Жил-был я. Глава 3. Alma Mater

      
    
              Александр М. Коржов


    
                Жил-был Я
    
    
             Глава 3.  ALMA MATER
      
      
      
      Если те профессора, что студентов учат,
      Горемыку-школяра насмерть не замучат.
                (Из вагантов)
      
      
      Gaudeamus igitur…
           (Старинный студенческий гимн)


      
    
      Сбривать причёску таки пришлось.
      
      1
      Вступительные экзамены совпали с двумя очень важными событиями: футбольным чемпионатом мира в Англии и гастролями в Воронеже московского театра имени Ермоловой. Из его спектаклей я успел посмотреть (Не мог не посмотреть!) только “Теорию невероятности” по Михаилу Анчарову и с его песнями, зато ни одной футбольной трансляции не пропустил. Корил себя за легкомыслие, однако противостоять азартному соблазну не мог.
      
      Черт оказался не так страшен, как его малевали. Ну, отчаялся ненадолго, получив на первом вступительном экзамене “четверку”. Дальше сбоев не было. Даже по химии и словесности, которые в счет баллов не шли, лишь бы сдать, у меня вышло “отлично”.
      
      Конкурс на мою специальность “полупроводники и диэлектрики” был более чем серьезным. Одних медалистов претендовало на студенческий билет больше, чем было мест на курсе. А медалистам, по тогдашним правилам, “пятёрка” на первом экзамене гарантировала зачисление. Имея такой богатый выбор, приемная комиссия проявила на первом экзамене предельную строгость, то есть постаралась прогнать абитуру через все испытания, “дабы дурь каждого виднее была”. Превратившись из соперников в однокурсников, мы, общаясь между собой, быстро осознали благое стремление вуза отобрать действительно лучших. Спустя четверть века на традиционной встрече выпускников доцент (Увы, все еще доцент!) Светлана Минеориевна Языкова – она читала нам релятивистскую механику и электродинамику – созналась, что такого сильного курса у нее ни до, ни после не было. Частым оказалось сито отбора, о чем свидетельствует хотя бы то, что вместо обычного тридцатипроцентного отсева, в нашем наборе численный состав к четвертому курсу даже вырос за счет ребят, вернувшихся из армии и академических отпусков. Ну, а с четвертого не выгоняют, это всем известно.
      
      2
      Учеба предсказуемо началась с месячника по уборке картошки. Сейчас эта добрая традиция напрочь утрачена и даже забыта, а жаль. Лучшего способа перезнакомить и сплотить будущую студенческую группу наука не придумала! Заслать недорослей в отдаленную деревню, поселить по восемь человек в крохотные клетушки с двухъярусными нарами специально для таких гастарбайтеров построенного общежития (Без отопления, без “удобств”, без связи – ужасайтесь, дети мои, с младых ногтей квалифицированно разбирающиеся в звездной классификации престижных отелей!) – это еще не все. Ежедневным ковырянием в картофельной борозде показать, как реально, а не в теории, стираются грани между городом и деревней, между физическим трудом и трудом умственным. Ежедневной перловкой излечить отдельных гурманов от чревоугодия… Нет, лучшего способа человечество действительно не придумало. Через неделю весь личный состав, не исключая и девчонок, научился употреблять российское “Волжское” и столь же гнусное украинское “Бiле мiцне” гранеными стаканами без закуски – но и без явных признаков омерзения на отмеченных печатью интеллекта лицах. Наше счастье, что до изобретения “Солнцедара” – убойного, как убойный отдел, алкогольного шедевра всех советских времен, оставалось еще почти четыре года!
      
      Начались игрища и забавы. Гришка Грищук проиграл в карты свой ус, но сбрил, шельма, вопреки уговору, оба. Славка Котов (Кот, разумеется) постоянно донимал девчонок страшными рассказами о своем якобы уголовном прошлом. Через две недели все уже танцевали под “последние известия”. Через три, преодолевая неизбежный в таких стрессовых и бескультурных условиях финансовый кризис, воровали ночью у магазина ящики с пустыми бутылками, чтобы назавтра сдать их снова в магазин в обмен на полные. И, наконец, через четыре, весь этот срок толком не мытые, орали хором из кузова грузовика, возвращающего нас в город: “Трамваю – ура! Троллейбусу – ура!”.
      
      Невелик срок, а сплотил здорово. Понятней стало, кто есть who. Приятельства образовались и прочие тесные отношения. Кроме любовных, увы. Девчат было вдвое больше, чем парней – может, поэтому? Пять лет потом проучились в дружбе и сотрудничестве, а вот поди ж ты, все было, как ныне пишут в объявлениях, “без интима”. Хотя среди девчат ни одной мымры не было, да и хлопцы кое-что из себя представляли.
      
      3
      Зря я испугался вызова в деканат. Просто какой-то дядька разыскивал меня таким способом. Фамилия и номер телефона мне ничего не сказали. Еврей какой-то, что ли…
      
      Позвонил, встретились. Лев Ефремович Кройчик, преподаватель с филологического факультета, предложил мне перейти к нему, на его факультет. Видя мое недоумение, пояснил, что проверял мое вступительное сочинение, и ему понравилось. Что через год-другой откроется отделение журналистики. Что он видит меня студентом этого отделения, а пока готов оказать всякую поддержку.
      
      Что я должен был ответить на столь лестное предложение? Сказать, что на физфак я поступил по призванию, а не от безысходности. Что я не вижу себя не только журналистом, но и, не дай Бог, вообще филологом. Что сегодняшние мои 45 рублей стипендии лучше, чем предлагаемые 35. Что сам в себе ни дара, ни зова не ощущаю, и куда мне деваться, с кого спрашивать, если мэтр ошибается в своих предначертаниях?
      
      Ну, вот примерно так я и ответил. Без каких бы то ни было сомнений.
      
      Абстрактно ценя свободу, мы редко задумываемся над тем, что свобода есть всегда выбор, и, совершая его, мы всякий раз стесняем себя тем, что отсекаем все другие варианты. Я о существенных вещах. Выбор между водкой и пивом можно не делать, а просто употреблять оба напитка в любой желаемой последовательности, в виде “ерша”, а то и (этому выбору я от души соболезную) вовсе не употреблять. Чему и у кого учиться? Где жить, какому занятию себя посвятить? Кого избрать в матери своих детей? Выходить ли на площадь? И на чьей стороне?
      
      Пусть на каждый из этих вопросов можно в течение жизни давать разные ответы, но задумайтесь: количество значимых для судьбы выборов очень ограничено, число последовательно перебираемых вариантов – тоже. Как сказал великий русский поэт Игорь Губерман:
      
                Нельзя одной и той же жопой
                сидеть во встречных поездах!
      
      Выходит, вожделенную свободу я могу испытывать только в момент совершения одного из немногочисленных в жизни выборов, а в промежутках принужден довольствоваться расхлебыванием последствий. Не густо, правда?
      
      Что до конкретной ситуации. Ни разу – а после этого памятного разговора прошло сорок лет – я не усомнился в правильности моего решения. Только аргументы теперь другие.
      
      Господь, как показала жизненная практика, лишил меня таланта понимать людей и постигать движущие ими побуждения. Даже принуждаемый к тому конкретной ситуацией, житейской или производственной, даже начитавшись впоследствии Карнеги и прочих мастеров психологического оболванивания, я не научился говорить людям то, что они хотели бы услышать, а уж читать в душах и, тем более, манипулировать оными – увольте! Сомневаюсь, что этому можно научиться. Напротив, уверен, что научиться невозможно. До сих пор партнеры по преферансу отмечают, что у меня все на лице написано, и мгновенно разгадывают мои наивные попытки темнить и блефовать.
      
      Конечно, инженеров-одиночек в наше время не бывает, так что какие-то минимальные способности к коммуникации необходимы. Но. Могу представить себе хорошего инженера и неудобного человека в одном лице. Сам, к примеру, такой, что уж скромничать. А журналиста – нет, не могу. Разве что этот гипотетический журналист ограничил бы себя выступлениями о погоде или популярным разъяснением широким массам разницы между логарифмом и алгоритмом. Да и то… Знаменитый Вильям Похлебкин, вытесненный Системой из исторической науки в науку кулинарную, даже в этой, такой невинной (Или наоборот: и винной! и водочной!) сфере деятельности не избежал участия в политических дрязгах и, как следствие, горькой участи и страшного конца. Мне же, когда ход истории допустил, наконец, легальную возможность высказываться без эвфемизмов и боязливой оглядки на указующий перст, было бы за сорок, но я до этого разгула гласности, если бы к тому времени вконец не скурвился, скорее всего не дожил бы.
      
      Мы поговорили еще о других вещах, так или иначе касавшихся стержневого предложения. Так я узнал, что диссертацию мой собеседник защитил по творчеству Ильи Ильфа, а теперь ставит в студенческом театре миниатюр спектакль “Край непуганых идиотов” по его же “Записным книжкам”. Никогда не поймёте, какую он проявил невероятную по тем временам отвагу. Да предоставляет ли вам сегодняшняя жизнь возможность проявить что-либо кроме расчетливо обдуманного конформизма?!
      
      Я тоже многого не понимал. Я милостиво согласился с его заверением, что в газете “Молодой коммунар” меня будут рады видеть как возможного, хоть и внештатного, сотрудника, он даст рекомендации. Что к основному предложению я могу потом вернуться. Когда одумаюсь. И уже с некоторой обидой: больше он никому подобных предложений не делал, надо бы ценить. Ну, а я упрямо ответствовал, что вряд ли во мне на корню загибается великий филолог, так что и жалеть особо не о чем.
      
      В газету я пошел – больше из любопытства. Даже опубликовал там две или три статейки на близкие мне студенческие темы, и даже получил за них гонорар. Очень интересно было просто покрутиться в тамошней, как теперь говорят, тусовке. Да и внезапная добавочка: триста строк по пять копеек за строчку – это же треть стипендии…
      
      В отличие от чопорной “Коммуны”, ее отпрыск “Молодой коммунар” отличался легкомыслием, а также изрядной долей вольнодумства, которое иной раз выплескивалось и на страницы. Тут все дело в главном редакторе, коим был в то время Евгений Пантелеевич Дубровин, автор романа “Грибы на асфальте” и многих повестей, одну из которых: “В ожидании козы” – я до сих пор считаю, без всяких натяжек, шедевром. Тебе, Сережка, я заочно подарил книгу с этой повестью, но не смог тогда сказать, что был по-доброму знаком с её автором. Теперь – тоже заочно – исправляюсь.
      
      Знакомством вот с какими людьми одарила меня в молодости судьба! И до чего же горько было годы спустя узнать, что переведенный с повышением в Москву, на должность главного редактора главного сатирического журнала страны “Крокодил”, Евгений Пантелеевич, совсем еще не старый, вскоре умер. То ли надорвался, то ли, как поговаривали в Воронеже, сожрали его в столичном серпентарии коллеги. Такие дела. Тогда, будучи непростительно молодым, я не надеялся, что проживу дольше. Увы, не всякие ожидания оправдываются.
      
      Что до театра миниатюр, то за время учебы я не пропустил ни одного спектакля. Спасибо за такую возможность актёру этого театра, а по совместительству моему однокашнику Виктору Саушкину, который снабжал меня и других приятелей билетами. Много раз я смотрел “Край непуганых идиотов” и “Требуется монарх!” по оригинальному сценарию Л. Кройчика. Незатейливую песенку из “…идиотов” до сих пор помню и до сих пор люблю. Вот ее полный текст (по памяти):
      
                Все говорят: у гения не жизнь, а наслаждение.
                Похоже на курорт.
                А у простого смертного нет то того, то этого,
                А есть – так третий сорт.
      
       Мне кажется, что гении работают без рвения,
       Живут себе, хитры!
       И нет у нас поэтому ни мобиле перпетуум,
       Ни паюсной икры!
      
      В 1970 году должен был выйти новый спектакль “Парадокс”, репетиции которого я втихаря посещал. Увы, не вышел – партийный комитет зарубил. Да и как не зарубить, если там сводный хор Белых Баранов и Черных Баранов поет – под управлением главного, Серого Барана:
      
         Черное море, Белое море,
         А посредине – мы!
      
