Часть третья. Глава четвертая

Глава четвертая

Не понимаю, зачем было жениться, если не способен обеспечить семью, сказала Таня. А он думал, что все плохое останется на Комо, и дома им будет хорошо. Дома оказалось хуже. На Комо ее туалеты считались новыми, и она почти ничего не требовала. Ну, так, иногда по мелочам: итальянские побрякушки, которые им были по карману. Он надеялся, что парижских туалетов ей хватит года на два, три, пока они не выйдут один за другим из моды. На Комо он мог ненавидеть от скуки баронессу, а мог не обращать на нее внимания. На Комо жена продавала ему себя за приличный тон, с которым он должен ходить и ездить, и не очень сердиться на высокие каблуки, которые, если говорить правду, раздражали его гораздо сильнее, чем он показывал. На Комо, благодаря его фамилии, она считалась одной из лучших гостей, и с ней носились. Носились и с ним, но ему было привычно, что с ним все носятся. Если бы было не так, то он заметил бы. А поскольку все было, как всегда, ему и замечать было нечего. Носитель одной из лучших фамилий Франции. Хотя и эмигрантской. Роскошной и убедительной фамилии. Не то, что фамилия Белуччи, которая и в Италии значит мало, а во Франции про нее вообще не слышали.
На Комо она была занята с гостями, и в сущности, он ее очень мало видел. Дома она так его распаляла, что он готов был ходить всех убивать. А этих всех и всего-то было пятеро, троих он очень любил, и они никогда не доводили его до бешенства. Дома он почувствовал, что плохое на Комо для них только началось. Началось, собственно, с того, что она пожаловалась княгине, как он сказал баронессе, что желает ей умереть от рака.
Княгиня расспросила его подробнее и, выслушав объяснения, согласилась, что он прав по-своему, только не следует говорить вслух всего, что думаешь. За баронессу княгиня на него не сердилась, а сердилась на невестку, которая увезла его на Комо. Когда же Таня заявила, что он «невозможно нервный», грубый и с ним очень трудно жить, решительно встала на его сторону и объявила, что нервным он стал недавно, а до этого всегда был хорошим мальчиком, на нервы и грубость которого никто не жаловался. В последнее время они все от него страдают. Приедет Элен – полечит нервы.
- Почему не способен? Прекрасно способен. Просто я не знал, что барахло, которое ты накупила весной, нельзя надевать после того, как ты поносила его на Комо.
- Ты думал, я до конца жизни буду в нем ходить.
- Я не знал, что это покупалось для Комо.
- Не притворяйся бестолковым. Ты не хуже меня понимаешь, что нельзя одну и ту же вещь носить в загородном доме и за границей. Нас просто засмеют.
- И что теперь делать?
- Я не знаю, что теперь делать. Я в шоке и не представляю себе, как дальше жить, если каждую мою покупку будет сопровождать истерика. Зачем ты женился, если не способен обеспечить нормальной жизни?
Они вернулись во Фредерику, где жила его мать с двумя младшими детьми, готовые через недельку-полторы отправиться в Париж, чтобы всем «одеться», а из Парижа отправиться в Данию выдать дочку замуж. Он не верил, что сестра, которой в сентябре исполнится 18 лет, и которую все в доме считают маленькой, искренне хочет замуж. Правда, ее жених-датчанин, белобрысый воспитанный очкарь, ему нравился. Он был тихий, вежливый, представитель датской королевской семьи и по многим признакам можно было судить, что сестре с ними будет хорошо. Но Сережа не хотел отдавать ее замуж.
Что касается жены, то она начала обижаться еще на Комо, когда он не разрешил ей пригласить во Фредерику двух ее подружек и хахаля, без которого одна из них никуда не хотела ехать. Учитывая, что во Фредерике живут его мать и младшие брат с сестрой, он находил присутствие хахаля непристойным. На Комо из-за них вышло целое сражение, но во Фредерике он был рад, что выдержал характер.
И безо всякого хахаля его доводила до бешенства новая манера жены путешествовать с пятью большими чемоданами, которые князь называл «смерть носильщику». Другие женщины возили с собой не меньше, но тут сказывалась его взбалмошность: он хотел ездить с одною дорожной сумкой, а выглядеть лучше всех.
Они прожили во Фредерике два спокойных дня, после которых жена соскучилась и стала уговаривать всех как можно раньше отправиться в Париж, пугая тем, что иначе «не успеют». Они поселились во Фредерике, - и от собственной неуместности здесь и разговоров жены о туалетах у него загорелись уши. В благодушном, его собственном, имении они с женой были так же неприличны, как неприглашенная подружка с хахалем. Ему было стыдно перед сестрой и неловко перед матерью. Даже перед маленьким братом было стыдно - за то, что брат не может гордиться им.
В каждом слове жены, хотя это были обычные дамские разговоры о драгоценностях и тряпках, ему чудились нечистая совесть и порок, и он мучился, не понимая, почему ей не стыдно перед его матерью и не неловко перед его сестрой, пока вдруг не осознал, что мать и сестра ничего не знают об уже купленных ею туалетах, и как он поплатился за них. Главное, и она не знала, что Сергей Сергеевич наказал его, как вора. Мать, сестра и жена чувствовали себя нормально. Таня имела опыт парижской жизни, и они доверяли ее вкусу. После того, как она простила ему подружку с хахалем и невозможный тон с баронессой, о которой она наконец сказала, что «правда, лошадь», он повеселел и немножко успокоился, как вдруг узнал, что собираясь достойно «подготовить» к свадебной церемонии Лилю и Ольгу Юрьевну, она собирается должным образом «одеться» сама. А те чемоданы, которые они привезли из Парижа в прошлый раз и возили с собой на Комо, в счет не идут. Для поездки в Данию нужны новых четыре чемодана, которые будут заполнены новыми вещами. И старые вещи были достаточно хороши. Все дело было в том, что они брали их на Комо. И она поносила их, и гости баронессы их увидели.
- Они едут с нами в Данию? – спросил он. Этим вопросом для него продолжился кромешный ад. Хотя и до этого было плохо.

