Горизонт

Горизонт

Под впечатлением одноимённой песни Владимира Высоцкого.               
  Всяк неправедный урок
  впрок затвержен и заучен,
  ибо праведных уроков
  не бывает. Прах и тлен.
    Руку на сердце кладя –
  разве был я невезучим?
                А ведь надо ж – стынет сердце
  в ожиданье перемен. 

Булат Окуджава




Есть такая острая тоска, которой, кажется, лучше б и никогда не бывало. А поди ж ты, навернётся, щемящая, непрошенная – и гнать её не хочется, есть в ней наслаждение какое-то. Душу травишь, больно, хоть кричи, и всё же в щемящем мерещится манящее, и кажется, что только тогда, когда такая тоска, и чувствуешь себя человеком. А отпустит – так опять бы век её не было, рад без ума, что избавился. Да не так-то просто от неё избавиться, когда не знаешь, откуда эта тоска взялась.
Бабуля охала потихоньку, украдкой смахивала слёзы и пекла пирожки. А на домашних тренировочных штанах её сына мешками вытягивались колени, тараканы навсегда пьянели в рюмке недопитого вина, и вообще всё совершенно откровенно валилось из рук. Чтобы не сделать хуже, бабуля благоразумно помалкивала, вытирала о передник испачканные в муке руки, а потом звала к обеду, за которым говорились какие-то обычные слова, ничего не меняющие и не дающие.
Так было уже почти неделю, и неизвестно, сколько бы протянулось ещё, но в субботу ключ повернулся в замочной скважине, и как всегда радостный внук повис у бабули на шее, громко чмокнул в щёку и увидел, как улыбка засветилась в морщинках у глаз.
-Ой, Майк, нет, ну наконец-то… - и она засуетилась, кинулась на кухню, но внук увлёк её в комнату, усадил на диван, сам развалился в кресле, закурил, потянулся, улыбнулся и начал свой рассказ словом «Представляешь!». Впечатлений он привёз так же много, как и подарков.
Бабуля с нежностью смотрела на внука, слушала и думала, что Майк совсем не такой, как его отец, видимо, считает себя сильнее, но, может, потому так и любит. А вообще он, пожалуй, слишком шумный, но это – юношеский максимализм, с годами пройдёт. И ещё, наверное, у её сына сегодня должно исправиться настроение.
Так оно и было. Отец почувствовал, что хандра свалилась с него, как камень с плеч, именно в тот момент, когда Майк повернул ключ в замке. В хорошем настроении он вернулся с работы и понял всё, когда очутился в крепких объятиях сына.
-Ой, погоди, сейчас переобуюсь, всё расскажешь, - сказал ему отец, отыскивая домашние тапочки и радуясь так давно не виденной улыбке сына. Сейчас он ещё раз убедился, что Майк не только любит, но и умеет приносить счастье.
Бабуля, раскрасневшаяся, помолодевшая, опять суетилась на кухне, а Майк ей помогал, и отец радовался снизошедшему в душу спокойствию.
Майк снова выплеснул впечатления, а потом, утомлённый суетой, незаметно для себя задремал в уголке дивана.
И тогда залился звонок. Бабуля заторопилась, побежала открывать, но увидела незнакомца. Она уже хотела сказать, что тот, наверно, ошибся, но он неожиданно спросил Ричарда Мута.
-Дик, тебя, - сказала бабуля в глубину комнаты и снова ушла на кухню.
Отец вышел, окинул пришедшего взглядом, сказал:
-Ну что ж, проходите, - и сам вернулся в комнату.
Гость аккуратно разулся, оставил на вешалке куртку и шапку и прошёл в комнату. На диван он уселся без приглашения, закинул ногу на ногу и поднял на Дика чуть косящие прозрачно-голубые глаза. Первый вопрос был неожиданно прост:
-Ну, как жизнь?
Дик попытался отшутиться, или хоть узнать, с кем имеет честь, но напрасно, гость вежливо, но упрямо направлял разговор в наперёд, видимо, заданное русло.
Через полчаса Дик подробно изложил и про хандру, и про то, как она вдруг кончилась, стоило приехать сыну.