      Вам, теперешним, не понять, что такие песни вообще петь не дозволялось, а уж в год столетнего юбилея…
      
      Угадайте, кого? Даю три попытки. И звонок другу не возбраняется.
      
      Я потому перестал сотрудничать с газетой, что скоро стал затрудняться в выборе тем. Никакой иной жизни, кроме студенческой, я не знал, давать заметки о комсомольских конференциях и коммунистических субботниках не хотел. А если бы и вздумал рассказать, как на одном из таких субботников нашей группе выпала почетная задача разобрать кирпичную стену, которую строители ошибочно возвели маленечко не там, где следовало, печатать это не стали бы. И правильно, ибо, сколько ни тужься, невозможно уразуметь, что ж в таком труде коммунистического?!
      
      4
      Вот ведь парадокс: счастливейшая пора университетской вольницы, которой завидовали студенты других, менее либеральных вузов, и которой никому из нас не довелось испытать ни до, ни после. Но и время становления, возмужания, время обретения мировоззрения. То, кем/чем мы стали потом, закладывалось тогда. Все так! Встречаясь же через десять, двадцать, тридцать пять лет после выпуска, взахлеб задаем друг другу вопросы: а помнишь? А помнишь?..
      
      Что же помнится? Да, извините, всякая ерунда. Такое ощущение, что ничего серьезного и значительного с нами в тогдашней жизни не происходило. Моё личное ощущение. Возможно, кому-то из более основательных однокашников оно покажется легкомысленным, а то и обидным. Простите.
      
      Помнятся самой жизнью предложенные скетчи на тему “профессор и студент”. Помнится, как Гришка Грищук поздравлял от имени группы с Восьмым марта любимую нашу преподавательницу Эвелину Домашевскую. Она тогда была начинающим преподавателем, но только в 2006 году, на тридцатипятилетии нашего выпуска, уже давно будучи доктором, профессором и академиком, созналась, что именно с нами утратила педагогическую девственность. В те далекие годы она учила нас премудростям вакуумной техники, так Гришка от имени всех мужчин поклялся: “Обещаем чувствовать себя в вакууме, как рыба в воде!”
      
      Вспоминаются забавы, проказы, курьезы. Вырванные из контекста, они никому, кроме нас, ветеранов-однокашников, непонятны. Ну почему фраза из популярной тогда песни про чертово колесо “А я лечу с тобой снова…” вызывает в определенных кругах неудержимый гогот? Да потому, что склонные к загулам представители этих кругов ночами возвращались в общежитие через крышу и чердак по пожарной лестнице, которая держалась только на нижних кронштейнах, а верхние съела ржавчина. Этот опрокинутый маятник сильно раскачивался; поймать момент, чтобы ухватиться за край крыши, было нелегко – вот и пели “для куражу” подходящую оптимистичную (они тогда все были такими) песню советских композиторов. Первый этаж администрация предусмотрительно заселила семейными аспирантами, так что через окна было не прорваться…
      
      Вспоминаются не экзаменационные сессии, а ежегодный пир во время чумы: традиционный фестиваль студенческой самодеятельности “Университетская весна”, непосредственно им предшествовавший, а с зачетной сессией даже частично совпадавший. Как же хороши были наши девчата в таких невероятно смелых для того времени, откровенно эротических “Половецких плясках”!.. Галка Захарова, отчаянная балетоманша, не только раздобыла сценические костюмы в городском театре оперы и балета, но и сама выступила постановщицей.
      
      Кто-нибудь говорит, напирая на “О”: “И Оба в Очках!” Тут уж хохот всеобщий и неудержимый, потому что Михаил Викторович Федосеев, один из старейших и самых достопримечательных преподавателей факультета, днем читал линейную алгебру первому курсу и теорию вероятностей второму, а по ночам любил, гуляя перед сном, заглядывать в окна. Не зная, что мы об этом знаем, сам же и рассказывал на лекции, забавно окая:
      
      - Совершаю я свою обычную ночную прогулку в парке. Прохожу мимо беседки и вдруг слышу: оттуда доносится какой-то лязг и скрежет. Я человек любопытный, но осторожный, поэтому стал в сторонке, жду. Час жду, второй… Наконец выходят из беседки двое: Он и Она. И оба в очках.
      
      Михаила Викторовича побаивались за строгость и, тем не менее, любили за своеобразие. Мы втроем: я, Виктор Саушкин и Гришка Грищук – даже выпустили однажды к экзамену по его курсу экстренный номер стенной газеты, целиком посвященный личности преподавателя, всяким его бзикам и коникам. В частности, обнародовали подсчёты времени, которое Федосеев затратил на лекциях на детальное обоснование того, что ему “…свирепо не хватает времени”. Он в ответ только поинтересовался, не переходя на личности, справились ли анонимные шутники с экзаменом. А третий курс традиция предписывала начинать с хорового исполнения песни – с тем же обязательным нажимом на “О”:
      
                А по кОридОрчику, нам уже не страшный,
                Идет, махая пОртфелем, дОцент ФедОсеев!
      
      Нет, понятно, что на круглые даты бывшие студенты, а ныне седые, кто не облысел, ветераны, собираются не для того, чтобы хвастать чинами-орденами. И не затем, чтобы post factum критически анализировать учебный процесс или предъявлять запоздалые претензии друг другу… Может, кто-то чувствует иначе, а для меня это – кратковременная, но оттого еще более сладкая попытка возвращения в те счастливые времена, когда мы все были гришками, юрками и ларисками, да так навсегда и остались друг для друга без отчеств.
      
      У меня нет стремления прожить долго. Но до встречи по случаю сорокалетия выпуска хотелось бы дотянуть. Потому что тридцатипятилетие уже позади.
      
      5
      Учеба – а куда она денется! – покатилась своим чередом, перемежаясь культурными мероприятиями и встречами по интересам. Стипендии мне, не больно-то избалованному, хватало. Я даже отложил немного, уповая на возможное свидание с Людочкой.
      
      Она, срезавшись в МГУ, благополучно поступила в МЭИ, на те же полупроводники. На письма отвечала регулярно, хотя и кратко. Я напросился повидаться, и ранним утром 6 ноября 1966 года Людмила встречала меня на Павелецком.
      
      Москва! Я на все распахивал глаза и разевал рот, так что ей (Людмиле, а не Москве) было порой неловко за восторженного спутника-провинциала. Особенно меня впечатлила колоссальная стройка, распростершаяся от ресторана “Прага” в необозримую даль: это Москве насильно вставляли лошадиную челюсть, тогда Калининский проспект, а теперь, не иначе как в насмешку над Старым Арбатом именуемую Новым Арбатом. Ну и Башня, конечно, – тогда еще с иголочки…
      
      В ответ на здравую идею отобедать в “Праге” Людочка повела меня в одноименную закусочную внизу, где мы, не присаживаясь, от души натрескались пирожков с бульоном. Наивный, я полагал, что раз Андрей Вознесенский там наверху пирует, то и для нас столы накрыты…
      
      Малый зал консерватории. Второй ряд, левая сторона. Пианист Лев Власенко: Бетховен. Восьмая, четырнадцатая и тридцать вторая сонаты – самые популярные и доступные, как я впоследствии узнал, а тогда мне было все равно. Мы, намерзшись за целый день блужданий по столице, вечером пошли туда, куда пускали. За совершенно пустяшные деньги.
      
      И сорок лет не изгладили впечатления от первой встречи с классической музыкой вживую. Опять повезло! Восемь лет назад, в 1958, этот исполнитель был бы победителем конкурса Чайковского, если бы не вмешался несостоявшийся баскетболист, долговязый Вэн Клайберн. Но дело не в титулах, отнюдь. Просто я, в довесок к прочим дефектам, был еще и глух к музыке. А тут – услышал! Не так, как слышат профессионалы или ценители, и даже не то, что стремились услышать они. Я увидел и услышал, что маэстро, играя, еще и поет. Сам. Прошибло покруче всяких виртуозных вывертов.
      
      А ведь исходная цель была: укрыться, согреться. Ну и того… буфет.
      
      В дальнейшем я уже не мыслил существования без классической музыки. Конечно, многого не понимал и не принимал, но это, в силу недоразвитости, было неизбежно. Очень долго я был способен воспринимать только один звучащий инструмент, а если ансамбль или оркестр – анализаторы отказывали.
      
      Счастье, что Воронеж культурный город, и за годы учебы мне удалось наслушаться хорошей музыки. Что до исполнителей, больше всего запомнились выступления невероятно живой старушки Марии Юдиной, ну и Родиона Щедрина, который приезжал дирижировать своими скандальными “Бурлесками”. Вознесенскую “Поэторию” ему ещё предстояло сочинить.
      
      Не скажу, что стал заядлым меломаном или был хотя бы окружен любителями классики. Зато отвращение к эстраде было в среде моих приятелей всеобщим и различалось только по степени. Иногда, вкусивши предварительно чего-нибудь веселящего, наша толпа вываливалась на лестницу общежития, рассаживалась на ступеньках, пародийно изображая хор, и во всю мощь молодых глоток исполняла какой-нибудь особо навязший в зубах шлягер советских композиторов. Раз шесть подряд, чтоб все услышали и расслышали. Так вырабатывался рвотный рефлекс, сохранившийся пожизненно.
      
      А вот для иностранной эстрады допускались исключения, особенно для французской. Только много позже довелось узнать, что песни Эдит Пиаф, Шарля Азнавура и даже Сальваторе Адамо – не совсем эстрада, что генетически они скорее приближаются к тому, что пели Лещенко (Не Лев, разумеется, а Петр) и самодеятельные барды, то есть к тому, что сейчас чрезмерно расширительно именуется “шансон”, а я простодушно классифицирую как “песни со словами”.
      
      На последних курсах благодаря влиянию старшего товарища Саши Прокопчика (кличка Юзик), большого любителя джаза, я тоже полюбил “музыку толстых”, отдавая и здесь предпочтение творчеству старых мастеров: от М. Джексон и Б. Холлидей до Бенни Гудмэна и Дюка Эллингтона. Луис и Элла, понятное дело, вне всякой конкуренции. Для нас с Прокопчиком, чтоб вам было понятно, это музыкальное чудо было не в пример значительнее, чем для вашего, отравленного попсой поколения Алла и Филипп. А о феерическом фортепьянном джазе Эррола Гарнера и непередаваемой гитаре Веса Монтгомери вы, уверен, даже понаслышке не знаете. Хотя великий Дэйв Брубек первым сделал фортепиано не только ударным, как то было в старом-старом джазе, инструментом, но кто ж его, монстра, слушает теперь! Даже гениальная “Take five!” забыта! Впрочем, виниловые диски этих музыкантов есть в моем архиве. Послушайте, если удастся договориться с сыном Димкой, законным наследником всего этого богатства. И если будет на чём крутить.

      Если вы, дети мои, разберете собранную мною за жизнь фонотеку, то поймете, что она состоит из трех разделов: классика, джаз и “песни со словами”. Последний включает не только старых и немногих новых бардов, но и рок (и даже панк), а также чтение поэтами своих стихов. Надеюсь, всем понятно, что “муси-пуси” и “джага-джага” словами не являются? Хотя как сказать. Может, в пику и на зависть Сергею Галанину (СерьГе), сочинившему однажды вполне достойный текст из одних глаголов, современная эстрада исхитряется “творить”, обходясь иной раз одними междометиями?! Тут будет кстати упомянуть о том, что и у животных, в принципе обладающих способностью к коммуникации, словарь – такое совпадение! – состоит исключительно из междометий. Поэтому, видимо, они, звери, не зная, в отличие от сегодняшних попсовых “звезд”, имён существительных, затрудняются обозвать свое хрюканье и тявканье “творчеством”.
      
      6
      Рискуя подать дурной пример, скажу, что учился я не хорошо и не плохо, а как придется. Очень уж большим соблазном оказалась безграничная студенческая вольница.
      
      Кроме кино, театров и филармонии много времени уходило на обучение совершенно обязательному в университетской среде преферансу. От юной поросли и будущего цвета технической интеллигенции требовалось еще почему-то хоть немного “ботать по фене”, то есть владеть блатным жаргоном, а также с душой исполнять соответствующие песни. Некоторые из них перепели уже в ваше время Алексей Козлов и Андрей Макаревич.
      
