Чеченский синдром

                Всем кто воевал и не дай Бог еще будет воевать
                на русских войнах с глубокой признательностью
                от автора

Утром, в час пик, в переходе метро, в нашей матушке-столице, между станциями «Октябрьская» радиальная и кольцевая стояли два загорелых парня и пели песни под гитару. Явление для столичной подземки, для этого жутковатого царства теней, освещенного мертвым и дешевым электрическим светом, прямо скажем, более чем заурядное.

Кто только не поет сейчас в переходах? Нищих полно. Кому-то это стало куском хлеба, а кому – и самым настоящим призванием... Полно их, полно повсюду! Кого тут только нет! Москва ко всему привыкла. Москва слезам не верит.

Иногда на этом унылом фоне появляется музыка, такая же унылая. Сколько их, этих горе-музыкантов, усердно пиликающих на своих плохоньких скрипках с воистину стальными струнами! И только изредка услышишь в этой какофонии осмысленный, чистый, сильный, широкий, идущий с небес звук. И притянет тебя, и обнимет, и подымет над землей... Но это редко, очень редко!

А здесь было нечто совсем другое.

Такого я раньше не слыхивала! Они были с другой планеты: голоса, лица, сам их серый загар был не наш, не земной. Землистый, словно лица их были припорошены сухой землей, песком, порохом. Бронзовый, словно они были уже мертвы. Гладкая кожа была натянута на широкие скулы и блестела неживым, желтоватым, прохладным покойницким светом. Будто они сами в отчаяньи решили посмертно воздвигнуть себе памятник, в каком-то столбняке застыв перед нами, сотворенными, как и подобает, из круглых красных кровяных телец, с лихорадочным, диким, бессмысленным взглядом.

Зомби. Марсиане.

Живые люди с опаской обходили их стороной. Толпа напирала. Был час пик – и безнадежно сломан эскалатор. Еще немного – и захрустят кости. До песен ли тут! Но они пели. То, что они судорожно выкрикивали своими неприспособленными к песням глотками никак не было стихами, и даже словами. Это были позывные ненашего мира. Частота звука, неуловимая обывательским ухом. Бессвязные обрывки фраз, последняя горловая судорога.

По психушкам и лагерям,
Мы уходим, чужие вам...

И, как безнадежный диагноз, припев: «Чеченский синдром».

Толпа шла мимо – и молчала. Молчание, как известно, знак согласия. Милиции рядом не было, руки им не крутили – и то ладно.

На полу перед ними лежала армейская шапка. Помешкав, я сняла с плеча сумку, воровато, словно я в чужой карман лезу, а не на водку собираюсь дать, открыла кошелек. Как назло: унылая мелочь – и сотенная. «Дать мелочь? – Стыдно, не за медный грош же они воевали! Сотенную? – Сама пропью, если будет повод. А в свою компанию они все равно меня не возьмут. Кто я для них? Москвичка в дорогой шубе?»

Мрачная толпа напирала, накатывала тяжелыми волнами. Еще немного – и меня бы просто-напросто размазали по железной стенке, отгораживающей от обычной сутолоки подземки сломанную лестницу, некогда живую, мощную, а теперь разобранную на отдельные грязные ступеньки, на стершиеся, отвращавшие свой век шестеренки и другое мертвое рабочее железо. Как мертвые на поле брани, лежал вразброс, как попало, большой рабочий механизм, и смотреть на эту неподвижную железную массу, на это вкривь и вкось развороченное нутро было страшно, как в раскрытую могилу.

Люди шли мимо. На объявлении о ремонте эскалатора было вежливо написано казенным шрифтом: «Переход временно ограничен». А какой-то остроумец (ему, вероятно, недостаточно успели намять ребра в утренней толпе), карандашом описал выход из положения: «Шагайте в 2 ряда, и побыстрей!»  Юмор подхватили. Другой рукой было дописано еще две двойки. И люди послушно в двести двадцать два ряда шагали мимо. Мимо, мимо.

А они пели.

