Маменькин сынок. Часть первая

Часть первая
Красные казематы.

Проводы. Мы сели за стол и скрестили ладони. Дедушка помолился и мы преступили к трапезе. Июль. В комнате прохладно. За окошком зной. Чинары ловят даже слабый раскалённый ветерок, чтобы стряхнуть с листьев очередной слой удушливой пыли на высохшую ещё в июне траву. Сколько раз, с особым умилением, я буду вспоминать о нашей душанбинской жаре. Об этом вечере. «Ты всё сдал, сынок?» -  уточняла мама. «Да, мамочка, всё на пять и зачёты «автоматом». «Хм, внучек», - поглаживая седую бороду, в шутку изумился дедушка: «ещё не солдат, а уже с автоматом!» Я опустил глаза. Да, это несколько не скромно. Наевшись, извинился за то, что встаю из-за стола раньше старших и пошёл к себе в комнату. Взял «Окаянные души» Ивана Алексеевича Бунина и погрузился… в мир чужих судеб. Да, читать легче…
Нас согнали в пестрое разноплемённое стадо и закрыли за ржавыми прутьями ворот. Они сразу отфильтровали нас от нормальных людей – наших ошалевших родственников. Мама с тёткой мочили платочки. Я весело скалился своими целыми зубами. Папа часто моргал, дядя угрюмился, тринадцатилетний братишка не понимал происходящего. Как и я тогда, впрочем.
Потом был самолёт до Новосибирска. Рядом со мной сидел корявый тип с цветным узелком на коленях. «Зёма» (земляк, как я его потом назову) кидал «нас» под язык и отхаркивался под кресло.
Мне иногда казалось, что и дома эту зеленоватую жижицу срыгивают под подушку.
И вот я уже бревно бревном лежу на драной верхней полочке поезда Новосибирск - Иркутск. Говорят, сказочный город, этот Иркутск – большевичков в своё время там пачками давили. Мой тупой взгляд за окошко несколько освежают галопирующие мимо огни.  Я вдруг вжался в свою пятнистую полку и каждым своим вздыбленным волосочком почувствовал, что безвозвратно одинок. На весь вагон, на всю железку, на весь этот жаркий июль.
Местом нашего содержания определены были так называемые «красные казармы» учебного полка зенитно-фаллических войск. Занесло нас туда ночью.  Сразу повели в баню - принимать постриг и получать монашеское одеяние. И коз¬лу понятно: наш гражданский долг - максимально обезличиться, чтобы закля¬тые враги нашей любимой Родины запутались при подсчете.
Налетела стайка молодых людей со свирепыми лицами и жёлтыми плевками на чёрных погонах - наши младшие командиры. Они спешили взять нас под своё заботливое крылышко. Один из них с цыганскими глазами и гусарским усом подплыл ко мне и, повертев меня из стороны в сторону, приказал «Сни¬май! Рубашка, штанцы - мне.» Это был первый в моей жизни военный приказ. Я попытался пошутить: «У меня и плавки хорошие», и вдруг с ужасом вспом¬нил, что там у меня... Наслушавшись рассказов о подобной практике тоталь¬ном конфискации, я перед самой баней засунул в плавки деньги. Лицо Перво¬го в моей жизни Командира не потревожила наивная шутка: «и плавцы тоже да¬вай. На хер они тебе теперь нужны.» Моя и без того идиотская улыбка пре¬вратилась в гуинпленовскую. Деньги выпали, и я помахал им своим... Ну чем Иван-царевич разбудил дрыхнувшую красотку, чем этот некрофил постучал по крышке гроба... Ну вот и я тем же.
Аривидерчи, денежки,
Аривидерчи, свобода...
«Ты бы их ещё в ж... затолкал», - заботливо посоветовал мне мой Первый Командир. Хорошо, что с перепугу я не принял это за третий приказ моего Пер¬вого Командира.