      Нет, конечно были популярны Новелла Матвеева и Булат Окуджава, Александр Городницкий, Евгений Клячкин и неведомо откуда явившийся Юра Кукин. Слушались и пелись ранние, пока еще только шутливые, но уже достаточно ядовитые песни Александра Галича, “Пилигримы” на стихи никому тогда не известного Иосифа Бродского и некоторые, считавшиеся безымянными, потому что Юза Алешковского и Леонида Филатова тоже еще никто не знал.
      
      Но особенно поразил – и не только студентов, но и все общество – совершенно невероятный по стремительности прорыв к душам актера Владимира Высоцкого, успевшего написать и прокричать свою собственную, “От Владимира”, энциклопедию русской жизни, насквозь реалистическую, а вовсе даже не карикатурную, как это может теперь показаться молодым, кто тех времён не вкусил. Вряд ли внятную вам сейчас без подробных комментариев. Да что там – боюсь, перевод может потребоваться. А тогда его знали и с полуслова понимали абсолютно все. Более того, все выражались цитатами из его песенок, а сами песни звучали на любой вечеринке с магнитофонных лент и из наших глоток. Его подлинная поэтическая вершина была ещё далеко впереди; ещё не родилась “Банька”, ещё не мчались “Кони привередливые”, и великой “Балладе о любви” не настал черёд, не говоря о песнях, в которых явственно слышится предчувствие близкой кончины. Но и того, что мы знали, хватало, чтобы понять: он настоящий! Спустя многие годы его творчество посмертно расчленят, проанализируют, истолкуют, интертрепируют (это не опечатка!) – и даже отчасти восславят – те самые профессионалы, которые в упор не желали признавать за актером поэтического дара при жизни. Мы же любили его сердцем, без всякого анализа.
      
      Кстати, о вечеринках. В моем кругу, включавшем и ровесников, и ребят постарше, танцы-обниманцы были не в чести и занимали очень скромное место. Обсуждать текущие учебные дела считалось дурным тоном. Вне аудиторий будущие физики становились “лириками”. Третий курс я прожил в общежитии для иностранцев в одной комнате с танзанийцем Кассимом и филологом Володькой Семеновым (кличка Журналист), через которого познакомился со многими кандидатами если не во властители дум, то уж в акулы пера – точно.
      
      Смею нахально утверждать, что мои товарищи физики ориентировались в вопросах культуры и вообще в гуманитарной области гораздо свободнее будущих профи, которым наваливали столько обязательного чтения, что на таковое “для души” их уже не хватало. Да что там, даже известный шутливый диктант про то, как “…веснушчатая Агриппина Саввишна потчевала коллежского асессора Аполлона Фаддеевича винегретом и прочими яствами… на дощатой террасе…” мы, физики, написали лучше филологов, чем, впрочем, нисколько их не сконфузили. В будущие журналисты шли люди отважные, их не больно-то сконфузишь – тем более такой ерундой, как грамотность!
      
      За бутылкой-другой “сухарика”, а то и под вошедшую в моду “Bloody Mary” (Не вести ж бесед тверезыми!), длились нескончаемые споры – оценочного, преимущественно, характера. Кто выше: проклявший режим и бросивший ему открытый вызов Александр Галич? Или Высоцкий, насмехающийся над тем же режимом, над абсурдом (Так и хочется сказать: абсурдами) совковой действительности ярко, образно, доходчиво – да только хотя и дерзко, но всё же помягче, в выражениях, совместимых, так сказать, с собственной “жизнью и деятельностью”? Или, наконец, Булат Окуджава, негромко и печально поющий о любви, о чести и добре как о категориях вечных, несомненных, от эпохи и режима не зависящих? Неужели кому-то не ясно, что его "комсомольская богиня" и даже “комиссары в пыльных шлемах” – это совсем не те политруки и замполиты, чьё похабное время пришло позже? И уж конечно не секретари всех рангов и мастей – упитанные, самодовольные и непогрешимые. Самозвано присвоившие себе любимым функции “ума, чести и совести”. Не зря во многих песнях Булата Шалвовича нет конкретных примет времени. Всё его опасное инакомыслие в том только и состоит, что он даже не унижается до того, чтобы клеймить Систему, не высмеивает её – он её игнорирует, он пребывает в пространстве иных ценностей. Это что, уклонение от схватки? Или высокое благородство, выражаемое через презрение к недостойному противнику?
      
      Не было в этих спорах победителей – и быть не могло, ибо количество вечных и абсолютных истин очень невелико, а все остальное относительно. Мне и доселе, как Овну и Быку, ближе непримиримость Галича и яростный темперамент Высоцкого, только вот загвоздка: по прошествии времен все яснее становится, что Художник остается, а публицисты – хоть и постепенно, но закономерно – уходят в забвение по мере минования в них общественной надобности. Но это с одной стороны. А с другой: кто сказал, что хорошо, добросовестно сделавший свое дело, вовремя прокричавший свои обязательные, пусть и недолговечные, строки трибун значит для нее, Истории, использовавшей его всего лишь в качестве инструмента, меньше, нежели автор нетленных в веках произведений? И уж конечно же следовало бы научиться уважать право каждого говорить своим голосом. И понять, что смелость каждого, степень возможного самопожертвования ограничена своим – персональным – пределом.
      
      Уф-ф, какую я сейчас изреку крамолу! Теперь, впрочем, можно. Что, если среда, в которой находишься, не менее важна, чем перечень обязательных к изучению наук и даже чем отметки по этим наукам? Что, к примеру, юноша Ульянов, закончи он университетский курс как положено, а не экстерном, научился бы, возможно, общаясь со сверстниками, доверять людям и уважать их мнения, а в полемике, глядишь, не утратив задора, отказался бы от так украшающего его печатные труды стремления всенепременно лягнуть, унизить, оскорбить, а то и просто опустить оппонента. И быть бы им с земляком Александром Федоровичем не врагами, а соратниками – и минула бы тогда деда, отца, меня, страну и мир в целом напасть победившего социализма, не дожившего, слава Богу, до своей высшей стадии…
      
      7
      Итак, третий курс я посвятил преимущественно светской жизни и интернациональному общению. Даже в единственную на весь Воронеж девушку с острова Мадагаскар, великолепно грациозную голубоглазую брюнетку, почти влюбился, да только не смог преодолеть языковой барьер. Она приветливо кивала мне по-французски, а я в ответ – по-английски, с приобретенным от приятелей-негров из Юго-Восточной Африки ощутимым акцентом суахили, так что дальше переглядываний и благожелательных кивков отношения не развились. А вот подруга Семенова немка Маргит Ханиш русский знала прекрасно и вскоре почти поселилась у нас, так что на дверной ручке довольно часто висел Володькин галстук. Надеюсь, современной молодежи первобытная наивность не свойственна, и вы знаете, что это означает?
      
      Мы же, в порядке взаимности, стали непременными участниками чопорных немецких междусобойчиков, где каждый платит за себя, не избегая и всяких прочих, обычно не столь меркантильных международных контактов. К советским праздникам прибавились национальные праздники соседей-иностранцев. На их party нас, хозяев, приглашали с непременным условием привести, ради исправления полового дисбаланса, помимо своей дамы, еще “девошку”. Ну, это никогда не было проблемой!
      
      В интерклубе можно было почитать “Time”, поступавший туда регулярнее, чем наша “Юность”, и бывший, несмотря на трудности перевода, не в пример интереснее. Где еще можно было увидеть фото сцен из скандального бродвейского спектакля “О, Калькутта!”, а также прочесть статью о театре на Таганке? Знаменитое “юбилейное” письмо А. Д. Сахарова к вождям – оттуда же, в моем обратном переводе. Даже некоторые стихи А. Вознесенского первоначально пришли ко мне в английском невразумительном варианте, и только много лет спустя стал доступен оригинал. Не моя вина, что оригинал оказывался иногда беднее перевода. Не я сочинял, не я переводил!
      
      Вся эта деятельность, равно как и питье с неграми водки – и даже спирта! – не имела к собственно учебе никакого отношения, и это вскоре сказалось. Сам удивляюсь, что зимнюю сессию удалось сдать на “отлично”. Зато летнюю закончил с “хвостом” по квантовой механике. Честно говоря, оба результата были несправедливы. С другой стороны – преферансисты знают! – “пёр” не вечен и, учитывая свирепые повадки профессора Льва Павловича Раппопорта, к “квантам” следовало бы готовиться основательнее. ”Семь шкур дерёт Кадменский. И восемь – Раппопорт!” – песня такая была, не совру, о главных теоретиках факультета. И, без запоздалой бесплодной лести, справедливая песня.
      
      Как бы там ни было, мне надлежало теперь помышлять не о балдеже в Карабуте, а о хлебе насущном на целый семестр вперед.
      
      Я и до того эпизодически подрабатывал – во время учебы, а иногда вместо оной. В основном это была погрузка-разгрузка: то сигарет, то арбузов, а то и мороженых бараньих туш на холодильнике. Случилось даже вместе с Аликом Болговым целую неделю катать ролики бумаги на типографском складе газеты “Коммуна”. “Ролики” эти весили не меньше тонны, тогда как я – меньше пятидесяти килограммов, однако по гладкому, без порогов, полу катались на удивление легко. Оплачивалась же эта работа на диво щедро, поэтому сам я расценивал ее, как возобновление сотрудничества с прессой на новом, более высоком диалектическом витке.
      
      Выходит, к тому моменту, когда понадобилось не просто сшибить малость дензнаков на развлечения и предметы роскоши, а надежно заработать на полгода учебы, я владел только одной рабочей профессией: грузчика – да и то, учитывая мои габариты, в основном теоретически. Плоское тащим, круглое катим, а квадратное – кантуем! Платные услуги студентам-заочникам не гарантировали постоянного дохода; занятость по найму плохо совмещалась с и без того заброшенной учебой. И уж, конечно, мне и в голову не приходило обращаться за материальной помощью к родителям. Им и без меня было кого кормить. Достаточно того, что они оплачивали мои поездки домой на каникулы, да на прощанье выделяли из своих припасов добрый шмат сала или даже банку залитой смальцем домашней, невообразимой вкусности, колбасы. Хрен вы когда такую попробуете!
      
      Но – как будто специально для таких разгильдяев, как я, уже была неведомо кем придумана, уже существовала несколько лет, чем доказала свою живучесть, такая загадочная для вас штука: студенческий строительный отряд, ССО.
      
      Помню зависть первокурсников, коим и я состоял в ту пору, к обожженным солнцем крепким парням в защитной форме, на которой красовались значки с надписью “ССО”. Это сейчас все строят гастарбайтеры: таджики за гроши, турки – за хорошие деньги. Тогда строить было некому, особенно в селе, особенно летом. А у студентов летом как раз каникулы, и не каждый студент получал стипендию, а из тех, кто получал, не каждый был в состоянии на нее прожить. Опять же, ребята из села умели, как правило, что-то делать руками, хлопцы, отслужившие в армии – тоже.
      
      И вот случилось одно из редких при социализме чудес, а именно: неудовлетворенный спрос встретился с предложением, и между заинтересованными сторонами образовались если и не совсем рыночные, то уж вполне-таки договорные отношения – и реальные, отрадно ощутимые наличные рубли потекли из колхозных касс в карманы жаждущих их заработать. Заработать – не украсть же! И все же, если быть точным, власти проморгали, проворонили такую крамолу, как возрождение артели, то есть коллектива, подряжающегося за конкретную сумму и в оговоренный срок исполнить конкретное дело. Непонятно, что в этом дурного, но как-то не по-социалистически, правда?
      
      Парни добровольно сбивались в ватаги, избирали старшего, от которого зависело все: поиск заказчика и объекта, заключение выгодного договора, отношения со смежниками. А еще забота о быте своей команды, ну и, конечно, организация труда, включая применение кнута и раздачу пряников. Много чего зависело от командира.
      
      Добровольно – это не означало, что брали всех желающих. Сложилась система дележки заработанного поровну. Значит, предполагалось примерное равенство сил бойцов и доверие друг к другу внутри команды. Не секрет, что труд на строительстве плохо поддается нормированию, но даже если предположить обратное, пришлось бы содержать нормировщиков, учетчиков и прочих погонял-дармоедов. Все равно сразу же работы разделились бы на выгодные и не очень. Естественные следствия: зависть, взаимная подозрительность, конфликты – и все это не на пользу конечному результату, ради которого, собственно, артель и затевалась.
      
