Холодово

                Холодово
                (незаконченныя наброски…)

               

Саша, водитель автолавки, обслуживающий полсотни окрестных деревень нашей волости, недавно бросил мимоходом:

-  Пора работу подыскивать другую.

Мы запаниковали:

-  Что так, Саш? Мы без тебя пропадём.

-  А что? Три – четыре года ещё и умрут последние старухи в оставшихся деревнях.

-  Мы же останемся...

-  А вас, дачников, как только последняя бабка Богу душу отдаст, в первую же зиму ограбят и сожгут. Подчистую.

И была в его словах непреложная истина, о которой все догадывались, но вслух не говорили, как не принято говорить о вещах хотя и неприятных, но неизбежных.

Да-а, уходит в небытие деревня и ничего с этим не поделаешь. Что-то будет на её месте через пару-тройку десятилетий? Неужели пустыня, зарастающая дурнолесьем, как зарастают сейчас брошенные колхозные поля? А ведь вместе с уходом деревень переменится что-то и в нашей жизни. Ещё один шаг от природы, а, значит, от Бога совершим мы помимо своего желания и воли. И ничего с этим не поделать…

А ведь здесь, не так далеко, была когда-то и моя деревня. Давно нет её даже на картах.

В далёких уже семидесятых оплакал я её, после долгой разлуки поднявшись однажды на бугор. Взошел по затравевшей тропе и ахнул – там, где была деревня, лежал пустырь... Куртины крапивы, густой шевелюрой взнявшиеся на местах порушенных печин, редкие одичавшие яблони вместо тенистых и плодоносных садов... Ещё дорога, теряющаяся то и дело в траве, дорога, по которой только и ездили редкие телеги да раз в неделю, а то и реже ходила колхозная машина "ГАЗ полста-раз"...  Вот и всё, что теперь осталось от той деревни на этом белом свете. Вот и всё... Да ещё мои воспоминания, навсегда поселившиеся во мне...

Ах, какая была деревня!.. Всякий раз, когда я думаю о ней, на память приходит неведомо откуда взявшаяся фраза: я вырос в деревне, я вырос – в раю!

С возрастом всё необычнее, всё ярче и отчётливей вспоминается детство. Странная «дальнозоркость»: чем дальше от него, тем всё больше подробностей, деталей, красок и звуков, которые, казалось бы, давно и безвозвратно утрачены. Кажется, что и было всё, и минуло лишь затем, что бы теперь об этом так странно думалось. И будто из неведомых далей, из далёких миров, где светят другие звёзды, душа в новых снах вспоминает землю, лес, берёзы за околицей, реку в кувшинковых омутах и берега её в тальниковых зарослях…

Не часто жил я на берегах рек, но эти короткие годы были… счастливыми! Недавно подумал об этом, посчитал все реки, на которых довелось пожить, мысленно вернулся в прошлое и словно бы вновь почувствовал, как радостно было просыпаться тогда, в доме, стоящем на берегу. Оно, вроде бы, и не заметно, но текучая вода незримо добавляла своих сил в течение и моей жизни. По-детски, а потому особенно нежно любил маленькую речку, что текла за нашим огородом. Если мерить иными масштабами, о которых я в ту пору только начинал догадываться, то и речкой-то её назвать можно с большой натяжкой – в отдельных местах, если хорошенько, с разбега плюнуть, стоя на берегу, вполне можно достать до другого берега. Но были у неё и достоинства, а главное из них – речка та целиком принадлежала нам, ребятне. И даже мужиков, которые иногда, по выходным, лазили с бреднями по её омутам и плёсам,  вытряхивая на берег серебристую плотву, красноглазых язей, колких и ершистых окуней да вертлявых, золотистых щук, мы ревниво терпели лишь потому, что мужики те были свои, чаще всего – наши отцы.

Осенью остывшие берега покрывались хрустальными заберегами, а макушки камней на перекатах одевались в ломкие ледяные панамки, и прыгать по ним делалось опасно, да и жаль, по правде сказать, крушить хрупкие козырьки, ярко вспыхивающие в лучах низкого осеннего солнца. Река в эту пору становилась на короткое время недоступной, и от того ещё более желанной.