Дали лежак на втором этаже сдвоенных кроватей «а ля рус». Пинками за¬пихнули в бытовку. Дали чёрные, как мавр, шевроны, погоны того же афри¬канского происхождения и какие-то блестящие крестики.  Сбитень с Украины попытался повесить один на шею. Трудно было догадаться, что это; как вы¬яснилось, две скрещенные пушечки. А я, честно говоря, уже подумал, что попал в засекреченную роту сексуального меньшинства.
Погоны были словно из металла - никак не хотели пришиваться. Особенно капризничал левый. Он то оказывался под мышкой, то прятался за спину, то совершенно неожиданно прилипал к воротнику... А интересно, почему у меня простые погоны? А тот сфинкс, который следит за нами, носит полосатые. Это сержант Балюк. Он - наша «домоуправительница» и наш домашний палач. К нему можно обращаться только на «вы», постоянно оговариваясь: «товарищ сержант». Престарелый «товарищ сержант» старше нас максимум на два года. Я посмотрел в зеркало - всё олл райт. Сержант Балюк показал на груду грязного белья, сваленного в углу, и деликатно намекнул, что эта куча ждёт не дождётся, когда я отнесу её к старшине.  «Еще один казарменный босс», - предположил  я, нежно облапив потные обноски. Я уже знал слово «каптёрка» и даже знал, что это там,  «где водится старшина». Было даже немного любопытно: какая она, старшина?    Я спокойно, без лишних церемоний, зашёл к этой (нет сомнений) женщине в каморку (немного пошикарнее, чем у папы Карло), сбросил всё на пол в углу, покосился на тушу, разва¬лившуюся в кресле,  о котором тот же папа мог только мечтать. У этой... фу, оказалось, у этого - на погонах полоской больше.  «Тащи обратно, П... отсюда,» - неожиданно туша показала свой нрав.  «Сержант Балюк...», - начал я было. Этот тусклый тип взъярился, как носорог, которого ранили: «Я приказываю!..» со всякими наилучшими пожеланиями и напутствиями.  В го¬лове зазвенело, кровь царапала виски, а в груди, напротив, мерзкий холо¬док.  Я бросил всё тряпьё в коридоре и потопал к Мойдодыру. Тут-то меня и перехватил старшина. Его беличьи, близко посаженные глаза упёрлись в мои, потихоньку леденящие. Взял меня за грудки и ядовито прошелестел: «Первое очко от окна.  Я проверю». Это была привилегированная дырка в туалете. Так мне объяснил «случайно» находившийся поблизости сержант Балюк.
Что же делать? Тяжело глотая воздух (одна хлорка, ни грамма кислорода), я, как мне тут же посоветовал улыбающийся сержант Балюк, посыпал песоч¬ком и, выбрав щётку с длинной ручкой, стал уныло ею шаркать.  Сержант ушёл. Зрелища не получилось. Лёд в глазах начал таять. Мне было неловко за свои глаза. Но они плыли словно отдельно от меня.  «Лиха беда – начало» - по¬думал я и утёрся ещё свеженьким хрустящим рукавом, сто был мой первый день в армии колхозницы и рабочего.

Как это ни странно, ко человек в самом деле поразительное существо, особенно советская особь - ко всему привыкает. Загнать слона на север -сдохнет. Загнать наше животное в нашу животную армию - выживет,  сволочь. Целыми днями утрамбовываем плац. Плац - площадка для рок-н-ролла в кирзо¬вых сапогах. Бегаем, как лоси, мотаем километры. Турник задохнулся от соб¬ственных стонов под похотливыми руками «духов».  «Дух» - солдат до прися¬ги. Ещё не солдат, но уже не человек. Берём заср..., а потому скользкую, в окопах, полосу препятствий. Тошнит от одной обложки закоренелого Устава. К чувству тошноты можно привыкнуть. Хроническая усталость когда-нибудь пройдёт. Но кто бы знал, как давят эти стены, когда знаешь:  там, на воле, живут весёлые, может, счастливые люди. А ты почему-то здесь.  С постоянным чувством затаённой опасности и несвободы действий. Любой офицер даст кучу нарядов, любой сержант не в духе, может запросто дать пинка.