      В стройотряде все такого рода сомнения-соображения преодолевались – увы! – не по заветам Ленина (Помните: “Социализм – это учет”?), а на основе забавного коктейля, представлявшего собой неожиданную, казалось бы, даже невозможную смесь идеализма, прагматизма, казармы и патриархальности. Попробую изложить на бумаге остававшиеся неписаными, однако свято соблюдавшиеся тогда принципы:
      
      - Цель – сдать объект. Все остальное – кружавчики.
      - Никто ни на что не вправе рассчитывать, пока не достигнута цель.
      - Бойцы не равны в физической силе, способностях, квалификации. Но от каждого требуется проявить максимум усердия.
      - Ни у кого ни перед кем никаких привилегий.
      - Командир всегда прав. Разбор полетов – только по окончании полетов.

      А кому не нравится – так и кибуц мил не всякому еврею!
      
      8
      Не во всех отрядах работа одинаково спорилась, не всегда складывались отношения. От недоверия, мелкой грызни, а то и вследствие скандальных разоблачений махинаторов-командиров разваливалось немало отрядов. Зато те, которые выживали из года в год, становились легендой. Трудами ветеранов были постепенно созданы неписаные уставы, терминология, символика, атрибутика и, наконец, традиции.
      
      Вступить в такой отряд первокурснику было почти немыслимо, да и после второго курса – очень трудно. Никто же не возбраняет салагам сколачивать свои ватаги и самостоятельно проходить путь взросления. Так нет же, рвутся в “Светлану”, “Спартанец” или там другой давно сложившийся отряд на готовенькое!
      
      Я, увы, попал в переходное время, с которого начался необратимый упадок стройотрядовского движения. Разжиревший, вконец одряблый от своей бессодержательной деятельности комсомол вдруг очухался и встрепенулся, когда заметил, наконец, сколь привлекательной оказалась для молодежи новая форма организации: стихийно возникшая, никем не возглавляемая, но – самое страшное! – совершенно аполитичная. Что предлагал комсомол своим членам, а студенты – все поголовно члены, окромя самых прытких, которые уже числились в КПСС? Собрания. Политучебу. Субботники. Вся эта тягомотина была принудительной, скучной и бесполезной. И вдруг – альтернативное самодеятельное движение! И какие в нем крутятся деньжищи!
      
      Не одно благое начинание было еще в завязи задушено потными лапами Всесоюзного Коммунистического… Так случилось и со стройотрядами.
      
      Задним числом постановлено было, что стройотряды есть инициатива и прерогатива комсомола, его вклад в решение народнохозяйственных задач, в дальнейший (А вроде бы уж дальше некуда?!) подъем сельского хозяйства и в борьбу за мир во всем мире. Что комсомольская сознательность и такая же дисциплина для всех обязательны. Что будет поставлен заслон рвачеству и буржуазному перерождению. Что стихию сменит плановость.
      
      В переводе с казенного языка на обыденный все эти красивые слова означали примерно следующее:
      
      - Командир остается выборным. Выбирать его, однако, полагается из кандидатов, предложенных комитетом комсомола. То есть из единственного, как было принято в совке, кандидата.
      
      - Для надзора над командиром и командой в плане идейности тот же комитет назначает комиссара.
      
      - Для надзора над всеми отрядами, работающими на определенной территории, учреждаются зональные штабы, а для управления последними – областной штаб ССО. Там, ежу понятно, свои командиры/комиссары. И т. д. Теперь эта непререкаемая иерархия называется властной вертикалью.
      
      - Наименования отрядов, вся их символика-атрибутика утверждаются сверху.
      
      - Отряды лишаются свободы выбора заказчика и места дислокации, а договор с назначенным свыше заказчиком заключают по типовой форме, то есть не торгуясь.
      
      - Членство в ССО становится поголовно обязательным для студентов обоего пола, не имеющих медицинского освобождения. А чтоб всем нашлось занятие, создаются отряды для сельскохозяйственных работ, для работы вожатыми в пионерских лагерях, проводниками на железной дороге и подсобниками на ремонте общежитий.
      
      - Четверть отрядного заработка изымается штабом на свое содержание и для перечисления в фонд Мира. Само собой, штабы перед отрядами ответственности не несут и никакой помощи, кроме карательной, не оказывают.
      
      Если вам почему-либо не нравится все или хотя бы кое-что из перечисленного, и вы, представим на миг такую дерзость, возжелали сохранить былую самостоятельность – дулюшку вам в каждый глаз! Заказчиков уже строго предупредили, что без мандата штаба отряд считается недействительным.
      
      Вот такой из сегодняшней дали видится мне картинка лета 1969 года. Тогда, помнится, американские космонавты как раз начали свои бессмысленные полеты к Луне. А в Китае продолжалась “Великая Пролетарская Культурная революция”… Иногда казалось, что это явления родственного плана.
      
      9
      Вместе с приятелями-однокурсниками я оказался в ССО “Динас”, наскоро сформированном в порядке уже упоминавшегося поголовного охвата из парней физиков и девчонок с факультета романо-германской филологии в оптимальном соотношении, то есть fifty-fifty. Отряду была поставлена задача производить кирпич на межколхозном заводе близ поселка Анна, а заодно расширять сам завод. Жили, понятно, в палаточном лагере в лесу.
      
      Можете не верить, как я сам поначалу не верил, в успешность предприятия, однако факт: не имея ни одного опытного бойца, наша команда успела за лето кое-что построить, пусть это были всего лишь сушильные сараи, а уж кирпича налепила немерено. Пришлось и за мастерок подержаться (каменщики назывались лажаками), и за топор (плотницкой работой занимались шкурники и отщепенцы), и побегать с носилками (мальчики-подсобники именовались насильниками, а девочки, соответственно, – потаскухами), но основной лично для меня оказалась почетная роль воротилы: спихивать в приемный бункер шнекового пресса, формующего кирпич, горы сырой глины.
      
      Не хватало сноровки, да и сам объект не был денежным, поэтому на хороший заработок рассчитывать не приходилось. Назначенного командира отряда, амбициозную, но, как вскоре выяснилось, бестолковую и склочную девчонку, пришлось революционным образом свергать, а к штурвалу ставить, вопреки сопротивлению зонального штаба, приятеля Витю Саушкина. Зато кормежку, обеспечиваемую обаятельнейшей девчонкой-завхозом (Не верится, что забыл имя!) и двумя поварихами Таньками, я до сих пор оцениваю наивысшим баллом. Сохранился в памяти обрывок песни, сочиненной по случаю объединенного дня рождения кормилиц:
      
            Коль кажется вам, что легко поварам,
            попробуйте рано вставать по утрам.
            А также попробуйте вдуматься вы,
            в то, сколько в Коржова влезает едвы!
      
      Влезало действительно много. В оправдание своего неутолимого аппетита я добровольно таскал на кухню воду и колол дрова, а взамен получал отбивные, которые не умещались в суповой тарелке. Все бы хорошо, так бы и дальше перемежать труды безмятежным веселием, кабы не визиты этих, гладко выбритых, выхоленных, с брюшками, аккуратно заправленными в белоснежные нейлоновые рубахи с неизменными галстуками, комсомольскими значками и досрочно самим себе присвоенными значками ССО-69. Уверен: если снять с них все импортное, они бы в одних значках остались. Вот тогда забавно было бы послушать, как звучат в их исполнении всегдашние – сольные и хоровые – заклинания: “…Родина!.. Ленин!.. Партия!.. Комсомол!”. А так что? Зональный штаб вершит проверку состояния дел, то есть ищет недостатки и крамолу. Пооблизываются, истекут слюнями, глядя на наших почти голых красавиц, у которых от работы на люлечном конвейере уже выросли, по их же словам, вместо грудей стальные мускулы. Попеняют командиру за несоблюдение безопасности при выгрузке готового кирпича из обжиговой печи, откушают с аппетитом Танькиных яств – все, труба зовет! Зовет, родимая, инспектировать следующий отряд, дислоцирующийся, как и наш, вблизи шоссе. Не трястись же на “Волге” по проселкам…
      
      10
      Мне выпала удача в сентябре того же года после такого вот стройотряда попасть на шабашку: в составе почти случайно собранной команды студентов из четырех вузов аврально достраивать колхозный маточный свинарник. На вопрос: почувствовал ли разницу? – отвечаю со всей ответственностью: только её и почувствовал.
      
      Стандартная ситуация: парни с юридического факультета (Что попишешь, законники же!) перегрызлись между собой. Отряд развалился, успев возвести только стены огромного кирпичного сарая. Оставались лакомые в денежном смысле мелочи: залить бетонный пол и настелить поверх него дощатый; остеклить здание; выполнить все кровельные работы. По правилам тогдашней экономики, столь непреложным, сколь и непостижимым, эти сравнительно легкие работы оплачивались гораздо лучше, чем рытье котлованов и кирпичная кладка: зарплата определялась как доля от сметной стоимости работ, в которой много весила стоимость материалов, а шифер, доски и стекло – материалы не дешевые.
      
      Медик Валька Несмеянов неведомо как откопал этот лакомый объект, да еще выторговал у председателя невиданные условия оплаты, по-кулацки напирая на то, что иначе свинкам зимой придется в чистом поле пороситься. Состав команды подбирать было некогда и не из кого: кто не учится, те либо на отдыхе, либо на картошке. Меня (Всю жизнь везет!) взяли. А свою щуплость я компенсировал тем, что первый хватался за самую грязную работу: пропитывал обрешетку кровли дезинфицирующей вонючей дрянью; настилал стекловату; смолил брус, предназначенный для закладки в бетон.
      
      В итоге за две недели я заработал ровно вдвое больше, чем в официальном стройотряде за два месяца, и это было для меня далеко не пустяком. Но главное: я впервые ощутил радость участия в коллективном труде на конечный результат, которому (результату) и следовало бы стать единственно верным мерилом труда, если бы тем, от кого это зависело, действительно был нужен социализм.
      
      Мы не позволили спереть со стройки ни одной доски, ни единого гвоздя, и сами не разбили ни одного листа стекла или шифера. Прикомандированных водителей самосвалов Валентин обещал вознаградить за усердие. Один проявил означенное усердие – и получил в итоге в подарок весь сэкономленный стройматериал за вычетом одного гвоздя-“двухсотки”.
      
      Гвоздь достался второму шоферу, который отличался не столько трудовой доблестью, сколько редкостной пронырливостью, да еще, как те юристы, права свои знал назубок и всегда был готов их качать. Первый хлопец как раз строился, и так ему в масть, в струю и в жилу оказался наш подарок, что, принимая его, он даже явно утратил способность соображать. Но мы не слишком долго опасались за психическое здоровье парня. Вскоре он очухался и кинулся догонять нас на пути в город, чтобы отдариться ящиком водки. Догнал, и это было очень кстати. Второй же, если добросовестно отнесся к напутствию, должен до сих пор ходить с большим гвоздем в жопе.
      
      Бугру Вальке положили тысячу, остальное поделили поровну. Вышло по шестьсот с хорошим хвостиком. А со своей бригадирской надбавки Валентин заказал баню, а потом и ужин для всей компании в лучшем воронежском ресторане, в “Чайке”. С водкой, которой никто из нас за две недели даже не понюхал, хоть это и не возбранялось. С селедкой. С мясом!
      
      Что вспоминается? Спали, не раздеваясь, в заброшенном бараке с выбитыми стеклами и прогнившим полом, на соломе. Спать было особо некогда: подъем затемно, отбой – по окончании работ, продолжавшихся иногда и за полночь, при свете фар тех же самосвалов. Бетон, знаете, не любит, чтоб его оставляли на завтра. Обед: бачок каши – колхоз привозил прямо на объект, завтракали и ужинали хлебом с подножными помидорами. В редкие простои, когда сбивался ритм подвоза бетона, с наслаждением лезли под струю из напорного бака растворомешалки, иногда даже не удосуживаясь выловить плавающую в нем очередную дохлую крысу. Случалось, и пили оттуда же. Гиви решил поберечь одежду и подавал мне наверх кипы стекловаты, раздевшись догола. Ох и намаялся он впоследствии от нестерпимого зуда во всем теле, а особенно в интимных местах. Я же потом долго не мог вернуть самой дорогой детали организма, своему кончику, его натуральный вид: когда смолишь лаги, руки, естественно, по локти в смоле, а отлить иногда надо, хотя, большей частью, потом выходило.
      
