Я вас люблю! Я тебя тоже нет

Зима была какая-то странная. Тяжелое хмурое небо распухло до безобразия и оттого потрошило себя без остатка – снег сыпал каждый день: мягкий, ватный, искрящийся. И вроде красиво белил он уставший город, только не было в этом ничего хорошего. Или это только так Насте казалось... Когда лежишь целыми днями, изнывая от боли и ужаса ненавистного завтра, никакая зима не обрадует. Даже эта. Самая снежная. Самая последняя.
Настя очень боялась этой зимы. Ей даже стал сниться один и тот же сон, от которого она просыпалась в поту и потом долго пыталась унять судорогу. Во сне она была рекой, ее руки и ноги – прохладными струями, которые вдруг сковал трескучий мороз. Она заледенела и не могла больше течь, холод разрывал струи изнутри, и жизнь держалась только за одну короткую мысль – завтра солнце растопит лед...
А завтра снова начиналось с боли, и опять снился кошмарный сон. Все было так же, только этих завтра оставалось все меньше. Солнце не светило, речка не могла вырваться из плена...
Об этой зиме Насте рассказал именно он – ее лечащий врач и по совместительству – так уж вышло – ее последняя любовь. Нет, наоборот – Первая, Настоящая. Он, конечно, ничего об этом не знал. Потому и был так откровенен.
- Настенька, наслаждайся! - сказал он – Ты можешь больше никогда не увидеть зимы.
Нет, он вовсе не хотел сделать ей больно. И без того сотканная из боли, Настя понимала – так правильно, обреченный человек должен знать правду. Доктор, Сергей Николаевич, пытался вызвать у своих пациентов жажду к последним дням их жизни. Преступно, говорил он, вселять несуществующую надежду, и если человеку осталось жить всего три дня, он должен знать об этом, чтобы успеть самое главное – рассмотреть и запомнить маковки деревьев, подпирающие небо, кисейные облака, обвалакивающие солнце; надышаться сырым ветром, уносящим все пустое в бесконечность...
Исключением для Сергея Николаевича были только дети, а Настя – увы – давно не ребенок.
Она слушалась доктора во всем и разделяла все его взгляды. Правда, наслаждаться зимой не получалось, зато она наслаждалась им. Почему он не встретился ей хотя бы год назад, когда ее еще можно было – она уверена! – спасти?! Почему только теперь, когда даже он уже не может вдохнуть в нее жизнь?! Настя не пыталась ответить на свои «почему», избегая думать о высшей справедливости.
Раз  в несколько дней они обязательно гуляли вдвоем в больничном парке. В то утро Насте было особенно тяжело подняться, но она осилила боль. Медленно вышла во двор. Сергей Николаевич появился почти сразу.
- Я почувствовал, что ты меня ждешь, - сказал он, обняв Настю за плечо.
Она улыбнулась и наклонилась ближе, чтобы вдохнуть его запах.
- Если бы ты знал, как давно я тебя жду, - прошептали ее губы в его воротник. Он не услышал.
Снег шел частый, влажный. Снежинки лепились одна к другой и настойчиво пытались накинуть свою шаль на лицо. Приходилось отмахиваться от них, как от летних мух. Один раз Настя, неловко поведя рукой, задела очки доктора. Дужка скользнула по влажному носу, и очки плюхнулись в высокий сугроб.
- Ой! – вскликнула Настя и нырнула вниз.
Оказалось, доктор тоже. Они столкнулись лбами и взглядами. Настин был жадный, умоляющий. Сергей Николаевия смотрел с любопытством и в то же время, будто догадываясь. Она отчаянно рванула к его губам, понимая, вот он – единственный шанс, больше не будет... Возможно, уже завтра не будет совсем ничего, и она оставит своего любимого, так и не поцеловав.
Мудрый, интеллигентный доктор все это понял и ответил на Настин поцелуй, вложив в него все придуманные чувства и настоящий мужской опыт... Она долго не отпускала его. Сергей Николаевич замерз, сидя прямо на снегу в неудобной позе, но он знал, что Настя не чувствует мороза – она живет его поцелуем, оттягивая свое обреченное завтра.
