Семья и карьера в карьере 5

СЕМЬЯ И КАРЬЕРА В КАРЬЕРЕ…

   
        (Главка из повести «Выстрел милосердия». Повесть заслужила:
         - 1 место на конкурсе "Добрая Лира", С-Пбг, 2007,
         - Диплом на 2-м Международном конкурсе им. А.Н. Толстого,
         - карельскую премию "Сампо", 2005.
        Вы можете заказать книгу с повестью "Выстел милосердия" наложенным платежем
        у автора по адресу:  gsaltup@yandex.ru )


Детство кончилось незаметно.
Я подрос. Школа давно позади. Учился на выпускном курсе техникума электросвязи, на осень в Армию готовился…
Гаю больше не надо было провожать меня до школы. Мы не то чтобы отдалились друг от друга, нет. Мальчишеские забавы стали явно неактуальными. Интересная учение, девочки, танцы. То-сё…
Окраинный поселок, где я вырос, с двух сторон стали обступать железобетонные новостройки, город раздвигался, затаптывал ни во что ближние ельники и пустоши. И нашу родную Кукковку незаслуженно стали называть «Старая Кукковка», — то тупые девятиэтажные бараки по-хамски отобрали на себя наше родовое имя — Кукковка. Так двадцатилетние жлобы с бритыми затылками отбирают у подвыпившего старичка-инвалида его авоську с чекушкой и четвертушкой хлеба черного…
Старые тропинки заросли гаражами. Новые дороги блистали после дождя свежим асфальтом. Что-то в жизни поменялось. Уже не устроишься, как бывало раньше, на пару с Гаем на краю обрыва разглядывать далекий и красивый город в закатной испаринке и мечтать…
О чем мечтать, когда завтра зачет по сопромату? Некогда!
Родители мои вышли на пенсию и как-то незаметно постарели. Я был поздним и долгожданным ребенком. Когда-то, еще до войны, у меня была старшая сестра, но она умерла от тифа во время эвакуации пяти лет…
У мамы моей опустились плечи, и она как бы округлилась, и походка у неё стала торопливой, шаркающей. Отец подсох, плечи держал по прежнему расправлено, как на параде, грудь колесом, — сказывалась многолетняя армейская выучка, — но пока он шел от автобусной остановки до дома, ему приходилось два-три раза останавливаться и пережидать боль, — стало беспокоить старое фронтовое ранение. Нога подводила.
Охотничьи вылазки отец сократил, но если уж собрались они с Гаем, то без дичи не возвращались. И тогда озверевший Кисман с угрожающим ворчанием грыз на веранде утиные крылья. Мимо не пройти! В ногу норовит вцепиться, всё думает, что у него добычу отнимут. И шуток Кисман не понимает, когда я слегка его добычу тревожу.
Гай вошел в самый прекрасный собачий возраст.
Помимо охоты и подружек у него появилось много разных дел. Он куда-то убегал с утра, где-то шастал, приходил пожрать, полежать в тени своей будки, потом опять срывался по своим таинственным делам, а дом вместо него охраняла приблудная сучка.
Гаева подруга.
Поселилась она незаметно для нас: поздней осенью мама несколько раз слышала, что под крыльцом и под верандой кто-то возится и пищит. Мы подумали, что крыса завелась. Соседи держали свиней, а там, где свиньи, там и крысы.
Зимой мы не раз заставали сцену: Гай пожрет как обычно из своей миски, но съест не всё, и тут, неизвестно откуда, появляется собачонка, рыжая, достаточно рослая, нечистых гончацких кровей, и подъедает за Гаем остатки его обеда!
Странно было, что Гай стоит рядом и позволяет ей жрать из своей законной миски. Другую бы собаку в такой ситуации Гай разорвал бы в клочки! Есть же какие-то этические собачьи нормы! Но Гай спокойно стоит рядом и поощрительно виляет хвостом. Удивительно! Значит, решили мы, у Гая с этой приблудной сучкой особые отношения…
Маму, отца и меня сучка приблудная очень стеснялась.
