быть наедине с человеком, которого ненавижу.
Вошла Янка, резкая как «нате». Я не была рада её видеть, но это всё равно было лучше, чем сидеть здесь одной. Затараторила о том, что хочет быть дельфином. Что хочет плавать на свободе, в синем море-океане.
- И чтоб золотая рыбка была у тебя на посылках?
- Ну хватит тебе! – засмеялась она, показывая белые зубы и пирсинг в языке.
- Таким как ты место в дельфинарии! – якобы пошутила я. А на самом деле не пошутила. Я видела эти дельфинарии, видела дельфинов с ободранными боками. И что с того, что природа сделала им такие рты, как будто они улыбаются? Это же ни фига не значит, что им весело.
Янка опять начала с кем-то встречаться, с очередным Йозефом К., которому она потом перережет горло. В абстрактном смысле этого слова, конечно. Все её романы – сплошной процесс. Человек просыпается с утра, и обнаруживает Янку у себя на кухне. А потом ему только и остаётся, что смотреть в небо, чувствуя, как жизненная энергия выходит у него из горла. И он думает «Как собака!». Но вот интересно, про Янку или про себя…
Я не выдержала и поцеловала Янку взасос. Это было у нас обычным делом, в клубе уже никто не удивлялся. Я целовала её не потому, что она мне нравилась, а чтобы хоть на несколько секунд заткнуть её тараторящий рот.
Зловещий Цой сменился Летовым, и я немного расслабилась. У Янки была с собой травка, и мы пошли в «комнату для втрёпок». Там все делали, что хотели, и администрация закрывала на это глаза. Наверное, потому что в этой самой комнате частенько можно было застать самих хозяев заведения. Травка воткнулась мне в горло ножом, я чувствовала себя на арене цирка, глотающей меч под определённое музло. Но в уши лезло далёкое Летовское «и это случается каждый год». Ёб твою мать, а ведь и правда случается! Мне казалось, что я уже целую вечность околачиваюсь в этом клубе. Сколько новых годов, или правильнее, новых лет я провела здесь? Новые года в старых клубах… Это всё равно что в стрип-бар со своим шестом и бухлом. Штраф?
У Янки была отличная мама. Всю жизнь она делала за Янку всё, абсолютно всё, а Янка только пользовалась этим. Она поступала в массу институтов, её мамаша отваливала бабки, но Янке всё это вскоре надоедало, и она бросала учёбу. Она каждые несколько месяцев приводила новых хахалей в квартиру, её мама кормила их, поила, стирала им вещи. А потом, обслуженных по всем параметрам, Янка выгоняла их из своего логова, как молочные зубы изо рта школьника. Вот такая она была, Янка.
- Ян?
- Да?
- Сколько у тебя было мужчин?
Она засмеялась. Наверное, ей было трудно упомнить всех. Она так и не ответила на мой вопрос. Некоторые мужчины представляют всех женщин голыми. А вот у меня была другая проблема. Когда я видела какого-то мужчину, я сразу представляла его в постели с Янкой. Поэтому я никогда не могла подцепить себе кого-нибудь, если рядом была Янка. Мне было противно думать о том, как новый Альберт-Виктор-Александр ласкает её мясистое тело.
- Ян, какие книжки ты любила в детстве?
- Ну… Сказки там всякие. Русские народные.
- А ты не читала Крапивина, Ян? – от пива и травки я стала чересчур чувствительной и слезливой. Детство кололо меня цыганской иглой, я представляла, как стыдно было бы мне взглянуть сейчас в лицо моей мамы. Неужели она меня для этого растила, чтоб я сидела здесь с этой ****ью, обдалбливалась травой и жрала сама себя?
- Кого? Крапивина?
Я не выдержала, и из меня выплеснулись слова, как будто в питерском метро прорвались шлюзы, и стоящих на платформе людей захлестнула холодная волна подземных вод.
 
Жил-был старый корабельный мастер,
Молчаливый, трубкою дымящий,
И однажды сделал он кораблик —
Маленький, но будто настоящий.
 
Был фрегат отделан весь, как чудо, —
От бизани до бушпритной сетки...
Но усталый старый мастер умер,
И корабль остался у соседки.
 
Что ж... Она его не обижала,
Пыль сдувала, под стеклом держала.
Только ей ни разу не приснился
Голос шквала или скрип штурвала.
 
Что ей море, якоря и пушки?
Что ей синий ветер океана?..
Куковала хриплая кукушка,
По стеклу ходили тараканы...
 
Среди шляпок старых и затасканных,
Пыльных перьев и гнилого фетра,
Как он жил там - парусная сказка,
Чайный клипер, сын морей и ветра?
 