      Что еще? Накануне нашего отъезда колхоз завез деньги для расчета с нами. В эту же ночь на контору случился налет: дерзкий, но малограмотный. За всю ночь эти уроды, имея газорезку, успели проделать в стенке сейфа прорезь в виде буквы “Г” – и только. Наехали власти. Следователь, расспросы-допросы. Подозрения, хоть и глупо собственные деньги воровать, пали в первую очередь на нашего сварщика Самвела, армянина. А он в ответ только ухмыляется: “Я этот ваш дерьмовый сейф взрежу за десять минут этим же аппаратом. Стал бы я всю ночь возиться, да еще бросать работу, не доделав? Показать?” И показал бы, но и так поверили.
      
      Посмеялись. Мне достались две пачки новеньких трехрублевок с прожженными брызгами металла дырочками. Деньги плохо горят, если понимать буквально. И не уверен, что приятно пахнут.
      
      *  *  *
      …Конец 70-х, конец лета. Разделавшись с командировочными делами, иду-гуляю по Зеленограду. И того купить, и сего купить… Ага, вот как раз симпатичный овощной базарчик!
      
      На прилавке помидоры, баклажаны, дыни и прочие дары позднего лета. В клетке гора арбузов. И крепкие загорелые парни в такой знакомой защитной форме с эмблемой своего отряда на рукавах – “Гермес”, что ли? – за прилавком. Стройотрядовские значки на груди: образец много лет не менялся, не спутаешь. И не по одному. Ветераны, значит. Из местного института электронной техники. Цвет движения. Вежливы. Не обвешивают, не обсчитывают. Не сачкуют. И объясняют охотно и приветливо: да, это у нас ССО такой – торговый. Настолько привыкли, что не чувствуют несоответствия рода своей деятельности аббревиатуре “ССО”. Гордятся.
      
      Благодарю всех, кому не нужны комментарии, а то в моем – отнюдь не бедном! – лексиконе может не хватить ненормативных слов и изысканно составленных из них выражений.
      
      11
      Неожиданное дополнение 2008 года.
      
      Коржов А. М  –  Веллеру М. И
      
      Многоуважаемый Михаил Иосифович,
      
      На днях мне попалась Ваша книга “Хочу быть дворником” (“ФОЛИО”, Харьков, 2000). Впервые попалась, хотя некоторые Ваши книги я прочёл давно, а к Вашим философским воззрениям, не вполне их разделяя, отношусь с интересом. Так вот, первое же эссе “Конец шестидесятых. Реквием ровесникам” не только понравилось мне, но и повергло в глубокий шок: такого изобилия совпадений с тем, что вот уже несколько лет пытаюсь написать я, вполне хватит на обвинение в плагиате, от которого мне ввек не отмахаться.
      
      Удержавшись от первого, самого, как известно, искреннего порыва: стереть всё написанное к чёртовой матери – я попытался заставить себя поразмыслить. Это в любом возрасте бывает полезным. Тем более, что компьютер в выходные всё равно был недоступен.
      
      А что, собственно, удивительного в том, что люди, жившие в одном времени, были участниками либо свидетелями одних и тех же событий и явлений? И даже в том, что, происходя из одного “культурного слоя”, высказывают сходное к ним отношение? Сходное, но не совпадающее же! А уж в совпадениях текстуального плана я никак не могу быть обвинён; куда мне с моим занудным стилем до Вашей крылатой лёгкости!..
      
      Случись нам встретиться и коснуться в беседе темы юности, разве не перебивали бы мы друг друга восклицаниями: “А вот у нас…” – “Знаешь, совершенно аналогичный случай…” – и прочее в этом же роде? Поэтому, не имея, разумеется, никакой надежды на личную встречу, я даю честное октябрятское слово (Из пионеров меня, увы, исключили в десятилетнем возрасте!) в том, что я использовал Ваши тексты исключительно в личных целях. То есть для получения читательского наслаждения – как здравостью суждений, так и блистательностью стиля. А вместо того, чтобы уничтожить свои собственные упражнения, я, наоборот, дополню их эпизодами, навеянными чтением Вашего эссе. И своим детям, ради которых пишется эта повесть, порекомендую обратить внимание на Ваше творчество. Если они станут меня слушать, конечно.
      
      Итак.
      
      1. Мой личный путь к Коммунизму.
      
      С начала 1970 года я демонстративно перестал платить за проезд в городском транспорте. Обзавёлся вместо грошового студенческого проездного изданной в карманном формате “Программой Коммунистической партии Советского Союза”, которая, если помните, обещала бесплатный проезд не только мне, но и всему советскому народу. Эту-то книжицу я стал предъявлять ошарашенным такой наглостью контролёрам вместо знаков оплаты.
      
      Друзья-приятели с неподдельным интересом наблюдали за моими экзерсисами. Реакция случалась всякая: от добродушных хиханек и до насильственного привода в опорный пункт ДНД. Там я, разумеется, немедленно корчил высокоидейную рожу и с понятным демагогическим пафосом вопрошал: “Да остался ли на всю страну хоть один коммунист, который признавал бы Программу собственной партии?”, – однако при возникновении реальной угрозы схлопотать по чайнику всё-таки снижал накал.
      
      Так же я вёл себя и в ТТУ (трамвайно-троллейбусном управлении), куда меня отконвоировали уже вконец озверевшие контролёры. И там я приставал к дяденьке в кресле с патетическим вопросом, есть ли у него партбилет.
      
      - Есть, – ответил мне спокойный усталый дяденька. – Я с ним на партсобрания хожу, там он имеет силу. А в транспорте – свои билеты и свои правила, и зря Вы, молодой человек, их нарушаете.
      
      Впервые ко мне отнеслись нормально, объяснились по-человечески. Я, уже к тому времени натешившись, прекратил наконец-то свою клоунаду. И в знак благодарности за честное разъяснение. Но, главным образом, из опасения, что неоднократно звучавшие из уст должностных лиц – как вооружённых партбилетами, так и пока не удостоившихся оных – угрозы поместить меня в дурдом могут ведь и сбыться же. Я уже знал на грустном примере Ивана Бездомного, как это непросто – внятно объясниться с лечащим врачом.
      
      А потом подсчитал (чай, не гуманитарий!) – и прозрел окончательно. А может, и бесповоротно.
      
      Стипендия была – 45 рублей. Хорошая стипендия. Пятнадцать бутылок водки. В расчете на городской автобус – аж 900 поездок. А студенческий проездной не помню сколько стоил, но уж никак не больше полутора рублей (эквивалент чекушки), ручаюсь. Может, где как, но какой студент посвятит всего себя езде в автобусе (троллейбусе, трамвае – ненужное зачеркнуть)? Значит, катайся, скубент, сколько тебе надо – и всего за четверть литра!
      
      Через год меня ожидает пенсия. Немалая, потому что, были такие времена, много зарабатывал. Что-то около 4000 рублей. Но не тех, конечно, рублей. Сесть в автобус стоит уже минимум двадцатку. На весь доход могу прокатиться двести раз. Мне, однако, столько не надо. Есть ещё, слава Богу, иные потребности.
      
      Проездной билет по нынешним, не мною установленным правилам игры, мне не полагается, и за тридцать поездок я заплачу 600 сегодняшних тощих рублей. То есть шесть бутылок(3 литра) пойла примерно того же качества.
      
      А теперь скажите: сегодняшнему обывателю на старости лет выгоднее на городских автобусах разъезжать, или, наоборот, сидеть дома и тихо-мирно употреблять алкогольный эквивалент этой бессмысленной езды? И не пора ли честно признать, наконец, что там и тогда проезд в общественном транспорте уже был практически бесплатным?
      
      Что до меня, так я готов к такому признанию. В юношеских незрелых заблуждениях искренне каюсь.
      
      2. К вопросу о роли стукачей.
      
      Может они и были, стукачи. Наверняка были. Не могло не быть. Но за пять лет учёбы сталкиваться не довелось, и это скорее к лучшему, нежели наоборот. Даже когда наша подруга немка Маргит Ханиш попросила меня отправить посылку своему голодающему другу в охваченную гражданской войной нигерийскую провинцию Биафру, а я согласился, мне это сошло с рук. Ей нельзя было, потому что она за границей, и за ней приглядывают, а Володьке Семёнову, ейному хахалю – потому что член КПСС. Милосердие наказуемо, кто бы в этом тогда усомнился?!
      
      Я беспечно исполнил всё, что велела Маргит; рис и сухое печенье отправились в свой долгий почтовый путь по совершенно немыслимым адресам, которые я, ни бельмеса не смысля в французском (а в почтовом деле, как и в фехтовании, это международный язык), добросовестно перерисовал со шпаргалки. И не моя вина, надо же случиться такому совпадению, что буквально очередной номер “TIME” вышел с картой Нигерии на обложке, где её мятежная провинция была жирно перечёркнута, а надпись гласила: “Биафры больше нет!”
      
      Таков опыт. Наверное, физики, задолбанные головоломными курсами математики и квантовой механики, объективно представляли всё же меньшую идеологическую угрозу, нежели богемствующие и вольнодумствующие гуманитарии. Опять же, кому-то из нас довелось проходить практику на режимных предприятиях, кто-то готовил диплом на секретную тему. Ну, и военная кафедра дисциплинировала. Не зря же нам платили стипендию на десятку больше – бонус от министерства обороны.
      
      Но. Когда спустя год после окончания университета я прибыл в Воронеж с частным дружественным визитом, первым случайно встреченным на улице знакомым оказался Виталий Кордаш, бессменный секретарь комитета комсомола во все годы моей учёбы. Я узнал его сразу, несмотря на щегольскую чёрную форму сотрудника КГБ. Звёздочки на погонах были, правда, маленькие, зато по четыре на каждом, а для горячих сердец и чистых рук это уже кое-что. Из чего я, как и любой другой на моём месте, легко определил: разумеется, Виталий именно потому так долго учился на своём филфаке, что вынужден был сочетать учёбу с производством. Ну, если то, чем он с коллегами занимался, можно назвать производством.
      
      Надеюсь, мне удалось убедить Вас в том, что сходные с Вашими представления об эпохе и её ценностях сформировались в моей голове самостоятельно и независимо? В заключение попытаюсь доказать своё внимательное к Вам отношение. В указанном издании слегка переврана фамилия великого музыканта и гражданина. А в “Балладе датской тюрьмы” (“Легенды Невского проспекта”, “ФОЛИО”, С-Пб, 2003) Редингская тюрьма ошибочно названа Реддингтонской.
      
      Спасибо, Михаил Иосифович, за внимание.
      
      12
      Действительно, с четвертого курса не выгоняли. Я благополучно избавился от “хвоста”, а потом и повышенную стипендию опять заработал. Самая чудесная пора: учение перемещается из аудиторий в лаборатории кафедры – а там свободы еще больше, хотя, казалось, уж больше куда уж! Если бы не военная кафедра с ее уставами, наставлениями, партийно-политической работой и секретностью, распространявшейся чуть ли не на таблицу умножения… Даже строевая подготовка предусматривалась. На военное образование парней отводился один день в неделю. Девчата в этот день изучали ГрОб (гражданскую оборону).
      
      И здесь мне повезло. Наставник взвода майор Пенкин Владимир Сергеевич недавно прибыл с Кубы, где исполнял интернациональный долг, то есть помогал барбудос (“Слышишь чеканный шаг?”) отражать контрреволюционные вылазки гусанос, и жил пока с семьей в нашем же общежитии, откровенно скучая вне привычной армейской среды. А ко мне или к Юрке Каткову можно было зайти запросто: расписать пулечку, уговорить бутылочку, а то и совместить оба удовольствия.
      