Завидев нас, она сразу же убегала за соседский сарай или пряталась под нашу веранду и оттуда жаловалась тоненьким голоскам.
Маме пришлось увеличить Гаеву ежедневную порцию в полтора раза, — «Тоже, ведь, тварь Божия… Бедная, бедная сучка приблудная!» — приговаривала она.
— Ну вот, дождались: привели в наш дом невестушку неизвестно откуда родом и неизвестно каких кровей. И без прописки подселили! — пошутил отец.
(Я сделал вид, что подобные намеки меня не касаются).
В мои семейные обязанности входило два раза в месяц ездить на мясокомбинат и покупать там для Гаевой похлебки полуголые говяжьи мосалыги. Теперь, с появлением «квартирантки» под крыльцом, я стал ездить на мясокомбинат три раза в месяц.
Она жила как бы независимо от нашей семьи, ведь кормили то её не мы, а Гай (как она считала). И потому первые месяцы все в нашем доме так её и называли: — «Сучка приблудная», «Приблуда», — а то и просто, — «Сука».
Весной она ощенилась. Из-под крыльца доносилось слабенькое многоголосое попискивание, а сама мать-родительница не высовывала носа в пролаз. Мне пришлось завести для кормящей матери особую миску, и варево, — овсянка и хлебные корки на мясном бульоне, — подсовывать туда, в темноту подполья. Она ворчала на меня, видимо считая, что я вторгаюсь на её законную жилплощадь, но через час миска была тщательно вылизана. Странное, нелогичное поведение, — ну так, женщина! — что с неё взять?
Мама и отец уже рассуждали, — что делать с неожиданным прибавлением в нашей семье?
По писку под верандой было не меньше шести новорожденных. Такую ораву нам невозможно было прокормить.
Перспективы безудержного собаколюбия ужасали.
Если процесс не остановить, то они подрастут, и все начнут между собой размножаться, и через два года подпол под нашей верандой будет заселен гуще, чем китайская провинция Шаньдун!
Мама сурово предлагала: — Надо топить!
— Вот ты и топи! — парировал отец.
— А почему я? — возмущалась мама.
— А кто предлагает? — вопросом на вопрос отвечал отец.
— Семьдесят восемь! — сказал я, когда мне надоело не в первый раз слушать их пикировку.
— Что значит, «семьдесят восемь»? — опешила мама.
— Через два года под нашей верандой будут жить семьдесят восемь потомков нашего Гая. Я подсчитал. И это в том случае, если в каждом помете парное количество выжлецов и выжловок. А если сук хоть на одну в помете больше, то тогда…. — я прикинул на карандаш.
— Сто тридцать два щенка!
— Ужас…— всерьез расстроилась мама.
— Придется топить… — насупил брови отец.
— Не торопитесь, еще эти из-под веранды не вылезли…
В одно прекрасное воскресенье Гаева подруга вывела на свет Божий всё свое потомство, и мы увидели замечательную сцену: по Гаю, возлежащему аки царь зверей, ползают и кувыркаются семь черно-спинных крепколобых щенят, а рыжая подруга его вьется вокруг его и детишек, виляет всем своим гибким телом, как продолжением хвоста, и подтявкивает радостно, преисполненная материнской гордостью! Библейский сюжет: счастливый патриарх, его верная жена и здоровые наследники…
И мы всей семьей приняли два важных решения: с этого дня звать Гаеву подругу не обидными кличками: — «Сука», «Приблуда» и «Сучка приблудная», — а нормальным собачьим именем, — «Щука», «Щучка», — за то, что она такая гибкая и стройная. И обаятельная!
И второе: топить такое прекрасное потомство нельзя, надо собрать щенят в большую корзину, Гая взять под поводок, для рекламы, и выйти на рынок. Наверняка найдутся любители щенят от породистого русского гончака.
Правда, сука-мать породой слегка подкачала, — для русской гончей Щука была слишком тонка в кости и длинновата корпусом. И на грудине у Щучки волос был длинен, как у ирландского сеттера. Но мордой и ушами она была — вылитый Гай. Дочка его, явно. (Этические проблемы инцеста собак волнуют мало).