-Ну что ж, надо ехать… - задумчиво произнёс незнакомец, грустно посмотрел на Дика, и тут же, как спохватившись, перевёл взгляд.
-Куда? – удивился Дик. – Зачем?
-Узнаете. Успеете ещё.
-Но позвольте!
-Не позволю, - по старинке ответил незнакомец, мелькнувшее было во взгляде сочувствие растворилось в прозрачной воде глаз, и он почти смеялся.
-Ладно, мне пора, - спохватился он почти сразу, глянул на часы и заторопился, пригладил взлохматившиеся волосы, и словно рожки почудились Дику на его голове. Незнакомец поймал взгляд, улыбнулся и снова провёл рукой по волосам. Рожки стали видны отчётливо.
***
Арчибальд был отвратителен, но даже это слово мало о чём говорило. Потом Энди подобрал другой эпитет, который, казалось, подходил. Слово «гнусен» было достаточно ёмким и очень хорошо сочеталось со всем, что хоть как-то касалось Арчибальда.
А Энди… Сколько раз он зарекался связываться с Арчи. «Не поддавайся», в который раз твердил он себе, но с его ли мягким характером?
Энди уступал всем и всегда, но требовали этого почему-то скоты и проходимцы, попросту враги, а друзья отворачивались и презирали, от всё более редких встреч унося в душах раздражение и желание больше не встречаться. Не приносила пользы и сложившаяся годами сентиментальность вечного неудачника. Так или иначе, Энди страдал.
А Арчибальд… А что Арчибальд – Арчибальд валялся на диване, пьянствовал и скучал. От нечего делать он напился совершенно пьян и вот теперь думал, что бы предпринять.
Сначала он решил выяснить, чего же ему особенно хочется. Арчи осушил очередную бутылку и понял совершенно вдруг, что хочется чего-то героического.
-Эндрю! – крикнул он.
Звякнули стёкла. Энди возник на пороге – расторопный и подобострастный от испуга Энди.
-Эндрю, принеси-ка сюда каталог.
-Сейчас, - отозвался тот. – А что с ним сделать?
-Да… Героического чего-нибудь хочется, - Арчи зевнул со странным звуком, напомнившим Энди хрюканье, и почесал левый рог.
«Господи, ну зачем уж так-то? – подумал Энди. – Это ж просто издевательство – всё так оплевать. Но чего другого можно ждать? Это меня такое приводит в ужас. А он – он наслаждается безнаказанностью. Сволочь. А получается, словно весь мир – для его удовольствия. Вот не поддамся!»
И тут же поддался. Быстро принёс каталог, заискивающе глянул на Арчи: совесть гложет, так пусть хоть нареканий не будет.
-Ну что стоишь, давай. (Энди вздохнул: «ну никак-то на него не угодишь…»)
Арчибальд минут пять смотрел карточки, потом ему надоело.
-Выбери-ка сам что-нибудь подходящее, - сказал Арчи, передавая Энди каталог. Энди вытащил одну карточку наугад, окинул мысленным взором жизнь человека, смотревшего с портрета, и решил, что, пожалуй, пойдёт. Он протянул карточку Арчи и заметил, как хищно у того дрогнула рука.
-Ричард Мут, - прочёл Арчи и задумался. - Ричард Мут… А что мы с этим Ричардом сделаем?
Энди взял карточку, посмотрел внимательно в лицо. Взгляд человека, не сдающегося в самый последний момент, когда уже ничего нельзя сделать, человека, расплачивающегося сполна и без сожаления за свою давнишнюю слабость. Задавив в себе остатки совести, Энди решил всё быстро и жестоко:
-Он напишет нам песню. Мы отправим его в путешествие со множеством опасностей, он победит их и напишет нам песню.
-Идёт, - сказал Арчи, но в картотеке рыться не перестал, и когда на свет показалась ещё одна карточка, он удивлённо спросил:
-Сын у него, что ли? Гляди: Майкл Мут. Эх, испортит он нам всё. Давай других искать.
-Сейчас, сейчас. – Энди поднял указательный палец и чуть махнул им, прося немного подождать. По отсутствующему взгляду и чуть шевелящимся губам арчи понял, что перед глазами Энди  сейчас пробегают картины жизни этого Майкла.