Когда они вернулись домой, английские путешественницы еще не вернулись, и ему пришлось ждать их почти неделю. Еще с большим нетерпением их ждала княгиня, которая знала, что Элен влияет на Сережу, и хотела иметь ее поблизости. Сережа кипел и не хотел видеть Элен, допустившую его поездку к баронессе Белуччи, в которой все казалось ему теперь оскорбительно для самолюбия. Если она заранее знала, что ему не следует соваться на Комо, она должна была сказать: держись от него подальше, езди в приличные места. Она этого не сделала, и по ее вине он наглотался грязи, которую не мог простить ни ей, ни себе, ни своей жене.
Неделю спустя они наконец приехали, и Ольга Юрьевна отправила его встречать их в Лозанне. Накануне он выдержал очередной бой от своей жены, утром она продолжала дуться, и когда мать вышла проводить его к машине, безнадежно сказал ей, свесив руки: «Я не знаю, что делать. Это катастрофа».
- Что такое? Какая катастрофа? – удивилась княгиня, которая, хотя жила с Таней о бок, не растеряла здравого смысла и выглядела бодрой и здоровой – как положено выглядеть на собственной вилле в Швейцарии. – О чем ты?
- О своей жене.
- А что с ней?
- О ее претензиях.
- Господи! Нашел о чем переживать! Как же ты хочешь, чтобы молодая женщина не интересовалась туалетами? Когда же и наряжаться, как не в этом возрасте? Все мы ей купим. Будет лучше всех. Не надо из-за этого расстраиваться. Не надо вообще об этом думать.
- Я вам посадил ее на шею.
- Сереженька, невестки всегда сидят на шее у свекров. Выдержим и ее, и ее характер. Не умрем. Прокормим.

В Лозанне он посадил всех в машину, злой как черт, и сначала отвез домой молодую докторшу Жанну Нордмарк, в штанах, с толстой светлой косой и маленьким сыном по имени Ян-Филипп, который выглядел как заправский путешественник, - по дороге им было ближе всех, затем повез Тициану и Элен во "Фредерику". Тициана всю дорогу нестерпимо трещала, и первой ее фразой, когда она вырвалась из поезда, была "совсем как смотритель! Просто родные братья! Хотя наш все-таки получше. Как павлин против петуха. А мы плавали по Темзе! Вот куда тебе надо съездить, Серж!"
Сережа молчал. Он плохо представлял, где эта Темза, чем она особенная и что так повлияло на Тициану в Англии, что она кричит и действует на нервы.
- Зря ты с нами не поехал. Тебе бы понравилось. Ты бы узнал, на что можно интеллигентно посмотреть.
- А теперь помолчи, пожалуйста, - сказал он. Он смотрел на Элен, тоже в брючках, с волосами, собранными в пушистый хвост, и не по треску Тицианы, а по виду Элен мог судить, что в Англии они вели не такую жизнь, как он – на Комо, и вообще они – иная публика, чем та, в которой вращался он. Элен с ним не разговаривала. Она к нему присматривалась. Вполне, правда, дружелюбно.