Слава Богу, в полосках и звёздочках, вздутых на погонах,  я уже секу. Мои «зёмы», наскоро обученные русской лексике, торжественно читают по сло¬гам и слюнявят застиранный кусок обвислой материи. Я тоже причастился. Под барабанный бой. Как на казни. (Ветеранов не трогаю).  Вонючий штандарт неприятно коснулся лица.
Всё, я солдат армии козлобородого мудофиля.
Помаршировав для аппетита пару часиков, наш взвод оккупирует столовку - Храм Приёма Пищи. Снимаем пилотки, непринуждённо и ласково улыбаемся наше¬му духовному отцу сержанту Балюку, пристраиваемся в очередь голов в сорок. Все в тёмных одеждах и лицах. Позади меня двое прихожан с  поистине христи¬анской любовью и терпением занимались третьим. И он, вняв их мольбам, по¬плёлся к выходу из Храма,  окропляя стены красным вином и святой водой. Не¬счастный, он так и не понял, не испытал счастья у заветного окошка - Ал¬таря Раздачи Пищи.
Чем ближе к цели, тем светлее и радостнее постные лики братьев во Хрис¬те. И вот, одухотворённые, охваченные единым порывом, мы, все такие разные и близкие, одной дланью пытаемся ухватиться за скользкий подкос, другой -за такие же неуловимые ложки и вилки. Сзади поторапливают так вежливо, что, услыхав это, Богоматерь разрешилась бы ещё одним ангелочком. Ах, вот и хлеб. Две положенные пластинки - на поднос, две - в карман «чебурашечьих» галифе. В душу проникает щемящее ощущение счастья - я увидел тарелочки с ква-ква-квашёной капусткой. Мои персты неуловимым движением из двух пор¬ций сотворяют одну - мою. Это уже преступление против Бога, против народа Палестины.  В то время, когда я хамски съедаю горсть не то капусты, не то водорослей, залитую не то маслом, не то мочой, я, наблюдаю за неминуемо приближающимся коммунизмом - горячим со сморщенной глазастой картошиной в светлой водице и накаканным вторым. Правильно говорят очень верующие лю¬ди: «Бог не фраер - всё видит.» Справедливое возмездие  наступило. От богоугодного удара сзади по почкам моментально отваливается спина, отключает¬ся дыхание. Кто-то уже сейчас не против причислить меня к лику святых. Меня это не могло не обрадовать. И эта радость, видимо,  отразилась на моём лице. Молодой повар - младший служитель Культа Приёма Пищи - утопил половник.  Я немножко резко и много смиренно развернулся. Наша радость, духовный отец, стоит и улыбается, подбадривая меня на новые фокусы: "Из столовой бегом марш!  Бегом,  я сказал!.. Стой!  Назад, ко мне! Бегом...  Я сказал: бегом!" Храм рухнул. Утроба занялась самоедством.  Я угрюм и нетороплив, как альпийский мул.  «Упор лёжа принять!» - никак не успокаивается Наше Счастье. Я стою. Немота спины проходит, начинается сеанс иглоука¬лывания внутренностей. От благодарности за это я готов был броситься моему наставнику на шею.
Итог моей «борзоты», как сказал сержант,  вырисовывается. Я удостаиваюсь чести быть пионером (салют!)  во всех самых привилегированных нарядах: по роте, по кухне,  по столовой.  Но самое-самое впечатляющее, отчего я переполнен гордостью,  - свинарник (салют) – царство розовых поросят.   Я, горожанин до костей мозга,  с пеленок мечтал приобщиться к свиньям и их образу жизни.

Как обещали, меня очень скоро произвели в дневальные. Оказалось, почётные обязанности дневальный исполняет и ночью. Можно было назвать ночником или, по крайней мере, лунатиком, подумал я.
