В моем аду тишина

Рассказ вошел в альманах "Трехколесный Велосипед" издательства "Апельсин".

1.

Круто жить, когда вокруг сплошные идиоты.

То есть, ты живешь и понимаешь, что главный идиот все же ты сам, но что-то постоянно сбивает тебя с этой праведной мысли и приводит к противоположной. Отрицание собственного идиотизма дает тебе право смотреть на жизнь более критично, здраво, трезво, осмысленно.

Круто жить, когда в тебе от природы огромный потенциал.

Опять таки, ты сам его упорно отрицаешь, но ведь это не более чем пафос. Ты знаешь, что чудовищно талантлив, омерзительно перспективен, благословен Небесами, отмечен дланью Господней или что там еще, но делаешь вид, будто не замечаешь этого. Ну, что вы, люди? Я такой же, как вы. Почти.

Круто жить, когда у тебя есть мечта.

По закону жанра на пути к мечте обязательно должны стоять какие-то идиоты; а идиоты, безусловно, созданы для того, чтобы стоять на пути к чему-нибудь. И борьба с идиотизмом становится выматывающим и абсолютно бесцельным занятием, если явление принимает глобальный характер или хотя бы масштаб отдельно взятой страны. В борьбе с крупным идиотизмом хороши только обходные пути, но выясняется это не сразу.

И совсем не круто жить, когда твоя мечта каждый день совершает самоубийство на твоих глазах. Потому что не может жить среди идиотов.

Саша Вайнер частенько выдает мне подобные постулаты, либо для того, чтобы казаться умнее, либо чтобы еще усложнить мне жизнь. Саша Вайнер – в прошлом талантливый пианист– продал душу и получил вид на жительство в Великой Стране Бизнеса. Позже он пожалел об этом, но деликатный товар, как известно, возврату и обмену не подлежит.

Мы познакомились пару лет назад в нашем институте, который Сашка, к слову, так и не окончил, но часто тосковал по искусству, поэтому приезжал навестить своих бывших преподавателей. Помню, как после занятий я разбирал в свободной аудитории какое-то довольно нудное произведение с простеньким ритмическим рисунком, незамысловатой мелодией и предсказуемыми гармониями. Руки не слушались, меня клонило в сон и вообще с души воротило. Чтобы слегка развлечься, я начал набрасывать джазовые импровизации – в общем-то, ничего особенного, но вещица явно зазвучала иначе, приобрела новый оттенок. И тогда я услышал, как кто-то сказал:

- Охренеть можно!

В дверях стоял мужик лет на десять старше меня. Я подумал, что это какой-то местный преподаватель, и удивился подобной реакции на свою игру. Я перестал играть, потому что не мог понять, был это возглас восторга или негодования. Тогда я еще умел смущаться. Он некоторое время стоял с разинутым ртом, качал головой, а потом задал откровенно дурацкий вопрос, не свойственный преподавателю:

- Ты это прямо на ходу сочиняешь, да?

Я ответил:

- Ну… Типа да.

И тогда он снова сказал:

- Нет, ну просто охренеть можно.


2.

Мы с Сашкой Вайнером часто пьем дорогой коньяк за его счет и играем в четыре руки. Сашка очень ревностно следит за моей учебой и, с присущей ему педантичностью, ненавидит раздолбайство. А еще он любит ненадолго покидать пределы своего Государства Прагматики и Расчета, чтобы, как он сам выражается, снова стать жалким подобием меня.

- Только два человека могут так шикарно владеть инструментом, - говорит он, разливая коньячок по маленьким, совсем не коньячным рюмкам.

- Ты и Женя Кисин? – усмехаюсь я, лениво катая сигаретку вперед-назад по клавишам раздолбанного советского пианино «Аккорд», которое досталось Сашке от предыдущих хозяев квартиры.

- Нет. Ты и опять же ты, если бы занимался в полную силу.

Я борюсь с желанием отыграть ему «до-ре-ми-до-ре-до», хлопаю крышкой пианино, предварительно забрав сигарету с клавиш, плюхаюсь в кресло и опрокидываю рюмку коньяка.

- Ну, а теперь валяй, рассказывай, какие у вас там новости, в Краю Лизингов и Акций.

Сашке двадцать девять лет, двадцать из которых он был человеком, а девять – офисной крысой и продажной шкурой. Это его слова. Он развелся года три назад, у него нет детей, и он, как большинство людей, уверен, что детей нужно заводить только тогда, когда крепко стоишь на ногах. Он купил крошечную квартиру в жутком спальном районе, а ежемесячные выплаты по ипотеке превысили все мыслимые пределы. Но Сашка не сдается и не киснет, хотя и очень много рассуждает о том, что мир Людей катится под откос и на смену ему приходит альтернативный мир с новой расой Менеджеров. Наверное, в нем погиб не только пианист, но и философ. Или писатель-фантаст.

- Позор стране, которая убивает творчество. Позор стране, где люди вынуждены заниматься тем, чем не хотят, только чтобы не сдохнуть с голоду.

Сашка хорошо смотрелся бы на трибуне. Жаль, что его хватает только на сольные выступления передо мной, по вечерам, за коньяком и салатом из супермаркета. Днем он гордо носит улыбку человека, довольного жизнью и влюбленного в свою работу. Иногда я думаю, что он хамелеон – промежуточное звено расы Людей и расы Менеджеров.

- Я хочу купить пианино, - говорю я, перебив его на полуслове. Я часто его перебиваю, потому что если этого не делать, он будет говорить до утра.

- Что? – он стряхивает остатки праведного социального гнева, пытаясь понять, к чему я это сказал.

- «Блютнер», красное дерево, клавиши – слоновая кость.

-  Денис, ты рехнулся?! Сколько оно стоит?

Я прикуриваю сигарету, кручу в руке зажигалку – тяну время и думаю, говорить ему или нет.

- Ну… дорого.

- И где ты собираешься брать деньги?

Я улыбаюсь. Знаю, что, скорее всего, не прокатит, но вдруг?

- Вообще-то, у тебя.

- Вообще-то, у меня их нет. И даже если бы они были… Понимаешь, во-первых, ты ни разу не проработал на одном месте дольше пары месяцев.

- И поэтому в твоем Царстве Кредитов мне дают пинка под зад.

- И они правы. Во-вторых, мне тоже не дадут кредит, потому что у меня и так два – за квартиру и машину.

- И, о да, ты типа не знаешь, как приписать лишний нолик к своей зарплате! А в-третьих?

Сашка вздыхает, я тоже. Я знаю, что он сейчас скажет.

- А в-третьих, ты просто ненадежен.

Уже в прихожей, когда я поспешно и обиженно надеваю куртку и зашнуровываю кеды, он пытается хоть как-то оправдаться. Он говорит, что пока мне вполне хватит инструментов в институтских репититориях; что я могу в любое время заниматься на его старом «Аккорде», если захочу; что я вполне хорош и за концертной «Эстонией» в большом зале; что всему свое время, и когда-нибудь я куплю самый дорогой рояль в мире. Он говорит и говорит, но я не слушаю.

- Совсем не круто жить, - грустно улыбаюсь я, стоя на пороге. – Когда твоей мечте наступают на горло. Ты однажды наступил на горло своей, а я своей не хочу.


3.

Эльза. Ее родители явно затевали против меня недоброе. Первый раз, когда произвели ее на свет, а второй – когда дали ей это имя.

Я курю на общей кухне, устроившись с ногами на широком подоконнике, а Эльза варит на плите какую-то диетическую дрянь. Она учится на хореографа, почти ничего не ест, у нее чистый, будто прозрачный голос, ее верхняя губа чуть больше нижней, она никогда не пользуется косметикой, и не знает, что я люблю ее.
Я смотрю, как плавно движутся ее остренькие лопатки под мягкой тканью сиреневого халата, когда она мешает что-то в кастрюле. Ее длинные волосы цвета топленого молока собраны в небрежный пучок на макушке, и я вижу, как нежно пульсирует вена на ее шее.

Эльза обжигает палец о горячую крышку кастрюли, шипит, тихо ругается, берет палец в рот и морщится от боли. Совершенно невыносимо смотреть на ее губы в этот момент. На то, как они влажно обхватывают тонкий пальчик с ноготком без маникюра.

Я отворачиваюсь и делаю вид, что любуюсь мерцающими огнями вечернего шоссе.

Мне кажется, она девственница. Да я почти уверен в этом, потому что не могу себе представить ее с кем-то в постели. С кем-то, кроме себя, конечно.

Мне очень хочется с ней заговорить, но у нас нет общих тем. Может, они и нашлись бы, не будь мне так страшно. Вдруг я сморожу чушь? Вдруг кто-нибудь рассказал ей про меня какую-нибудь мерзость? Например, как однажды мы с Костиком по пьяни избили безобидного мужика в посадке. Я уже и не помню, зачем мы это сделали, просто тогда нам казалось это забавным. Костик – мой сосед по комнате в общежитии. Он крутой барабанщик, клинический раздолбай, и он ненавидит два странных слова – «Эльза» и «Блютнер». Потому что эти слова я произношу гораздо чаще других.

А вдруг она предпочитает парней постарше и покрупнее? Что если ей вообще не нравятся музыканты, и она встречается с менеджерами, такими вот вайнерами с тонкой душой и толстым бумажником? Или с брутальными самцами-порноактерами? Или с занудными профессорами в немодных пиджаках и очках без оправы?

Да ни с кем она не встречается. Мы живем на одном этаже, и я ни разу не видел, чтобы хоть какой-нибудь парень заходил к ней в комнату.

Когда-то я даже переспал с ее подругой. Ира мне не особенно нравилась, то есть, в общем-то, нравилась, но не сильно. Так глупо - мне казалось, что близость с кем-то, кто много значит для Эльзы, введет меня в некий круг посвященных. Не вышло. Когда я предложил Ире встретиться снова, эта стерва сказала, что на рояле я играю гораздо лучше. Меня нисколько тогда не задели ее слова. Ладно, задели, конечно. Но я не стал делать из этого трагедии - в конце концов, кому-то моя игра на фортепиано, вероятно, тоже не нравится.

Эльза несколько раз была на отчетных концертах, где я играл. Я видел ее в зале с подружками. Я выкладывался по полной, надеялся, что она оценит. Ждал, что она, как другие, подойдет, скажет, что чуть не обезумела от восторга. Но она не подходила, и рассудок ее также оставался при ней.

Если бы она хоть раз подошла, я рассказал бы ей, что с детства вижу музыку. Каждая клавиша на рояле будто окрашена в определенный цвет, и каждой ноте, которую я слышу, тоже соответствует какой-то оттенок. Мажорные трезвучия видится мне сочетаниями светлых теплых цветов, например желтого, розового, оранжевого. Минорные трезвучия окрашены в более глубокие, но тоже теплые тона: бордовый, коричневый, терракота. Септаккорды переливаются более холодными оттенками, а хроматические гаммы – это настоящий взрыв, буйство красок. На уроках сольфеджио в музыкальной школе я был единственным, кто писал диктанты разноцветными фломастерами. Когда я рассказал об этом Сашке, он был потрясен. Он до сих пор так развлекается: рисует кружочки цветными карандашами, ставит листок передо мной, вместо нот, а я играю то, что вижу. Получается довольно забавно.