И дикая, шальная мысль пришла мне в голову в этой московской утренней мясорубке: а что, если эту толпу, закисшую в своих столичных, высосанных из пальца бедах, развернуть и направить – туда? Да-да, именно туда: стройными колоннами в двести двадцать два ряда... Ведь они уже послушно построились! Так же просто, как скользят они по этой живой железной лестнице вниз, в эту бездонную яму. И она глотает их, глотает, глотает...

Кем был бы там парень, уткнувшийся по самые уши в «Секреты бухучета»? А этот джентельмен постарше, щеголеватый, в хорошем пальто и портфелем? И милая дама, мотыльком пропорхнувшая мимо, поднимая над легкомысленными кудряшками первый букетик мимозы, обернутый в целофан? И неуклюжая бабка, как ни в чем ни бывало проехавшая кое-кому по ногам своей громоздкой тележкой? И эта, молодая, явно не из нашего города, у которой на плече болтается сонная головка чумазого ребенка?

Кем стали бы там – мы?

«За что?» – спросите вы. «За что нас – туда?!»

А их – за что? Кто их бросил туда, кто их выбрал? Почему они должны харкать кровью, а мы – брезгливо отворачиваться? Кто нас поделил на грязных и чистеньких?

И стыд (да-да, именно стыд!) полоснул по сердцу, обжег, ошпарил. И – откатил.

Мне ответ подвернулся:
«Извините, что цел...»

В утешенье сказал где-то совсем рядом хрипловатый голос. Владимир Высоцкий. Если вы не знаете ответа на какой-то важный вопрос, спросите у него. Он многое видел наперед...

Простите нас, что мы целы! Что мы равнодушно продолжаем жить своей мирной жизнью, своими мирными радостями и мирными бедами, такими маленькими по сравненью в вашей бедой. Мы – по тусовкам и кабакам, а вы – по психушкам и лагерям... Но мы – из одного теста!

Помните, у кого-то из военных классиков:

Ведь это я лежу, убитый,
На той войне незнаменитой.
Забытый, маленький лежу.
Ведь это мы лежим, убиты...

И если они, про которых мы совершенно ничего не знаем, безнадежно больны «чеченским синдромом» (кто его придумал, этот жестокий, не оставляющий никакой надежды диагноз? Не они ли сами – от отчаяния?), если этот хищный, занесенный к нам из неведомого далека вирус, от которого у нас, московских мутантов, нет, да, наверное, никогда и не будет иммунитета, так заразен, что мы не то что прикоснуться к вам, как к прокаженным, боимся, а просто посмотреть вам в глаза не решаемся, то больны – мы – и гораздо серьезнее.

А они пели.

    Так и не решив дилемму, сколько дать нездешним певцам в качестве гонорара, я прошла мимо. Толпа, как морская волна, вынесла меня на гребень – на стремительную, скользкую железную ступеньку, на маленький, шаткий, плывущий в бездонную братскую могилу пьедестал, и живая лестница равнодушно повлекла меня вниз.

И я поплыла – с другими в затылок. Кем была бы там – я?

«По психушкам и лагерям, мы уходим, чужие вам...», - неслось мне в спину.

«Мы уходим...»

«Марсиане», - сонно позевывая, сказала мне в спину какая-то пожилая и весьма почтенная дама, занявшая собою и своим огромным животом две ступеньки.  Марсиане, марсиане... Откуда я помню это слово? Ведь совсем недавно... Вот же оно, совсем рядом...

Точно!

Марсианин. Так мы называли нашего сына Володечку, когда он только-только родился на белый свет. Он был тоже откуда-то издалека, с другой планеты: непонятный, громкоголосый, плачущий и совершенно безоружный в этом чужом ему, враждебном, огромном пространстве. Держать его на руках было по-настоящему страшно. И никак нельзя было защитить его от этого холодного, нацеленного на него тысячами хищных глаз мира.

Это было давным-давно, целых три с половиной года назад. Сейчас он вытянулся, заметно повзрослел и постепенно приобретает черты земного человека.

Что будет с ним через двадцать лет? Как его защитить от этого?

«Надо было все-таки дать им сотенную! Ну, ладно, на обратном пути...»
На обратном пути их уже не было.

Москва, февраль 2000

P.S.: С момента написания рассказа прошло ДЕСЯТЬ лет. Сейчас моему сыну Володе 13.
Больше ничего не изменилось...