Тапочки

Мы шли по переходу через кольцо. Он бережно, но уж как-то слишком официально, молча держал меня под руку. А я цокала рядом на высоких каблуках – как он говорил, прыгающей походкой. И прокручивала его слова, как жеванную старую пленку: «Я знаю, ты специально это делаешь – это такая походка манекенщицы по подиуму. Ты – всегда на подиуме, на людях, даже если мы вдвоем».
Я цокала по отдающему гулким эхом переходу, прокручивала в уме пленку с его высказыванием о моей походке и слушала старательно-приглушенные, но все равно шаркающие по мне его стариковские шаги.
В домашних тапочках, в которых он как на лыжах по ковровому (чтобы обязательно глушило звук) покрытию – шаги. «Мяхче, Таня, еще мяхче…» Старые замшелые тапочки – вот с чем ассоциировался он теперь из-за своей чрезмерной требовательности к моей походке. И дались ему эти каблуки.
Я процокала, а он прошаркал еще несколько шагов. Образ старика в домашних тапочках трансформировался. Теперь я отчетливо представляла, что он-то и есть эти самые домашние – облезлые, хоть и ухоженные, шаркающие тапочки.
Я буду идти вот так с ним рука-в-руку или нога-в-ногу по ковру вечности. И мои каблучки, мои шаги тоже постепенно будут утопать и утопать в мягком, ворсистом ковре. А старые тапочки – они всегда будут проплывать рядом. И всегда поправлять: «Тише, Танечка, не так энергично цокай и не скачи – ты же не на подиуме».
Постепенно эхо моих каблучков потонет, сойдет на нет. Заглохнут и наши (умрем в один день) шаги на ковре…
Когда мы вышли из перехода, он спросил:
- Почему ты молчишь? – обычно молчу я, а ты щебечешь и цокаешь.   
- Ты действительно хочешь услышать ответ? - На всякий случай уточнила я, хотя прекрасно знала наперед, что случится непоправимое.
Он кивнул, и я рассказала. Выпалила только что прожитую с ним – бок о бок, на мягком, скрадывающем шаркающую стариковскую походку ковре – жизнь.
- И в конце, - добавила я, - мне пришло в голову сойти с этой ковровой дорожки. И бережно (!) положить тапочки в урну.
Он непроизвольно дернулся, и его рука застыла в защитном жесте.
- Нет-нет, не бойся, – успокоила я его, - мне известно про твою фобию, панический страх смерти. – Я положила их в обычную урну. Не траурную. Вот эту – смотри.
Из ближайшей грязно-зеленой урны с живописными ржавыми разводами действительно торчали пригрезившиеся мне старые, замшело-зеленоватые, обшарпанные тапочки. Неожиданно захотелось повернуть время вспять. Вернуться на несколько шагов назад – в переход.
Да ведь он прав! Во всем виноват мой резкий, цокающий, чрезмерно жизнеутверждающий шаг. Я уже жалела о своем скоропалительном решении. И, подойдя к урне, бережно вытащила тапочки. Смахнула пыль рукавом. Поставила рядом. Но, помолчав, все равно добавила:
- Не расстраивайся, эти тапочки еще кому-нибудь пригодятся.
- Но только не тебе? - зачем-то спросил он, хотя наперед знал ответ.
Я погладила его руку, пытаясь смягчить расставание с тапочками.
- Там – в переходе – мы прожили с тобой целую вечность. Мы шли рука-в-руку и нога-в-ногу по мягкой ковровой дорожке длиною в жизнь.
- Да, и умерли в один день, - горько усмехнулся он.
Развернувшись, он медленно и как-то уж слишком обреченно побрел назад. Его сутулая фигура неумолимо исчезала в переходе. А я все стояла и смотрела на чьи-то старые, оставленные мной возле урны тапочки.