Я докуриваю сигарету, спрыгиваю с подоконника и направляюсь к выходу. Мне все же очень хочется поговорить с Эльзой, обменяться хотя бы парой ничего не значащих фраз. Я останавливаюсь, набираю полные легкие воздуха и…

Какие у тебя планы на вечер? У тебя есть парень? Ты так давно мне нравишься! Может, погуляем как-нибудь вместе?

- Это твой настоящий цвет волос?

Она оборачивается через плечо и смотрит на меня с недоумением.

- Что, прости?

Надеюсь, я хотя бы равномерно покраснел, а не покрылся идиотскими пунцовыми пятнами.

- Цвет волос… Они такие светлые… Ты их красишь или…

- Нет.

Я сглатываю, делаю пару глубоких вздохов, пытаюсь убедить себя, что  выгляжу не таким кретином, каким сам себе кажусь.

- «Нет» - в смысле не настоящий цвет, или «нет» - в смысле не красишь?

Она улыбается. Она так улыбается, что хочется отдать ей все: двухкомнатную квартиру в Зарайске – и плевать, что придется переселить родню на вокзал; старинный отцовский Опель – и к черту, что он уже год, как не ездит; двух спаниелей и беременную кошку; всю месячную зарплату и стипендию за год. Забирай, распоряжайся, как хочешь, только улыбайся чаще. Улыбайся – мне.

- «Нет» в смысле не крашу. А что?

На подбородке у нее маленькая родинка, которой я никогда прежде не замечал.

- Ничего. Просто так спросил. Ну, пока.

- Пока, Данил.

- Я Денис.

- Ах, да. Прости, я забыла.



4.

Уверен, Марго за мной следит. Может, она даже наняла кого-нибудь, чтобы меня пасти. Но, скорее всего, она делает это сама, потому что в свободное время ей больше нечем заняться. Маргарита Альбертовна – несостоявшаяся звезда сцены, старая дева и мой преподаватель по специальности. Она искренне верит, что плиссированные юбки до сих пор в моде, и не допускает мысли, что люди способны заниматься сексом до свадьбы. По крайней мере, мне так кажется.

Она часто ведет со мной душеспасительные беседы об алкоголе и наркотиках, хотя ни тем, ни другим я никогда не злоупотреблял. Она до слез жалеет мое поколение и иногда - если она не доходит в своих рассуждениях до маразма - я с ней даже согласен. Она всю жизнь мечтала о сольных выступлениях и гастролях по стране - в ее времена только избранные имели возможность прославиться на весь мир. Она пожертвовала семейным счастьем ради своей мечты, но, очевидно, что-то не срослось.

Марго отлавливает меня в самых неожиданных местах. Не сомневаюсь, однажды я обнаружу ее в кабинке мужского туалета. Она знает, что по вечерам я, как правило, где-нибудь работаю, поэтому не могу полноценно готовиться к занятиям. Часто она просит за меня других преподавателей – объясняет на разных кафедрах, что я неординарен и заслуживаю снисхождения. И сама же Марго по большому секрету говорит мне, кому из профессоров лучше заплатить, чем пытаться сдать экзамены самостоятельно. Не знаю, имеет ли она с этого навар, но в любом случае, я ей за многое благодарен.

И, кстати, Марго – единственный человек, который понимает, почему я так помешан на «Блютнере». Ведь именно на ее глазах несколько месяцев назад, гордо восседая за роялем этой марки, на роскошной сцене, я потерпел грандиозный провал в конкурсе молодых исполнителей. Конечно, мы с Марго заранее знали, что победы и крупного денежного приза нам не видать, ибо наши спонсоры были не достаточно жирны, а связи тесны. Но моим гран-при были шокированное молчание зала с последующими трехминутными овациями, и восторженный взгляд Сашки Вайнера в пятом ряду.

А главное – с тех пор я никак не мог забыть единения с роялем. Ни один инструмент прежде не открывался мне так, как этот. Ни один не заставлял мои краски сиять таким феерическим блеском. Десять минут мы с «Блютнером» жили одной жизнью, дышали в такт, чувствовали друг друга, как один организм.

Когда я вдоволь наревелся над своим фиаско, попьянствовал с горя, забрал сгоряча  документы  из института и тут же вернул их обратно, то, наконец, решил: «Или я буду играть на «Блютнере», или  вообще не буду играть».

Сегодня Марго находит меня в буфете. Костик не успевает вовремя предупредить, чтобы я отвернулся, пригнулся или спрятался за шторой, и вот она уже надвигается на нас с ехидной ухмылкой. Знаю, она во мне души не чает, но сарказму ее нет предела.

- Денисочка, - она смешно растягивает слова, будто поет. Подмышкой у нее всегда толстая папка с ветхими нотами, а от ее свитеров ручной вязки пахнет нафталином. Или это старость производит на меня такое впечатление.

- Я, - наспех дожевываю булку с курагой. Неприлично разговаривать с набитым ртом.

- Знаю, что ты, - Марго качает головой. – В буфете ты всегда присутствуешь. В отличие от занятий.

Костик начинает тихо ржать. Этот гад любит глумиться, если кто-то делает из меня идиота или призывает к ответственности.

-До концерта осталось меньше месяца, - говорит Марго. - А у тебя конь не валялся!

- Валялся, валялся, - нагло вру я. Мы оба – и я и Марго – знаем, что если задаться целью, мне ничего не стоит подготовить концертную программу и за неделю.

- В понедельник придешь и отчитаешься, - серьезно отвечает Марго. – Денис, невозможно всегда выезжать за счет таланта. Иногда нужно работать, понимаешь?

Я киваю.

- Ты еще не раздумал покупать пианино?

Как ножом по сердцу!

- Нет, не раздумал. Деньги ищу, хотя бы на первый взнос. Кредит не дают; дураков, которые одолжили бы, тоже нет.

- А родители?

- Маргарита Альбертовна, я вас умоляю! Родители считают, что я должен был стать юристом, экономистом или на худой конец космонавтом. Да у них машина стоит дешевле, чем это пианино!

Марго вздыхает.

- Сдалось оно тебе? Подрастешь, доучишься…

- До понедельника, Маргарита Альбертовна, - говорю я и, забыв про Костика, выхожу из буфета.



5.

Меня посещают мысли брать с администрации магазина плату за свои сольные выступления. Раз в неделю я обязательно приезжаю сюда, чтобы поиграть на «своем» пианино. Сначала продавцы смотрели на меня, как на полоумного, но потом привыкли. Иногда я даже беру с собой ноты – так сказать, совмещаю приятное с полезным: играю на инструменте своей мечты и готовлюсь к занятиям.

Сегодня продолжительного выступления не получится: вечером я хочу заглянуть на факультет хореографии и посмотреть, как занимается Эльза. Иногда я чувствую себя извращенцем, но никак не могу побороть соблазн постоять несколько минут у приоткрытой двери и понаблюдать, как она упражняется у станка.

- Когда ты его уже купишь? – спрашивает продавщица Катя. Она самая приятная из всего персонала: всегда болтает со мной, а иногда даже угощает кофе.

- Когда женюсь на богатой старой тетке, убью ее и унаследую ее состояние.

- На таких как ты, западают только богатые старые мужики, - смеется Катя.

Мне лень острить. В ответ я выдаю пару увесистых аккордов и бережно закрываю крышку пианино.

- Концерт окончен, мадам. Увидимся.

Закидываю рюкзак на плечо, выхожу из магазина. С неба, из свинцовых туч на головы торопливым жителям мегаполиса сыплется ноябрьская гадость, кеды месят снежно-песочную кашу, красные стоп-сигналы машин отражаются рябью в лужах. Я бреду к метро, мимо ярких витрин и гламурных вывесок. Все пестрит и играет, магазины и кофейни радуют глаз, слух и обоняние. Но в этом городе никто не улыбается.

Вечное движение, вечная бессонница, вечная ненависть.

Люди в «Старбакс» на Тверской; люди в кассах «Ашана» в Люблино; люди на эскалаторах в Выхино – один хрен, здесь все друг друга ненавидят. Будь начеку, или кто-нибудь в толпе сунет тебе нож между ребер. Будешь кровью блевать у стен Мавзолея – никто не вызовет «Скорую». Но бравые ребятки надают по почкам за то, что портишь иностранцам виды столицы. В клуб тебя не пустят, если ты не подъедешь на Мазерати, не приведешь с собой первоклассную самку или не закосишь под глянцевого пидора. Желательно делать все это одновременно – больше шансов на успех.

Ну, конечно, я драматизирую. Я не знаю этой жизни изнутри. Я был в клубах, но ни разу не сидел в Мазерати. На самом деле мне плевать.

Иногда кажется, что город возьмет, да и рванет к чертям от переполняющего его негатива. Уйдет под воду, дабы смыть накопившуюся грязь. Его презираешь так, что скулы сводит, но уехать не можешь – только здесь есть хотя бы крохотный шанс приблизиться к тому, чем бы ты никогда не стал за пределами мегаполиса. Пугающий город. Гигантский магнит.

Я ныряю в метро, сажусь на свободное место в углу и закрываю глаза. Странно, но именно в грохочущем вагоне, среди десятков тел, сотен запахов и тысяч звуков можно немного побыть наедине с собой. Я еду долго, но дорога меня не утомляет и не злит, потому что совсем скоро мне предстоит увидеть нечто потрясающее.

Эльза танцует в зеркалах под страстный темно-алый минор. Гибкая, почти невесомая, она взмахивает руками, и я верю, что она вот-вот взлетит. Я прижимаюсь щекой к косяку двери и смотрю на ее напряженную узкую спину, аккуратную грудь, которая наверняка умещается точно в ладони, длинную тонкую шею, острые ключицы, округлые щиколотки.

Из каких ингредиентов состоит коктейль «Совершенство»? Из каких вкусов? Из каких запахов? Ее губы, наверное, мягкие и солоноватые, а ямочка между ключиц пахнет ванилью с примесью чего-то терпкого.

Эльза делает несколько поворотов, оступается и едва удерживается, чтобы не упасть. Она устала, на ее лбу поблескивают капельки пота. Наверное, она очень много занимается. Эльза садится на пол, чтобы потянуть ногу, сдувает со лба светлую челку, поднимает глаза, и наши взгляды встречаются.

- Ты чего-то хотел? – она говорит с придыханием: после прыжков сердце бьется еще слишком часто.

- Я? Нет, ничего.

Позор. Едва мне стоит заговорить с Эльзой, как мое красноречие хватает за руку мое остроумие и они вместе дают деру, да и я сам поспешно прикрываю дверь и бегу по коридору прочь от класса хореографии.

Поразительное малодушие. Невероятная инфантильность.


6.

В этом месяце мы с Костиком работаем дистрибьюторами печатной продукции. Небольшой оклад, мизерные проценты с продаж, гибкий график, тяжелые сумки, набитые бесполезной макулаторой и готовность к постоянному унижению – это наша работа.

Поскольку я берегу руки и умею красиво изъясняться, самые тяжелые сумки достаются Костику. Прежде чем зайти в какой-нибудь магазин или офис, чтобы предложить людям откровенную лажу в ярких обложках, мы останавливаемся, делаем глубокий вдох, и кто-нибудь из нас говорит:

- Ну что? Зачерпнем говнеца?