Он подумал, что хорошо бы сделать ее любовницей, и от нетерпения его залихорадило. Захотелось сделать это немедленно, причинить ей боль, уничтожить, смять, заставить страдать, как он сам страдал из-за Тани, и посмотреть, чем кончится. Приходилось терпеть и ждать. Он рассчитывал на обратную дорогу, когда с ними не будет Тицианы, и он не возьмет водителя.
"Три спортивных сучки", сказал он по-русски. Жанна не услышала, а его дамы – десятилетняя и 36-летняя - поняли,  переглянулись и засмеялись. Они еще не представляли, до какой степени он ожесточен. Элен не хотела ехать во Фредерику, но княгиня настаивала на том, чтобы он ее привез, и она вместе с ними пообедала, а потом ехала домой.

На Тициану он зря орал. Она привезла ему в подарок цветную рубашку-поло, расписанную джентльменами, их собаками, дилижансами и фотоаппаратами. Я такую не надену, сказал он, надел и потом не хотел снимать.
Таня была не в духе, поэтому нельзя сказать, что обед получился оживленным. Говорили о Темзе, яхтах, Шотландии, Эдинбурге, и жена время от времени вскидывала глаза, в которых отчетливо читалось, что всем весело, все довольны, только он ее никуда не возит, и они как проклятые.

- Отвезешь меня? – спросила Элен, так как по лицу Сережи не было очевидно, что он намерен это сделать. После обеда она долго шепталась с княгиней в ее комнате. Из-за двери, к которой он подходил послушать, доносился негодующий голос матери, а ее он не слышал, – помалкивала, как всегда, пока княгиня не сказала что-то вроде: «ну как это в лицо женщине сказать – чтоб ты сдохла!» С этой фразы княгини Элен начала его защищать, - задело, значит, и хотя княгиня была не таким человеком, который мог чем-то ему грозить, а все-таки было приятно, что она за него вступилась. «Нужно знать баронессу. Ей что ни скажи – все в дело», - ответила она, и княгиня заинтересовалась, откуда она сама знает баронессу. Я однажды две недели жила на Комо. Ее все знают.
- Что же, дурная репутация?
- Выскочка из низов, почтовая служащая, которой повезло выйти замуж за барона. Через год он с ней развелся. Она отсудила состояние и виллу. То, что сказал Сережа, естественное чувство, которое она вызывает в людях. По-моему, все так думают, но не всем хватает смелости или честности сказать об этом вслух.


Она вышла, наконец, и расцеловалась с княгиней, как будто уезжала опять на Темзу. Они  тотчас уехали. Водителя он не взял, и молча, мрачными рывками, сам управлял машиной.
Она легонько погладила его по спине. Он ожидал, что она скажет: «Да, полковник, пожил на Комо», но она молчала, гладила его по спине, и он  спросил ее: - Что ты молчишь?
- Разучилась разговаривать. К тебе каждый раз привыкаешь заново.

Он взглянул на нее внимательнее и только теперь заметил на ней ситцевую цветную рубашку с крупным рисунком из анютиных глазок, рукава подвернуты до локтей, руки загорелые, с нежными белыми волосками, светлые штаны и теннисные туфли сверкающей белизны, как будто она ходила в них только по палубе. Они казались сшитыми из очень мягкого шелка, хотя почти наверняка они были из парусины или подобной грубой ткани. Между брюками и туфлями голые ноги, тоже загорелые. Он разволновался. Знакомые ему дамы не ходили без чулок. Это был не просто дурной тон, - это было немыслимо, все равно что появиться без юбки. Жена, правда, в их уединенном имении ходила без чулок в теннисных туфлях, но с женой у них в это время так обострились отношения, что он не замечал, что на ней надето. Сверкающие белизной туфли Элен поразили его каким-то невинным и смелым видом, он все чаще на них поглядывал, и она с некоторым беспокойством положила руку на руль.

Он затормозил, подвел машину к обочине и уткнулся лицом в ее лежащую на баранке руку, хотя сделать собирался совсем другое: вынуть из-под приборного щитка ее ногу и прижать к лицу.
Он примерился ее поцеловать, она чуть-чуть отстранилась и спросила его: – Забыл, сколько мне лет?
- Помню, - ответил он.
- И что? Хочешь вторую баронессу?
Он высвободил голову из-под ее руки и сказал ей: - Я думал, что ты добрая. Плохо, если ты такая же свинья, как и все.
- А что ты хочешь?
- Всё.
- Со мной?
- Вот именно.
- Зяблик, я почти мамаша твоя по возрасту!
- Что, так и будем разговаривать?
- Если не хочешь разговаривать, терпи до дома.