Моё приятное времяпровождения усластили не менее приятным общением. На пару со мной заступил на ударную вахту такой же труженик Андрюша – хохол по убеждению. Настоящий былинный богатырь. Ну прямо вылитый Попович в молодости. Полагающихся двух паек в столовой ему явно не хватало.
Обслуживание ночлежки, наречённой в генеральском просторечье « казармой», осуществляется следующем образом: один стоит с табельным тесаком на входе и добровольно отдаёт свою честь каждому встречному-поперечному, другой вылизывает это благородное заведение под неусыпным очком сержанта – суточного начальника над дневальными. Через каждые два часа дневальные меняются местами, только жаль – не с сержантом, а между собой.
Андрюша решил меня опекать. Он ходил по пятам и занимался моим сексуальным просвещением: «Скажи: п…». Мне казалось, он помешан на женщинах и «москалях». Он утверждал, что я не мужик, раз я не матюкаюсь. Сие изящное плетение словес меня прямо-таки выворачивало. Я стойко держался, оставаясь всё ещё пресловутым « маменькиным сынком», проведшим за книжками всю свою доармейскую молодость. Здесь меня захлестнул и подхватил этот славный, здоровый язык, неотъемлемый, как военный мундир. Будь то солдатский фрак с воздушными манжетами или линялая гимнастёрка генерала. Я всё ещё не достаточно засекретился, и окружающие дружно помогали мне «доделаться».
В окошко туалета просочилась ночь. Ночлежка благоухала. Луна нюхнула, чем здесь пахнет, и отошла за тучку – приходить в себя.
Я стою у окна и недовольно взираю на Андрюшу, загородившего выход из туалета. Он в недоумении. «Бачишь?» - спрашивает меня бендеровец и показывает мне свой кулачище. Это значит, что раз он сильнее, то в туалете суждено убираться мне, иначе он меня госпитализирует. Сделав умную мину, я высказал свою «пойнт оф вью» на «генерал лайн» моего бесконечно ува¬жаемого собеседника.  Я хотел дипломатично доказать превосходство интел¬лекта над грубой физической силой.  Андрюша ухмыльнулся и почесал волоса¬тый кулак. И тут я понял, что если не Андрюша, то сержант уж точно заста¬вит, и точно меня, потому что богатырь кидает всех сержантов через одно место (кроме упоминавшегося). А я... Когда на разводе нам представили нашего суточного начальника: «Сержант Кандыба»,  я не удержался и сделал сержанту рифмованный комплимент: «Кандыбу на дыбу!».
С чисто индейским словом «п...» я налетаю на Андрюшу. Мой козырь -неожиданность, стремительность, истеричный напор. Ошеломляешь противника; пока очухается - успеваешь смыться. Не на того нарвался. Не меняя позы, громила просто отмахнулся от меня, как от назойливого насекомого.  Ползу¬ба отлетело, как носик от чайника.  Андрюша то удивлённо пялился на свой жутко кровоточащий кулак, то на меня.  "П...!  П...!  П...!" - пулемётной очередью выдавал я, плетя фантастические узоры с целой обоймой экзотиче¬ских слов. Копившееся эти два месяца прорвалось не солёной мокротой, а уже чем-то конвертируемым, внушающим уважение   у окружающих.

Борьба за выживание велась так ожесточенно не только в столовой, но и в бане.  Сюда, раз в неделю, строем и с песней про доблестных фаллистов нас приводили сержанты. Десять минут на раздевание-одевание, пять – на взмыливание. Здесь воевали за место под солнцем (простите, под душем), за грязные тазики и краны с горячей водой. Только намылившись, по коман¬де мы выбегали в предбанник и, стоя на скамейках, напяливали на себя свежее бельё. Вошла невозмутимого вида пожилая женщина со шваброй и стала осушать мутные лужи на полу. А здесь - как на винограднике где-нибудь в Севилье: рядами отовсюду свисают спелые гроздья.  «Гроздья гнева», как сказал бы Стейнбек.  Ведь в этом было столько поэзии - просто море раз¬ливанное.
