Олени ревут

Я выхожу из дому, когда только начинает светать.

Шлагбаум на въезде в лес, в Беловежскую Пущу. Я прохожу мимо него и трогаю полосатое бревно, потное от росы, холодное и мокрое.

В лесу начинается утренняя жизнь. Негромко чокает осенний дрозд в орешнике среди высоких, медного цвета сосен. Около их макушек гораздо светлее, чем внизу среди кустов, где ещё силь­ный сумрак. Там, наверху, защемив сосновую шишку в разви­лине сука, дятел барабанит утреннюю побудку.

В сосновых молодняках кричит сойка. Крик её похож на голос непроспавшегося человека - сиплый и глухой. Иногда сойки пересвистываются очень мелодично, но чаще кричат так, словно кто их душит толстой верёвкой.

В соснах слышно, как белка рывками спускается по стволу и ширкает коготками по коре - ширк-ширк-ширк! А потом словно забулькает - цок-цок-цок! И вверх по стволу - от звука моих шагов.

От тропы звучно взлетает рябчик. Пр-р-р-р! - крыльями. И слышно, как летит по чащобе, задевая ветки и сбивая на землю осенний ранний лист.

В лесу я один из людей. Никого здесь нет - ни грибников, ни охотников. Стараюсь идти так, чтобы никакой зверь меня не почуял. Если ты раньше услышишь или увидишь зверя - будет тебе удача…

Выхожу через каждые полверсты на перекрестье просек и просматриваю их. Просеки затянуты дымкой. Это не туман, а ароматные испарения утреннего леса. Если идти по какой-нибудь просеке, рассекающей прямой линией старые сосняки с ковром черники, или молодняки с барха­тистым, темно-зелёным, влажным на ощупь мхом, или берёзовые куртины с первым опавшим и ещё нетронутым осенней сыростью и тленьем листом, или одряхлевшие в лишайниках ели - везде тебя будет встречать новый запах. Можно завязать глаза и по смене запаха узнавать - вот березняк, он пахнет терпким вином; вот ельник - дохнуло разломанной сыроежкой и растёртой в ладонях травой; а если повеяло теплом и смолой - пошёл старый сосняк.

Нельзя идти в лес и думать лишь о том, зачем ты пришёл сюда, - за грибами, за ягодой или на охоту. Мыслимо ли не запомнить скользнувшую от твоей руки ящерицу, когда ты наклонился за торчащим из пожухлой травы грибом? Неужели, ползая на коленях по черничнику, не услышишь, как поползень или дятел бегают по сосновому стволу, осыпая чешуйки коры? Как можно пройти мимо хлопотливой стайки долгохвостых синиц-ополовничков, кувыркающихся на берёзах?

Именно в этом прелесть встречи с лесом…

«А-а-о-о-о!» - это в глубине лесного квартала, вероятно, в полукилометре от меня, олень-рогач подает голос. «А-а-о-о! Бао-бао! А-а-о-о!» Он бросает звуки в осенний утренний лес. Словно невмоготу этому громадному зверю с развесистой короной рогов.

«А-а-а-о-о-о!» - и словно взял себя за горло и терзается оттого, что ещё сильнее бы надо крикнуть о себе или пригрозить сопернику.

«А-а-о-о!» - вот рвётся какая-то преграда, и словно из громадной бочки выходит голос зверя в лес. Слышу и будто чувствую, как вибри­руют его голосовые связки, как резонирует звук в его груди, словно она увеличилась до невероятных размеров и сделана из благородного певучего металла.

«А-а-о-о-о!» - продолжает он свою прекрасную песню. И замирают в тоске ланки-оленухи, окружившие своего повелителя.

«А-а-а-о-о!» - исторгает он на последнем дыхании, и голос его звучит словно труба органа.

Это надо слышать. И слышать здесь, в ночной темени или утреннем сумраке леса со всеми его шорохами и запахами. А тут правее подает голос ещё один.

«А-а-о-о! Ба-а-о-о! Ох-ох-ох!» - в конце песни этот олень взрёвывает и ярится, словно сам себя распаляет на бой с соперником. «А-а-о-о! Это я сильнее всех! А-а-о-о! Это мои рога развесистее и мощнее!»

«О-о-о-ох!»

Вот о чем поют эти олени, пока я подкрадываюсь к ним.

Молодой одиночка-самец медленно идёт, подрёвывая, по тропе к просеке. Я его увидел раньше, чем он меня, но не успел укрыться и упал на колени прямо посреди просеки, надеясь, что он меня не заметит. Но он, подойдя почти вплотную, всё-таки увидел что-то непонятное и новое. Увидел и - будто наткнулся на стену. Он долго стоял за кустами, нагибался почти до земли, вытягивал шею, пытаясь найти просвет в ветках, чтобы лучше меня рассмотреть. А над уже пожелтевшей листвой раскачивались коричневые с белыми кончиками его рога. Потом он не выдержал и, сделав несколько шагов, уставился на меня из-за дерева одним только глазом…

Уже вот они, рядом, песни-рёвы. Уже кажется, что ветки вибрируют в унисон этим голосам. И становится жутковато оттого, что ты причастен к этому великому оленьему празднику осенней любви.

Легкий утренний ветерок тянет на меня по просеке едкий запах мускуса, запах распалённого оленя - певца, бойца… Слышен топот разбегающихся ланок, когда ОН гонится за избранницей. Слышен и треск ломающихся кустов и костяной стук рогов, сошедшихся в поединке.

И вот метрах в сорока от меня появляется боевая пара. Идут бок о бок через просеку. И тот, что поменьше, - впереди. Большой олень (ах! какие рога!) тяжело поднимает голову и… «о-о-о! а-а-а!» - угроза сопернику.

Растворяется пара в кустах и вдруг снова, словно выполняя какой-то древний ритуал, выплывает на просеку и переходит её. И опять «а-о-о! а-о-о!» - угроза тому, кто поменьше. А может, он говорит ланкам - ну, сравнивайте, кто мощнее и красивее.

Грациозны, замедленны движения быков, безразличны они к окружающему. В утреннем сумраке сверкают белые концы отростков на рогах. Нижние - в клочьях травы. Словно пряди волос, они закрывают лоб оленя. Под ними видны налитые кровью, безумные глаза зверя. Бурое тело напряжено до предела. Втянут вымазанный в грязи живот, а шея, обросшая длинным волосом, словно в броне.

Один раз большой олень остановился и то ли с презрением, то ли с негодованием искоса посмотрел на меня, скорее просто в мою сторону. Подсматриваешь? Да?

Ланка вылетела на просеку, несколько секунд смотрела прямо на меня и, сильно ударяя копытами в землю, умчалась в глубину ельника. За ней все стадо. Затопотали, подавая друг другу сигнал опасности. Осталась после них только изрытая земля и перемешанный с её сырым запахом тяжёлый запах оленя.

Солнце уже встало, свистели рябчики, и стадо ка­банов, роясь в земле и похрюкивая, спокойно перешло просеку.