Щучка постепенно перестала нас дичиться и уже не пряталась от нас в подполье. Кормилась одновременно с Гаем, из своей миски, а когда в миски родителей стали тыркаться щенята, отец решил, что подошел их срок. Я помог отцу отловить всех семерых щенков, он взял Гая на поводок, и мы собрались на рынок.
Щука забеспокоилась, заюлила, но отец твердо сказал ей:
— Цыть! Ты своё дело сделала!
Она обиженно залезла под веранду и завыла отходную.
Щенков мы продали за полдня и с немалой прибылью: за троих выжлецов отец получил семьдесят пять рублей, а четыре выжловки ушли по десятке за каждую. От мальчиков проку больше. Покупатели оценивали стать Гая-производителя. Расспрашивали, по какой дичи работает.
Отец охотно рассказывал о достоинствах Гая, как породистого русского гончака, и честно признавался, что сука-мать, сама-то нечистых кровей, но все одно охотничьего племени. Кобельков разобрали в первую очередь, и некоторые покупатели расстраивались, что остались только выжловки, и оставляли отцу свои телефоны, чтоб на следующий год получить непременно выжлеца.
Проблема «китайского перенаселения» под нашей верандой решилась сама собой.
Несколько дней Щучка беспокоилась и переживала, но это со всеми суками бывает. Слава Богу, у женщин память короткая. Чей сапог ближе, об тот и ластятся. Вскоре Щучка совсем одомашнилась, радостно взвизгивала и вьюном вилась при виде мамы, позволяла отцу и мне трепать её за холку и целые дни проводила во дворе, возле дома, — тогда, как Гая нельзя было назвать домоседом.
С появлением Щуки и с получением ей статуса «Персона грата», Гай как бы забыл о своих обязанностях постоянно находиться поблизости от родного дома, и препоручил охранные функции своей подруге. И ведь не щенком он был, отнюдь не щенком, в тот год ему минуло одиннадцать лет, — около шестидесяти шести лет по человеческому календарю, — но он полностью изменил своё поведение.
Мама частенько полушутливо стыдила Гая, когда он поздно вечером возвращался домой:
— Ну, и где ты сегодня опять шлялся? Почему свою Щучку одну дома оставил? Молодую жену! Разве так можно себя вести? И это в твоем-то возрасте! А?! Кобель старый! А?! Кобелюга!
Гай виновато улыбался и непонимающе вилял хвостом, мол, что случилось, хозяюшка? Какие проблемы? При чем тут Щучка и мой возраст?…
Дома он только ночевал и жрал, а так вечно где-то пропадал: у него были какие-то свои, собачьи дела в городе. Я несколько раз встречал Гая довольно-таки далеко от Старой Кукковки. Странно…
Однажды я увидел его из окна автобуса, — он бежал по Гоголевскому мосту в сопровождении двух собак, и на всех трех мордах была «глубокая озабоченность и идейная целеустремленность», столь присущая мордам партийных функционеров.
В другой раз мы с ним неожиданно столкнулись нос к носу в самом центре Петрозаводска, у памятника «Рунопевцам» (Карелу Марксолайнену и Финну Энгельсойнену, которые очередную руну о призраке, бродящем по Европе друг другу напевают). С Гаем были три незнакомые собаки, а он, увидев меня, разыграл бурную сцену радостной встречи, словно мы не виделись целый месяц!
Неужели он забыл, что утром я выносил ему пожрать? И он, как обычно, проводил меня до автобусной остановки. Гай явно переигрывал и почему-то лукавил. Перед своими лохматыми приятелями знакомством со мной хвастал? Зачем? Что-то с ним было не так…
И еще случай был: я застал Гая около гостиницы «Северная», он «беседовал» с двумя рослыми псами через дорогу от меня. Я тоже был не один, с девушкой. Псы не дружески скалили на Гая зубы и бурчали глубоким горловым рыком, похожим на горловое пение якутских шаманов. Гай смотрел на супротивников, чуть склонив голову, обнажая десна и напряженно вытянув хвост, словно к броску готовился. Он ответно рычал на псов своим глухим «башурой». Силы и мощи в его басовом рыке опытного волчатника сполна хватало перекрыть изысканное шаманское камланье… Кризис первой неприязни проходил, стало видно, что схватка не состоится; псы уже отворачивали морды, подставляя Гаю каждый своё незащищенное горло, и рычали в бок, по обряду. В чем-то Гай убедил чужаков, их агрессия гасла под его взглядом, как прекращает бурчать выключенный электрочайник…
Я ему свистнул и позвал его, он мельком оглянулся, сделал вид, что не узнал меня и рванул со своими знакомцами дворами, вниз, к набережной.