Она медленно оторвалась от его губ, скользнула по шее и, не открывая глаз, горячо зашептала в грудь:
Когда умру, не станешь ты рыдать
И не лишишься разума мгновенно.
Не станешь каяться, не будешь вспоминать
О счастье нашем – горьком и блаженном.
И ничего не поменяется вокруг,
И те же будут солнце, дождь и ветер,
Но только остро мысли сдавит круг –
Жить больше незачем тебе на свете.
Сергей Николаевич почувствовал озноб. В этом заклинании он будто услышал свой приговор.
- Ты... ты сама это написала? – тихо спросил он, чтобы спросить что-нибудь.
Настя кивнула и протянула к нему покрасневшие ладони. Он истолковал этот жесто по-своему и помог ей подняться. Она вздохнула и прижалась к нему так сильно, что от боли у нее сбилось дыхание.
- Я... люблю вас! Очень! Невоз...можно! Так сильно, что... что нет таких слов в нашем языке! – она задыхалась.  – Мне так радостно, с... счастливо и ... так... так больно!!! – внезапно она обмякла, и доктор едва успел поймать ее хрупкое тело на руки.
- Настенька, не волнуйся, тебе не надо... Сейчас... Потерпи,  я отнесу тебя в палату.
Он уже нес ее по коридору, когда она из последних сил прошептала еще:
- Вы самое лучшее, что... было в моей жизни. Могу ли я надеяться, что... что когда-нибудь... Вы понимаете... Солгите что-нибудь, я ведь все равно... все равно умру. Очень скоро...
Он малодушно молчал, лишь прибавив шаг. Уже возле реанимации, передав ее на руки другому врачу, так же малодушно шепнул:
- Ты же все понимаешь, Настенька...

Операция прошла успешно, но, как часто бывает у онкобольных, это еще не давало полного права на жизнь. Три ночи Настя бредила Сергеем, звала его, ждала. Он не приходил. Она знала, что в эти дни – не его дежурства и он выходной. Что у его жены день рождения, а маленький сынишка сильно простужен. Она понимала, но ждала все равно – не страдая, а спокойно, уверенная, что все равно дождется. Когда-то, еще в прошлой, доболезненной жизни, она была непоседливой эгоисткой, которая не могла и не хотела ждать ни одной минуты. Теперь она жила своим ожиданием...
Он все не шел. На пятую ночь она почувствовала необыкновенный прилив сил. Впервые за последний год села за мольберт. Фигурально, конечно. Никакого мольберта с палитрой у нее в палате не было, но вполне сгодились и простой карандаш с бумагой. Она нарисовала его. Насте всегда удавалось прорисовывать мелкие детали и черты лица, но теперь она превзошла саму себя. Сергей вышел из-под ее карандаша таким глубоким, возвышенным и невообразимо наполненным, что не влюбиться в такой портрет не было ни единого шанса... И она, уже и без того безнадежно влюбленная, поверила, что любовь даст ей силы. Обязательно даст. И она выживет. Выберется. И увидит весну. И даже доживет до следующей зимы, которая будет такой же снежной и счастливой...
Он все не шел. Она отказывалась выходить в больничный двор с кем-то другим. Ждала. Как преданная собачка, ничуть не стыдясь такого сравнения.
Через неделю Настя узнала, что Сергей перевелся работать в другую больницу. Она не расстроилась – значит, ему так было нужно. Не перестала ждать и продолжала рисовать каждую ночь. Пусть она не будет видеть его часто, пусть он ничем не ответит на ее чувства, но ведь он просто придет после ее признания, не может не придти... Надо лишь еще подождать. Еще немного подождать...
Это случилось во сне. Сон был чудесным – совершенно неожиданно в небе словно надулся огромный темно-серый парус, натянулся что было сил и порвался. Солнце полилось на землю широким полотном. От тепла и радости река обрела прежнюю силу, освободилась ото льда и потекла – сверкающая, свежая, напоенная солнцем, любовью и предчувствием новой жизни. Настя широко улыбнулась во сне. Она продолжала верить в любовь и потому даже не заметила, как закончился воздух...