      По этой причине майор хорошо знал нашу постоянную компанию, включавшую еще Гришу Грищука и Витю Саушкина, которые одно время в общежитии бывали чаще, чем дома. Он даже ненадолго заскочил ко мне на день рождения: подарил коробку гаванских сигар и горсть ракушек с берегов Карибского моря, в хорошем темпе всосал два стакана водки – и исчез, то есть, как подобает людям военным, убыл, вежливо, но твердо отговорившись недосугом. Ему и вправду предстояло еще поспеть в школу, где учились две его девочки, на родительское собрание. По граненому стакану за каждую – разве такую армию можно победить?!
      
      Я все это к тому, что, по ходатайству майора, нашу четверку от сдачи экзамена по военной подготовке освободили. За образцовое, якобы, прилежание, за примерную, будто бы, посещаемость. Ну и ладушки! А то бы мы “навоевали”…
      
      *  *  *
      В моем военном билете написано: “Не служил”. Как это? А шестьдесят один день учебных сборов в знаменитых Гороховецких лагерях, близ поселка Мулино? Форму военную носил. Из автомата стрелял, из пистолета стрелял. Присягу принимал. Жрал армейскую кашу; нюхал в казарме портянки, свои и чужие. Бывал наказываем старшиной. Как все в армии, ждал писем и считал-пересчитывал дни до дембеля. И вот оказывается, что все не в зачет. Виртуально – ну точь-в-точь, как та стрельба по танкам (Якобы стрельба. Якобы по танкам), которую мы в течение всего срока круглосуточно в очередь вели на электронном тренажере-симуляторе. Этот допотопный предшественник сегодня уже безнадежно устаревших телеигр не просто представлялся нам тогда чудом инженерной мысли, но, не смейтесь, действительно являлся таковым, хоть и был собран на лампах, жрал прорву энергии и чаще ремонтировался, нежели функционировал.
      
      Солдатский быт остался, увы, сбоку от прогресса. Хорошо, что мне были не внове сапоги с портянками, что я легко привык не только к армейскому однообразному меню, но и к режущей глаза хлорной вони в столовой, особенно густой тем холерным летом. Мне не трудно было делиться с более разборчивым в еде, а потому хиреющим на глазах Гришкой компотом, сахаром и маслом, потому как в обед мне доставалось три-четыре порции вареного мяса (Якобы мяса. Реально это было сало, а вареное сало даже не всякий хохол станет жрать!), а уж щей и каши – от пуза. Сохранился фотоснимок тех дней, на котором ваш покорный слуга стоит по стойке “смирно” и, несмотря на уставно затянутый ремень, по отсутствию талии видно, что боец отличается завидной упитанностью.
      
      А не будь он сыт и доволен, разве удалось бы ему на очередных тренажерных стрельбах уничтожить имитатор цели? Пораженный имитатором снаряда овал, условно изображающий танк, больше не появился на экране: вышла из строя генерирующая картинку электронная схема. Совпадение, конечно, однако славный невиданной свирепостью старшина Гарбар всерьез собирался меня наказать.
      
      Незадолго до этого случая ему донесли (якобы донесли), что кое-кто хранит холеру под подушкой. Это вызвало повальный шмон и всплеск воспитательной работы среди личного состава. Холеру, увы, найти не удалось – так же как и мою колоду карт, которая лежала почти на виду: в обертке от мыла в мыльнице, а мыльница – в тумбочке. Может, зековские ухватки передаются генетически, думаю теперь я, вспоминая батины смешные рассказы о способах доставки в лагерь самогона под хвостом кобылы…
      
      Вообще суровые армейские будни этого лета были замечательно скрашены множеством событий юмористического характера. Не успела наша стенгазета “Батарейная муза” сообщить о гибели под моей тяжкой десницей имитатора цели, как я вновь нанес урон материальной части, когда пытался выбраться наружу из чрева БРДМ.
      
      Сейчас я бесплатно выдам все известные мне военные тайны: это боевая разведывательно-дозорная машина. На таких устанавливалось наше грозное оружие: противотанковые управляемые реактивные снаряды, сокращенно ПТУРС. Я неловко задел плечом край люка – и от этого места пошла трещина. В броне! Когда несколько дней спустя я, зацепившись на бегу сапогом, выворотил из лестничного марша бетонную ступеньку, это уже не воспринималось как нездоровая сенсация.
      
      А в самом конце сборов, когда нашей батарее выпало счастье совершить даже реальные пуски снарядов, учения посетил сам командующий артиллерией Московского военного округа. Генерал, естественно. Красивый. Усатый. Бравый. Сразу вспомнились кадры из фильма, который все мы пацанами смотрели бессчётно раз: уж больно Александр Васильевич был похож на своего легендарного отца, каким он представлен на экране.
      
      …Кстати о картах. Игральных, разумеется. Только в воскресенье можно было выкроить время для пулечки. Плоская крыша двухэтажной казармы представлялась местом удобным и безопасным – и была бы таковым, если бы офицеру, дежурившему по части, не вздумалось осмотреть территорию со своей вышки. Он подкрался, как назло, во время трудной ловли “мизера” и молча стоял, не вмешиваясь, за спинами игроков, пока ситуация благополучно не разрешилась. Тут он сдержанно поаплодировал.
      
      За такое прегрешение, как игра в карты, полагалась адекватная кара. Незнакомый майор с повязкой явил нам, однако, чудо великодушия, даже не конфисковав колоду. Только спросил, не мы ли это в утро своего прибытия в часть затеяли игру в футбол на строевом плацу – месте, как мы теперь уже знали, святом для всякого человека в погонах. И, конечно же, нисколько не удивился, услышав честный ответ, что это тоже были мы. Счастье, что в форму нас тогда еще не обрядили.
      
      Два месяца на сборах – это для студентов то же, что два года для призывников. Спустя месяц батарея довольно браво отбивала на плацу строевой шаг, горланя в шестьдесят глоток самопальный, переделанный с учетом армейских реалий из “Гимна физиков” марш, и норовя при этом прокричать гвоздевую строчку: ”…мы из-под люка громко пропоем!..” – как раз в тот момент, когда строй поравняется с трибуной. А грозный старшина Гарбар перестал сдергивать нас по утрам с коек обычным своим душераздирающим воплем: “Батарея, подъем!”, сменив его на вполне светское приглашение: “Не пора ли вставать, господа офицеры?”
      
      13
      Наконец-то дембель! Сдан комплексный экзамен, сдано личное оружие. Приведена в относительный порядок боевая техника. Съеден последний армейский обед – не лучше и не хуже всех прочих обедов. Ну и х*й с ним! Как ни тщились наши наставники-офицеры пресечь хулиганство, традиционный прощальный клич все равно прозвучал. А дальше: грузовик – вокзал – Москва – Воронеж!
      
      Кроме летней армейской формы я вез со сборов еще один, совершенно бесценный для меня сувенир: украденную в ангаре с техникой металлическую табличку с надписью. Около двух лет я коллекционировал подобные предметы, не ограничивая себя при этом способами их добывания. Хобби, согласитесь, не только редкое, но и трудное, особенно если речь идет о необычных экземплярах.
      
      Так, над столом в моей комнате висело традиционное для тех времен, однако совершенно бесполезное предупреждение: “ПРИНОСИТЬ И РАСПИВАТЬ СПИРТНЫЕ НАПИТКИ СТРОГО ВОСПРЕЩАЕТСЯ!” и такой же традиционный и никогда никем не исполняемый призыв: “ПОСЛЕ ОТСТОЯ ПИВА ТРЕБУЙТЕ ДОЛИВА!”. На столе вымпел: “ВАС ОБСЛУЖИВАЕТ ПРОДАВЕЦ…” с прорезью для картонки с фамилией продавца. Это все рядовые экспонаты. Но вот у магнитофона, который не только звучал, но и управлял самодельным цветомузыкальным устройством, загадочное: “РЕГУЛЯТОР ГРОМКОСТИ ПОД СТОЛОМ” – это из железнодорожного вагона древней постройки, теперь таких нет. Над аквариумом, в котором мы безуспешно пытались вырастить тропических рыбок гурами до съедобных размеров, предостережение: “КОРМИТЬ, ДРАЗНИТЬ ЗВЕРЕЙ СТРОГО ВОСПРЕЩАЕТСЯ!”
      
      Этот раритет был украден из московского зоопарка, а достать его из запасников и повесить над аквариумом я был вынужден после инцидента с Колей Бойко. На пари он проиграл Вано Душкину целый ящик водки, так что 114-ая гудела долго и славно, хотя Коля схитрил: честно поставил ящик, как обещал, но – чекушек. Нашел, формалист, дыру в уговоре! Хотя и в таком усечённом варианте всем хватило. Водка была плохая, и, накушавшись, старший товарищ проникся вследствие этого неземной любовью ко всему живому. С громким криком: “Как же так? Мы все пьяные, а рыбкам никто не наливает!..” – Коля выплеснул одну из чекушек в аквариум. Бедняжек еле откачали…
      
      Прочтя этот отрывок, Саша Прокопчик напомнил мне, что над моей койкой тоже висела забавная табличка. ”МЕСТО ДЛЯ ЭКСКУРСИЙ” – вот что было на ней написано. И как это меня угораздило забыть такую подробность! Исправляюсь.
      
      И Виктор Саушкин дополнил перечень. “У НАС В ВЕРХНЕЙ ОДЕЖДЕ НЕ ОБСЛУЖИВАЮТ” – про эту двусмысленную табличку я тоже запамятовал. Увы, мне не удалось сохранить коллекцию, а полагаться в столь преклонном возрасте на память уже не следовало бы.
      
      У выключателя сразу две инструкции. Одна, украденная со стадиона “Труд”, требовала неведомо от кого: “ЭКОНОМТЕ ЭЛЕКТРОЭНЕРГИЮ. УХОДЯ, ГАСИТЕ СВЕТ!” (орфография оригинала). На второй было начертано: “ХОНАДАН ЧИКА ТУРИБ ЧЕРОКНИ УЧИР!” – почти то же самое, но по-узбекски и без ошибок. Этот подарок ташкентского приятеля Льва Матюхова раньше был гостиничным инвентарем. Ну и много еще всяких текстов, и среди них два безусловных шедевра, два раритета, два эксклюзива, которые я, трясясь и озираясь, предъявляю вам в последнюю очередь. Первый представляет собой полосу оргстекла с фрезерованной надписью: “НА РАБАТ, КОНАКРИ, АККРУ”. Он был похищен неугомонным Львом Матюховым у касс московского аэровокзала, а затем поднесен мне с дарственной надписью в день рождения. Второй – это невзрачный кусок пластика, висевший некогда перед носом у рассеянного, видимо, рентгенолога. Отмечу, что на рентген полагалось идти в голом виде, и это создавало мне, похитителю, дополнительные трудности. Жалко доктора, но страсть иногда неодолима. Особенно если текст требует: “СМЕНИТЕ КАДР!”
      
      А однажды, то есть как раз в ночь возвращения из Мулино в Воронеж, на разгромленном реконструкцией Курском вокзале, где предстояла пересадка, я испытал из-за своей страсти самый настоящий страх. У входа в автоматическую камеру хранения на штыре, торчащем из тяжелой подставки, соблазнительно небрежно всего одним винтиком прикрепленная, красовалась, являя редкое единство формы и содержания, дивная двусторонняя табличка с двумя, соответственно, текстами. Именно, с одной стороны было написано: ”ПОЖАЛУЙСТА, ЗАХОДИТЕ ПО ОДНОМУ”, а с другой: “СВОБОДНЫХ ЯЧЕЕК НЕТ”. Представил я этот шедевр у себя в общаге, и слюни сразу неудержимо потекли.
      
      Меня уже тащили в участок, однако братья по оружию, проявив воинскую взаимовыручку, таки отбили неудачливого воришку у ментов. Попутно, правда, накостыляли по шее: одни костыляли, а другие отпихивали ретивых стражей все дальше, заодно убеждая их не связываться с чокнутым.
      
      *  *  *
      В толпе встречающих дембельский поезд на ночном воронежском вокзале замечаю Володьку-Журналиста с выводком девчонок с филфака. Целую Светика Целуйко (Поди ж ты, настоящая: живая, приятная на ощупь, и пахнет хорошо! Да и фамилия провоцирует!), жму правую руку не склонной к сантиментам Любке-Комиссару.
      
