Марсианин

                Моему сыну Владимиру Зайцеву,
                самому любимому моему мужчине

Он шлёпнулся ко мне на грудь, как будто спрыгнул с летающей тарелки.

Влажный, весь как-то странно шевелящийся, со складчатой красной кожей. Слепой. Да нет же, конечно же, не слепой! Просто он пока еще не решался открыть глаза навстречу брызжущему, режущему, острому для его свету. Ведь он никогда его не видел, нашего белого света! Если они что-то и видят оттуда, из тёмного, тёплого, неведомого своего мира, из невесомой своей глубины, то это не привычный нашему глазу белый солнечный свет, а другой - рассветный, нежный, розовый или ярко-алый, а, может быть, и багровый, сумрачный, грозовой, еле-еле пробивающийся сквозь мышцы и ткани, сквозь тонкие закрытые веки.

Но, вероятно, ничто их там не тревожит и ни один проблеск не приходит к ним из будущего...

Что мы помним? Что мы знаем об их мире наверняка?

Он шлёпнулся ко мне на грудь, отогрелся, отдышался и начал подавать сигналы:
„У-а-а! У-а-а!“ („Приземлился, осваиваю местность“, - деловито докладывал он кому-то. И кто-то главный из своего безопасного далека давал ему, наверное, первые умные указания относительно того, как вести себя ему, безоружному, в этом совершенно чужом ему, враждебном, огромном холодном пространстве, полном неизвестностей).

Молоденькая акушерка, светловолосая  и улыбчивая, была в зелёном кителе. Именно кителе: в аккуратной и стерильной униформе рядового-пограничника. Она и вправду была пограничницей, стоящей меж двумя мирами: миром нашего земного бытия и тем, иным, недоступным нашему рассудку, где пространство и время текут по-иному.
По службе своей она первой встретила его на этом свете. Приняла. Правда, ее униформа была не казённого военного цвета хаки, не цвета сухой глины, песка и выжженой травы, а необыкновенно-красивого: яркого, праздничного, изумрудного.

От боли, изрядной порции веселящего газа, нисколько эту боль не утолившего, а только придавшем всему какие-то фантастические очертания, от бессонной ночи и невероятности всего произошедщего со мной за прошедшие часы, показавшиеся мне как бы отдельной долгой-предолгой жизнью, жизнью в другом измерении, как будто в воздушном колоколе, за толстой звуконепронецаемой стеклянной стеной - от всего от этого мне показалось, что стандартный больничный её китель цвета аптечной зелёнки дрожит, мерцает и переливается всеми цветами радуги, как когда-то в детстве - светлячок в кулаке.

Наш земной календарь показывал 16 мая 1996 года, четверг. В разных домах и квартирах готовились вздрогнуть и зазвонить в 6.30 утра будильники, а там, в том мире, время намертво остановилось и застыла даже секундная стрелка на белых и высоких больничных часах. Огромное полярное солнце совершенно неподвижно стоит над неприкаянной моей головой, а мир понятный, живой и тёплый, настоящий мир, в котором мы все так привыкли жить и из которого так страшно уходить в это холодное никуда, он где-то совсем рядом, запросто живёт и смеётся без меня, и до моего растерянного слуха сквозь толщу пространства и сгустки времени даже доносятся смутные голоса, тоненько и легкомысленно звякает ложечка в больничном стакане. (Акушерки ведь тоже люди, им и чаю хочется попить! Что ж им теперь, не жить, не дышать, раз ты рожаешь?! В родильном отделении, кроме тебя, сорок четыре человека беременных. Одна ты, в самом деле, что ли? В мае все как с цепи сорвались – рожать кинулись...)

Ах, этот мир! Этот прекрасный, далекий, холодный, равнодушный, как красавица на балу – пройдет мимо и даже головы в твою сторону не повернет... Если могла бы, выпрыгнула бы сейчас из своей шкуры – и вернулась бы туда, к ним, умно  рассуждающим о каких-то сверхпрочных колготках...Но вернуться туда нельзя, немыслимо, а здесь всё длится, длится эта страшная боль - „...неужели бывает так больно? До кончиков ногтей, до кончиков волос?..“- и конца этому нет, и, вероятно, уже не будет... Господи, неужели это я кричу?!! Нет, это кто-то другой... Не стыдно ни капельки! Да и далеко как-то, почти не слышно... «Мама, мамочка моя, да помогите же мне хоть кто-нибудь» -и вдруг всё летит кувырком, кубарем, через голову, внезапно весь мир с огромной скоростью катится к чёртовой матери вместе со мною, и я, словно тяжелый камень, качусь куда-то с высокой горы, падаю, падаю, падаю - куда-то вниз, на самое дно земли, и даже глубже, ухожу крохотным зёрнышком в самую её сердцевину, и сверху, и снизу одна чернота, пустота, темень...

«Подбородок на грудь! На грудь!!! Дышите часто, как вас учили! Супруг, а Вы что стоите, как неродной?! Помогите ей, подержите за плечи...» - и  вдруг – какой-то непонятный звук: хрипловатый, булькающий... Кричит, да громко-то как! Во всю глотку!

- Мальчик! У нас тобой мальчик...

Не вижу. Ничего не вижу. Зрение возвращается медленно, очень медленно. Поднимаюсь из темноты к свету - плавно, неторопливо, словно глубоководная рыба. Свет, только свет... Белый, резущий, брызжущий... Неужели всё кончилось, и снова позволено дышать, видеть, осязать, плакать и смеяться?! Неужели я снова здесь?!! Наплевать, что будут штопать еще минут сорок, что местная анестезия не действует. Ничего, потерплю как-нибудь...

Я жива. Всё прекрасно. Всё внове. Мы вместе родились с ним в этот мир.

Кто он такой? Что я знаю о нем?

Рост: пятьдесят один сантиметр. Вес: три тысячи грамм ровно. Цвет глаз: неизвестно (глаза закрыты). Цвет волос: неизвестно (за полным отсутствием таковых). Табула раза? Чистый лист бумаги - пиши что хочешь?

Марсианин. Новое, непонятное, совершенно неведомое мне существо.

Владимир Станиславович Зайцев. Володя. Вовка. Мой первенец. Мой сын.

                1996 - 2000
                (Германия - Москва)