Я не стал отцу рассказывать, но призадумался…
Осенью мы вчетвером, — отец, Гай, Щука и я, — несколько раз удачно съездили на утиную охоту. Щучка великолепно держала стойку и смело бросалась в воду за подбитой дичью.
Отслужили в Армии мои школьные одноклассники, — Сережа Медведев и Женя Карпин. Мы, как принято, отметили начало их гражданской жизни. У меня повестка на руках была, и начался двухнедельный отпуск перед армейской службой.

…Однажды утром я покормил Щучку и Гая и приметил, что он торопится, быстро глотает, словно боится куда-то опоздать. Гай сразу же убежал в сторону пустоши, старого заброшенного карьера, который разделял три района: Старую Кукковку, Черныгу и Ключевую.
Странное дело, ведь там, кроме глыб гранита, редких кустиков и ржавых железяк, ничего интересного для собак (с моей точки зрения) не было.
Время у меня было своё, пока еще не казенное, и я решил прогуляться по первому снежку, по Гаевым следам. Тем более, что я припомнил, как несколько раз видел, что в сторону пустоши скакали деловитые собаки и собачонки и со стороны Ключевой и снизу, от Черныги.
Тогда мне это показалось забавным, — что они в брошенном карьере делают? Собачью свадьбу справляют?
День был не солнечный, но светлый от свежего снега.
Осенняя мерзлая грязь за несколько бесснежных недель уже замылила глаза, и смотреть на неё не хотелось. А снега всё не было и не было. И вот, наконец, ночью, тайком, выпал. Как долгожданный подарок под подушкой.
С края карьера был виден далекий город и тёмная осенняя вода в заливе Онежского озера. Мне было грустно, я прощался с родными местами, с городом, с вольной гражданской жизнью. Огромное светлое небо высоким куполом застыло в бездвиженьи, опираясь облаками на дальний край земли где-то за Соломенным и Бараньим Берегом… Что там, в Армии будет? В какую часть попаду?… Эх, отслужу, — махну по Союзу, куда-нибудь на край земли, на Сахалин или на Камчатку. Людей и места посмотреть, себя показать-проявить… По гимну советских алиментщиков: — «Мой адрес не дом и не улица, мой адрес — Советский Союз». Помотаюсь по свету, пока молодой…
Я спустился по нахоженной тропинке вниз, в карьер.
Тропинку наши мужики пробили, работяги с «Авангарда» и «Станкостроительного», — им так быстрей напрямки на смену добираться. Под ногами легко поскрипывал свежий снежок, и от тонкой белой пеленки даже уродливые глыбы гранита казались нарядными и чистыми.
Сквозь голые кусты я взобрался на невысокую рукотворную сопку, — отвал из шлама, каменной пыли и щебня. Осмотрелся и увидел, что по насыпи железной дороги мимо меня, со стороны Ключевой, быстро-быстро несется беленькая собачка. На несколько секунд она скрылась из поля зрения, — пробегала за длинным отвалом шлама, — и вновь мелькнула, направляя свой бег к самой заброшенной части карьера.
Там, без окон–без дверей и даже без крыши, торчали разрушенные остатки какого-то производственного помещения.
Я скинул грусть и дрему, и крадущейся охотничьей трусцой побежал за собакой. Туда утром спешил Гай!
То, что я увидел из-за угла разрушенного цеха, повергло меня в настоящий шок!
На ровной возвышенной поляне собрались в круг два десятка собак.