А Энди понял, что Майкл отца действительно никуда не отпустит. Каким образом – непонятно, но что в первозданном виде идея неосуществима – это точно. Энди сказал об этом. Но Арчи вдруг загорелся.
-Ну и пускай не пустит. Сам поедет. А отец пусть за ним следит. Ну и пусть после всего этого песню напишет.
Энди вдруг представил, о какой опасной дороге для этого мальчишки позаботится Арчибальд, ещё раз глянул на карточку и подумал: «Надо же… А какой он всё-таки красивый… сколько ему? Восемнадцать… А выглядит на все тридцать…» - и затаённая от вечного страха жалость кольнула сердце.
-Позаботься об аппаратуре, чтобы дорога была посложнее и пострашнее, да потом не забудь за песней появиться. А то знаю я тебя, разгильдяя.
Ну вот, ещё сам устраивай гадости этому ни в чём не повинному мальчишке. Энди хотел возмутиться, но не смог, а потом решил, что у него мальчишка хоть живым вернётся, и успокоился – есть всё-таки польза и от его мягкого характера. А бутафорских ужасов он, так уж и быть, наворочает, чтоб Арчи не особо приставал, а вообще ладно, и волки, как говорится, сыты, и овцы, будем надеяться, целы останутся. Хотя сравнение, пожалуй, совершенно не подходящее.
Энди присел, задумался. Почему всё-таки он такой? почему делает гадости этими большими сильными руками, вместо того, чтобы делать, может быть, вещи, которые совершенством своим  приносили бы кому-то радость. Или эти руки могли бы взять чью-то боль, а может, сделать счастливой прекрасную женщину. Однажды его хорошая знакомая (как это было давно) сказала, что завидует женщине, чьего лица коснутся эти бережные ладони.
Но Арчи не дал особо собраться с мыслями, потянулся за очередной бутылкой и тут заметил, что Энди ещё здесь.
-Чего расселся, отправляйся!
Энди вздохнул и отправился.
***
Теперь лицо его не казалось таким уж красивым, а скорее усталым, и усталость не шла к нему, ибо обаяние его почти полностью состояло из великого жизнелюбия и непоколебимой уверенности в своих силах.
Но уверенность, заколебавшись, рухнула – Майк не мог ни понять, что с отцом, ни помочь, ничего.
Отец страдал и молчал, смотрел на Майка и думал, что расстаётся с сыном, наверное, навсегда. А мать… Как она-то без него?! Майк молодой, вырастет – устроится, да и бабуле своей пропасть не даст, но сына потерять тяжелее, чем отца, вот ведь живёт Майк без матери и не спрашивает о ней, чувствует, что там, где не сложилось, вопросами не поможешь. Но раз хватает такта, значит, не так уж и страдает. Хотя кто знает, пожалуй всё-таки Майк сложнее, чем кажется.
-А это нужно? Зачем? – спросил Ричард тогда. – У меня ведь мать, сын…
-Нужно – не нужно – не нам решать. Отправитесь через месяц, - ответил Энди.
И Ричард сдался.
-Только не надейтесь вернуться. Хотя, конечно, всё бывает, но вряд ли, честное слово.
И Ричард уже почти месяц думал, сказать ли своим о том, что его ждёт. Он, пожалуй, так и смолчал бы, но Майк ждать не любил, неизвестности тоже, так что однажды зашёл он в комнату к отцу и твёрдо сказал:
-Выкладывай.
Можно обрадоваться, что за тебя уже решили. Дик не обрадовался, поняв, что лучше было смолчать, что Майк сделает что-то непоправимое, потому что смолчать уже точно не даст.
И пришлось рассказать.
-Поеду я, - сказал Майк. – Я вернусь.
-Ехать должен я, - собрав остатки спокойствия, сказал отец. – Да и будь всё равно, разве могу я тебя отпустить?
-Я уже достаточно взрослый, чтобы решать самому, - твёрдо сказал Майк. – И кому какое дело, кто поедет. Им что-то вступило в голову, и они не отвяжутся, но к кому привязаться, им всё равно.
-Но Майк!
-Нет! – отрубил он. – Только так.