Я смутился присутствия женщины и повернулся к лесу передом, к Карге задом.  «Ананасы в шампанском», как сказал бы Северянин, дружно заржали. Она спокойно шуровала шваброй.

Шесть месяцев, как шесть дней. Декабрь, наконец, разродился снегом. И вот моя уже по-настоящему басмаческая рожа мелькает у монитора по на¬ведению ракет, впихивается в презерватив, иногда называемый противога¬зом, брызжет слюной, наслаждаясь пересказом местного Домостроя - Устава ВС СССР. Благодеяния командиров не прошли даром:  я сам стал маленьким раисом — младшим сержантом. Две золотистые сопли на обугленном плече вменяли мне в обязанности быть таким же добродетельным, как и мои недавние полюбовники, престарелые сержанты.
Новоявленным «лычкарям» (сержантам) и «рексам» ( ефрейторам) дали пинка под зад, отправив дальше по этапу - В войска. Я попал к отщепенцам в ка¬раульный взвод, решив немного отложить приятнейшую поездку в войска. Эта банда стволов в тридцать должна была торчать на никому не нужных до¬революционных объектах, пока «духи», уже заполонившие казармы, не примут обряд послушания.

Ночь. Мороз под тридцать. Ветер шаловливо повизгивает в крыльях про¬мёрзших антенн и пытается сорвать мощные прожекторы. Обсосанная луна ку¬тается в рваную мглу.  Я кутаюсь в огромнейший мохнатый тулуп. Ледышка на ремне в виде АКМа возлежит на груди. Хожу вдоль колючей проволоки от кноп¬ки к кнопке и сигнализирую: «Я жив, я жив, я жив...» Прожектора освещают меня и мою тропинку в снегу, подло скрывая всё остальное. За мной увяза¬лись две караульные псины - блохастые зажравшиеся твари. Гавкнуть - и то лень. Ух,  я вас! Улепётывают,  отвратительно бултыхаясь в сугробах.
Я мёрзну и думаю о тех, кто сейчас зарабатывает пролежни в казарме. Вон силуэтится в окне Серёга Мирошник. Бодрствует. Сволочь, И как же ему не бодрствовать - мои пирожки рубает. С горячим чаем. Юрка Москалык отки¬нулся. Начальник караула, капитан Башлыков, тоже дрыхнет, не просыхая. Иногда проснётся, похвалит мои пирожки с колбасой и опять давай «хомяка давить.
Сегодня моя премьера. Я заделался пугалом. Ещё курсантом я обычно изо¬бражал или командора Дона Педро после смерти у половой (извините - полко¬вой) тряпки, или заботливо лелеял казарму. Иначе у меня не выходит. Одни крайности. Теперь, оторвавшись от Иркутска на сорок километров, охраняю с двумя идиотами груды дребезжащей дряни.  А этот паразит - храпящий капитанишко... Прихлебатель хренов. Только зря готовишь на него. Ещё и зашугал. «Если что, - говорит, - занимаем круговую оборону вокруг караулки.»  А я как же? Они там, допустим, окапываются, а мне какую тогда оборону за¬нимать? «А тот, - говорит, - кто в данный момент на посту, с боем проры¬вается к караулке.» «..., - подумал я во время инструктажа, - зачем сво¬их-то расстреливать?» Подумал, но ничего не сказал. Поумнел, видно.
Мысли похрустывают на морозе в такт размеренным шагам. Час прошёл, мне остался ещё час. Десять шагов вперёд - посмотрел назад, посмотрел вперёд - десять шагов назад к т.д. Да что это я, забылся совсем: положенных пять раз не оглянулся. Разворачиваюсь медленно, как антенна. Ещё никого не ви¬жу, но... вижу тень от человека. Отнимаются руки-ноги. Падаю. Грох!  Кто-то резко и противно свистнул в ухо и полетел дальше.  Я видел вспышку из тьмы по ту сторону «колючки». Слабость улетучилась вместе с пулей. Тень от человека постояла-постояла рядом и рассыпалась на двух милых пёсиков. Уползая с освещённой дорожки,  отвратительно бултыхаясь в снегу,  я истеричным голосом пел гимн Советского Союза.