Они сидели и молча переглядывались. Опоздавшая ключевская собачонка отряхивалась и облизывалась. Среди псов был и мой Гай и еще три-четыре знакомые мне кукковские собаки. Меня они не видели и вели себя как-то необычно, не так, как ведут себя собаки в присутствии людей.
На людях собаки, — это стайка, свора, егозящая и тявкающая, — словом, с древности прирученные разумным человеком животные семейства Canis, которые живут и существуют только для удобства и развлечения самого человека...
Тут я увидел собрание самостоятельных и ответственных существ. Хвостами псы не виляли — собачьи эмоции были припрятаны до времени… Даже круг, который они образовали своими фигурами, был идеальным, метров около шести в диаметре. И сидели псы чинно, по фракциям, почти на одном расстоянии друг от друга!
Псы о чем-то загадочно помолчали, поджидая пока ключевская собачонка оправится после бега, и вдруг все разом, по неслышной для меня команде, посмотрели в небо, каждый прямо вперед, но в небо. И в одной точке взгляды собак соединились в незримый виртуальный вигвам, и псы зачарованно, минуты полторы, пребывали в нем, словно молились или медитировали…
Мне стало даже чуть-чуть страшно…
Такое я не мог представить.
Вдруг одна небольшая лохматая лайка сорвалась со своего места, встала в самом центре «вигвама» и быстро и сердито протявкала что-то в небо. Собаки её не перебивали. Она закончила «речь» и отбежала на своё место. Никто из собравшихся депутатов даже слова в ответ не вякнул. Регламент собачьего парламента соблюдался четко!
Псы только переглядывались между собой.
В центр круга вбежала беленькая собачонка, та самая, что скакала со стороны Ключевой. Она задрала узкую мордочку и с подвыванием пожаловалась. Пять-шесть протяжных и обиженных тявканий.… Подпрыгнула в центре круга, уже собираясь возвращаться на своё место, и вдогонку еще два раза тявкнула, уже обращаясь именно к Гаю!
Гай коротко и сурово рявкнул, белая собака виновато опустила мордочку почти до земли, вернулась на своё место…
Я пригляделся к собранию и определил, что псы сидят не просто как попало, а по иерархии: на почетном месте восседал Гай, — расстояние от него до соседей справа и слева было самое значительное.
Выделялись среди собрания еще три крупных пса. Около них была как бы свита — по две-три собаки по бокам. Фракция. Свита была и у Гая, но, переглядываясь, собаки чаще всего смотрели именно в сторону Гая!
Он был спикером среди равных парламентариев.
Я, конечно, был горд за своего друга, однако таинственность собрания меня интересовала больше…
Обратил я внимание и на то, что собрание было чисто «мужским» — в кругу сидели одни кобели. Ни о какой «собачьей свадьбе» и речи быть не могло. Разумеется, собаки умные животные и легко поддаются дрессировке, но созывать в потаённом месте собачий парламент и что-то обсуждать на непонятном для Homo Sapiens* языке никто из Homo Sapiens их, Canis Familiaris**, никогда не учил! И разве можно этому обучить? Неужели они сами?
В центр ареопага,*** не спеша и как бы лениво, выдвинулся коренастый и лохматый «дворянин», — настолько безродный, с крутым коктейлем в крови, — от лайки и овчарки до мопса и колли, — что он, видимо, гордился своей безродностью и беспринципностью предков.
__________________________________________________________
*Homo Sapiens (лат). — Человек разумный. Так люди привыкли называть себя и своих родственников, знакомых, начальников, подчиненных, друзей, врагов и т.д. Но со стороны это определение никем не признано.
**Canis Familiaris (лат). – Собака домашняя. (Familias – фамилия, дом, семья). Отсюда — «фамильярный».
*** Ареопаг — буквально, холм Ареса, греческого бога войны. В древних Афинах орган власти, госконтроля, суда; состоял из представителей родовой аристократии; место собраний — холм Ареса рядом с Акрополем.