Это ритуал. Так мы настраиваем свое мужество и оптимизм на встречную волну негатива людей, равнодушных к глянцевым книжкам о кулинарии и вязании. Мы их искренне понимаем: мы тоже равнодушны к подобному маразму, но, как говорится, каждый делает свою работу. Они пылятся в офисах, мы – получаем заслуженную порцию дерьма. Все по-честному.

Чаще всего мы колесим по центру, но иногда нас заносит и в спальные районы. Там мы отираемся в магазинах для беременных, в больших супермаркетах, а иногда даже в сетевых ресторанах. С первого взгляда все начинают нас презирать, но, благодаря природному обаянию, иногда нам все же удается впарить одну - две книжки бестолковым будущим мамашам или озабоченным домохозяйкам.

В Митино мы любим «Банана Мама», огромный семейный магазин, где есть все для детей - от подгузников до гигантских надувных замков. Мы тащим за собой сумки, набитые макулатурой, и попутно глазеем на роскошные игрушки, которых в нашем детстве никогда не было.

Я часто думаю о том, что наше детство было бедным и убогим, но все же самым счастливым. Мы подбирали на улице всякий хлам: банки, железки, стекляшки, и фантазия позволяла нам создавать из старых сломанных вещей целые миры – больницы, школы, военные базы.

У сегодняшних детей есть все, только все это им не нужно. Они рождены в мире излишеств и высоких технологий, а фантазия для них – рудиментарный атавизм. За них все продумано, создано, раскрашено, озвучено. Все, что им остается – это потреблять. Причем, потреблять без намека на благодарность. Они тычут пальцами в безумно дорогие игрушки, они просят, умоляют, требуют, угрожают. Они бьются головами об пол, кричат, пока не сорвут глотки, и в итоге добиваются своего: родители открывают бумажники, достают кредитные карты и делают все, чтобы их отпрыски стали чуточку счастливее.

Саша Вайнер никогда не заведет детей. Ни один человек не будет стоять на ногах достаточно крепко, чтобы обеспечить ребенка поколения потребителей. Ребенку всегда будет мало, ведь на смену одним игрушкам приходят другие, во стократ лучше и дороже. И, конечно же, только они –  истинный залог счастливого детства.

Когда, наевшись фастфуда и залив его пивом, мы с Костиком выползаем из «Банана Мамы», на улице уже темно. На стоянке перед магазином полно машин, на остановке толпа, ожидающая маршрутку до метро.

- Может, не поедем в общагу? – предлагает Костик. – Пошли у Насти зависнем, пивка еще купим, поболтаем. Так неохота через всю Москву эти баулы тащить.

Настя – Костина девушка. Они встречаются уже третий год, у Насти однокомнатная квартира в Митино, но Костик до сих пор не может решиться переехать к ней – наверное, слишком опасается за личную свободу. От «Банана Мамы» до Настиного дома можно дойти пешком минут за пятнадцать. Мы сворачиваем во дворы, шлепаем по грязному снегу, говорим о пустяках, неловко прикуриваем сигареты, стараясь не ставить сумки на асфальт, и тут происходит нечто неожиданное.

Не понимаю, как я оказываюсь на земле – лежу, растянувшись на холодной снежной каше, упершись подбородком в сумку с книжками, а кто-то сверху бьет меня по спине. Перекатываюсь на бок, чтобы посмотреть, в чем дело. Краем глаза вижу, как в нескольких шагах от меня два крупных парня пинают Костика. Надо мной тоже стоят двое упырей в темных куртках и молча бьют. Несильно, но ощутимо.  Я ору что-то матерное, силюсь встать, но меня опять заваливают на асфальт. Прикрываю руками голову, но тут же жалею об этом: огромный ботинок заезжает мне прямо по костяшкам пальцев, руку пронизывает боль, и я прижимаю кисть к груди. Даже в такой ситуации я помню, что мои руки гораздо ценнее головы.

Все заканчивается так же внезапно, как началось. На мгновение меня ослепляет свет фар непонятно откуда возникшей машины, а когда я открываю глаза, парней уже нигде нет, и мы с Костиком валяемся на земле рядом со своими сумками.

- Что за херня? – говорю я, поднимаясь с земли и пытаясь отряхнуть грязные и промокшие джинсы.

Костик бормочет что-то в ответ. Мы подбираем с земли сумки. Я осматриваю свою руку – кисть в порядке, пальцы движутся, хотя костяшки слегка покраснели.

- Давай-ка валить отсюда, - говорю я, но, едва мы успеваем сделать шаг, как кто-то снова набрасывается на меня сзади и заламывает руки за спину.

- Стоим, ребятки. Далеко собрались?

- Твою мать! – кричит Костик, и я понимаю, что с ним сейчас происходит то же самое.

Поворачиваю голову и вижу троих мужиков в милицейской форме. Один из них держит меня, другой – Костика, а третий раскрывает наши сумки и роется внутри.

- Поехали, прокатимся, - говорит тот, что держит меня, и через секунду нас уже тащат к машине. Оказывается, это ее фары освещали сцену нашего избиения. Я бы никогда не подумал, что это милицейский автомобиль – обычный черный Форд «Фокус» без «мигалок» и других опознавательных знаков.

- Куда? Зачем? За что? – мямлю я, когда меня запихивают на заднее сидение. Прямо на меня наваливают Костика, и мы ерзаем, чтобы устроиться поудобнее.

Мужики в форме рассаживаются по местам, один из них плюхается на заднее сидение справа и грубо пихает меня в бок. Двери закрываются, мы едем.

- Эй! Там наши сумки остались! – кричу я и тут же получаю подзатыльник.

- Сиди и молчи.

Я не понимаю, что происходит. Костик, очевидно, тоже. Мы испугано переглядываемся, пожимаем плечами, но никто не решается заговорить первым. Наконец, Костик, все же подает голос:

- А… что мы, собственно, сделали?

- Хулиганили, - отвечает мужик с пассажирского сидения. - Дрались в общественном месте. Да еще и по пьяни.

Я подпрыгиваю от прилива негодования.

- По пьяни?! Мы выпили по бутылке пива! И вообще, это нас избили!

- Вот это в отделении и расскажете, - говорит тот, что сидит рядом со мной.

- В каком отделении? Мы в гости шли! И у нас там сумки остались! Нам за них на работе головы оторвут!

- Закрой рот, - спокойно говорит мужик справа и снова отвешивает мне подзатыльник. – Будешь визжать, тебе здесь голову оторвут.

Дальше мы едем в тишине. Меня накрывает волна неподдельного ужаса, и я даже чувствую, как холодеют мои пальцы. Внезапно я начинаю осознавать, что это все подстава: парни, которые нас били, оказались там не случайно, и уж очень подозрительно быстро они исчезли. Но кому это надо? И зачем?

Мы едем по Пятницкому шоссе, все дальше от «Банана Мамы», сворачиваем во дворы, колесим там, потом останавливаемся у обычной многоэтажки. Нас вытаскивают из машины и волоком тащат к небольшой пристройке, на двери которой висит табличка «Районное отделение милиции».

Несколько ступенек вниз, в плохо освещенный подвал. Извилистый коридор с обшарпанными стенами, выкрашенными в тошнотворный зеленый цвет. Тесный кабинет, в центре которого стоит стол, а за ним – средних лет женщина, тоже в милицейской форме и в очках.

- Получите, распишитесь, - говорит один из мужиков, которые нас привезли.

Женщина без интереса оглядывает нас и кивает на стулья, расставленные у стены.
- Садимся, мальчики. Достаем документы.

Двое из тех, что нас привезли, расхаживают по кабинету, берут со стола какие-то бумаги, негромко переговариваются, и только один стоит в дверях, очевидно, преграждая нам выход. Все трое молодые, вряд ли кому-то из них есть тридцать лет. Тот, что в дверях – очень крупный, рыжий, и все лицо у него в веснушках. Двое других брюнеты, оба невысокие, коренастые, а у одного – оттопыренные уши.

Мы расстегиваем куртки, достаем из внутренних карманов паспорта. Костик нерешительно протягивает мне свою книжицу, я встаю и кладу оба документа на стол. Мужики оживляются, берут наши паспорта, начинают листать. Женщина все это время что-то пишет и не обращает на нас никакого внимания.

- Так-так. Кто это у нас? Орлов Денис Павлович, восемьдесят девятого года рождения. Какой-какой город? За… Что? Зарайск?

Меня начинает мутить. Два великовозрастных урода в форме, как плохо воспитанные школьники, глумятся над моим паспортом.

- Зарайск, - говорю я сквозь зубы.

- И где же такой находится? А, Денис Павлович?

- Рядом с Пуэрто-Рико. – выплевываю я, глядя в пол. - К югу от Уганды.

- Ты с хамством-то полегче, быдло, - говорит лопоухий. – Тут твоего юмора не оценят. Где московская регистрация?

Регистрация у меня есть. Больше года назад я временно зарегистрировался у Сашки Вайнера, во избежание лишних проблем. Как выяснилось, проблем в жизни избежать крайне сложно – они сами находят тебя в непредсказуемых местах.

- Вижу-вижу, - лопоухий бросает мой паспорт на стол, его забирает женщина и опять начинает лихорадочно писать.

Я смотрю на Костика. Видимо, его первоначальный страх прошел, и теперь парень ерзает на стуле и придумывает смачную реплику в адрес блюстителей порядка. Я взглядом прошу его молчать, но я слишком хорошо знаю Костика: когда он выходит из ступора, остановить его практически невозможно.

- Ну и какого хрена мы тут делаем, граждане милиционеры? – выдает он, наплевав на мои невербальные мольбы. – Либо предъявляйте нам обвинение, либо отпускайте. И у нас, кажется, есть право на телефонный звонок, так ведь?

- А ты, я смотрю, умный, да? – говорит лопоухий и скалится. – Ну-ну.

Безо всяких объяснений рыжий хватает меня под руки и тащит из кабинета вдоль зеленого коридора. Я не хочу оставлять Костика одного, я постоянно оглядываюсь назад, но за широченной спиной рыжего мне ничего не видно.

Мы останавливаемся у железной двери. Рыжий открывает ее и толкает меня внутрь тесного, тускло освещенного помещения без окон. Вдоль грязно бежевых стен стоят кушетки, обитые потертым дерматином. Прежде чем рыжий закрывает дверь за моей спиной, я успеваю довольно жалобно выкрикнуть:

- Я тут надолго?

- Дежурный проснется, там посмотрим, - отвечает рыжий, и дверь захлопывается.

Я забираюсь с ногами на кушетку, вжимаюсь в стену и обнимаю колени. Хочется заплакать от беспомощности, но слез почему-то нет. Есть только одна мысль, исполненная горечи и сарказма: моя милиция меня бережет.

Иногда я слышу, как бьют Костика. А иногда тишина стоит такая, что я говорю сам с собой, дабы убедиться, что я внезапно не оглох. Нет ничего страшнее тишины. Тишина бесцветна и равнодушна. Я начинаю сходить с ума, если не слышу музыки. Я негромко напеваю «Summertime» - в холодной вонючей камере старый летний джаз лимонного цвета кажется мне наиболее уместным

Минут через пятнадцать, может больше – я плохо ориентируюсь во времени – дверь открывается, и в камере появляется Костик, бледный, взъерошенный, с темной кровавой струйкой под носом. Глаза его сверкают бешеным блеском, и он беззвучно, одними губами произносит:

- ****ец.