Место, где мы были в прошлый раз и куда приехали тем же составом, сейчас называется Дальним полигоном.
Ночь. Я бодрствовал - сидел на кухне и чистил картошку. Юрка Моска-лык дышал очень свежим воздухом на посту. Тут мне пришла дикая мысль, что мы охраняем не пост, а самих себя.
Юркина смена - Серёга Мирошнкк - на два часа породнился с кушеткой в душном закутке караулки.  Я посмотрел на часы:  пора его поднимать.
Русые волосы слиплись в бесформенные комки, нижняя губа обиженно от¬топырена - жалко такого будить, но надо.  «Серёга», - скрипнул я у само¬го уха. Труп. Немного раздражаясь, встряхнул его. Ноль эмоций.  Я пере¬вернул кушетку и вывалил Серёгу на пол. На меня уставились детские непонимающие глазёнки.  Серёга сел и стал наматывать портянки.  Я пошёл до¬чищать картошку. Минуты через две в окошко постучал приклад автомата - Юрка надышался досыта.  Я бросил нож и пошёл посмотреть, что там Серёга копается.
Один сапог на ноге, другой сиротливо взирает на спящего хозяина. Я взял сироту за голенище и долбанул по его оприходованному собрату...
Поставив Серёгу на ноги, я пристроил на нём тулуп, автомат, штык-нож, боекомплект и увенчал всё это шапкой с ушами. Юрка злой и одереве¬нелый залетел в караулку, и мы вытолкали полусонную смену за дверь. Те¬перь я мог поспать, но решил дочистить картошку и дать Юрке возможность немного отогреться на кушетке.
Серёга подошёл к стенду заряжания оружия.  Я прислушался. Шкурка сбе¬гала с картофелины ровными колечками. По Правилам к пустому автомату сначала приспосабливается штык-нож. Автомат снимается с предохранителя. Передёргивается затворная рама. Производится контрольный спуск, чтобы убедиться, что там не спрятался патрончик. Автомат ставится на предохра¬нитель. Пристёгивается магазин - рожок с тридцатью патронами... И - впе¬рёд, за Родину.
Слышу: там, на улице у стенда, что-то не так. Только сухо «щёлк-щелк» - стучит затвор автомата. Шкурка мягко пружинит в ведро, и картофелина ныряет в воду. Дверь в кухню распахивается, вместе с морозом ввалива¬ется Серёга. С ножом и картофелиной в руках я встал ему навстречу. Он в непонятках. Я- тем более. Между нами метра три. Ствол автомата посмат¬ривает в сторону моей груди. «Гляди», - чему-то улыбается Серёга. Он щёлкает затвором – патрон выпадает из автомата. Он щёлкает ещё  и ещё – патроны тупо стукаются об пол. Я был спокоен – но тут до меня дошло – резануло по глазам пристёгнутым магазином. Вероятно, обилие патронов при мнимом отсутствии магазина и удивило всё ещё спящего Серёгу. Он нарушил Правило: сразу пристегнул магазин и тут стал проверять отсутствие патронов в автомате. Естественно, с предохранителя автомат снят. Я открыл рот, чтобы сказать этому…, но слова застряли где-то на подходе. Я не мог сдвинуться с места и, как заворожённый, смотрел на прыгающий ствол. Что он сделает дальше – поставит-таки на предохранитель или нажмёт курок? Серёга вспомнил: контрольный спуск! Я не успел даже ужаснуться. Яркая вспышка опалила лицо, и я задохнулся от полной струи горячего газа. Пуля ушла в низенький потолок, засыпая меня белым конфетти извёстки.
Серёга уронил автомат; мой убийца окончательно проснулся, а я чуть было не уснул навеки. Зашёл растрёпанный заспанный капитан. Осмотрел место расстрела. «Все живы? Ну и х… с вами», - подытожил он и ушёл спать.