Он молча помотал головой, глядя ей в глаза, хотя жена приучила его к смирению и, в принципе, мог дотерпеть до дома. Но он хотел получить ее немедленно, и она вышла из машины. Продравшись через кусты, они нашли под кленом крошечную полянку с солнечными зайчиками, густо заросшую травой, и она спокойно, деловито стала расстегивать рыжий плетеный ремень своих светлых брюк. Он был прав, проявив настойчивость. Было лучше, чем дома, хотя и дома потом было очень хорошо, но совсем не так, как в траве под кленом. То первое впечатление было самым острым. В нем не было особенной новизны, зато отчетливо проявилось ее хорошее отношение к нему, которое подняло его на взрослый уровень. Он перестал быть мальчиком, подгоняемым нетерпением жены. Стал взрослым, опытным, с хищноватой гибкой повадкой самца, со спокойным достоинством властно берущим женщину. Это он запомнил. Собственное беспечное бесстрашие, веселую раскованность, с которой он упал на свои расставленные руки, как будто собирался отжаться, и ее смирение, почтение, сомкнувшиеся на его спине ласковые руки, взгляд – как на мужчину, от которого зависят. И странное чувство привычности, как будто он давно это знал, давно к этому готовился и только случайно не сделал это давным-давно. Он сам потом удивлялся, как спокойно, слаженно все вышло, оказалось не нужно привыкать и приспосабливаться – с этой точки зрения это была новая в его жизни женщина, - и как ему сразу же показалось мало. Она была влюблена в него, хотя он не знал об этом, и она не хотела, чтобы знал. А в отношении это чувствовалось. Нервный, злой, чужой, грубый – он ей нравился, нравилось его присутствие, нравилось его трогать. Они лежали в кружевной тени дерева, глядя на слепившее сквозь серебрянные с изнанки листья небо, ничуть не ошеломленные, переполненные впечатлением, потом он поднялся на локте, поцеловал ее и проделал еще раз, совсем уже привычно вздохнув и расположив по сторонам ее головы растопыренные пальцы в густой траве, без лихорадочной спешки и волнения, что у него не получится, что могут помешать или она вдруг передумает. А потом она помогла ему заправить рубашку в брюки - в память о весенних уколах, когда она жалела его за перенесенный страх. Она стояла на коленях, когда он выпрямился и большой рукой погладил ее лицо, а она поцеловала руку, и он помог ей подняться, надел теннисные туфли и сам завязал шнурки – как оказалось, туго. Держа ногу на его колене, она ослабила, и он сказал: рано мы оделись.
- Можем опять раздеться.
- Да, пожалуйста. Я хочу попробовать одну штуку, если ты не против.
- Я не против. Какую штуку?
Он неловко объяснил, опасаясь, что рассердится. Она поняла и спокойно опять разделась, сказав, что это никакая не штука, а все так делают.
- Некоторые жалуются, что локти судорогой сводит.
- Некоторым не о локтях нужно думать, а то и смещение может быть, а не только судорога.

Штука все-таки показалась замечательной, хотя и была неновой, оба потом смеялись, что он, такой искушенный, опытный, понятия не имел, что это никакая не штука, а нормальный походный способ, «коленно-локтевой», и все им пользуются. Только он почему-то выслушивал претензии. Опять жалко было уезжать, и они еще посидели, пооглядывались, поприслушивались к шуму летнего леса и шоссе. Она напомнила, как ночуя в спальных мешках, они с Мартином пересчитывали на пальцах женщин, и у него оказалось девять, у Мартина – две. Ты – десятая, как Орден в петлице, сказал он. Ему было весело, спокойно, если бы можно было, он остался бы здесь жить, но это было никак нельзя, а других дел у них на полянке не было, поэтому он подхватил ее на руки, донес через кусты до машины и посадил через верх на переднее сиденье. Когда сел сам, она притянула его к себе и поцеловала в губы, в шею возле уха, опять в губы и отдельно – в Каинову печать на лбу. Поцелуи немного холодили, когда он опять поехал. Бывают же хорошие вещи, подумал он.
Ну ты и паровоз!
Паровоз?
Броневик.