Костик тяжело опускается рядом со мной на кушетку, а рыжий тычет в меня пальцем и говорит:

- Ты. Пойди-ка сюда.

Я предполагаю, что меня тоже сейчас будут бить, поэтому осторожно встаю с кушетки, медленно и опасливо двигаюсь к двери, но, едва очутившись в зоне досягаемости рыжего, спотыкаюсь о порог и в мгновение ока оказываюсь в зеленом коридоре. Больно ударяюсь спиной о стену и лицом к лицу встречаюсь с рыжим.

- Что… – с трудом выдавливаю из себя я. Все тело сжалось в комок, я понимаю, что слишком сильно паникую, чтобы противостоять.

- Снимай куртку, - командует рыжий.

- Зачем?

- Сказал, бля, снимай!

Он ощутимо ударяет поддых. На несколько секунд я теряю ориентир в пространстве, свет гаснет, воздух испаряется. Когда все приходит в подобие нормы, и я, откашлявшись, стягиваю куртку, рыжий говорит:

- Кольца, браслеты, серьги, цепочки. Есть что-то такое?

Мотаю головой.

- Ничего. Только крестик…

- Давай сюда.

- Нет…

Бьет наотмашь, прямо в челюсть. Я ударяюсь затылком о стену. Голова кружится, и все лицо ноет и пульсирует, будто перезревший гнойник. Руки дрожат, но я лезу под горловину джемпера, расстегиваю золотую цепочку, снимаю и вместе с крестом, кладу в раскрытую ладонь рыжего. Он отправляет трофей в карман форменных штанов, затем вытряхивает все из моей куртки, находит деньги – у меня с собой немного, рублей семьсот –  и тоже кладет в карман.

- Для безопасности, - поясняет рыжий. – Все вернем, не ссы.

Я смотрю ему прямо в лицо и не могу уловить ни единой эмоции.

Я говорю:

- Зачем вы так с нами? Вы ведь знаете, что мы ничего плохого не сделали.

Рыжий – опять таки без намека на эмоции – пожимает плечами.

- Раскрываемость, понимаешь? Для количества. Никто вас убивать не собирается. Не будете выебываться, выйдете целыми и невредимыми.

Он открывает дверь, снова толкает меня внутрь камеры и, прежде чем уйти произносит:

- Теперь все тихо и мирно ждем дежурного.

Я не знаю, сколько часов мы ждем дежурного. Костик все время молчит, на вопросы не отвечает, просто сидит, покачиваясь на кушетке. Я продолжаю напевать, жду, когда же Костику надоест, и он попросит замолчать. Но он меня, похоже, даже не слышит.

Приходит дежурный, заспанный небритый мужик лет сорока в спортивных штанах, растянутых на коленках, и я смотрю на часы: четыре утра.

- Валите отсюда и больше так не делайте, - говорит дежурный, выпуская нас из заточения.

Мы не понимаем, чего именно нам не надо делать, надеваем куртки, забираем паспорта. Лопоухий провожает нас до выхода, закрывает за нами дверь, оставив нас на улице и не сказав ни слова.

Мы где-то в Митино. Деньги и ценности нам не вернули. Крест и цепочка, подаренные мамой, остались в кармане у рыжего. Сумки с казенными книжками, должно быть, так и лежат где-то во дворе, недалеко от «Банана Мамы». Оплатить такси нечем, до метро идти минут сорок, а может и больше, да и метро откроется только через два часа. И вот мы стоим с Костиком, жертвы социальной несправедливости, оплеванные, наказанные ни за что, и размышляем, как быть дальше.

Я достаю мобильный, который чудом не достался сотрудникам милиции. Понимаю, что нормальные люди в четыре утра обычно спят, но ситуация очень похожа на критическую.

- Саш. Я у черта на Куличках. Забери меня отсюда. 


7.

Сашка везет меня на автовокзал. Я еду к родителям попросить немного денег, потому как теперь мы с Костиком должны нашему работодателю около тридцати тысяч за утерянную литературу-макулатуру.

Сашка страшно злится, нервничает, сигналит на светофорах и подрезает блондинок-неумех в маленьких «Пежо».

- Менты страшнее бандитов, - говорит Сашка, лихо перестраиваясь из ряда в ряд. – Это мудаки в законе, которым ничего не докажешь и против которых не попрешь. Ты же помнишь историю про сына прокурора?

О да, я помню эту историю. В небольшом подмосковном городишке сын местного прокурора, объевшись кислоты, сбил насмерть беременную женщину. Все знали виновного в лицо, но никто не осмелился пойти против денег и власти. Даже муж погибшей промолчал, потому что боялся за жизнь двух других своих детей. Свидетелей происшествия не оказалось, и дело чудным образом закрыли. Малолетний ублюдок продолжает безнаказанно закидываться наркотой и разъезжать на дорогой папиной машине. Женщина гниет в гробу, а внутри нее гниет ребенок.

Мне очень хочется верить, что когда-нибудь муж этой несчастной сможет побороть страх и взять в руки оружие. Я бы с удовольствием посмотрел, как захлебнутся в крови и дерьме Власть Имущие, Деньги Гребущие и Произвол Творящие. Но пока мы молчим. Мы все, как та женщина и ее ребенок, погребены под толстым слоем безмолвия.

Информация к размышлению: троих знакомых моего отца вынудили уволиться с работы за то, что они отказались подделывать избирательные бюллетени в пользу одной небезызвестной партии. Эти люди по двадцать лет проработали на благо своего государства, а в итоге оказались униженными, никому не нужными, за чертой бедности.

Добро пожаловать в Режим, мальчики и девочки. Смотрим в пол, шагаем в ногу.

- Если родители не помогут деньгами, звони, я подкину, - говорит Сашка, притормаживая на стоянке автовокзала.

Он взирает на меня с бесконечной жалостью, от которой хочется блевать.

- Ладно, - отвечаю я, глядя в окно.

Не хочу смотреть на Сашку. Мерзко это все. Все, что касается денег, так или иначе, попахивает мерзостью.

- Надеюсь, теперь бредовая идея с покупкой пианино отпадает? – вдруг спрашивает Сашка, и я морщусь, будто случайно съел тухлую креветку.

- Ни хрена, - говорю я излишне дерзко. – Из-за обезьян в погонах я должен наплевать на то, о чем мечтал? Не много ли им чести, Саш? Почему я должен признавать, что сила в идиотизме? Почему я должен позволять быдлу плевать себе в душу? Или ты хочешь, чтобы я тоже продался? Тогда уж лучше продаться подороже.

Сашка закуривает.

- Я не об этом говорю, Денис, - вздыхает он. – Просто мне кажется, что ты замахнулся на сверхмечту.

Я хватаю свой рюкзак с заднего сиденья, распахиваю дверцу и уже собираюсь выйти из машины, но вдруг снова поворачиваюсь к Сашке и сверлю его глазами.

- Нет никакой сверхмечты, - говорю я ему. – Сверхмечта – это то, на что дрочат унылые менеджеры. Это они, в твоем Мире Нефти и Газа, придумали сверхмечту, чтобы наполнить денежную гонку хоть каким-то смыслом.

Несколько секунд мы молча смотрим друг на друга, а потом я добавляю.

- Ничего личного, Саш. Ты же знаешь, я иногда перебираю с эмоциями.

Мы улыбаемся, хотя ни одному из нас не хочется улыбаться.

- Ладно, пока, - говорю я, когда пауза неприлично затягивается. – Спасибо, что подбросил. Я позвоню.

- Конечно, - Сашка кивает. – Звони. И все же… Не борись с тем, что тебе не по зубам. Серьезно, Денис. Ничего не добьешься, только зубы сломаешь. К сожалению, в этой стране все именно так.

Я не виню Сашку за то, что он отказался от своей души и стал частью другого мира. Не виню, хотя и злюсь. В восемнадцать лет он потерял отца, мать-инвалид осталась на его попечении, и ему пришлось бросить музыку, чтобы выжить. Марго когда-то была и его преподавателем. Говорят, она даже плакала, когда Сашка уходил из института. Марго, старая, никому не нужная тетка, доживающая свой век на копеечную зарплату, знала: Сашка не вернется в искусство. Она плакала, потому что понимала: искусство должно держаться на таких, как Сашка, но государство не оставляет им выбора, душит их бедностью, отравляет отчаянием, обращает в иную веру.

Зарайск – застывшая картинка, тусклая поздравительная открытка советских времен. Люди передвигаются со скоростью полудохлых черепах в стеклянном аквариуме. Люди озабочены, удручены, ничему не удивляются, боятся завтрашнего дня, ни во что не верят, никому не молятся. Пластиковые маски, механические игрушки, у которых скоро кончится завод. Презренные «замкадники», которые не знают вкуса настоящих удовольствий, богом забытые существа, жизнь которых сводится к банальному потреблению продуктов питания и алкоголя. Это не мои слова. Это четко сформулированное мнение тех, кто живет внутри благословенного круга, имя которому Московская Кольцевая Автодорога.

Я вижу город совсем иначе. Его бросили на произвол судьбы так же, как и все остальные города нашей необъятной родины. Выживайте, если сможете и да пребудут с вами обмылки федерального бюджета. Аминь.

Раздолбанная маршрутка везет меня по узкой дороге, на которой ямы плодятся и множатся, как гнойные прыщи на лице подростка. В салоне сидят пять человек, включая меня и водителя, и мы все друг друга знаем. Здесь вообще все друг друга знают.

- Привет-привет. Ну, как там Москва?

- Да что с ней будет? Стоит она, белокаменная.

- А ты редко приезжаешь. Изменился, повзрослел. Друзей там, наверное, полно.

- Да как сказать…

- Куртка у тебя модная. В «Охотном Ряду», наверное, покупал.

- Нет. Здесь на рынке.

Они думают, что Москва в одночасье меняет людей. Да, она действительно меняет, но только тех, кто сам этого хочет. Те, кто не умеет ставить фильтры, кто покупается на дешевый блеск – самые беззащитные ее жертвы. Но виной тому не их корысть или слабость, а беспросветная нищета, в которой погрязла провинция. Девочка, купившая свои первые духи «Шанель» в самом настоящем ГУМе, и слетавшая летом в Турцию на отложенные с зарплаты секретаря деньги, считает себя если не хозяйкой жизни, то, как минимум, особой, приближенной к сильным мира сего.

Я не попался на уловку этой иллюзии только благодаря Сашке. Однажды он сказал:

- Если вдруг за месяц ты заработал больше, чем твоя мать - за год, это еще не значит, что ты заслуживаешь хоть какого-то уважения. Прежде чем ты его заслужишь, тебе придется пройти долгий путь. И не факт, что в конце пути, ты станешь кем-то. Работай, гордись талантом, развивайся, но забудь про понты. Понты тебя убьют.