В начале зимы, после первых крепких морозов, когда лёд уже сковывал реку, но снег ещё не успевал прикрыть узорчатое ледяное зеркало, мы ползали по нему, с замиранием сердца слушая, как из-под живота с соловьиным посвистом вырывались извилистые трещины, и звук тот уходил куда-то далеко, за изгиб реки, истончаясь и пропадая там. Сложив ладони трубой, мы пытались сквозь тонкий лёд разглядеть в таинственной глубине зелёную, быструю, как молния щуку. Мужики рассказывали, что если подкараулить и стукнуть колотушкой стоящую подо льдом щуку… Что-то не помню, чтоб кто-то добыл в наших краях рыбу таким способом, но таинственная подлёдная глубина от этого не теряла своей заманчивости.

Потом была долгая, сумрачная, морозная и вьюжная зима. И каждодневная ранняя дорога в школу. Дорог было две: первая – дальняя – через Паново, километров пять; другая – напрямки – нами же проложенная лыжня через речку, по мосту, вдоль крутого обрывистого берега, где летом так много земляники, но зимой только снежные намёты, истоптанные заячьими следами, мимо борка, краем болота, через лесок, вдоль поля… потом опять лесок... Короче та дорога километра на полтора.

 А зима такая длинная, что приход весны кажется долгожданным, выстраданным праздником!..

Помню яркий солнечный день в начале марта, узкую стрелку лыжни вдоль речного берега... За рекой уже моя деревня!.. Я спешу из школы, бойко двигаю лыжами, тем более, что лыжня идёт под уклон и лыжи несут быстро по слегка тронутому солнцем насту. На ходу думается легко, и мысли скачут, чуть забегая вперёд, весёлые, шустрые. Одна из них неожиданно толкает меня в сторону от лыжни. Так неудержимо притянул вид родного дома, который совсем близко, за речкой и огородом, что кажется, – только руку протяни, и ты уже дома! По этой причине и решил я спрямить путь чуть не на полкилометра.  «Пилить» по лыжне до моста, а потом ещё столько же по дороге… А тут – чих, и дома! И не беда, что река кое-где чернеет промоинами, – проскочим как-нибудь! Не успев хорошенько додумать о том, что собираюсь делать, я ступил на высокий намёт снежного козырька, нависший над крутым берегом, шагнул и… тут же очутился с головой в сугробе. Рот забит снегом, рукавицы бесследно исчезли, лыжи сорвались с валенок и умчались куда-то…

Мне всего-то семь лет, а тут такая беда!

Ужас охватил почти сразу и придал новых сил. Я стал карабкаться вверх, на дорогу, разгребая снег голыми руками, но берег слишком крут, а снег чересчур глубок. В сугробе я скоро докопался до мерзлой земли и снова попытался по ней ползти вверх, но по крутизне и прорытому ходу скоро опять сполз вниз, на то же место, где и был. Едва высунув голову из сугроба, посмотрел вокруг: внизу увидел свои лыжи, – одна застряла в прибрежных кустах, а другая, прошмыгнув сквозь лозовые сплетения, остановилась у самой промоины. Можно бы попробовать выползти на край, скатиться вниз, к реке, но что-то подсказывает, что если ухну под лёд, то мне уж точно никто не поможет. И я снова пытаюсь царапаться вверх, разгребая снег голыми руками. Руки стынут, я сую пальцы в рот, но дыхания не хватает, чтобы их согреть. Опять лезу вверх и снова скатываюсь по склону. Снег попал в валенки и начал таять. Руки немеют от холода, вспотевшая при быстрой ходьбе спина начинает стынуть; холод, усиленный страхом безысходности, пробирается под пальто, и в душе поселяется отчаяние.

Глядя на пустынную дорогу за мостом, на безлюдную деревню, такую близкую и такую недоступную, равнодушную к моей беде, я стал потихоньку поскуливать.