У нее дома после леса показалось темновато и скучновато. Воздух был теплым, затхлым, Элен открыла окна и дверь, чтобы свистящим сквозняком выдуло застоявшийся запах кофе, который она готовила в день отъезда и внесло аромат доцветающей чайной розы. Сережа присмирел. Дом подействовал на него так, что он притих и почесал свой зад, сел в своей цветной английской рубашке на диван и стал настороженно, молча чего-то ждать. Домик его дисциплинировал. Это была не полянка, на которой разделись, оделись, опять разделись, то были серьезными, то баловались. Дом был ухоженный, в нем было уютно, он этим дорожил и боялся нарушить устоявшиеся, хорошие отношения с этим домом. Элен сняла свои теннисные туфли, которые были теперь по белой резинке запачканы травой, и шлепала по теплому полу босиком – туда, потом назад, потом в кухню с пакетом, который дала с собой княгиня (где была княгиня и Элен, там всегда была хорошая еда, в достаточном количестве, чтобы наесться двоим и накормить гостей, если случатся гости). Она установила на полке красивую коробку с несколькими сортами английского чая «Лорд Грей», такую же, как подарила княгине, только меньшего размера. Те пачки были 100-граммовые, эти – 50-граммовые, сообразил он. Если он стал рассуждать о весе чая, это значило, что он спит, так подействовал на него диван. Она хотела его уложить, но ему было жалко спать, он не настолько устал, чтобы улечься и уснуть, время только под кленом казалось бесконечным, а в доме как будто кончилось.
Он слушал, как она зажгла газ, промыла что-то под краном, наполнила водой чайник и поставила на огонь. А когда опять шла мимо него, протянула бутерброд с паюсной икрой, один из тех, что дала княгиня. Он взял бутерброд, но свободной рукой притянул ее к себе и держал за талию, пока ел, хотя за это время она могла куда-нибудь пойти и сделать что-то еще полезное: посмотреть на помидоры, еще зеленые. Сквозняк выдул застоявшийся сыроватый воздух. Пахло как в саду. Рубашка у нее была сшита из тонкой жесткой ткани, которая шуршала у него под рукой от ее дыхания, и он вдруг услышал это шуршание и отдельно – размеренный стук ее сердца, поднялся с дивана и уложил ее на пол, на кудрявую трехцветную шкуру горного козла. Что-то вдруг не сложилось, потому что вместо безоглядного счастья он испытал привычное с женой беспокойство, что он злоупотребляет, ей надоело, нужно бежать, а тут он со своей любовью. Либо дом не принял его, либо он сам не принял дома, только он нервничал, сбивался и окончательно испортил все тем, что перепутал Элен с женой и стал к ней придираться.

- Что ты не говоришь: "Сергей, ты потеешь. Мне это неприятно"?
- Не отвлекайся, - попросила она спокойно.
- Скажи, по крайней мере: "Ты хочешь насквозь меня проткнуть?" Сколько ты будешь молча терпеть? До смерти?
- Будь добр, занимайся тем, чем занимаешься.
Когда истерзанный, обессиленный он упал головою ей на грудь, она подняла ее за чуб и глядя в светлые глаза, отчетливо сказала: - Не имей привычки, когда спишь с одною женщиной, цитировать ей другую. – А затем поцеловала плечо, которое оказалось у ее рта. Он и запыхался в этот раз гораздо больше. И ему было неловко перед ней за ту ерунду, которую он нес. Она, правда, не обиделась, но он все равно все испортил и пришел в такое раздражение, что намерен был портить дальше.
- Почему на полу? Почему на диване? – спросила она, стянула цветастое покрывало, укутала его и укуталась с ним сама. Он не ответил, почему на полу. Впрочем, она знала, что к дивану он испытывал почтение и не захотел осквернять его тем, что сам не считал любовью. Диван пожалел, а ее - нет. Впрочем, диван перед ним не провинился, а она уехала без него на Темзу, и он не смирился с этим, ставил ей в вину Комо с баронессой. И заранее уже знал, что она будет отдавать его и дальше: жене, баронессе, женщинам, пересчитать которых когда-нибудь у него не хватит пальцев. И она сама это знала, сама это сделала, когда шлифовала нервного мальчика в зрелого мужчину.
- Ну, мужчины у тебя были, - сказал он. – Ты опытная. Сколько? Много?
- Трое.
- С поляком?
- Конечно. Поляк был первый.
- А еще двое – кто?
- Один был майор, он мне не очень нравился, поэтому ничего серьезного с ним не вышло.
- Что-то же все же вышло?
- Он был очень настойчивым. Просто проходу не давал… Это было давно, лет семь назад. А второй был довольно пожилой, очень симпатичный… Вот он мне нравился. 
- Кто такой?
- Австриец один. Жена у меня лечилась.
- Ненормальная?
- Нет, после инсульта. Ему было 45 лет, и роман с ним был скорее душевный, чем физический. Духовный такой роман, которого вообще-то нельзя было допустить, потому что жена болела.
- Долго?
- Около трех лет. 
- И чем кончилось?
- Ничем.
- Почему?
- Так. И Мартин был против. Мартин всегда очень боялся, что я выйду замуж.
- И все?
- И все.
- А что хорошего было в Англии?
- Был хороший эпизод. На Хэмптон-Кортском шлюзе. Мы ждали, когда откроют ворота, а смотрителем на нем был молодой парень… такой, как ты, в белой расстегнутой рубашке, не заправленной в штаны… 