В квартире, как всегда, скандал из-за денег. В семьях так называемого среднего класса (в который никто не верит, но о котором все говорят) подавляющее большинство скандалов происходит на финансовой почве. Сломался газовый водонагреватель; звонили из банка – напомнили о просроченном платеже по кредиту; у сестры нет зимней обуви, а на улице мороз; отцу опять задерживают зарплату.

Мы с мамой пьем чай на кухне, курим в приоткрытое окно. Она протягивает мне свернутые в трубочку бирюзовые купюры.

- Бери, только отцу не говори. И про милицию тоже. Он опять начнет за сердце хвататься.

Я киваю, но деньги не беру.

- Не надо, выкручусь. Дай мне рублей пятьсот на обратную дорогу, а там разберусь.

Мама колеблется, прежде чем убрать деньги в карман халата.

- Давай я тебе через недельку вышлю пару тысяч? Просто сейчас… ну вообще никак…

Ей стыдно, что она не может помочь сыну даже ничтожной суммой. Мне стыдно, что я вынужден просить такие ничтожные суммы у родителей, и при этом еще продолжаю думать об инструменте своей мечты. Нам всем стыдно, что мы влачим жалкое существование, в то время как кто-то коллекционирует авиалайнеры и остова. Разумеется. Мы недостаточно усердны, умны, напористы, агрессивны. Всегда есть кто-то на шаг впереди нас.

Входит отец, тоже наливает себе чаю. Он выглядит хуже, чем в мой прошлый приезд. Такое чувство, будто люди, на которых жизнь навалилась всем весом, стареют быстрее, чем того требует природа.

- Не занимался бы ты этой херней, - уже в который раз говорит мне отец. – Нашел бы нормальную работу. В Москве фирм навалом, где-нибудь бы пристроился.

- Это не херня, пап, - отвечаю я. – Общество будет обречено до тех пор, пока искусство будет считаться херней.

- Да понимаю я все, - кивает отец. – Вот только твое искусство тебя не кормит.



8.

Сашка Вайнер нашел нам с Костиком новую работу. В ночной клуб средней паршивости требуются администраторы, причем, по счастливой случайности, сразу два. Сашка знает хозяев многих развлекательных заведений, потому что, как всякий порядочный менеджер, он любит тусовки.

Мы приходим на собеседование в назначенное время – днем, когда клуб еще закрыт для посетителей. Над танцполом горит свет, и трудно поверить, что несколько часов назад здесь извивались жаркие пьяные тела. Нас встречает Игорь Анатольевич, директор. Штат клуба слишком мал, у них нет отдела по персоналу, и кадрами директор занимается лично. Ему на вид около сорока. Сальный мужик. Видно, что он западает на молодых официанток, подвыпивших посетительниц и любую доступную шваль. Мы сидим в его прокуренном кабинете. На столе початая бутылка коньяка, в пепельнице тонна окурков, вокруг - бумаги, дешевые авторучки, ластики, скрепки, календари.

Игорь Анатольевич пьет кофе, нам не предлагает. Он задает кучу вопросов; иногда мы отвечаем в унисон, иногда перебиваем друг друга. Получить эту работу оказывается проще простого, поскольку зарплата оставляет желать лучшего. Но нас устраивает гибкий график, поэтому мы соглашаемся.

- Зато можно заработать на чаевых, - говорит Костик уже в общаге, лениво постукивая на своей дарбуке. – И выпивка для нас бесплатная. Кстати, тебя Эльза вчера искала.

- Эльза? – я чуть не задыхаюсь от нахлынувших эмоций, произнеся это имя вслух. – И ты мне не сказал?

Я выбегаю из комнаты, несусь по коридору, замираю перед ее дверью и делаю несколько глубоких вдохов, прежде чем постучать в дверь.

Она открывает и смотрит на меня с легким недоумением. Она сияет, она горит, за ее спиной расправляются прозрачные крылья, ее глаза сверкают чистыми каплями утренней росы.

- Привет.

- Ты меня… В общем, мне тут сказали, что ты… Короче, ты меня искала?

Она хмурит бровки, покусывает нижнюю губу, которая слегка меньше верхней.

- А, ну да. Забыла, кому отдала свои ноты. Думала, может, тебе. Потом вспомнила, что Ольге из четыреста пятой комнаты.

- Понятно, - я опускаю голову.

Эльза уже собирается закрыть передо мной дверь, но внезапно я решаюсь на поступок.

- Слушай. Ты не могла бы… Точнее, мы не могли бы сходить куда-нибудь? Вместе.

Мы сидим в «Шоколаднице». Я и Эльза. Эльза и я. Она ест зеленое желе – от пирожного отказалась, потому что, как и все танцовщицы, боится располнеть. Мы пьем кофе, мне до одури хочется курить, но я не осмеливаюсь достать сигареты. Вдруг ей это не понравится? А еще я готов убить себя от невыносимой досады. Не понимаю, почему я не пригласил ее раньше? Она такая смешная, такая нежная, такая сказочная. Она рассказывает о своем детстве и теребит золотой кулон на груди.

- А помнишь, раньше были пейджеры? – говорит она и отправляет в рот ложечку зеленой вкуснятины. – Мы с девчонками издевались над операторами. Отправляли друг другу всякую пошлятину и пытались представить, как эти тетки краснеют у своих компьютеров.

Я смотрю, как она жует. Влажные розовые губки смыкаются и размыкаются, она облизывает их, опускает ресницы, вздыхает.

- Денис, ну почему ты молчишь?

Я наслаждаюсь внезапным теплом, которое от прозрачно-ванильного звука ее голоса струится вдоль моего позвоночника.

- Хочешь, я покажу тебе одну потрясающую вещь?

- Надеюсь, это не то, о чем я подумала?

Она хихикает, а я краснею.

Мы едем в метро, говорим об учебе, травим старые анекдоты, и мне трудно поверить, что с ней можно вот так запросто разговаривать. Сколько же времени я упустил, наивно полагая, что Эльза никогда бы не обратила на меня внимания. Мои эмоции плещутся с мощью кипящей лавы, и я никак не могу сконцентрироваться и понять, что же я ощущаю на данный момент: растерянность, испуг, или изнуряющее бескомпромиссное счастье. Я поглядываю на ее отражение в темных окнах вагона и даже не пытаюсь сдержать улыбки от осознания того, что это она, самая настоящая Эльза стоит рядом со мной в толпе угрюмых людей, и я могу, будто случайно, коснуться ее руки, если только захочу.

Мы приходим в магазин, где со мной все здороваются. А сегодня они еще и шепчутся за моей спиной, или это мне только кажется. Мне, в общем-то, давно наплевать, что они считают меня местным сумасшедшим, но сегодня мне на это наплевать вдвойне. Когда Эльза садится за «Блютнер» красного дерева и начинает играть «Лунную сонату», я понимаю,  что готов умереть прямо здесь и сейчас. Девушка моей мечты за инструментом моей мечты. Мечта в квадрате.

Эльза играет весьма посредственно, как и положено будущему хореографу. Ритм хромает, Эльза иногда промахивается мимо клавиш. Но я не слушаю. Прикрыв веки, я смотрю на тонкие линии бело-лунного света, которые медленно и плавно, будто волны на закате, трепещут в безмятежной гармонии глубокого бархатно-синего минора. Никогда прежде я не видел музыку так четко и живо, никогда тепло и нежность звука так явно не касалось моего сердца. Эльза заканчивает играть, а я все любуюсь ее тонкими пальцами на кремовых, будто вылепленных из масла, клавишах.

- Теперь ты сыграй что-нибудь, - просит она. – Тебе это как-то ближе.

Консультант Катя собирает немногочисленных посетителей магазина вокруг нас, и я слышу, как она шепчет кому-то:

- Этот парень гений. Его стоит послушать, если вы хотите понять, как действительно звучит инструмент.

Я поднимаю глаза и вижу девочку лет двенадцати, которую держит за руку молодая привлекательная мама. Обе улыбаются, глядя на меня. Мама – заинтересованно, девочка – бездумно. Я скидываю куртку, отдаю ее Эльзе, сажусь, нежно, будто лаская, касаюсь таких знакомых уже клавиш, а потом на одном дыхании выдаю Фантазию-экспромт Шопена.

Я играю Эльзе, ей одной, впервые не думая о потрясенных взглядах пусть малочисленных, что все же слушателей. Мне хочется, чтобы ее подхватил и нес волшебный, завораживающий, стремительный и трепетный хрустальный вихрь. Чтобы она поверила: это не просто музыка – это любовь. Я едва не начинаю рыдать на самом страстном и тревожном пассаже, оставляю последние силы в финале и несколько секунд молча слушаю аплодисменты, которые сегодня для меня важнее оваций в Большом зале консерватории.

И я  все еще чувствую прохладу гладких клавиш на кончиках пальцев, когда целую Эльзу у всех на глазах.

Когда сбываются мечты, начинаешь верить, что эта жизнь хоть чего-то стоит.


9.

Всю неделю мы с Костиком пашем по ночам, не жалея себя. Клуб оказывается не таким низкопробным, каким показался мне в начале. Официантам здесь оставляют неплохие чаевые, которыми они делятся с барменом и с нами, администраторами. Такими темпами мы скоро вернем долг книжной компании. Игорь Анатольевич тоже оказывается не таким уж мудаком. Он частенько угощает нас кофе, вонючими шоколадными сигарами и говорит:

- Парняги, если что-то понадобится, обращайтесь.

Мы киваем, попыхивая шоколадной гадостью. Иногда мы болтаем о жизни. Мы рассказываем директору о музыке, а он нам о местных шлюхах.

Марго часами не выпускает меня из аудитории, заставляя готовиться к предстоящему концерту. После такого фортепианного насилия по вечерам у меня ноют руки, и мне приходится таскать старые шерстяные свитера, чтобы согревать натруженные мышцы. В целом все хорошо, удручает только то, что мы с Эльзой ни разу не виделись, после вечера в музыкальном магазине. Я стесняюсь к ней заходить. Мне кажется, в прошлый раз я перебрал с пафосом, поцеловав ее без всякого предупреждения. Я постоянно об этом думаю. Я даже рассказал об этом Костику, но тот только пожал плечами и хмыкнул:

- Я всегда знал, что ты псих.

А через пару дней мой счастливый мир летит ко всем чертям, не притормаживая на поворотах.

Мне звонит консультант Катя и сообщает ужасную новость: мой «Блютнер» собираются покупать.

- Денис, я вообще-то не должна этого делать, но… Помнишь ту женщину с дочкой? Они хотят этот инструмент. Они взяли неделю на раздумье, вещь все-таки дорогая, но, думаю, они решатся. Они были потрясены звучанием и…

- Неделю? – кричу я в трубку. – Катя, дай мне дней пять. Шесть. Если я не найду деньги за это время, продавай. Сколько нужно для первого взноса?

Катя мнется, размышляет.

- Ну… если ты принесешь тысяч семьдесят. Ты же понимаешь, я не могу…

- Семьдесят, так семьдесят. Пожалуйста, я тебя умоляю, придержи его! Прошу тебя!

Я кидаю телефон в рюкзак и, как конченный психопат, стою в коридоре института и бьюсь головой об стену, игнорируя изумление окружающих. Все ахают и охают, потому что выгляжу я, как минимум странно, как максимум – опасно для общества. Но я разгоняю всех диким ревом:

- Пианист в истерике! Пошли все в жопу!