Время идёт, я замерзаю, а вокруг ничего не меняется. Хоть бы кто-нибудь появился на дороге или на деревенской улице! Сквозь отчаяние начинаю соображать, что, сколько ни скули, а выбираться придётся самому.  Узкий проход по реке меж двух промоин - единственный вариант, который был у меня. Если путь вверх закрыт,-  значит ползти придётся вниз. И я пополз. Вначале дополз до лыжи, застрявшей в кустах, вытащил её и лезу дальше, толкая лыжу перед собой. Скоро в руках у меня оказалась и вторая лыжа; я кое-как вскарабкался на них. Теперь выбрать место, где "форсировать" речку.

Наметив середину меж двух промоин, я направил лыжи туда. На деревенеющих ногах, стараясь смотреть только вперед, перешёл речку и, только собрался подпрыгнуть от радости, как вспомнил о ранце, который сам же сбросил с плеч в сугроб сразу, после своего «крушения». Что делать? Идти за помощью в деревню? Насмешек потом хватит на полгода. Родителей ещё нет дома. Когда они придут – будет уже ночь. Как быть? Постоял, поглядел на такой близкий дом, посмотрел вокруг на сияющие под солнцем сугробы, тронутые ранним настом, на хранящие жуткую темень глубин речные полыньи, на отвесный козырёк сугроба над берегом со следами недавней моей беды… Вздохнув тяжко, стал разворачивать лыжи.

Начало весны не любил никогда. Нет в эту пору в природе ничего привлекательного, кроме, разве что, ожидания. Ждётся по настоящему тёплых дней, первых проталин, подснежников, грачей, жаворонков… Много чего ждётся в самом начале весны, в пору, когда только начинает крепнуть наст над сугробами, появляются сосули на заснеженных крышах, голубее становится небо к полудню в ясную погоду…
 И наконец - весна! И вся-то она, как присказка к необычайно длинной и радостной сказке по имени – ЛЕТО. Где найти краски, слова,  звуки и чувства, какими можно было бы  описывать ту желанную сказку, которая начиналась после долгой, холодной, снежно-морозной зимы.
 
 Вспоминаю лето далёкого пятьдесят восьмого, первое лето в Холодове. Ах, какие тогда лета были: тёплые, длинные, солнечные, травянистые, лучистые, безмятежно-радостные, праздничные! Лето первых школьных каникул, заслуженных, выхоженных тёмными утрами в морозы и метели по заснеженным холмам и гривам, по кустам и перелескам, где волки! волки, волки…

 Учебу я за труд не считал. Учеба – в радость; это первая в жизни ответственность, возложенная на меня. Особенно нравился вечерний процесс приготовления домашних уроков. Вначале долго и старательно я чистил стекло семилинейной лампы скомканной газетой и специальной лучинкой, потом встряхивал саму лампу, проверяя, есть ли в ней керосин, зажигал её, заранее убавив фитиль и долго смотрел, как медленно греется стекло, покрываясь лёгким туманцем, а когда туманец исчезал – добавлял огня и водружал лампу в центре протёртого заранее стола. Уличные сумерки разом сгущались, придвигались к окнам, а в комнате воцарялся уютный мирок, центром которого был желтый свет керосиновой лампы, окружённой учебниками, тетрадками, карандашами в деревянной шкатулке пенала, чернильницей, ручкой с пером одиннадцатого номера… И главный творец во всём этом многосложном и серьёзном хозяйстве – я! Уроки – дело не простое и очень ответственное, тем более, что в первом классе совсем ещё не знал я, что такое  сачковать и отлынивать.

Всё это было зимой, а теперь – ЛЕТО! КАНИКУЛЫ! Я лежу на траве, смотрю в синие небеса, где медленно-медленно, почти незаметно для глаза плывут тёплые, туманные, насквозь пронизанные солнечным светом, отражающие этот свет и одновременно накапливающие его в себе облака. С утра небо было безоблачным, а к обеду с гнилого, западного угла потянулись густые облака с синей сердцевиной, наполненной влагой, и широкими белыми краями, сияющими на солнце до рези в глазах. Тени от облаков изредка закрывают солнце и сразу делается прохладней, тянет зябким сквознячком и влажной сыростью. Но вот минута, другая, тень уходит, и солнце тут же возвращает свой лучистый жар. Тишина. Слышно гудение крылатых тварей. Вот одна приземлилась где-то рядом, копошится, что-то ищет в траве, вершит свои скоротечные дела. Жизнь букахи так коротка, короче одного лета, а успеть надо так много! Некогда рассиживать и размышлять о пустяках, а потому: вж-ж-ж-ж-ж… улетела. И опять тихо-тихо, так тихо, что слышно, как шуршат облака, притираясь друг к другу лохматым боками.