Теперь Дик понял, что сына потерять предстоит ему. Майк оказался сильнее. Такие и решают.
А Майк, поняв, что отец уже не может спорить, ошеломлённый решительностью сына, облегчённо вздохнул, хотя и не был в восторге от предстоящей опасности. Но за отца он в любом случае боялся больше.
«Обиделся? Ну ладно, что ж теперь делать. Вернусь – простит. Хотя кто знает, может, нет», - подумал Майк, но не счёл это поводом менять решение, подумав, что жизнь серьёзнее обид.
А отец не обиделся. Когда кто-то окажется сильнее, не обижаются, вернее, обижаются, но только на себя…
***
Она увидела его, когда он вышел из какого-то магазинчика и пошёл прочь от него своей специфической слегка раскачивающейся походкой.
-Мики!
Майк поморщился и обернулся, а Бригитта уже бежала к нему, лёгкая, весёлая, сумочкой помахивала.
Она остановилась, сделала круглые восторженные глаза и с улыбкой нескрываемой радости и нежности выдохнула:
-Никак ты!
-Ошиблась, я Майк, - ответил он и подумал, что всё бы ничего, если бы ни эта несносная манера звать его Мики.
-Ну ладно, Майк так Майк. Не сердись, - она уже схватила его за руку и тащила со всем жаром своего темперамента. – Что не появляешься, обиделся, что ли?
Она ждала обычного ответа, ссылки на то, что некогда, на вечную занятость, и то, что она услышала, наверное, заставило бы её сесть, окажись поблизости что-нибудь подходящее.
-Я уезжаю, - холодно сказал Майк, в голосе – никаких эмоций, чисто информационное сообщение. Бригитта сдавила обиду и снова потянула его за руку:
-Пошли! – и вдруг засомневалась: - Пойдёшь?
-Ну а что ж, пойду, разумеется.
-Есть, конечно, хочешь?
-Конечно, хочу.
Старая, заплёванная, но широкая лестница привела в знакомую до каждой паутинки, до каждого книжного корешка квартиру. В этой квартире сейчас так привычно закипит чайник, сварится картошка, и придёт ощущение приятной сытости и покоя.
Пока Бригитта суетилась на кухне, Майк блаженно растянулся на диване. А он, оказывается, устал… Майк поудобнее устроил затёкшие ноги и неожиданно уснул.
Разбудил его запах свежесваренной картошки и пальцы, бережно перебиравшие его волосы. Бригитта грустно смотрела на него, и тщательно скрываемая укоризна всё же сквозила в её взгляде.
-Когда?
-Завтра.
-Со своими попрощался?
-Сегодня хотел.
Бригитта молча проглотила эту пилюлю. Вот, значит, как… Она в его планы не входила. Но ведь он прощался с ней первой. И у неё мелькнула тревожная мысль, что здесь что-то не так. Она чуть-чуть помолчала, силясь что-нибудь сообразить, но ясность не пришла к ней, и она заговорила снова:
-Ну так что, я обзваниваю?
-Что, сюда их звать?
-Почему бы нет?
-Ну валяй, - разрешил Майк, отправил в рот целую картофелину и замотал головой – обжёгся.
-Непутёвый ты у меня, Мики, - бросила она, направляясь к телефону, и ойкнула, увидев, как опять гримаса пошла по его лицу: - Ой, Майк, извини.
-То-то же, Майк. Скоро вообще заставлю Майклом звать.
-Ну привыкла я так, тебе так идёт, в конце концов.
-С каких пор мне идёт всевозможная мягкая и женственная чушь? – возмутился Майк.
-Но ты же ласковый.
-Больше не буду, - заверил Майк, - если будешь себя так отвратительно вести. Секёшь?
-Секу, - вздохнула Бригитта и пошла наконец к телефону, а Майк вплотную занялся картошкой.
До Берта Бригитта не дозвонилась, он пришёл сам, увидел Майка и обрадовался совершенно по-детски:
-Ой, Майк, я к тебе зашёл, тебя нет. Что случилось? У твоего отца такое лицо.