Сережа взглянул оторопело, с открытым пижонским своим ртом, который, несмотря на моральные страдания, был ярким и пижонским, с глянцевитыми подушечками на рассеченной нижней губы, исчезавшими, когда страдания переходили грань терпимости.
– По лбу он был повязан косыночкой… Это было так красиво, что перед этим померкли все другие впечатления.
- То есть, ты хочешь сказать, что в него влюбилась.
- Он был похож на одного моего знакомого, по которому я скучала… - Она увидела по глазам, что он поверил в смотрителя шлюза и в знакомого. Несмотря на довольно быстрый и легкий ум, в житейских делах он бывал очень неуклюж и терялся, когда его дразнили женщины. Когда какая-нибудь говорила, что не любит, он верил, что не любит, даже если знал и все вокруг знали, что она умирает от любви.
Но тут он сделал нечто совсем особенное: откинул в сторону цветастое покрывало и стал насиловать ее с яростной и тупой угрюмостью. Только что не рычал от злости. Это так мало походило на любовь, которую можно ожидать от мужчины, пусть даже и озлобленного, что она и не приняла это за любовь и в процессе надругательства над собой раздумывала, куда делось то хорошее, что было в лесу, и гладила его по спине. Было ясно, что он не получал никакого удовольствия и, видимо, восстанавливал полузабытое ощущение от того, как пуля вошла в затылок и вышла через рот. Она получала эту пулю за то, что уехала на Темзу.
- Мужчины на яхте были? – спросил он, горячечно дыша ей в лицо. Дыхание пахло розовым сиропом.
- Конечно. Как же на яхте без мужчин?
- И англичанин твой тоже был?
- Он – хозяин яхты. Он нас позвал.
- Ты с ним занималась этим?
- Нет.
- Почему?
- Потому что не хотела.
- Почему?
- А почему я должна была этим заниматься?
- Потому что он на тебя рассчитывал. Он тебя затем и позвал на яхту. А ты увидела смотрителя и захотела смотрителя. Потом еще какого-то своего знакомого. А человек на тебя рассчитывал. Думал, ты приедешь к нему на яхту и будешь с ним. Всю поездку ему испортила.
- Ты немного запутался в понятиях. Когда женщина выходит замуж, она обязана заниматься этим с мужем. Если она отказывается – нужно принимать меры.
- Какие меры?
- Лечить ее или разводиться. А пока два человека не замужем, они вправе не делать этого. Есть право, а есть обязанность. Когда то и другое уважаются – это и есть порядок.
- Почему ты не захотела с англичанином?
- Не захотела – и все. Я не обязана отвечать на дурацкие вопросы.
- Ты испортила человеку отпуск. Он взял тебя, чтобы ты спала с ним в его каюте. Может, он целый год по тебе скучал. А ты явилась и ничего не разрешила. Ты просто его убила.
- Он женат, у него трое детей. Я была с Тицианой, а с ним был один из сыновей… 15-летний, в тонких очках… неприлично было таиться от детей и попадать в истории. Это первая причина. Вторая причина та, что я помнила, в каком настроении и в каких руках я оставила тебя, и я постоянно мысленно тебя поддерживала.
- И еще третий человек.
- Кто третий?
- Это я сам хотел бы знать. Твой знакомый.
- Дурачек. Помимо тебя у меня знакомых нет. Таких, о которых бы я заботилась. – Она прислушалась. – Чайник закипел. Поднимайся.