      Стол в общаге предусмотрительно накрыт. Среди летнего изобилия овощей маячат бутылки с незнакомыми этикетками. Пока я воевал, в тылу, то есть на гражданке, приключилась смена водочных брендов – с одновременным, разумеется, повышением цен. Володька в университет пришел, отслужив срочную службу, он еще помнит солдатские нужды – и поэтому тут же наливает, не переставая хлопать меня по плечу и приговаривать: ”Ох и жирный ты стал, Коржов, ох и толстый! Как только ремень сходится? В общем, сливай воду!..”
      
      На это и рассчитано. Знал, что никак не сможет обойтись Владимир Тимофеевич без любимой присказки. Выпив и обстоятельно закусив, я затем нарочито долго тормошу рюкзак, демонстративно ковыряюсь в нем, позволяя любопытству всех присутствующих развиться до болезненной степени. И только убедившись, что цель достигнута, небрежным жестом предъявляю свой ответ, свое сокровище: инвентарь, похищенный из ангара с боевой техникой. На черной железке большими печатными буквами написано:
      
                ВОДА  СЛИТА
      
      *  *  *
      Один связанный с водой эпизод тянет за собой другой – и тоже юмористический. Таково уж, видимо, устройство памяти, тем более, что они почти не разделены временем.
      
      Стремясь хоть на пару дней домой, к семье, в одно прекрасное утро я слонялся, ожидая попутного дизеля, по станции Дебальцево. Денег, как обычно, не было, так что в привокзальный гастроном меня завело совершенно бескорыстное, но вполне оправдавшее себя впоследствии любопытство. Уже настали годы, когда в Донбассе от былого продовольственного изобилия сохранились только воспоминания. Тот же Воронеж снабжался сырами и мясами не в пример лучше. Никто, однако, не дерзнул бы ограничить горняков и металлургов в питье, так что занимавший половину магазина “штучный” отдел мог обоснованно собой гордиться.
      
      - Эх, к этой бы выпивке да воронежскую закуску! – грустя о недостижимости совершенства, мысленно сокрушался я, и было от чего. Крымские, молдавские, болгарские вина на любой вкус. Венгрия и Румыния тоже представлены нехило. Супердефицитные в Воронеже югославские вермут и коньяк (Виньяк. На контрэтикетке изготовитель – на что надеялся, болезный?! – деликатно предлагал потребителю наслаждаться продуктом, а не напиваться им) в одинаковых литровых бутылках с диковинными тогда винтовыми пробками так же доступны, как и целые батареи разноцветных сладких и горьких настоек отечественного производства. Все это великолепие еще умножается, многократно отражаясь в умело расположенных зеркалах, так что глазам впору разбегаться. Поэтому я не сразу заметил натянутое под потолком над витринами длинное, похожее на транспарант полотнище. С такими полагалось ходить на первомайские и прочие демонстрации. Здесь, однако, был совершенно другой случай, а именно: текст отличался крайней аполитичностью.
      
                НЕ  ПЕЙТЕ  СЫРОЙ  ВОДЫ !
      
      – вот что на нем было начертано. Посильный вклад “штучного” отдела в профилактику свирепствовавшей на юге холеры. Давно забыты многие прочие подробности того времени, преданы идеалы, поруганы кумиры, разорваны привязанности, нарушены клятвы. Но этот гигиенический призыв я с тех пор помню всегда – и всегда ему неуклонно следую.
      
      14
      Вся студенческая глава получается – поневоле, но, простите за парадокс, и закономерно – состоящей из хохм. Хотя, конечно, не все было так безоблачно, как хотелось бы.
      
      Все реже писала Людочка, реже и суше. Сначала стройотряд, а затем военные сборы не позволили нам встретиться два лета подряд. Зимний отдых не совпадал, а в учебное время она и сама отказывалась приехать, и к себе не пускала. Мне бы догадаться, что за годы разлуки могли у нее – нет, обязаны были – образоваться новые интересы, пристрастия, да и круг знакомых расширился. Близких, возможно, знакомых. “Любовь – понятие географическое” – любил повторять известный в моих кругах резонер Яша Х. Но. Слепой, глухой и, вследствие этих физических изъянов, самонадеянный, я полагал продолжающееся охлаждение отношений временным и на обороте последней присланной ею фотографии написал: “Моя будущая жена”. Вот уж воистину, если хочешь рассмешить Господа, сообщи ему о своих планах на завтра.
      
      Дерзни я сейчас заявить о своей непогрешимости, вы все равно не поверите – и правильно сделаете. Кто в таком возрасте избежал нечаянных увлечений, либо, лишенный возможности обладать желаемым, не был принужден по обстоятельствам довольствоваться имеющимся?! Сколько замечательных девчонок перебывало у нас в гостях в “иностранном” общежитии, а потом и в знаменитой комнате №114 на Энгельса, 8! Отличные девчонки, и не их вина, что я только мельком и только некоторых упоминаю.
      
      Одна из них, Таня Рыданова, домовладелица, впоследствии составила счастье моего однокашника Коли Сухорукова. Другая, ее подруга Наташка Писарева, сердцем карабутчанка, хоть и родилась в Уссурийске, а жила в Воронеже, никогда не забывала ни меня, ни Димку Кирьякова. Однажды она даже приняла у себя дома меня и танзанийца Кассима Али Кассима, чем нагнала страху на матушку, впервые увидевшую вблизи живого негра.
      
      Папа, отставной офицер, видывал и не такое. Он только спросил флегматично, адресуясь к гостям, разбавлять ли спирт к пельменям, или оставить как есть, в натуральном виде. Мусульманину Кассиму вообще нельзя было, поскольку шел месяц Рамадан, ни есть, ни пить, но если уж грешить – то не разбавляя!.. В 2006 году – через целую жизнь! – Димка и Наталья встретились в Карабуте вновь, чтобы, надеюсь, никогда уже не расставаться.
      
      *  *  *
      Летом в Карабуте между приезжими образовывались короткие, типа курортных, романы. Если из Куйбышева, нынешней Самары, к деду Шпачку приезжала внучка Ира (Ирэн), она почти не расставалась со мной – ни на пляже, ни в заплывах на левый берег с последующим переходом сквозь звенящий комарами лес к озерам за кувшинками, ни на ловле раков и лягушек для пляжного пропитания. Но. Раками пока наешься – проголодаешься! С понятной опаской впервые отведав печеных на костре лягушек (Попробуйте, кстати, испечь дюжину живых лягушек – зуб даю, что не сообразите, как их, прыгучих, удержать!), она быстро втянулась и уже требовала от меня, едва почуяв голод, наловить и приготовить этих деликатесов. Скоро хитрые твари до такой степени стали меня бояться и так ловко ускользать, что пришлось нанимать для их отлова пляжную пацанву, экономно расплачиваясь (Вот и пригодились рассказы об итальянских оккупантах!) одной сигаретой за пяток упитанных лягв.
      
      Похоже, Ирина была в меня влюблена. Мне бы тогда, а я только теперь об этом догадался, остолоп. К Димке, во всяком случае, ревновала. А после того, как я (В ответ на ее: “Слабо?”) заявился вечером в клуб босиком, она на следующий день учинила то же самое. Это не пустяк; простота быта вполне компенсировалась у аборигенов-карабутчан пуританской чопорностью нравов.
      
      На лодке ее деда Шпачка мы поднимались вверх по Дону до урочища Криничное, пили там студеную воду из прибрежного родника, бьющего из меловой расщелины, купались в сумерках “в белых плавках”, то есть голышом. Потом течение лениво тащило лодку вниз и, не имея нужды грести, мы сидели рядышком. Ирина пела слишком взрослые для нее песни, а я – больше ж некому – слушал:
      
                Листья желтые медленно падают
                В нашем старом забытом саду.
                Пусть они тебя больше не радуют:
                Все равно я к тебе не приду.
      
      А то еще (По-моему, это Игорь Кохановский?):
      
                Клены выкрасили город колдовским каким-то цветом.
                Это значит очень скоро бабье лето, бабье лето…
      
      Но мне было 18–19, а ей на три года меньше. Разница в том возрасте почти непреодолимая, хотя теперь, вспоминая (Вот же старый хрыч! Вот же пердун ополоумевший! Маразматик слюнявый!) ее полные, не по годам налитые груди и сильные ноги пловчихи, я бы все-таки попытался ее, разницу, преодолеть. А тогда, фиолетовый от холода, я вылезал на берег после очередного погружения за раками, и она – надо же согреть! – прижималась ко мне всем своим горячим телом… Не предвкушайте, детско-юношеской порнографии не будет. От эротики, правда, в этой ситуации никуда не деться, хотя сегодня и не такое можно увидеть на ТВ даже в детское время.
      
      Дык и дети, можно считать, взрослые.
      
      15
      Руководителем моей дипломной работы и предшествовавшей ей преддипломной практики стал Роберт Львович Фогельсон – добрейший, даже внешне белый и пушистый, не по-еврейски склонный к всепрощению человек, нянчившийся со своими выпускниками, как с несмышленышами. Стандартная схема: в ходе практики соискателю диплома надлежало построить установку (леди от слесарных работ освобождались), а потом получить на ней достойный защиты научный результат: пусть маленький, но самостоятельный. Никаких обязательных чертежей, никаких ГОСТов и СНиПов, никаких норм по объему отчета – всем этим университет выгодно отличался от технических вузов, и это отличие я и мои приятели охотно эксплуатировали, употребляя прорву времени и сил на занятия, к науке и учебе отношения не имеющие.
      
      Занявшись изучением процесса диффузии германия в кремний, я приступил к сооружению из всякого подручного хлама устрашающего вида аппарата, позволявшего, как мне казалось, подолгу нагревать в вакууме пластины кремния с нанесенным на них тонким слоем германия. Не буду изводить вас техническими подробностями; достаточно признаться, что многие – такие простые в теории – вещи оказалось довольно сложно реализовать на практике. Появилось хотя бы начальное представление о характере инженерного труда. Без помощи давних приятелей, в то время младшего научного сотрудника кафедры Толика Лукина и безмерно ленивого, но зато все умеющего лаборанта Володи Туманова, я вряд ли разобрался бы во многих практических тонкостях. Это благодаря им я научился по осколкам кремниевой пластины судить о ее кристаллографической ориентации, отличать сплав алюмель от сплава хромеля и платину от ее сплава с родием, сваривать вольтовой дугой вполне качественные термопары и добывать графит из троллейбусов, а особо чистую медь – из рентгеновских трубок. Добывать (У нас говорили: “для промывки оптических осей и осей симметрии”) спирт у самой главной лаборантки кафедры Юлии Стефановны тоже, естественно, научился. Упражнения попроще, среди которых главным было умение чистить вечно горящие масляные высоковакуумные насосы, также были успешно освоены.
      
      После долгих творческих мук удалось совершить даже несколько пробных пусков агрегата, закончившихся, как и следовало ожидать, авариями электроснабжения всей лаборатории. Ну, это был рядовой пустячок. Здесь мне, увы, достойно отличиться не удалось. Вот Володя Блохин ухитрился устроить грандиозный пожар: горел самовоспламенившийся белый фосфор, и это было похоже на газовую атаку в фильме-ужастике. А Гриша Грищук, проходивший практику на полупроводниковом заводе, так блистательно провёл один из своих экспериментов, что с оборудования и стен огромного цеха напрочь облезла вся краска – даром что кислотостойкая.
      
      От души завидуя более удачливым товарищам, я всё же счел конструирование установки успешно завершенным, сочинил отчет и в положенный срок отправился защищаться.
      
      Ну, начеркал, что положено, на доске. Повесил единственный заготовленный к защите плакат, достаточно бездарно изображавший мое творение в разрезе. Произнес, как водится, краткую, но емкую речь рекламного характера. Заведующий кафедрой, однорукий ветеран войны доцент Кавецкий, предложил, опять же как водится, задавать вопросы.
      
      - А вот у меня вопрос. – Это доцент Игнатьев, безуспешно учивший нас технике безопасности. – Я не понял, как устроены вакуумные вводы термопар.
      
      Пауза. Председательствующий повернулся ко мне: неужели чадо не знает устройства того, что само изваяло?
      
      - Я, прошу прощения, не услышал вопроса. Прозвучало утверждение: товарищ не понимает…
      
      Кавецкий, усмехаясь, предлагает Игнатьеву сформулировать именно вопрос. И опять промашка!
      