-Бертран, - подчёркнуто вежливо сказал Майк и показал ему глазами на Бригитту, тот кивнул, а она обиделась и ушла, чтобы не мешать их мужскому разговору. Она его не слышала, видела только, как буквально почернело лицо Берта, каким стало обиженным и испуганным. «Как же так? – говорил его взгляд. – Разве с моим лучшим другом – Моим Лучшим Другом – может случиться что-то не то?! Вот какое лицо, наверное, было у Ричарда. Но видимо Майк сказал «Выше нос», и Берт собрался с силами и улыбнулся.
Но тут появились остальные, с ними была гитара и виски, у них был день рожденья, они уж и забыли, чей, но Майка на нём не хватало катастрофически. Берту пришлось удержать на лице улыбку, Майк же держался вообще прекрасно, а сообщение его, что уезжает и вернётся через месяц, вполне их удовлетворило.
А он сидел, любил их всех, и Берта, и Бригитту, и всю эту толпу, чувствовал, что соскучился просто до ужаса, думал о том, что вряд ли вернётся через месяц, и хорошо бы вернуться вообще.
Берт не выдержал веселья и ушёл, кинув на прощанье Майку умоляющий взгляд, тот успокаивающе кивнул (взгляд его не давал усомниться, настолько был спокоен) и протянул руку.
К шумной компании Майк не вернулся, устроился на диване в соседней комнате и снова задремал. Когда проснулся, гостей уже не было.
Майк тряхнул головой, прогоняя остатки сна, и осмотрелся.
Бригитта курила в кресле, под тусклым торшером, слёзы текли по измученному, изменившемуся за день лицу, и пепел падал на пол. Догадалась всё же. Да как тут не догадаться…
-Не реви, - сказал он. – Только не реви.
Она резко встала, подошла к нему и ткнулась в шею холодным мокрым носом.
-Почему не сказал?
-Зачем?
-Как то есть? – она опешила.
-Всё равно не дождёшься.
-Люблю.
-Любишь. Всё равно не дождёшься. – Подумал и вздохнул: - Не знаю я тебя, что ли?
Она опять горестно хлюпнула носом.
-Ну и что, что не дождусь. Это не главное. Я тебя люблю.
Начинается, - с тоской подумал Майк. Меньше всего сейчас он готов был к сценам.
-Ты каждый раз кидаешься, как в пропасть. Может, ты вообще ошиблась. Тебе так было бы лучше.
-Не хочу я как лучше. Я хочу с тобой.
Теперь Майк вообще пожалел, что сказал ей об отъезде. Но она неожиданно быстро утихла, видимо, поняв, что любая сцена сейчас сделает ему больно, а он смолчит, смолчит ведь, вот в чём дело.
Она щелчком выбила из пачки новую сигарету, чиркнула спичкой и протянула ему пачку.
Майк сидел, курил, устало свесив руки с колен, и думал о чём-то бессвязном. Бригитта легла, положила голову ему на колени, и ему захотелось рассказать всё этой милой девчоночке, так измученной его излишней суровостью.
Под утро она уснула, уставшая от внезапной откровенности и от того нового, о чём она, пожалуй, лишь смутно догадывалась.
Майк смотрел на усталое лицо, думал, что вернуться надо не только потому, что ждут отец и бабуля, ждёт Берт, а потому ещё, что есть Бригитта, которой будет плохо без него.
Потом он дотянулся до подушки, переложил на неё голову Бригитты, встал, посмотрел на неё в последний раз, поцеловал доверчивые губы и тихонько вышел.
Светало. Майка ждала дорога.
***
Дорога вспухала перед ним и снова схлопывалась сзади, и дикая, нечеловеческая скорость ни на йоту ещё не приблизила горизонта.
Километры мелькали быстрее и быстрее, а уверенные руки лежали на руле, уверенные глаза смотрели вперёд.
Сейчас Майку было уже гораздо легче. Когда решение принято, то становится уже неважным, правильное ли оно. Главное, знаешь, как будешь действовать дальше.
Впрочем, Майк не сомневался, что решил правильно, хоть и необходимость ехать не приводила его в восторг. Где-то, в другой вселенной, тосковал отец, но не мог же Майк допустить, чтобы он остался один на один с дорогой, которая не желает кончаться, чтобы он резко рвал руль на крутых поворотах.