Что он видел тёмными ночами,
Повернув бушприт к окну слепому?
Ветра ждал упрямо и отчаянно?
Или звал кого-нибудь на помощь?
 
И проснулись влажные зюйд-весты,
Закипели грозовые воды.
Сдвинули потоки домик с места,
Унесли кораблик на свободу.
 
Он уплыл по золотым рассветам,
По большим закатам ярко-красным.
Пусть его хранит капризный ветер
На пути далёком и опасном...

В комнате повисла жуткая тишина. Янка молчала, вперив в меня недоумевающий запотевший взгляд. Дима, только что вколовший себе в вену что-то, взялся за голову. А старпёр Юра, завсегдатай клуба, как ни в чём не бывало курил сигарету, подозрительно поглядывая на меня.
Крапивин всегда меня волновал, даже в детстве. А сейчас он был перемычкой, мостиком между прошлым, настоящим и будущим. Его можно было трактовать по-разному. Он был зеркальным шаром на дискотеке. С какого угла не посмотришь – всё равно увидишь какое-то отражение.
- Вы кто? ВЫ КТО? – раздался вопль. Это Диму торкнуло. Он вскочил с ужасными глазами и выбежал на середину комнаты. – Отвечайте, сущности, кто вы?!
Мы с Янкой молча поднялись и пошли к бару. Пусть Юра успокаивает своего друга, ведь это он накачал его каким-то дерьмом.
Я взяла ещё один стакан пива, Летов всё продолжал звучать из колонок, и какой-то пьяный подросток на лавочке у стены подпевал ему гнусавым фальшивым голосом. Находясь в этом клоповнике, я чувствую себя как Горький в своём рассказе про «страсти-мордасти». Одеваю пальто, хватаю Янку за руку, и быстро иду отсюда, «скрипя зубами, чтоб не зареветь».
На улице очень холодно, просто невыносимо. Ноги начинают болеть от холода, а пиво ещё больше затуманивать мозг. Меня от холода и так колбасит, а когда ещё под чем-то…
- Куда направимся? - спрашивает Янка. Я не знаю, что ей ответить.
- Пойдём к тёте Оле? – я снова не знаю, что ей ответить.
- Тётя Оля – это подруга моей мамы. Она занимается оккультизмом. Очень интересная женщина. Пойдём, а?
И мы идём к этой долбанной тёте Оле, потому что мороз, и идти больше некуда, совсем некуда. Любой клуб сейчас мне настолько противен, что с порога вытолкнет содержимое моего желудка на свой новенький пол. Домой я заявиться не могу, я слишком не в себе. Значит, к тёте Оле.
Полная женщина, двое детей. На хрена ей вся эта белиберда?! Мы сняли пальто, прошли на кухню. Красивая, уютная кухня, везде развешены доски для резки и колотушки для картошки пюре, сушёный лук и экибаны из веников. Просто кухня в сказочной избушке, а не в зассаной многоэтажке. Большой стол, уютные стулья. Какой-то старый хрен за столом, у него козлиная бородка и взгляд дьявола.
- Это Эдуард Петрович, - шепчет мне на ухо Янка. – Он учитель по оккультизму. Будь с ним осторожнее, он очень любит молодых девочек.
Я сажусь, нас знакомят. Я уже чувствую неоднозначное присутствие кошмарного сна. То ли травка с пивом, то ли оккультная обстановка делают своё грязное дело.
Все ****ят и ****ят о каком-то бреде, о проклятиях и чёрной магии, а я посасываю креплёное красное винишко из бокала, который протянул мне этот Эдуард.
-А не хотели бы вы, юная леди, наложить на кого-нибудь проклятие? – спрашивает новоявленный Воланд. А я понимаю, что я просто хотела бы наложить на кого-нибудь. Возможно, прямо на него.
- Если у Вас есть враги, я могу проклясть их, как вы на это смотрите? – я чувствую, как он подсаживается всё ближе и ближе ко мне.
- У меня нет врагов. А вам-то всё это зачем?
- Во-первых, - отвечает Эдуард, - для поддержания, так сказать, практических навыков. А во-вторых, я беру за это совсем небольшую плату…
Я уже знаю, что он скажет в следующий момент, я чувствую эту тошнотворную липкость, которой он пытается приклеить меня к себе, как паутина муху. Чувствую, как он подвигает ко мне свой тощий зад, рассчитывая на мою пьяность и детскую глупость.