      - Не могли бы Вы рассказать подробнее, как Вы конструктивно решили задачу электрической изоляции и вакуумного уплотнения термопарных вводов?
      
      - Конечно мог бы! – Такого легкого вопроса я не ожидал и, считая свой ответ исчерпывающим, замолчал в ожидании следующего. После очередной затянувшейся паузы Кавецкий констатировал, что вопросов больше нет, и комиссия удовлетворена. Кажется, растерявшийся Игнатьев так и не понял, отчего не только члены ареопага, но и присутствующие студенты безуспешно пытались подавить улыбки.
      
      Многие из тех, кому я пересказывал этот долго передававшийся на кафедре из уст в уста эпизод, не желают или не могут понять, что он достоверно отразил как реальную непринужденную атмосферу кафедры, так и мою зловредную сущность (сучность?). – Ну что тебе стоило? – Да ничего, казалось бы, не стоило. Все ж понимали, что я мог дотошно и занудно разъяснить все, чего он не понял, любому, будь то даже сам доцент Игнатьев. Но какого такого рожна я стану хлопотать и мельтешить, отвечая на вопросы, которых мне не задавали? Зачем давать понимающим людям повод считать, что я не владею родным языком? Дерзко выглядит? Ну, дерзость мне простят. А иначе что ж это за защита, если защищаться не дают?!
      
      *  *  *
      “Мизера ходят парами”. Войдя сразу после защиты в свою лабораторию с понятным и простительным намерением немедленно промочить глотку, я узрел прискорбную картину: кучка стекла, лужица вина и растерянный, что было для него совершенно нетипично, однокурсник Володя Блохин, бинтующий порезанную кисть. Имела, стало быть, место неудавшаяся попытка выбить пробку из бутылки кулаком. С летательным, увы, для бутылки исходом. Вина жалко, конечно. Ну, хоть Володя жив! “Торопыжка был голодный”… Товарищи, истомленные, как и я, после успешной защиты жаждой, пребывают в замешательстве: штопора-то нет.
      
      Ну, хлопцы, это ж вам не бином Ньютона! Из рабочего стола достаю подходящий шуруп. Отверткой вворачиваю его в пробку. Захватив головку шурупа плоскогубцами, извлекаю его вместе с пробкой из горлышка. Что и требовалось доказать! Где аплодисменты?
      
      Впоследствии это стало называться “метод Коржова”. Среди прочих моих памятных достижений сдача пяти зачетов в один день. И сдача подряд двух экзаменов: по теоретической механике и философии. Чернила в зачетке еще не успели просохнуть после первого, а я уже шпарил ответ по диамату.
      
      Как Овен, я вообще тяготею к экстремальным ситуациям, да и благодарная судьба, в порядке взаимности, предоставляет щедрые возможности всласть побиться головой о стену. В четырнадцать лет у меня выросли зубы мудрости – только зубы, попрошу не передергивать! В шестнадцать пробилась первая седина. На четвертом курсе, ни с чего разошедшись, я однажды выпил (живы свидетели!) одиннадцать кружек пива – и это при моих габаритах! – Сам не знаю, куда влезает. Вот откуда вылезает, могу показать! – отбивался я от удивлённых приятелей.
      
      А вот успешно сыграть целых 4(четыре!!!) мизера подряд мне удалось только спустя много-много лет, и если я тороплюсь сообщить об этом, то лишь потому, что опасаюсь: вдруг в надлежащем месте повествования не найдется пристойного повода похвастать этим достижением. Да и оба свидетеля, мои друзья Сережа Хамков и Володя Белюга, они же партнеры в той игре, еще в прошлом тысячелетии завязали с преферансом по независящей от них причине, и теперь мы только изредка встречаемся – там, далеко за городом, где они уже не пьют пива и не играют в карты, а просто лежат под своими памятниками.
      
      16
      В отличие от многих сокурсников, я нисколько не был озабочен вопросом: куда пойти работать? Да куда пошлют! Остаться в Воронеже, который я полюбил за эти годы, не позволяло отсутствие жилья и прописки. Как раз тогда растеянное властями строительство городского моря поглотило все ресурсы строительства жилищного, и было совершенно ясно, что перемогаться, мотаясь по частным углам, пришлось бы неопределенно долго.
      
      Мне с моим средним (весьма средним!) баллом оставалось выбирать между Калугой, Йошкар-Олой, городишком Камо в Армении и городишком Александровом в центре России. Девчата, Тамара Говорухина и Люся Глазнева, отнеслись, в отличие от меня, к своему выбору настолько серьезно, что в зимние каникулы съездили и в Калугу, и в Александров. Последний пункт, по их рассказам, не вызвал у них особого отвращения, а меня привлекла близость к Москве. К Людочке, то есть. Хотя, сознаюсь, распределение заботило меня меньше, чем оно на деле того заслуживало. Как говорится, если вам все равно, где вы находитесь – значит, вы не заблудились! Только три обязательных года, а потом можно все перерешить – так я думал, недооценивая цепкость образующихся на новом месте корней и прочих связей. Лишь бы пиво там оказалось хорошим, и если все равно предстоит уезжать, то не так уж и важно, куда. И хватит об этом.
      
      Студенческая пятилетка ничем, по большому счету, не была омрачена. Я жил, перемежая труды веселием, в родной и близкой для меня обстановке, среди друзей-товарищей, с которыми и до сих пор сохранились если не дружеские, то вполне приязненные отношения. Это не так уж мало, если учитывать разделившие нас годы и расстояния. Язвительный Женька Невежин преподает в университете, как и Толик Лукин. Большой любитель и любимец женщин, обаятельный Алик Болгов тоже преподает, но в политехническом, а Виктор Саушкин – в сельскохозяйственном. Миша Преженцев прижился в Брянске, успешно совмещает там преподавательскую деятельность с предпринимательской, а вот Юра Катков (Зяма), погастролировав на Украине, оправдал прозвище тем, что оказался в Израиле. Гриша Грищук стал единственным из нас, для кого стройотряд имел не только материальные, но и матримониальные последствия: великолепная и посейчас блондинка Тамарусик вскоре стала женой черноусого (Увы, в ту пору! Теперь все мы, кто не облысел, скорей блондины) хохла. Он, а также Коля Сухоруков и Славик Котов достигли немалых должностей на воронежском полупроводниковом объединении, и не их вина, что объединение с приходом капитализма квакнулось вместе со всей электронной промышленностью. Слава Богу, что сами выкрутились. Семенов (Журналист) попрежнему – не знаю, насколько успешно – подвизается, в соответствии с прозвищем, в городе Ярославле. Я посылал ему эту главу для критики, однако ответа не дождался. Смирился: когда пишешь свое, некогда, видимо, читать и, тем более, рецензировать чужие пустяки. Саша Прокопчик (Юзик) неожиданно оказался востребован как специалист по общению с иностранцами. Натура артистичная и, я бы сказал, широкозахватная и многодиапазонная, с интересами, простирающимися от поэзии Франсуа Вийона и Саши Черного до лососевой рыбалки, парусных гонок и односолодовых элитных виски (А сколько всего прочего вмещают означенные пределы!), он трудно переживал уход своей первой жены, Верунчика, к нашему общему приятелю Невежину, а потом, тридцать пять лет спустя, потерял (Рак. Такие дела) и вторую жену, незабвенную Аллу Андреевну, которая была ему прекрасной парой. Жаль, что душа и совесть всей компании Иван (Вано) Душкин, обманчиво простоватый с виду густо-рыжий веснушчатый крепыш, мастер на выдумки, розыгрыши и подначки, вынужденно отдалился от ребят. Помнится, он начал свою преподавательскую деятельность в университете, будучи ещё студентом последнего курса. А потом много лет утверждал, что наука для него всего лишь хобби, поскольку кормят его ежегодные летние шабашки. Где-то у меня хранится его визитная карточка начала девяностых годов прошлого века, да я ее наизусть помню:
      
      
                Душкин Иван Романович
               Старший научный сотрудник НИИФ  ВГУ
                Преподаватель ВГУ
                кладка каминов, печей, бань, саун
      
      “По печному делу работать – это вам не лекции читать в университете, тут ясная голова нужна”, – сказал будто бы Вано, объясняя, почему он напрочь завязал со спиртным. А сколько было выпито в его компании и, чаще всего, по его инициативе самых разных напитков в самых разных местах!
      
      Ну, общежитие – это понятно. Студенческая столовка и ближайшая к общежитию пивнуха (“Шайба”) – тоже. Но еще была любимая песочница в Детском парке, прямо напротив отделения милиции. Была невообразимо гнусная забегаловка, в насмешку прозванная Домом ученых, и другая, на Проспекте, наоборот настолько приличная, что даже вывеску имела конспиративную: “Соки-Воды”, хотя из соков там предлагалось только легкое и дешевое грузинское “Саэро”. Почему-то любовь к хорошим красным винам образовалась гораздо позднее.
      
      А в разгар летней сессии так славно было расположиться в тени под кустами сирени на уже пустующей школьной спортплощадке с полным портфелем – не подумайте, что конспектов. Портфели в нашем кругу вообще оценивались по количеству вмещаемых “огнетушителей”, и здесь младший научный сотрудник, ныне доцент А. Н. Лукин давал недорослям-скубентам недостижимую фору. А соревновательный элемент мероприятия состоял в том, что спортсменам сначала надлежало пробежать по буму, не оступившись. С квалификацией обычно справлялись все участники – и каждый получал свой стакан напитка. Однако перед следующим стаканом надлежало повторить упражнение, причем свалившиеся с бума безжалостно переводились в категорию зрителей и в дальнейшем распитии не участвовали. Так, в бескомпромиссных сражениях с известным змием и собственным вестибулярным аппаратом ковались характеры и закалялась сталь.
      
      Если же изредка случалось шарахнуться в другую крайность, то есть раскошелиться на посещение приличного кабака, все участники культпохода отдавали и деньги, и бразды правления Ивану Романовичу. Все равно официант или метрдотель, руководимый безошибочным чутьем, обратится именно к Душкину – и только с ним будет иметь дело, напрочь игнорируя остальную толпу.
      
      17
      Я намеренно ограничил свое повествование рамками отрывочного рассказа о себе любимом. Если я, родной ваш отец, вам, как показывает практика, не интересен, ждать от вас интереса к людям, во всех отношениях чужим, и подавно не приходится. Только этим, а вовсе не моим пренебрежением к друзьям далекой юности, оправдываю я скороговорку, которой все это написано.
      
      Можете сказать, что про университет, вопреки заглавию и эпиграфам, почти ничего не рассказано. Так, перманентный концерт довольно посредственной художественной самодеятельности в исполнении вечно слегка поддатых великовозрастных недорослей. Угу, согласен. Попробую объяснить, хотя суть я вроде понимаю и чувствую, а в формулировках, как всегда, затрудняюсь. Я как-то, уже после ее смерти, пытался написать несколько страничек о маме. Про маму. Достал сохранившиеся письма, фотографии…
      
      Ничего из этой затеи не вышло! Вижу, как живую. Слышу ее голос. Помню множество случаев – и курьезных, и поучительных – в которых проявлялись ее доброта и терпение, щедрость и самоотвержение. Помню, как уважали ее мои сверстники, как взрослые обращались к ней за помощью не только от телесных недугов, что для медика (и одновременно наследственной знахарки) нисколько не удивительно, но и за житейским советом, за моральной поддержкой. Но цельный образ на бумаге, хоть плачь, не вырисовывается. Мама – это атмосфера в семье, это те ее, зачастую растворенные в рутине повседневности, черты и черточки, которые ты усваиваешь бессознательно, как не зря говорится, “с молоком матери”, и так же бессознательно передаешь потом своим детям. Маму не замечаешь, если она рядом. Мамы: ее совета, может, даже одного взгляда – так недостает, когда стоишь перед трудным выбором или впадаешь в отчаяние. Я могу представить отца, не принявшего блудного сына. А вот такой матери я и теоретически представить себе не могу. Не нужны никакие ученые определения, не требуется никаких доказательств.
      
      Мать родная.
      
      
          2006 г.
      г. Александров
      
      
            *


    
            Продолжение: http://proza.ru/2007/12/08/231