Сумерки начинались незаметно. Солнце просто перестало резать глаза. Облегчённый вздох Майка вызвал дьявольский смех, прогремевший над всей дорогой и, конечно, услышанный Майком. Мистика! Не обращать внимания. Горизонт, только горизонт! Горизонт… А где он, этот горизонт? Не видно. Всё равно вперёд! Майк нажал на газ, и замелькали уже не километры, а парсеки.
Его убили в первый же вечер. Пуля разбила стекло, брызнули осколки, и красной стала белая рубашка. Щёлкнули фотоаппараты, и тысячи кадров сохранили для истории юное прекрасное лицо.
Утром не было ни разбитого стекла, ни крови на рубашке. Майк только смутно помнил, что вчера пуля была роковой, да догадывался, что такой же она будет и сегодня.
Пустыня рожала миражи. Майк не знал, откуда взялась пустыня, но сейчас стало возможно всё.
Майк продолжал свой путь. Вперёд! Снова туда, где должен быть конец всему это страшному и непонятному.
Сперва Майк старался не смотреть туда, где был мираж, но тот галлюцинацией засел в мозгу: утешающая улыбка бабули, руки отца, безжизненно упавшие на колени, растерянное лицо Берта и заплаканное – Бригитты. Деться от видений было некуда, и Майк смирился, сжился с ними и привык, тем более что они стали появляться ежедневно.
Привык он и к ежевечерним смертям, которых уже давно не замечал. Было не страшно, а только брезгливо от ощущения неизбежности, словно давно не мытой рукой – по лицу, по лицу! Но привычка опустошала, и было мучительно.
Как-то так незаметно потерялся счёт дням, они были до скучного одинаковыми, и в их повторе Майк не видел уже ни малейшего смысла. Зачем, ведь он же не боится. Или они изводят его ощущением бессмысленности?
Вообще-то скорее всего это был один день, вечно один и тот же, многократно отражённый в сознании, как если встать между двумя зеркалами.
Непонятно даже, менялся ли сам Майк. чувствовал ли новое или всё то же, но он устал от однообразия, и когда вместо обычного выстрела из-под колёс метнулся чёрный кот, а потом выросла какая-то отвратительная чёрная фигура, поднявшая руку с пистолетом, Майк ощутил в руке спасительную тяжесть и выстрелил в поднявшуюся на него руку, а потом – левее, в грудь. В сердце.
Ощущение отвратительного пропало, и Майк почувствовал себя сильным, противостоящим неразумной стихии, которой нет до него никакого дела. Бреда больше не будет. Теперь надо распрямиться и победить.
И в этот момент стало страшно. Очень. А мираж – не новый ли это бред?
Мираж стал особенно ясным, и Майк всмотрелся в него. Поезд мчался в ночную черноту. Гремели колёса, и на вираже свет резко ударил в глаза. Майк смотрел на крутую высокую насыпь, на морскую воду, отражающую свет железнодорожных фонарей. И вдруг в воду полетели камешки, посыпавшиеся из-под ног человека, прыгнувшего из поезда. Майк испугался, узнав отца, а кто-то, чей смех холодил Майку кровь в предсмертные минуты, внушал ему: смотри. Майк и так смотрел внимательно, как загипнотизированный.
Отец полежал несколько секунд. Поднялся. Побежал. Его ещё несколько минут было видно, а потом мираж исчез.
***
Сумерки затопили комнату, когда она проснулась, откинула со лба мокрую прядь волос и поняла, что совершенно одна. Встала, решив больше не болеть, поставила чайник.
Делать было абсолютно нечего. Бригитта забралась на диван, поджала ноги и задумалась. Вот здесь сидел Майк. Она впервые про себя назвала его так, пусть уж, раз ему так нравится. Да, вот здесь сидел Майк.
И снова резко холодом – одна! одна!..
Страх расползался по комнате, смешивался с сумерками и высовывал из-под дивана пушистый кошачий хвост.