- Я выйду покурить! – говорит Янка. Проклятая Янка, кидает меня здесь с этими придурками. Я вижу, что тётя Оля берёт сигареты и тоже выходит вместе с Янкой. А этот грёбаный Эдуард всё несёт мне в ухо какую-то околесицу, про алтари, про чёрные мессы и про Алистера Кроули. Я смотрю ему прямо в глаза, хотя это очень сложно, потому что его морда двоится и плавает передо мной, как будто отражение в воде. Всегда когда мне в детстве говорили о дьяволе, я представляла козла. Этот тип настолько похож на козла, что, наверное, он дьявол. И тут я всё понимаю. Я понимаю, что это первый мужик, которого я просто не могу представить в постели с Янкой. Просто не могу, и всё. Хотя совершенно неизвестно, что противнее, кто-то в постели с Янкой, или просто этот мужик в постели, даже всего лишь спящий. Его рука давно уже лежит у меня на колене, а изо рта у него воняет старческими слюнями. Я плохо понимаю, что происходит, и это к лучшему, иначе бы меня точно вырвало. У тёти Оли много комнат в квартире, наверное, специально для Эдуарда. Наверное, он разводит девчонок… Разводит девчонок по комнатам и говорит, чтоб они раздевались и ждали. А потом забывает о них, попивая красное вино на кухне, как в своё время граф Орлов. Я развожусь в комнату, чувствую его прикосновения, чувствую свою одежду не на себе, а на стуле. И мне плевать, совершенно плевать на то, что сейчас происходит. Я не здесь, я не чувствую, как меня щекочет его борода, не чувствую запах его слюны, высыхающей у меня на груди после его жалких лобызаний. Когда дело близится к развязке, я начинаю смеяться, дико смеяться, я не могу остановиться. Но Эдуарда это не смущает. У меня начинает болеть живот, я спихиваю этого старикашку с себя, напяливаю одежду и выбегаю из комнаты, не обращая внимания на его причитания. Как однажды мне сказала Янка – если мужик не кончил, значит то, что ты с ним трахалась – не считается. Ну вот и славненько.
Больше всего на свете я не хочу сейчас столкнуться в коридоре с Янкой. Я не вынесу укоряющего взгляда этой шлюхи, считающей шлюхой меня.
Янка и тётя Оля на кухне. Я обуваюсь, и слышу обрывки их фраз:
- Ну я же ей говорила… (Янка)
- Ничего, переживёт, не сахарная. (Тётя Оля)
Мне становится невыносимо противно от их речей, они ещё жалеют меня, или осуждают… Мне это совершенно не важно. Это равнозначно. Единственное, что меня сейчас волнует – это то, что я блюю на обувную полку тёти Оли. Я стараюсь сделать это совершенно беззвучно, чтобы они не вышли из кухни. Попутно нащупываю на полке свои перчатки, вытираю ими рот и выбегаю из этого сатанинского храма…
На улице холодно, чертовски холодно, а мне стыдно и противно. Теперь холод у меня не только снаружи, но и внутри. Я иду, шатаюсь и падаю, снова поднимаюсь и снова иду. Звоню в дверь первого попавшегося подъезда, и ничего, что далеко за полночь. Убедительно говорю, что я «почта», и мне открывают домофон. Добрые люди живут у нас в городе. Знают, что я не «почта», но всё равно открывают. В подъезде стоит картонная коробка от холодильника. Я заглядываю, и вижу там спящего котёнка. Тихонько пролезаю внутрь, чтоб не разбудить его, сворачиваюсь клубочком и трясусь от холода и отходняка. Котёнок мурлычет во сне, мне становится очень тепло от него и снова невыносимо стыдно перед мамой. А ещё обидно, что я так и не сказала Эдуарду, кого проклясть, получается, я трахалась с ним бесплатно. Ну ничего, сдачи не надо.
Я проснулась после обеда, котёнка уже не было со мной, он убежал куда-то. Со мной осталась только головная боль и вкус перегара. Я вылезла из коробки и пошла в клуб.

Я сижу в пропитанном табаком клубе и глотаю тёмное пиво под монотонные молитвы Виктора Цоя. Я не хочу видеть Янку, не хочу, чтоб она приходила, я не смогу смотреть на неё, но и одна я сидеть не смогу. Многим интересно наедине с собой, а вот мне нет. Мне невыносимо. Не могу быть наедине с человеком, которого ненавижу. Я всю жизнь живу через «не могу». Не могу – но живу.
Зловещий Цой сменился Летовым. «И это случается каждый год». Нет, теперь это случается каждый день. А разве я что-нибудь сделала, чтобы этого не случалось?
Входит Янка, резкая как «нате», и целует меня взасос…