Мои руки дрожали, и я никак не попадал ножом в картофелину.

Вот и третий мой настоящий караул. Хоть бы на этот раз без приключений. Заледенелый от дыхания противный воротник тулупа карябает сухие обветрен¬ные щёки. Морозную ночь взрыхляют фары и гудение машины. Я побежал открывать ворота. Начальство прискакало поздравить с Новым 1989 годом. Из окошка козырнули. И я просто так отдал честь левой рукой. «Бобик» тормознул у караулки. Стоя у открытых ворот, я смотрел на далёкие огни какой-то деревеньки. «Они, наверное, были оттуда», - подумал я и вспомнил женщину, которая приходила к нам и назвалась Прокуратурой. Прокуратура сказала, что в меня стреляли подвыпившие местные охотнички. Их взяли тёпленькими в ближайшей рощице. Оно и понятно: такая прекрасная, как на ладони, со всех сторон освещаемая мишень. Что я им, утка, что ли? Надо встать и наблюдать откуда-нибудь со стороны, из темноты. Хотя бы вон за те железобетонные плиты. И от караулки не далеко, если что – метров семьдесят всего. «Бобик» завёлся и отчалил от караулки.  «Тебе мину сейчас.  Подложил бы?» - спросил внутренний голос.   «Конечно подложил бы», - возмутился я,  закрывая за начальством ворота. Мне больше не козырнули, А ведь положено. Моя рука успела подняться только до плеча. «Да пошли вы на!... » - успокоился я, посылая вслед недвусмысленный знак.
Плотно стояла занавесь снега. За плитами темно и безветренно. Это как раз то, что надо.  Я спокойно справил естественную надобность, запрещён¬ную Уставом, и было расслабился, чтобы не мёрзнуть, как собака, но... что это? Галлюцинации... хруст... хруст... хруст... Кто-то тоже зашёл за плиты. «А-а, выследили,» - струхнул я. Однако же на этот раз охотники да¬лековато забрели. Команды, необходимые в таких случаях, частично испари¬лись. И со мной случилось... Нет-нет,  я не упал опять в снег от страха. Опустил воротник, зубами сорвал варежки, снял автомат с предохранителя и нервно передёрнул затвор.  На всё ушли секунды. Теперь плавное нажатие курка, и товарищ Хруст-Хруст моментально сливается с природой.  «Руки вверх! Ложись!» - страшным голосом заорал я. – «Руки вверх,  падла! Ло¬жись!» Я бежал между плитами, лихорадочно выискивая того,  кого собирался разнести на составные.  Я готов был стрелять.    Малейшее движение где-нибудь и я выпускаю весь рожок. Меня лихорадит.  Я почти спотыкаюсь обо что-то мягкое и живее. Отскакиваю. Огонь!  Нет огня. Леденея, ощупываю предохра¬нитель - спущен. Удивляюсь этому казусу к своему возбуждению, поднимаю-таки предохранитель и... Приглядываюсь к лежащему Хруст-Хрусту, уже поря¬дочно занесённому снегом.  «Ну ты, х..., руки вверх!» - опять кричу так, что самому страшно. Не поднимая головы, лёжа на животе, человек поднима¬ет ладони кверху.  «Ползи к караулке!  Ползи... шагом марш!» - не помня се¬бя от восторга, командовал я. Он покорно пополз в нужном направлении, и я подумал:  «Надо же, какой толковым попался, сам знает, куда.» И еще по¬думал:  «Очень уж он сноровисто ползает,  надо быть начеку,  а то уползёт куда-нибудь в щель. «Руки вверх!  Ползи!  Шагом марш!» - исходя на г...,  я помогал преступнику прикладом автомата. Тот,  послушно подняв ладони квер¬ху, полз на локтях. Караулка заперта. Фонарь над дверью впустил меня и задержанного в свой желтоватый кружок.  Последние метры мой питомец еле огребался и лежал теперь одним сплошным месивом снега. Я нажал на кнопку звонка. Дверь открыл Юрка и сразу проснулся, как будто и не дрых вовсе. Он без спроса опустил мой предохранитель и, смущаясь, как девочка,  спро¬сил:  «Ты кого, это самое...» Я хотел было возмутиться этой наглой выход¬ке, но гордо выпятив грудь, снизошёл-таки:  «А кого надо было... мароккан¬ского полковника, что ли?» «Никого не надо было»,- стоял на своём уже на¬чинающий краснеть Юрка.  Ну это было свыше моих сил.  Я думал, меня примут, как народного героя, а тут... Ух!..  Я им преступника поймал, а они мне лыбятся. Всё, баста, хотел по-доброму поладить, теперь меньше, чем на ме¬даль не соглашусь (можно юбилейную).