Морду его украшало несколько глубоких шрамов, одна ноздря разорвана до губы, ошейника не было, а по клочкастой, грязной шерсти на холке было ясно, что он ошейника в жизни своей не носил, и вообще, — «дворянин» без двора. Вольный бродячий пес с присохшим к подхребетью животом, — хозяева, если они есть, его принципиально не кормят.
Пес искоса посмотрел на беленькую собачонку с Ключевой и вдруг разразился бешеным и яростным лаем, словно его по исполосованной морде мокрой тряпкой хлестали, — и сразу же все собравшиеся псы затявкали, захавкали, залаяли, подпрыгивая на своих местах и задирая хвосты! Но круг ареопага не разрушился, — все депутаты ругались соблюдая рамки регламента.
— ХАУ! — громко, отчетливо, один раз, своим густым басом, или, по охотничьему, — «башурой», — сказал Гай.
Псы заткнулись.
И во всем собачьем парламенте застыла тишина.
Лохматый «дворянин» недовольно посмотрел на Гая, фыркнул рваной ноздрей и продолжил лаять на ключевскую собачонку, но уже спокойно: обвинительно, но спокойно, без особого напряга и злобы…
…скрипнула и отскочила из-под моего ботинка оттаявшая щебёнка, и я неожиданно заскользил по склону отвала вниз, еще пытаясь ухватиться за кирпичную стену. Собаки враз увидели. Закрутились, залаяли вперебой и бестолково. Круг ареопага развалился.
Псы сбились в кишащую агрессивную толпу. И готовы были стаей наброситься. Псиная злоба и страх были неподдельны, ведь я разрушил их тайну, подсмотрел То, что представитель из Племени Хозяев не должен видеть никогда! И тут я испугался по-настоящему: ведь «фамильярность» — с которой я общаюсь с Гаем и с другими собаками, — поверхностна. Она тонка, как пленочка снега под моими ногами. «Семейственность», «прирученность», — туфта! Тонкий слой!
Собаки — звери!
И человек – зверь!
Мы, Sapiens и Canis, семь тысяч лет назад стаями договорились жить в мире. Рядом друг с другом, но с правами автономии! А я наш древний Договор нарушил. Я, незваный Sapiens, подсмотрел заветную тайну Canis в нарушении Договора!
Псы сбились в стройную свору. Смолкли все, только ключевская собачонка еще что-то вякала где-то позади своры.
Они подходили к краю площадки, чтобы броситься, растерзать…
Первый шок у меня кончился.
И у них…
И я, и псиная свора, столкнулись здесь, на краю Онежского Озера не в первый раз, — ведь озеро от ледника произошло, и именно с этой ледниковой поры наши своры сдружились, сдружились, сдружились, но не очень-то!
Разобраться надо!
Почему мы, люди, древнюю дружбу с собаками променяли на собачьи шкуры и собачьих медалистов-ублюдков!?
Впереди своры, пригнув башку и медленно перед броском переступая лапами, продвигался на меня безродный и бешеный «дворянин» со шрамами на морде. Я, скользя по крутому склону на «четырех костях», припадочно искал взглядом хоть какую-нибудь палку-оргумент, чтоб отбиться от зверья. На какой-то миг, когда я съезжал по склону одной сопки, а «дворянин» подходил к краю площадки собачьего парламента, мы были на одном уровне, и я успел заглянуть в его пустые и желтоватые глаза, — пустые и непрозрачные, как плевки на стекле. Он оскалил волчью морду и теперь смотрел мне не в глаза, а куда-то ниже, на горло, на грудь…
Цель другая, — не напугать, а вцепиться!
И я почуял, что для него я не Homo Sapiens, а враг и мишень…
Свора подалась за ним. Сгруппировалась, готовая поддержать атаку…
Собак я не боюсь с детства, так получилось, отец отучил собак бояться. «Волк собаки не боится. Он собачьего бреха не любит!»
Но это были уже не собаки! Они не брехали. Всё всерьёз. Тут были псы, в Тайну которых я проник незаконно! Я это видел… И испугался…
Гай и тут спас меня. Он подскочил откуда-то со стороны, радостно, по щенячьи подпрыгивая, и восторженно тявкая уже подзабытым подростковым дискантом. Он! Он! Он!