И – что характерно – все расходятся. После Сашки Вайнера, только я могу позволить себе такое поведение в стенах института. Ну, и, безусловно, могли бы Кисин с Мацуевым, если бы тоже учились здесь. «Он слишком хорош за роялем, чтобы быть нормальным». Так многие говорят, я сам слышал.

Семьдесят тысяч. Пять дней. Продать одну почку? Заняться масштабным донорством спермы и умереть от изнеможения? Украсть чихуа-хуа гламурной телки и вернуть за вознаграждение? Украсть саму гламурную телку и продать в рабство на Восток?

Пять дней. Семьдесят тысяч. Или прыщавая малолетка будет издеваться над «Блютнером» красного дерева, а богатенькие вы****ки с папиными кредитками будут праздновать победу над искусством и мечтой. «Блютнер» - это не вещь, не прихоть. Это борьба. Сдаться сейчас – значит оставить надежду навечно. Перешагнуть порог дантева ада, подчиниться системе, провести остаток дней, не поднимая головы, отсасывая у хозяев жизни и смиренно ожидая позорной кончины. Спасибо, но не в этот раз.

- Саша, потом можешь порезать меня на куски, поджарить мои мозги на машинном масле и продать мою селезенку на опыты, но сначала, ради бога, найди мне денег!

Я бегу к метро, шлепаю по ледяным лужам, прикуриваю сигарету на ходу, придерживая плечом мобильный телефон.

- Могу наскрести тебе двадцатку, - говорит Сашка. – Но больше не получится, и можешь сам меня убить и продать на опыты, но…

Я отключаюсь, в припадке гнева швыряю телефон в снег, но тут же, одумавшись, поднимаю его и вытираю экран шарфом. Пластиковая коробка с кнопками не виновата в том, что жизнь снова замахнулась и дала мне пинка.

Я приезжаю в клуб, и там все на своих местах. Даже директор, как всегда, пьет кофе и курит шоколадную сигару. Никто не знает, что я на грани самоубийства, никому нет дела до того, каким дерьмом становится мое и без того жалкое существование. Я переминаюсь с ноги на ногу, не решаясь начать, но Игорь Анатольевич внезапно удивляет меня чудесами проницательности.

- Что стряслось? Во что вляпался? Вид у тебя мерзкий.

- Мне деньги нужны, - отвечаю я, все еще стоя в дверях кабинета. - Много. И очень срочно.

- Наркотики?

Я мотаю головой.

- Бабы?

- Да нет же! Неважно, зачем! Вы когда-то говорили, что можно обратиться, если…

- Да ты садись, пианист, - улыбается директор. – И дверь закрой.

Я сижу в кресле и пытаюсь отдышаться, а Игорь Анатольевич уже протягивает мне сигару.

- Бабла я тебе не дам, не надейся, - говорит он. - Зато могу сделать так, чтобы ты очень скоренько заработал нужную сумму.

Когда я выбегаю из кабинета с криком «Идите нахуй!», меня почти уже не волнует, что таким образом я сам себя уволил. Я покупаю маленькую бутылку коньяка в ближайшем магазине и залпом выпиваю прямо у входа метро. Я даже не буду сопротивляться, если сейчас меня снова загребут в отделение милиции.

Вообще пора уже прекратить сопротивляться. Самое время признать себя неудачником, нарыдаться вдоволь и распрощаться с надеждами. Сашка был прав: я замахнулся на сверхмечту. Найти любовь оказалось проще, чем купить кусок дорогой древесины. Жизнь полна парадоксов, разве нет?

По телу разливается коньячное тепло, и, кажется, все уже не так плохо. Я выкуриваю сигаретку, любуясь огнями вечерней столицы. Мимо меня в красивых автомобилях проносятся богатые люди, для которых семьдесят тысяч – сущий пустяк. Ну и что? Зато у меня есть руки и сердце. А это бесценно.

Господи, ну какой же бред! Смотрите, вот так и сдаются на милость победителям, признавая, что ситуация вовсе не безнадежна, и никто даже не расстроился. Не больно то и хотелось, да? Будет и на нашей улице праздник. Зато я офигенно талантлив, молод, полон сил, умен, собой недурен и далее по списку. Как занятно получается – когда на тебя с неба падает огромный кусок говна, внезапно ты обнаруживаешь вокруг подозрительно много плюсов. Защитный механизм: обманем себя, до последнего не признаемся, что нас накрыло дерьмом по самые уши, будем уговаривать себя и окружающих, что все клево. Зато я… Зато у меня…

Из дебрей самообмана меня выдергивает трель мобильника. Сашке не наплевать. В отличие от многих.

- Ну, что? Решил проблему? Тебе еще нужны мои двадцать тысяч? Ты вообще где?

Я блаженно улыбаюсь, хотя и знаю, что Сашка этого не видит.

- Сань, я на Таганке. Давай нажремся? Тусанем в какой-нибудь жуткой клоаке, чтобы самим от себя тошно стало. А?


10.

Мы на окраине, в отвратном клубе с труднопроизносимым названием. Здесь водятся малолетние монстры. Укутанные в сизые облака табачного дыма, они прячутся где-то за утробным рычанием басов, высасывают друг из друга ошметки одурманенных мозгов, дергаются в агонии танцев, накачиваются разбодяженным пивом и копеечной наркотой. Здесь так блевотно, что жизнь извне снова начинает обретать смысл. Здесь, наверное, можно все. Захочешь вздрочнуть прямо за столиком – на здоровье, это только придаст заведению шарм. Нажрешься до потери двигательных рефлексов – флаг тебе в руки, будешь самым желанным клиентом месяца.

Мы с Сашкой, видимо, боремся за статус VIP-посетителей и адски надираемся ирландским виски – самым дорогим, что есть в баре. Сашка платит. Я ржу надо всем подряд, потому что понимаю: если я не прекращу смеяться, то начну катастрофически рыдать.

- И какого черта ты, Вайнер, не свалил на историческую родину? – я пытаюсь перекричать разноцветную какофонию. – Жил бы сейчас, как человек.

- А кто останется страну спасать? – отвечает Сашка, и я опять закатываюсь, ибо мне очень хочется плакать.

Потом я предлагаю подкатить к малолеткам, накуриться в сопли, устроить оргию в сортире, спеть дуэтом гимн России и красиво, как два истинных патриота, покончить с собой на крыше «Президент Отеля». Сашка поддерживает все, кроме суицида. Он считает, что, во-первых, это не по-христиански, а во-вторых, на крышу «Президент Отеля» нас не пустят, как бы патриотично мы не выглядели. В итоге мы остаемся на местах.

Ди-джей объявляет, что с минуты на минуту начнется эротическое шоу, и мы с Сашкой заказываем еще триста грамм виски, лед, колу и самую развязную шлюху местного разлива. Бармен, привыкший к сальностям, усмехается и приносит нам все. Разумеется, кроме шлюхи.

- Ну что ж, да будет стриптизец! Аминь! - Сашка потирает руки и закуривает, когда на загаженной сцене меркнет свет, а из динамиков рвется кокаиново-белый, кроваво-красный, траурно-черный «Morphine» недавно почившего Майкла Джексона, что добавляет композиции пущего драматизма. 
 
А потом меркнет свет моей любви, ибо на сцене в алом пеньюаре возникает Она.

Эльза движется медленно, как кошка. Подходит к шесту, прижимается к нему всем телом, скользит вниз, потом вверх и снова вниз. Запрыгивает на шест, обхватив его ногами, откидывается назад, изогнув спину, и ее волосы цвета льна почти касаются пола. Потом она легко скидывает пеньюар и остается в красных трусиках. Я смотрю, как подрагивают в приглушенном свете ее грудки, и внезапно я перестаю улыбаться, как идиот, а начинаю отчаянно реветь прямо в голос. Вою, как волк на луну, и плевать мне, что Сашка трясет меня за плечо и повторяет:

- Денька, Денька, да ты что, брат? Все ж нормально! Эй!

Я бормочу что-то невнятное, забираю со стойки бара сигареты, и, протискиваясь сквозь пьяную и обдолбанную толпу, выбираюсь из клуба. Позади  я оставляю трагичный «Morphine», свою полуобнаженную мечту и слюни подростков, пялящихся на ее тело. Я в таком шоке и ужасе, что едва могу дышать. Минуту назад мне сбрызнули душу зловонным гноем, не спросив разрешения. Меня убили десятки пар глаз, десятки вечно перепачканных в сперме ручонок и всего две маленькие грудки, которые, оказывается, уже давно были общественным достоянием, так и не став моим.

Я хочу заорать на всю улицу: «Суки! Какие же вы все суки!». Но я молчу, потому что вокруг слишком тихо. Я не хочу нарушать этой тишины – только в ней я могу услышать собственное свистящее дыхание и удостовериться, что я еще жив.

Господи, как же меня трясет! Только со второго раза мне удается достать мобильник из рюкзака и набрать нужный номер. Пока в трубке тянутся гудки, я делаю последний вдох, прежде чем перейти черту.

- Игорь Анатольевич? Извините, что поздно. Это Денис Орлов. Все еще в силе?

Одна мечта, не успев приблизиться ко мне, разбилась вдребезги, расплескалась осколками, упала в грязь, обернулась мерзкой тварью, что приходит по ночам в кошмарах и истязает душу. Если я упущу свою последнюю мечту – мне конец.

- Сегодня отоспись, протрезвей, а завтра все устроим, - говорит директор. – Позвони мне часа в три. Что дальше делать, я скажу. 


11.

Я сижу в салоне огромного черного автомобиля-сарая. Внутри навязчиво пахнет чем-то новым – кожей, духами, свежими купюрами. За рулем сидит человек-гора, молчаливый, с непроницаемым лицом. Такой убьет троих, вытрет ручищи о полы дорогого пиджака, закурит сигаретку и врубит Rolling Stones на полную мощность.

Мы не говорим, потому что я нервничаю до одури, а ему просто плевать, какое мясо он везет. Мы выезжаем за черту города, ныряем в темноту полей, режем мрак ксеноновыми фарами, врываемся в безмолвие коттеджного поселка, притормаживаем перед высокими коваными воротами, которые плавно открываются, впуская нас внутрь.

Я выхожу из машины и выдыхаю матерный восторг. Дом так огромен, что непонятно, где кончается его крыша, увенчанная резными башенками, и начинаются ночные облака. Водитель раскрывает передо мной тяжелую дверь, и я вхожу в просторный холл, где с глянцевого паркета загадочно улыбается репродукция Джоконды, а с потолка меня благословляет Дева Мария и херувимы, легкие, как взбитые сливки. Лувр и Сикстинская Капелла подмосковного разлива.

Пока я тихонько офигеваю от масштабов безвкусицы, входная дверь за моей спиной захлопывается, и я остаюсь в холле один на один с поддельными шедеврами. По винтовой лестнице я движусь на звук незнакомых голосов и звона посуды.  Поднявшись на второй этаж (из четырех), я оказываюсь в ослепительно белой гостиной. Здесь запросто можно устроить импровизированную операционную: белоснежный пушистый ковер на полу, устланном белым паркетом, белая кожаная мебель, белые стены, стеклянный столик с белыми ножками и шикарный белый рояль «Steinway» в самом центре. Своей пестротой картину немного портят разноцветные люди. Очень ухоженные и красивые люди. Трое мужчин и одна женщина.