Бригитта пила чай и давилась одиночеством. Душа пустая. Надо ж! Совсем недавно здесь сидел Майк. А рядом стояла книжная полка, где наверняка нашёлся бы добрый десяток книг о том, как прощаются, и о том, что «в этой комнате до сих пор всё полно им». Пошло, подумала Бригитта. Пошло и не так. А как? Не знаю как, но не так. Всё это мистика, суеверия. А Майк – вернётся. Хоть бы вернулся! Зачем ей бесплотные тени, она хочет видеть его настоящего, живого.
Вот-вот, живого! А кто сказал, что он жив хотя бы сейчас? Бригитта хотела заплакать, но испугалась, что если беды ещё не случилось (хоть бы, хоть бы!), то своими слезами она её накличет.
Так что не реветь! И ни с кем об этом не говорить. Только бы Майк живой вернулся! Только бы…
Да что это я, подумала она. К чёрту страх. Чем больше боишься, тем вероятнее случится что-то не то.
Самое время сейчас затосковать от месяца разлуки, не задумываясь о том, что он может стать и не месяцем вовсе.
Бригитта легла, в сгустившейся тьме едва нащупала сигареты. Надо что-то делать. Затянулась и загасила сигарету: вот чистый лист бумаги, вот ручка. Бригитта вывела посвящение «М.М.», и первые четыре строки родились словно сами:
«Вот так. Сказать «Прощай!», а «Здравствуй!» не сказать.
  Чуть-чуть махнуть рукой – ты даже не заметишь.
  О чём теперь просить? Все аргументы – за.
  А против – никаких. Ни одного на свете».
Дальше зациклило, только мелькнула строчка:
«Махнуть на всё рукой и в лучшее поверить…», а потом ещё:
«Спасибо, что ты есть. Жить стоит для того,
  чтобы потом сказать: спасибо, что ты будешь…».
А дальше – уж точно никак.
Нет, ну что же всё-таки делать? Бригитта немного подумала, а потом, вдруг решившись, стремительно вышла в летнюю ночь, в стрекотание цикад, в свет фонарей в листве деревьев. Она остолбенела на миг – всё так плохо, а на улице лето, ночь и вечное, прекрасное ощущение нереальности. Значит, жизнь ещё не кончилась. Бригитта чуть улыбнулась и пошла к дому Майка.
Дик сидел на диване, отрешённо смотрел в окно. Внешне он был спокоен, но что-то в его фигуре подсказало Бригитте, что боится она не зря. Дик перевёл на неё взгляд и сказал:
-Тоже волнуешься… Да ты проходи, садись… Майк уехал в полдень. Что ж ты не проводила?
-А… - начала Бригитта и замолчала. Вздохнула, собралась с духом и спросила: - Зачем он поехал?
Дик подумал немного, говорить или нет и всё-таки сказал:
-Ехать должен был я. Но он для себя решил. А я казнюсь теперь, что не должен был давать ему решать…
-А зачем вообще ехать?
-Ну, Бригитта, - Дик растянул губы в грустной улыбке, - ну не поверишь же ты в чёрта с рогами.
-Нет, конечно.
-Тем не менее…
-Что?!
-Да с чертовщинкой это всё, вся эта история. Ну что я тебе объяснять буду?
Бригитте стало совсем страшно. Неясная до этой минуты опасность приобрела очертания, четкие и зловещие. Если Майка захотят погубить, он погибнет, и ни от кого это уже не будет зависеть, никто ему не поможет ничем.
Потом они боялись оба. Но если бы знала Бригитта, что переживает Дик, она бы поняла, что ей легко и не очень страшно: её Майк жив и мёртвым к ней не являлся.
Сначала Дика мучили неясные предчувствия. Форму они обрели внезапно, и он явственно увидел, как пуля разбила стекло, брызнули осколки, и красной стала белая рубашка. Дик вздрогнул и едва не закричал. Видение исчезло, но следующий вечер принёс его снова. И потом – опять и опять.
Дик не подумал даже, что сошёл с ума. Этого и следовало ожидать. Он метался по комнате, как разъярённый лев по клетке, как раненый тигр, как тысяча чертей, которым показали одну ведьму, оказавшуюся вдруг сильнее и мужественнее их всех.
Дик устал от мысли, что ничем не может помочь сыну, от вечного повторения одного и того же кошмара, обезличивающего дни вместе с вечерами, устал от того, что вообще ничего не делает. Нервы не выдерживали, и, наконец, не выдержали окончательно. Дик выбежал, словно из замкнутого круга вырвался, на улицу.