Гай напомнил своим собратьям, что они, хоть и Canis, но все-таки, — Familiaris, «семейные», «прирученные» — а то, что я Homo Sapiens, то это не значит, что я ничего в собачьей жизни не понимаю!
Гай, — недавний спикер собачьего ареопага, мудрый, шестидесяти шестилетний вождь, — подпрыгнул и лизнул меня в нос, как недопесок молодой!
Как бы подчеркивая, что на меня бросаться нельзя, я его друг, хоть и зря сюда сунулся. (А с недовольными он потом поговорит).
Драный «дворянин» остановил свою свору в тот миг, когда я крепко встал на дне оврага на обе ноги, и смотрел на них снизу вверх с палкой (убедительным аргументом) в руках.
А Гай был рядом со мной, на моей стороне, и скалил свои зубы на драного «дворянина»… (Очевидно, у них были давние претензии друг к другу).
Псы махом, всей стаей развернулись и на рысях брызнули за другой склон ареопага, в кусты. Гай коротко ткнул в меня носом и бросился вдогонку за ними.
Холм опустел…
Я поднялся туда, где только что заседал собачий парламент.
Осмотрел следы.
Круг ареопага был тщательно протоптан собачьими лапами, даже мелких камешков под тонким снегом не было видно, — словно они свой зал заседаний хвостами мели.
На свежем снегу четко виднелось пять собачьих тропинок: от нас со Старой Кукковки, с Ключевой, с Черныги (район улицы Чернышевского), из Зареки и из Новой Кукковки.
Снег скрадывал какие-то мелкие детали, но можно было понять, что собачьи делегаты пяти районов Петрозаводска собираются здесь, в брошенном карьере достаточно часто. И не первый год…
Я потоптался в «зале заседаний» и ушел. И никому не рассказал. Ни отцу, ни друзьям…
Настолько собачье собрание вырывалось из привычного людского представления о собачьей жизни и собачьих повадках, что я просто боялся, что меня поднимут на смех, или сочтут мой рассказ фантазией! Такое не может быть, потому, что не может быть никогда! Ни в одной книжке о животных я ни разу не читал о «Собачьих Собраниях» или «Собачьих Парламентах».
В «Записках сумасшедшего» Н.В. Гоголя цитируются «собачьи письма», — но это бред главного героя и чистая фантазия автора.
Вечером я дождался Гая, посидел с ним на крыльце, держа его лапу в своей руке и заглядывая ему в глаза. Поговорил с ним ни о чем, рассказал, что ухожу служить в Армию, что буду скучать о нем, а сам попытался высмотреть в его взгляде то новое, приоткрывшееся мне сегодня…
Но взгляд Гая был по-младенчески чист и прям.
Ничего не было!
Он даже не говорил мне взглядом, что «ничего не было». Он просто был моей любимой собакой, Canis Familiaris, и ни следа ответственности спикера «Собачьего Парламента» в его веселых и добрых глазах не было…

Позднее, через много лет, когда Гая уже давно не было в живых, я разговаривал о виденной мной сцене «Собачьего парламента» с разными сведущими людьми: зоологами, кинологами, охотоведами. Для профессионалов мой рассказ не оказался странной фантазией, наоборот, мне говорили, что начатки социальной организации у собак встречаются, хоть и редко, но встречаются.
Оказывается, я видел «Собачий Суд» — так назвал эту сцену приятель-зоолог, — и «Собачий Суд» не исключительное явление. Просто совершенно не изученное. Кому изучать? Как заявить «тему научных исследований»?
И кому из профессионалов-зоологов интересно бегать по окраинам городов и следить за одичавшими бродячими собаками? То ли дело в Африку поехать и человекообразных обезьян изучать! Престижно и командировочные в валюте! А современная кинология чисто прикладная наука: выращивание на продажу чистопородных собак-медалистов. (Эдакая полуфашистская евгеника против неудачливых новорожденных, — чуть заметят отклонение от нормы — в старый чулок и на «отбраковку» в ведро с водой).