Он сел на шкуре, и вставая, она оперлась о его плечо.
- У меня две постели есть, кроме этой шкуры. Почему не как цивилизованные люди?
- Альпинистка! Чуть неудобно, жестко, так сразу и в цивилизацию.
- Тебе самому не очень весело, - возразила она, обматывая его по талии мягким зеленым полотенцем.
Это было верно. Он поднялся, вошел с ней в кухню и стал есть жареного цыпленка, которого им дала княгиня, малопонятный ему английский сыр и еще менее понятный соленый окорок.
- Что жена?
- С женой сложно. У нас однажды была горничная, которая из ненависти к господам лила воду фиалкам на чубы. – Элен засмеялась. - Фиалки в горшках не любят воду, их надо поливать по краю. А она лила ее в средину куста. Мать ее за это гоняла, хотя ничего им от этого не делалось. А потом вообще выгнала за нрав.
Элен опять засмеялась.
- Смешно, - сказал он. – Моя жена очень напоминает мне ту горничную.
- То есть?
- Ну, то есть вредничает. Все те вещи, которые она купила в Париже в начале лета, она носила на Комо, и теперь их нельзя взять в Данию. А раз их нельзя взять в Данию, то нужно покупать новые. И тут начинается проблема… Видишь ли, папа внушил мне, что нельзя брать чужие деньги. Даже если они наполовину мои – нельзя. Я не знаю, добивался он этого или нет, но я это усвоил, и ничего больше у него не возьму… А ей надо одеваться.
Вспомнив о жене, он почувствовал привычное беспокойство, привычные ужас и беспомощность перед ее запросами и своей несостоятельностью, которое, хотя и не совсем, перебило воцарившуюся в нем теплую уверенность, что раз у него есть Элен, то все будет хорошо. Проблема жены казалась ему неразрешимой и прежде так страшно мучила его, что он боялся сойти от нее с ума и снова перестать спать. Теперь же сидеть обвязанным мягким полотенцем, после того, как он познал женскую любовь и познает ее опять, если захочет, обласканным Элен, вкусной едой, любимым домом, было очень приятно, и даже проблема жены казалась несерьезной, хотя о ней необходимо было говорить. Он знал, что Элен его спрячет в крайнем случае.
- Как ты хочешь, чтобы она не одевалась? Все женщины так.
- Все?
- Почти все. Почти все, на ком вы женитесь.
- И что делать? Что мне делать? Где деньги брать?
- Не ломай голову. Не думай об этом, вот и все. И деньги возьмутся, и наряды. И украшения к нарядам
- Откуда?
- Княгиня купит.
- А она где возьмет?
- Она найдет.
- Но это… это…
- Это – это. Ты правильно понял, что «это – это». Почти все так и живут. Твои отец с мамой это прекрасно знают. Вы достаточно состоятельны, чтобы покрыть ее расходы.
- Между нами что-то новое, противное. Она не просит – она требует, и скоро начнет угрожать нас уничтожить. И уничтожит. Это очень легко сейчас можно сделать.
- Каким образом?
- Она пожалуется прессе, что мы жлобы, те напишут в газетах, а датчанам эта огласка ни к чему. Они тихие, впечатлительные, не любят, чтобы вокруг них поднимали шум. Мне это безразлично, но может сильно повредить моей сестре.
- И опять-таки это не проблема. Твой папа – такой тертый крендель, что и чирикнуть не даст, а не то что поднять шум.
- Ты думаешь?
- Мы обсудили это с княгиней. Проблема не в этом, хотя это неприятно. Реальная проблема состоит в том, что нельзя жить, как вы живете, нужно что-то делать. А вторая проблема в том, что ты приедешь домой и расскажешь маме, чем мы тут занимались, а ей это ни к чему, между нами такая непоправимая разница в возрасте, что она не поймет, и для нее действительно будет проблема - почему ты живешь со взрослой женщиной. У нас очень хорошие отношения, Сереженька. Она ими дорожит.
- Так что ты хочешь? Чтобы на этом кончилось?
- Я не хочу, чтобы кончилось. Я хочу, чтобы не узнала твоя мама. Сможешь держать это в тайне?
- Я попробую.
- Ты уж постарайся. Представь, как приятно иметь тайну, про которую знаешь только ты. И больше никто не знает. Не думай, что здесь есть чем хвастать, и родители поймут. Они не поймут. И не обрадуются, в этом ты можешь быть уверен. Любая женщина, посягнувшая на их сына, в их глазах проститутка. А женщина, которая вполовину старше, даже не проститутка, а просто черт знает что такое.
- Ладно, пусть будет тайна. А между нами останется, как есть?
- Это как ты захочешь.
- И здесь не будет, кроме меня, никаких мужчин?
- В этом мы можешь быть уверен.
- Красивая тайна. Я согласен.
- С другими ты можешь держаться достаточно свободно. Даже если они передадут маме, она не поверит им, а поверит тебе, что то время, что ты бываешь у меня, ты просто спишь, или катаешься на лыжах, или болтаешь с Мартином. Что ты молчишь?
- Я опять хочу.
- Идем. Только не на пол.
- А куда?
- Ты обещал быть цивилизованным.
- По-моему, я ничего не обещал.
- Я не об этом. Ты можешь быть совершенным дикарем, но в постели.
- Давай попробуем.