Очевидно, что им всем за тридцать и все они находятся по другую, мало знакомую мне, сторону баррикад. Они вальяжно развалились на диване и вперились в меня, а я, как полный кретин, стою в дверях и пытаюсь не ослепнуть от белизны.

Женщина очень худая и загорелая – либо не вылезает из солярия, либо недавно прилетела из жарких стран. На ней маленькое серебристое платье с открытым вырезом и никаких украшений, только обручальное кольцо на пальце. Мужики все в темных брюках и рубашках, с расстегнутыми воротами. На одном – светло-бежевая, на другом – цвета ежевичного йогурта, на третьем – такая же белоснежная, как и все вокруг. Мужики тоже загорелые, но не так сильно, как дама. У всех троих тоже обручальные кольца. Интересно, кто-нибудь из них женат на этой женщине?

На столе бутылка коньяка, пара бутылок текилы, фрукты и три пачки сигарет. Кто-то из них не курит.

- Ну? – тот, что в ежевичной рубашке, наконец, нарушает тишину. – Что замер? Проходи, ложись, здравствуй.

Я не успеваю отреагировать, а он уже добродушно улыбается идеальными зубами – гордостью дорогого дантиста.

- Шучу, конечно. А если серьезно, то действительно, проходи уже. И куртку где-нибудь брось. И это… что за дрянь у тебя в руках?

В руках у меня рюкзак, который, как моя куртка, кеды и вообще весь я категорически не вписывается в обстановку. Дрянь.

Я боюсь наступить на белый ворсистый ковер, боюсь что-нибудь испачкать или сломать. Я вообще очень боюсь этих цинично-пряных улыбок и расслабленно-хищных поз.

Снимаю куртку, держу ее и рюкзак в руках и размышляю: аккуратно сложить или нахально бросить на пол в кучу? Выглядеть наглым ублюдком опасно, а испуганным задротом – стыдно. Выбираю комбинированный вариант: аккуратно складываю и бросаю на пол.

Пытаясь дышать ровно и не выдавать состояния, близкого к обмороку, пересекаю гостиную, чувствуя, как приклеились-вросли в меня взгляды. Так дети смотрят на зверей в зоопарке. «Смотрите, детишки, это кенгуру. Ну, надо же, какая забавная зверушка».

Никто не спрашивает моего имени и не говорит своего. Женщина протягивает мне огромный хрустальный бокал, наполненный коньяком. Я беру, и пока держу его, несколько капель падает на стеклянную поверхность стола.

- Ручонки дрожат? – усмехается мужик в белоснежной рубахе. – А кое-кто говорил, что это золотые руки и они творят чудеса.

Я не знаю, что ответить, делаю глоток из бокала и отмечаю, что лучшего коньяка я в жизни не пробовал. После второго глотка мне становится немного теплее, но дрожь не проходит.

- Эти руки, - говорю, наконец, я, понимая, что все ждут от меня какой-то реплики. – Иногда действительно творят чудеса. Но я не уверен, что момент подходящий.

Женщина элегантно кивает в сторону белого рояля.

- Хочешь? Попробуй. Покажи, на что способен.

Я ставлю бокал на стол, встаю – аккуратно, чтобы ничего не опрокинуть – и шагаю к роялю. Крышка открыта; я провожу пальцем по золотистым буквам, которые складываются в почти магическое для пианиста слово «Steinway» и игривым блеском отражаются в глянцевой поверхности клавиш. «Блютнер» моей мечты даже не посмеет тягаться с этим произведением искусства. Белоснежный шедевр будто соткан из облаков и облит сахарной глазурью.

Любая, даже самая смелая мечта – это еще не предел.

- Ты знаешь, сколько он стоит? – спрашивает мужик в ежевичной рубашке.

Я мотаю головой, не отрывая взгляда от волшебных клавиш.

- Семь с половиной миллионов. Ты можешь представить такую сумму?

Я не знаю, сколько стоит моя жизнь, но уверен, что меньше.

- Поиграй, - произносит женщина. – Потом расскажешь друзьям, что сидел за инструментом, который дороже многих московских квартир.

Я сглатываю набежавшую слюну, втягиваю носом воздух и, наконец, сажусь.

Адажио соль-минор на самом прекрасном рояле, который я когда-либо видел. Душу рвет на куски, перед глазами вспыхивает желто-лиловое марево, и никто, кроме меня не слышит воображаемого симфонического оркестра - как он превращает эту грусть в настоящую драму, делает эту боль невыносимой, а страсть – испепеляющей.

Я растираю себя по клавишам в мелкий порошок, каждая крупица которого – это частичка моей боли, кристаллик моей слезы. Я выворачиваю себя наизнанку, распарываю себя по швам, сжигаю себя дотла, и когда музыка затихает, я слушаю, как мое сердце еще стучит в заданном темпе, а перед глазами все еще подрагивают желто-лиловые пятна.

- Моя сестренка тоже неплохо играет, - говорит мужик в ежевичной рубашке. Я вздрагиваю от резкого голоса, пытаюсь вынырнуть из своего мирка и приглушить звуки несуществующего оркестра. – Что это было? Бетховен?

Я смотрю ему прямо в лицо, и меня начинает колотить. Мерзкое быдло. Ты обзавелся крутейшим роялем, а заодно прикупил и пианиста, но ни черта не понимаешь в музыке!

- Это Альбинони, - тихо отвечаю я.

- Хм. Ни разу не слышал.

Мне хочется рявкнуть: «Вскрой себе вены в наказание». Но я, разумеется, сдерживаюсь и молча смотрю себе под ноги.

- Иди, бухни, - говорит ежевичный. – А то ты сам не свой.

Я возвращаюсь за стол и допиваю коньяк из своего бокала. Потом опрокидываю еще один такой же бокал, потом еще один, а потом вдруг понимаю, что все не так уж хреново. И мне уже плевать на то, что Адажио Альбинони для них – китайская грамота. Внезапно мне становится весело, и я позволяю загорелой женщине переливать мне в рот порцию текилы прямо из ее алого ротика, и я глотаю жаркий жидкий кактус вместе с ее слюной, и жую кусочек лайма, протянутый мне кем-то – я не знаю, кем.

А потом мы все надираемся и говорим о чем-то. Мне не важна тема разговора, и слова просто обволакивают меня, не проникая внутрь, не отзываясь во мне ни мыслями, ни чувствами. Тело становится мягким и расслабленным, а голова тяжелой, будто в нее набили ваты.

До меня начинает доходить, что в самом первом бокале было что-то, кроме коньяка. А через некоторое время я вообще с трудом контролирую собственное тело: мне лень даже поворачиваться на голос, и веки прикрываются, едва пропуская свет ослепительной гостиной. Я даже не сопротивляюсь, когда кто-то – я не в силах выяснять, кто именно – запрокидывает мою голову назад и вливает мне в рот что-то приятное и жгучее. Мне уже не страшно – напротив, мне спокойно и хорошо. И даже если в потаенных уголках сознания еще возникают мысли о возможных опасностях, то расслабленный и умиротворенный мозг поспешно прогоняет это беспокойство прочь. Я прикрываю глаза и, кажется, целую вечность слушаю смазанный гул разноцветных голосов.

Когда первая волна блаженства проходит, и я вновь поднимаю тяжелые веки, то вижу, что мы все полусидим – полулежим на белом ковре. Я не помню, сам ли я сполз с кресла или меня кто-то перенес, но меня это не сильно заботит. Через пару минут меня, однако, начинает раздражать состояние собственной беспомощности. Я делаю пару глубоких вдохов, часто моргаю, чтобы картинка перед глазами обрела четкость, и на какое-то время мне удается прийти в себя.

Моя голова лежит на коленях у ежевичного, мягкие руки женщины скользят по моей груди и животу, так плавно и легко, будто растирают какое-то масло. Футболки и свитера на мне больше нет, но мне совсем не холодно. Мой сбитый с толку мозг относит вопрос «Что происходит?» к разряду глупых и неуместных, и я просто приоткрываю пересохшие губы, но ничего не говорю. В гостиной нас только трое – я не слышу других голосов и не чувствую другого присутствия, хотя, возможно, я ошибаюсь.

- Знаешь, чем интересны такие, как ты? – вдруг говорит ежевичный и слегка оттягивает мою голову назад – так, чтобы наши взгляды пересеклись. Мне не с первого раза удается сфокусироваться на его лице.

- Чем?.. – я выдавливаю из себя одно слово, чтобы дать им понять, что я жив и в сознании. Когда говоришь, становится немного легче – мозг будто собирается, встряхивается, перестает быть сладкой тянучкой, а настраивается на волну активности.

Губы женщины жарко и влажно липнут к моему животу, а ее ловкие руки уже во всю орудуют у меня в штанах. Ей наплевать на разговоры, она играет в те игрушки, за которые платит.

- Жизнь с самого рождения имеет вас во все щели, но вы продолжаете наивно верить, что все будет хорошо, – ежевичный смотрит мне в глаза и закуривает.

- Вы ненавидите тех, кто сидит в частных самолетах, жрет фуа-гра и попивает «Cristal». Но вы знаете, что ни хрена не можете сделать, потому что вы - как ни крути - отработанный материал.

- Вас накачаешь наркотой, отъебешь в особо извращенной форме за три рубля, а вы и рады, – продолжает ежевичный, выдыхая на меня сладковатый дымок. - Вы считаете это жертвенностью. Ну, и правильно – надо знать свое место. Жертвуйте собой во имя вашего искусства или чего там еще. Хорошие подстилки в этом обществе гораздо более востребованы, чем таланты. Под конец жизни вы спиваетесь, как ваши отцы. Ваши жены – стокилограммовые туши, снующие по рынку в поисках дешевого пропитания. Ваши дети – будущие неудачники, такие же, как и вы сами. Но вы все еще верите, что когда-нибудь все изменится.

Я подаюсь вперед, набираю в легкие воздуха, чтобы ответить, но на мой рот ложится тяжелая ладонь, а мое негодование и унижение изливается неожиданным потоком слез, которые горячо струятся по щекам, путаются в волосах и капают на мягкий ковер.

- Тсс, не надо возмущаться, - ежевичный улыбается, все еще прикрывая мой рот рукой. – Вы очень красиво драматизируете – ну точно, как мышки в стеклянной банке. Пищите, дергаете лапками и машете хвостиками. Но вы в отчаянии, и поэтому с вами можно делать все, что угодно. Своим присутствием здесь ты это только подтверждаешь.

Я зажмуриваюсь, чтобы сморгнуть набегающие слезы. Щеки пылают, сердце колотится, но тело все так же расслаблено и непослушно. Губы плотно сжаты под теплой рукой, и мне остается только всхлипывать и слабо мотать головой.

- Успокойся, все нормально, - тихо говорит ежевичный. – Я много болтаю, извини. Просто трудно удержаться от соблазна довести тебя до слез. Не бойся, уйдешь отсюда живым, на своих ногах и с кучей денег. В конце концов, ты же знал, на что шел. Расслабься, впереди много веселого и вкусного.