Приятель-зоолог живет напротив «Ленинградского рынка» и в бинокль со своего восьмого этажа отслеживает одну забавную собачью консорцию, — сообщество свободных городских собак. Матриархальная семья в двенадцать — пятнадцать хвостов (особей). Место их постоянного обитания — пустошь между рынком и старым кладбищем у Екатерининской церкви. Начальницей в семье рослая сука-овчара, при ней молодые сучки, две-три «старухи», щенки-сеголетки и годовалые недопески. Живут хорошо, сытно, — ведь на рынке кормятся! Кости жрут, конфеты и печенье у покупателей и продавцов выклянчивают. Сама «мамаша» на рынок редко ходит: с утра расставит в пяти – шести метрах от семьи нескольких недопесков, чтоб охраняли сон, о случайностях разных предупреждали, (бомжи любят свежей собачатинкой полакомиться, а то вьетнамцам в обмен на пару флаконов одеколона собачье мясо сдают), — и дремлет «мамаша», щенят пестует, смотрит, чтоб залетные чужаки к рынку не прикормились. Строго у них дело поставлено! «Крышуют» они рынок своей матриархальной семьей не ласковей чем бандиты и «мусора».
Собаки даже развлекаться на рынок ходят.
Приятель и сам видел, и продавец из музыкального киоска ему со смехом рассказывала: кассеты-то целый день крутятся, — вот и заявляется дважды в день рыжий и молодой меломан хвостатый и под песни Бабкиной поет-воет, наслаждается! А если ему в это время кассету с рэпом поставить, или с Цоем, то он сердится, лапы на прилавок вскинет и в окошко лает обиженно, — мол, что это за дела?! Почему Бабкину убрали? Я же петь хочу!
К ночи матриархальное семейство исчезает, наверное ночует где-нибудь в теплом подвале или при узле теплоцентрали, куда еще бомжи не добрались.
Мир пузырится, прет и прет вперед (куда? зачем?), изменения в человечьем мире мы еще замечаем, а в собачьем? В последние годы не только люди стали злее и бесстыжей, — сколько брошенных собак на пригородных свалках и в дачных поселках развелось. Не все они бешеные, но для людей опасней волков стали. Но там, в пригородах, другие консорции, — чисто мужские, кобелиные, живут агрессивно, по законам родовой «военной демократии». Как в начале человеческой истории грабежом и набегами промышляли греческие аргонавты, норвежские викинги, украинские запорожцы, русские ушкуйники и казаки, покорившие Сибирь… Псы голодные, злые, при людях выросшие, людьми выкинутые, на людей обиду держат, людские повадки знают и людей не боятся! Свары дикие! — мусорными свалками не довольствуются, бывали случаи, на фермерские овчарни и телятники набеги они совершали, у дачников коз и кур резали. Это вам не волки — волк человека сторонится, помнит тысячелетнюю вражду. Это псы! Canis, но уже не Familiaris!
Да-а-а… «Собачий парламент» для меня, молодого Homo Sapiens,а, был, оказывается, почти не опасен…
Знакомый лесник в свою очередь рассказал мне, что сам издали наблюдал в сорока сильный морской бинокль «Вороний Суд», — перед стаей в сорок-пятьдесят ворон выступали (каркали): обвиняемые, соучастники, прокуроры и свидетели, и одну ворону на его глазах заклевали насмерть. Виновной признали. Так то!

— «Есть много в этом Мире, друг Горацио,
Что и не снилось нашим мудрецам!» — записал давным-давно один лысый англичанин слова одного тучного датского принца…

Вспоминая таинственную сцену, я в то время подумал: а вдруг Гаю, его карьере собачьего спикера, повредило моё незваное появление в заброшенном карьере на сессию «Собачьего Парламента», в круг избранных псов?
Возможно, успокоил я себя, у Гая был в запасе сильный аргумент. Ведь он же мог сообщить собачьим депутатам пяти районов города Петрозаводска, что я некогда амнистировал от неминуемой смерти в лапах живодеров два десятка невинных Canis Familiaris…