Понимая, как это низко - трепаться со своим негеройским сослуживцем, я официально заявляю:  «Капитана Башлыкова ко мне!» «Вот он»,- сказал Юр¬ка, показывая пальцем на сугроб за мой спиной, и грустно добавил:  «Отлить пошёл, бедолага».

Отверните свои слезливые рыла места благословенные,  не кашляйте, «красные казематы» и идите на х...    В этих священных стенах я на всю жизнь набрался добродетелей, наконец, почти «доделалоя» и стал настоящим ...сержантом. Как сказал один литературный потаскун (уж и не помню, ка¬кой):  «Сержант - это звучит круто». Я понесу это учение под флагом мессианства в другие непокорные обители, чтобы все склоняли головы перед добре¬детелями сержанта.














Часть вторая
 Палево.

Да уж, в такой мороз только в кузове грузовика и болтаться. А что им, тушку мяса везут и меня «нулевого» сержанта. Ещё немного и две тушки получится. А она, собака, прыгает как живая и норовить мне ноги перебить. Я сначало отбивался, а потом ногам стало всё равно. В кабине тепло. Там, кроме водилы, прапор и мой пронырливый сослуживец Серёга Сомов.
Машины вильнула задом и свернула с дороги. Под снежным перемётом оказался лёд. Из кабины вылезли толкать. Спрыгнул и я. Хотел на ноги. И ничего смешного. Просто с ногами не совладал и зацепился ими за борт. Может я так всегда в сугробы спрыгиваю, «головкой». И не «бо-бо» она у меня. И в детстве с кроватки не падал. Где клоуны? Какие клоуны? Спрашивая «Скоро ли?» «Да тут за леском, через сопочку» – отвечает смешливый прапор. Двинули дальше. Снова в кузове. Морда деревянная, усы обволошены инеем. Надо расслабиться, а потом резко напрячься – помогает. Расслабуха пошла – пошла… Индийские йоги вроде даже летают, только что без тела. Ощущение полёта – вхожу в транс что ли. Нет не в транс – в снег, рожей, «на бис». Зря я с собой тело прихватил. Теперь неси его туда куда прапор рукой махнул.
Иду, так сказать, минут через двадцать дошло – надо было «бить» по дороге. И ведь не скажешь, что лучше поздно, чем никогда. Лезу. Уже тепло. А вокруг ели растопырились. Так и норовят за шиворот снежка всыпать. Ползу. Какой мороз! Жарко. Весь белый, будто в масхалате, вываливаю на какую-то дорогу своё неказистое тело. С меня парит. Сижу прямо на снегу и жадно шарю по верхушкам елей – ищу какие-нибудь антенны. Тишь.
Тайга насторожилась. Вдруг где-то рядом щёлкнул затвор автомата. Я вздрогнул, холодные мурашки пробежали по мокрой спине. «Стой!» - приказа кто-то. Я медленно встал. «Стрелять буду», - обрадовал этот некто. «Может не надо!» - говорю. «Надо», - сурово отвечает храбрый незнакомец из-за дерева. А я взял