Дальше картинки переключаются, как диафильмы в детстве. Картинка – пустота – картинка. Красная комната – темнота – много огня. Капли воска – провал – жутковатые вещи, предназначение которых мне неизвестно. Надо знать свое место. Надо знать. Надо…

Кадры мечутся, сменяют друг друга; кошмару нет конца и края, но я не удерживаюсь, соскальзываю, уплываю куда-то. Я уже совсем не различаю сон и реальность. Готов поспорить: все, что происходит в этом доме – не более чем бред воспаленного сознания пианиста, который на самом деле сидит сейчас на замшелом пне векового дуба за роялем изумрудного цвета. Сверху, будто с самого неба, на клавиши падают яркие, сказочно зеленые листья с капельками росы. Меня ослепляют лучи солнца, дерзко пробивающиеся сквозь ветви деревьев, и я играю безумные, фантастические пассажи, и они извергаются мощно, будто весенний ливень на пробудившуюся землю.

Не знаю, спал я, или они так заигрались, что, наконец, прикончили меня. Воскресаю я на тошнотворно дорогих простынях пошлого бордового цвета. Мне кажется, что на струящемся шелке засохли бесчисленные пятна. Может, это кровь, а, может, и нет. Голова гудит, как гигантский промышленный агрегат, каждая клетка тела ноет и пульсирует. Я скатываюсь с кровати, обвожу комнату мутным взглядом. Я один на один с лохмотьями сна и наркотического бреда.

С трудом поднимаюсь на ноги, подбираю свою одежду, ковыляю по комнате в поисках выхода, но нахожу роскошную ванную. В круглом зеркале болезненно щурится мелкое существо с землистым лицом и глазами, обезумевшими от отходняка и ужасов прошлой ночи. Зрачки взорваны так, что не видно радужки; губы бледные, пересохшие, а в уголках их – бурые кровавые корки. Пару минут стою в душевой кабине, пытаясь расслабиться под потоком горячей воды, и еще минут двадцать блюю над сверкающим унитазом.

Натягиваю джинсы и измятую футболку, снова брожу по комнате, изредка прислоняясь к стенам, чтобы не упасть. Замечаю на прикроватной тумбочке пачку купюр, такую толстую, что верится с трудом. Пытаюсь взять ее и рассмотреть поближе – действительно ли это деньги, или воображение продолжает кормить меня иллюзиями. Руки дрожат, я смахиваю пачку на пол, и продолговатые бирюзовые бумажки рассыпаются по глянцевому паркету. Собираю их, сваливаю в кучу на постель, долго-долго смотрю на них, но считать даже не пытаюсь. Потом нахожу свой рюкзак и заталкиваю деньги внутрь, неаккуратно, как старое тряпье. Это моя зарплата. Самая большая зарплата в моей жизни.

Я подскакиваю на кровати от внезапного грохота. Дверь распахивается, и в комнате появляется горилла в костюме. Кажется, я уже видел этого мужика, но я точно не уверен. Теперь я уже вообще ни в чем не уверен.

- Поехали, - говорит он.

Мне не хочется говорить, и я просто молча встаю, беру рюкзак, набитый деньгами, и выхожу из комнаты вслед за ним. В холле на первом этаже Джоконда и Дева Мария одаривают меня на прощание взглядом, исполненным унизительной жалости.

Мы едем в полной тишине, даже радио не играет. Я бездумно смотрю в окно на особняки, которые остаются позади. Я пытаюсь отвлечься от подкатывающей к горлу тошноты, дышу как можно глубже, но все же понимаю, что не в силах справиться с собой и робко прошу притормозить.

Мужик вздыхает:

- Боже мой…

Я выскакиваю из машины, падаю на колени на припорошенную ранним декабрьским снегом обочину, и меня чистит до тех пор, пока рвотные позывы не превращаются в рыдания. Мужик подбирает меня с земли и запихивает обратно в салон, но ничего не говорит.

Мы выезжаем из коттеджного поселка и врываемся в суету утреннего МКАД. Я тихонько подвываю, глядя в окно. Мужика за рулем это, кажется, начинает раздражать; он включает магнитолу, и из динамиков льется незнакомая мне инструментальная композиция. Акустическая гитара, ударные, пара скромных фортепианных пассажей – ничего особенного. Незатейливая музыка, нежная и… абсолютно бесцветная.

Я начинаю паниковать - не могу поверить своим глазам, а точнее тому, чего они не видят. Я концентрируюсь на мелодии, мысленно изображаю ритмический рисунок – как на уроках сольфеджио, но все бесполезно. Водитель смотрит на меня, как на психа: я лихорадочно кручу ручку громкости; подпеваю; отстукиваю ритм руками на своих коленях; пытаюсь расслабиться и погрузиться в музыку; напрягаю каждую мышцу; стискиваю зубы; закрываю глаза ладонями, чтобы веки не пропускали свет;  утыкаюсь лицом в колени;  открываю глаза; таращусь в белый потолок автомобиля, вслушиваюсь, всматриваюсь, но ничего не помогает. Совсем ничего.

И вот тут мне становится по-настоящему страшно: впервые в жизни я слышу музыку, но вижу только те картины, которые рисует для меня реальность. Черный мокрый асфальт, серое зимнее небо, желтые пятна больших автобусов, и - ничего больше.

Я выхожу из машины у дверей общежития, закидываю на плечо рюкзак и зачем-то желаю водителю удачи. Я точно знаю, что с этого дня жизнь больше никогда не будет такой, как прежде.



12.

Я примерз к узкой кровати в своей комнате. Мне все время холодно, я очень мало ем, слишком много сплю и вообще не снимаю больших наушников. А в них – жестокая корявая попса, от которой бросает в пот. Меня начинает колотить, если вокруг тишина. Мне очень страшно в тишине, но еще страшнее другое. Уже два дня я силюсь рассмотреть в музыке хотя бы жалкое подобие тех цветов, что видел когда-то. Когда-то ДО. Но теперь в наушниках надсадный бездарный рев, а перед глазами - белое полотно. Рок, металл и попса – все это пришло позже. Начал я, разумеется, с классики. Тогда-то я и понял, что ослеп.

Я больше не плачу, я ни с кем не разговариваю, не отвечаю на звонки и не открываю дверь. Костик за пару дней свихнулся в моей компании. Он не понимает, что со мной происходит, он жутко переживает, то и дело сдергивает с моей головы наушники и кричит:

- Да встань ты с этой гребаной кровати и сделай уже что-нибудь!

Я молча смотрю на него и напяливаю наушники. А он опять срывает их и орет:

- Ты меня бесишь! Я живу в комнате с трупом! Ты на работу собираешься? Эльза приходила! Тебе что, наплевать? У тебя концерт завтра! Денис!

Я снова надеваю наушники и отворачиваюсь.

Я так лежу много часов, много дней, наверное, уже много лет. Я курю в постели, и меня не волнует, что правилами общежития это запрещено. Костик приносит мне еду, и иногда я в ней ковыряюсь, но чаще оставляю нетронутой.

Вечером за день до концерта приезжает Сашка. Костик открывает дверь, возбужденно говорит ему что-то – я не слышу, я в наушниках – и выходит из комнаты. Сашка садится на край кровати и долго смотрит на меня, а потом аккуратно снимает мои наушники, забирает у меня плеер и кладет на прикроватную тумбочку. Мы смотрим друг на друга в жуткой тишине, и я чувствую, что если сейчас кто-нибудь не заговорит, я взорвусь.

- Ну? – говорит Сашка. – Что-то серьезное, да?

Я киваю.

- Расскажешь?

Я шарю рукой под кроватью и достаю оттуда рюкзак, на который мне слишком больно смотреть.

- У меня много денег, Саш. Очень много. Посмотри.

- Откуда? – Сашка берет рюкзак и заглядывает внутрь.

Я молчу.

- Откуда деньги, Денис? – более настойчиво спрашивает Сашка.

Я тянусь за наушниками, и руки у меня дрожат, как у алкоголика при виде заветной бутылки. Уловив мое намерение, Сашка хватает плеер с тумбочки и швыряет его в дальний угол комнаты.

-Ты себя в зеркале видел? Ты до чего себя довел! Тебе завтра играть!

- Я не буду играть, - отвечаю я.

- Перестань! – отмахивается Сашка и выдавливает улыбку. – Это просто хандра. Отлежишься немного, придешь в себя. Все пройдет.

- Ты не понял. Я не набиваю себе цену, не капризничаю. Это не прихоть. Я не могу больше играть, понимаешь? Не могу! И я не буду покупать «Блютнер», и я вообще больше ничего не буду…

Сашка смотрит на меня с недоумением, а я беру сигарету и начинаю пускать струйки дыма в потолок.

- Как так?

- А вот так, - говорю я, пожимая плечами и стряхиваю пепел прямо на пол рядом с кроватью. – Я ничего не вижу, Саш. Я больше не вижу музыки. Я пытался играть, пытался слушать, но все без толку – я ни хрена больше не вижу. Плоский звук, ноты, клавиши, голоса – и все. Больше никаких цветов. Ничего. Кругом бесцветная тишина. Это ад, Саша. Это самый настоящий ад.

- Как же так вышло? – еле слышно произносит Сашка. Конечно, он расстроен и растерян.

Я протягиваю Сашке свой окурок.

- Затуши, будь другом, - я поеживаюсь и натягиваю одеяло до подбородка, потому что мне безумно, нестерпимо холодно. - Я был слишком хорошего мнения о жизни. Не знал своего места. Я замахнулся на сверхмечту. Вот такие дела, мой друг из Страны Больших Денег. Вот такие дела.



*

- Справляешься?

Сашка смотрит в монитор моего компьютера, попивая кофе из пластикового стаканчика. В офисе предновогодняя суета. В холле возле ресепшен стоит красавица-елка, кокетливо подмигивая посетителям сотнями крошечных искорок-огоньков. В бухгалтерии уже слышен звон бокалов.

- Да, потихоньку, - улыбаюсь я и тут же вежливо извиняюсь, потому что у меня звонит телефон. – Да, конечно. Поставки будут только после праздников. Разумеется. Спасибо, и вас с наступающим.

- Молодец, - говорит Сашка. – Ладно, заканчивай и приходи. В нашем отделе уже начали отмечать.

Я снял себе крошечную квартиру в самом дорогом городе мира. У меня слишком много дел, чтобы думать о плохом. В будни - встречи и контракты, в выходные – тусовки и сон.

Рюкзак с деньгами я оставил под дверью комнаты Эльзы. Внутрь я вложил записку:

«Умоляю, больше никогда не занимайся тем, чем ты занимаешься. Знай свое место, но имей гордость».

Я не подписался. Это было ни к чему.

Ваша взяла, теперь я играю на вашем поле. Но когда я буду продавать вам какую-нибудь хрень, или если вдруг вы встретите меня у бассейна в паршивом турецком отеле, не говорите со мной о музыке. Мне на нее плевать. Давайте лучше поговорим о сверхмечте. Да-да, я тоже мечтаю о Мазерати и частенько думаю о том, как бы трахнуть рыженькую из отдела закупок. Хотя нет, рыженькую я, кажется, трахал на прошлой неделе, так что одну сверхмечту можно вычеркнуть.