Неожиданно где-то далеко и едва различимо, родился другой, новый, хотя и знакомый звук громыхающей телеги… Приподнимаю голову и вижу, как далеко по дороге, идущей из Панова, едет телега. Деревня наша на горе, и отсюда, от моего дома видно до самых синих далей, где едва различимо синеют перелески, взбегают вверх поля, упираясь в самый горизонт, и я там ещё никогда не был, но имею большое желание когда-нибудь непременно побывать. Так хочется попасть туда, где восходит солнце, и туда, где оно садится, и ещё куда-нибудь, где рождаются огромные грозовые тучи, несущие в себе грохочущие молнии и ледяной град, так безжалостно переколотивший совсем недавно всех цыплят у соседки тёти Сани...

А ещё окрест зеленеют ржаные поля, пестрит одуванчиками и вездесущей мать-и-мачехой овраг с крутыми склонами, сбегающими к реке, которая на картах называется Демьянка, но в народе есть у неё другое, немного странное для речки название – Маткина Горка; вокруг реки клубится голубоватая зелень кустов тальника; на высоком берегу за рекой тёмнеет вершинами сосен небольшой борок – любимое место нашего пристанища, где среди старых окопов мы нарыли  в песчаных брустверах норки-печурки – нехитрое изобретение с отверстиями для трубы и для посудины. На этих печурках мы, ребятня, частенько жарим рыбу, пойманную тут же, в реке, варим варенье из гоноболи и земляники. За борком белеют стволы чахлых берёз, растущих на болоте. Болотце то невелико, но грибов там!.. Каждое утро наперегонки несёмся мы на болото и поражаемся: будто и не были здесь вчера, не собрали по полной корзине, обойдя каждую кочку и деревце. Опять под каждой березкой и осиной тут и там краснеют, белеют и чернеют молоденькие, упругие шляпки.

Дорога от деревни спускается вниз, тянется через поле и уходит к облакам. Там, за облаками, деревня Паново, а за ней, совсем уж в заоблачных далях – Поддубье, куда осенью опять каждое утро будем бегать в школу. Шесть километров – не ближний свет.

Я смотрю на медленно приближающуюся телегу и по масти коня пытаюсь угадать, кто же это жалует в нашу сторону. Ленивая лошадёнка не спешит и, кажется, что телега погромыхивает стоя на месте. Но нет, – вижу, как покачиваются с боку на бок оглобли, мотается лошадиная морда...

Лохматые тени облаков медленно ползут окрестными полями. Снова и снова наползает тень и я, чуть поёживаясь, слежу, как уходит, прячется солнце за озарённую бахрому края тучи. Яркий мир вокруг чуть тускнеет, куда-то девается только что разлитая кругом ласковость природы, морщится зеркало воды в реке, в воздухе вновь появляется сырость и прохлада… Потом солнце так же медленно освобождается от бремени облака, является мне, и всем букашкам в траве, разом притихшим под сенью облака, всем травам и деревьям, в миг оживающим и расцветающим под его лучами новыми, яркими и сочными красками, отзывающимися на приход света каждым листком и лепестком, всякой пушинкой и паутинкой, из которых соткан  зелёный, живой простор. Вижу, как, отзываясь на живительное тепло, маленькая, зелёная букашка выныривает из-под травинки и, расправляя хрупкие лапки, тянет куда-то вверх забавный свой хоботок, словно принюхиваясь к солнечному свету и теплу.
Какое же чудо – лето! Словно божественная благодать оно, дарованная нам, как компенсация за долгую, студёную зиму.

 И какой ещё нужен рай?!


2004 год.