Улица. Вокзал. Поезд.
Крутой поворот. Майк, где ты?
Дик прыгнул, и камни из-под ног посыпались в спокойную воду, и заплясало в ней отражение фонарей над железной дорогой.
Майка не было. Дик чувствовал, что сын где-то рядом, но найти его не мог.
Значит, делать больше нечего, и надо домой.
И снова видения кинулись на Дика, но теперь Майк был жив, более того, зол и уверен.
Слова и музыка родились сразу. Дик схватил первый попавшийся под руку клочок бумаги, а потом оглянулся, понял, что он дома, закрыл дверь и потушил свет.
***
 Отец полежал несколько секунд. Поднялся. Побежал. Его ещё несколько минут было видно, а потом мираж исчез.
Напряжение стало вдруг расти, резко и непонятно. Майк не знал, что оно бывает особенно сильным перед концом опасности, когда в один миг решается всё, и обидно погибнуть именно в этот последний миг, когда неважно станет, что выжил во все предыдущие.
Майк не сразу понял, что горизонт – вот он. Прошло несколько секунд, как он остался позади, и лишь тогда дошло.
Напряжение почему-то не спало. Только изменилось всё: не стало ни пустыни, ни верного автомобиля, а только большой незнакомый город вокруг.
Майк стоял посреди улицы и озирался. Незнакомые люди бежали мимо. Сперва Майк был для них бесплотен, и они проскакивали сквозь него, но потом стали натыкаться, заметили – и взялись кричать, что нечего тут стоять, в большом городе, в потоке людей, неподвижно.
Тогда Майк побежал. Он уде знал, куда он бежит и зачем. В руке внезапно, но вполне естественно оказались деньги. Значит, на билет.
Домой! К отцу, к бабуле, к Берту, к женщине, которая не то чтобы очень ждала, но нельзя сказать, чтобы не ждала совсем.
Он ворвался в агентство аэрофлота, бешеный, взъерошенный, злой, растолкал возмущённую очередь, и билет словно ожёг ладонь.
До аэропорта он бежал не останавливаясь, стрелки на часах почти застыли, но круг большая стрелка всё же успела пройти.
Каким-то непонятным образом он избежал регистрации, и в самолёте очнулся, лишь сидя в кресле.
Мгновенно взревели турбины, и самолёт покинул грешную землю. Беспокойство росло, непонятное, смутное, лишённое видимых причин. Ремни едва удерживали Майка в кресле. Если б сейчас можно было бежать, пусть это дольше, но не сидеть, только лишь не сидеть, было б легче.
«Наш самолёт произвёл посадку»… Майк не дослушал просьбу оставаться на местах до полной остановки и подачи трапа. Ноги сразу понесли его домой.
Он ударил в дверь ногой. Скорее убедиться, что он не опоздал… Дверь отворилась, как отвалилась, и Майк понял, что торопился зря, слишком поздно тревога погнала его домой.
Миражи не обманули. Как только не заметил он слёз за утешающей бабулиной улыбкой?.. Растерянно и виновато смотрел Берт. Плакала Бригитта.
Только не было отца. Майк огляделся и увидел его осунувшееся лицо. Безжизненное, вот в чём весь ужас.
Больше Майк ничего не запомнил. Кажется, он закричал, и бабуля прижала его к себе и заплакала уже вслух, не скрываясь.
Но какой-то проблеск сознания запечатлел слова:
-Он должен был ехать сам.
А потом взгляд упал на листок бумаги, исписанный крупным, размашистым отцовским почерком.
Не выходя из оцепенения, Майк пробежал его глазами. Песня. Резкие, злые слова о том, что пережил Майк, и аккорды над ними, в которых Майк ничего не понял.
«Он должен был ехать сам, - подумал Майк. – Он бы вернулся.»
И тут чужая рука потянулась к листку. Майк увидел улыбку, почти извиняющуюся, но требовательную.
Он успел сунуть листок в карман, а потом ударил по улыбке. Ещё. И ещё.
И потерял сознание.

1983
Новосибирск