Они поднялись наверх и влезли под белое покрывало в сыроватую постель. Оттого, что она не рассердилась на него за предыдущий эпизод, и не объявила, что он, видно, хочет ее искалечить насмерть, он взбодрился и как-то очистился духовно и в чистой постели, на простынях, стал вести себя как английский джентльмен, но, видимо, передозировал в хорошем тоне, потому что внизу на ковре получил удовольствия побольше. Хуже всего было то, что он путался и забывал, что перед ним – не жена, которая требовала от него сугубой осторожности, а Элен, которая ничего не требовала.
- Ты не устала?
- Ничуть, - ответила она, хотя устала и хотела бы, чтобы он поспал.
- Другая бы умерла.
- От судорог в локтевом суставе.
Оставаться и дальше джентльменом ему показалось скучно. Чтобы разнообразить впечатления и чтобы ей тоже не показалось скучно (он допускал мысль, что она может с ним соскучиться), он принес из машины карманное издание древнекитайского трактата «Шень Дао» с иллюстрациями, украденное из библиотеки баронессы в подарок Мартину, который коллекционировал всякие необычные издания, особенно кипсеки. Практического применения книжке он не видел, когда тайком взял ее в библиотеке; а если бы он показал ее жене, она велела бы вернуть баронессе или выбросить. Теперь ему показалось, что трактат можно использовать по назначению. Во всяком случае, попробовать. Он показал его Элен. Она ответила, что видела книжку у букинистов, она очень дорогая. Собственно говоря, она была не очень толстая и содержала всего штук 20 советов с картинками и подробными инструкциями. Напечатана она была на шершавой жесткой бумаге, а название ее было переведено на немецкий язык как «Любовь на краю поднебесной», мужчина в ней назывался переселенцем, а женщина – охотницей. Читать ее показалось ему противно, но не скучно, тем более, что Элен согласилась следовать ее советам.
- Сегодня попробуем, что они тут пишут, а завтра подарим Мартину, - сказал он.
- Давай попробуем.
- Женщины у них почти всегда наверху. Вообще-то оно и правильней. - Он не делал вид, будто принимает трактат всерьез, а скорей, дурачился: серьезный тон был неподходящим.
- «Вишня на мху». Охотница лежит на спине, руками держит… На, сама прочти.
Оказалось, что читать трактат вслух у него не хватает духу, Элен взяла у него книгу, прочла и посмотрела картинку.
- Так мы это и делаем.
- Тоже мне древние китайцы! Вот интересная штука: «Холмы Ван-Бэя»
- Не перескакивай. Читай все подряд.
Не только вслух, но даже и про себя читать было неловко, а делать любопытно, и они перепробовали почти все, что советовал им сборник: «Подсушенную киноварь», затем «Утомленного наместника», который очень понравился обоим, «Шаловливого ребенка», удобного для кухни и любого места, где негде лечь, «Вздох бабочки», «Затаившуюся мглу», который его жена называла «скотским способом», более или менее новый для него «Отголосок эпохи шумера», однообразные «Веер мандарина», «Желтый шелк» и «Ствол черного орешника».
Когда они воспроизводили «Утомленного наместника», позвонил Мартин. Она сказала, что собирается ехать к Гончаковым, и позвонит ему завтра. Он не понял, почему прежде нужно ехать к Гончаковым, а не к нему домой и, кажется, обиделся.
Между «Вздохом бабочки» и «Затаившейся мглой» они позвонили в кондитерскую и заказали 10 эклеров и 10 других пирожных, которые принес им в клетчатой коробке рассыльный мальчик. Сережа вышел к нему в халате, дал ему приличные чаевые и поговорил с ним. Перед мальчиками он никогда не заносился – понимал, что при неблагоприятных обстоятельствах сам бы мог быть рассыльным, и кто хотел, бил бы его по самолюбию. Он заметил, что стемнело и идет дождь. Снял с вешалки свою демисезонную куртку, которая висела на ней с весны, и надел на мальчика.
Когда стали есть пирожные, обнаружилось, что он выдохся и не может перевести дыхания. Она пожалела, что не проявила здравого смысла и не остановила его на половине книжки.
- Тоже мне древние китайцы! Фейерверки лучше умеют делать. «Утомленный наместник» ничего. Названия красивые, а все старое, знакомое.
- Когда начинают фокусничать, только хуже делают. Отдыхай, зайка. Посмотри, как ты устал. Так нельзя. И давай ты не поедешь сегодня домой, а останешься у меня и выспишься. Под дождик хорошо спится. Жена занервничает. С большою пользою проведете время.
- Это что значит – я должен спать?
- Ты и так спишь. Только ты воюешь с собой, а тебе надо успокоиться.
- Я буду спать, а ты в это время убежишь?
- Куда?
- Не знаю. К англичанину, может быть. На яхту.
- У тебя мысли совсем запутались. Я никуда не денусь.
- Эта штука… шао-линь… была хорошая.
- Замечательная штука, - согласилась она, полежала около него, пока он окончательно не уснул, и ушла звонить княгине.

- Правда, подержи его у себя, - согласилась Ольга Юрьевна. – Эта девица его совсем замордовала. На человека не похож. Теперь ей в Париж загорелось ехать. А что такое Париж? Рестораны и гостиницы. Вот и видно, что на бивуаке выросла.