Мёртвые Кролики
Кажется, мои губы обрели неиссякаемый металлический привкус крови, который мне уже второй год не удается вывести даже самым лучшим порошком. Крыса по кличке Тоба перегрызала натянутую бельевую веревку, а меня бранили за способ жизнедеятельности, даже постфактум никогда не объясняя, как было бы правильно. Я не испытывал к этой шлюхе никаких особых чувств, просто у неё были большие сиськи, а мне было шестнадцать. Наверняка она желала мне только добра, и не оставляла попыток состричь мои волосы, поскольку ей казалось, что я становлюсь похожим на девку. Наверно она боялась, что я могу стать такой же шлюхой как она, наверное, боялась конкуренции. Как бы там ни было, люди тоже кончаются как какие-нибудь задротные фильмы о вампирах, в которых даже не пишут «The End», надеясь когда-нибудь снять такое же задротное продолжение. Как-то на большой улице я слышал глухое и фальшивое пение скрипки в руках белёсой малолетки, то и дело строившей страдальческую мину ради симбиотического соития со своей мелодией, и определенно макака внутри меня обретала форму немного потрёпанной, но все-таки, жар-птицы из недочитанных сказок. Может быть, я дослушал бы произведение до конца, но глаза мои не особо жаловали навящивое солнце, а в кармане неизменно оказывалась нетронутая пачка сигарет, которая, как ни прискорбно, приносила большее наслаждение, нежели подобные мероприятия.
Мои годы за меня считала Карин, каждый раз она дарила мне очередную хрень, а на семнадцатый год всучила свою девственность, и мне напрочь отбило становиться шлюхой, поскольку уже через полчаса мне осточертело её драть, и слушать этот эротический свинячий визг. В прошлом меня определённо как-то звали, но с весны я не мог вспомнить как именно. Все помирали с такой же активностью, с какой плодились кролики. Это были кролики наоборот – мёртвые кролики. И меня несчадно душила зависть. Мне чрезвычайно сильно хотелось стать таким же, как они, но, когда вокруг не оставалось ни единой пушистой души, я выжидал дождь и уходил к другим.
Съехав по стене в жаркий полдень девяносто девятого, я обнаружил себя человеком. И человек этот не имел ни малейшего повода улыбнуться мне. Жар-птицы внутри уже не было и, как ни странно, макака подохла тоже. Моему телу изливал душу бухой и вонючий бомж, которого, как он объяснил, жизнь отымела в задницу и выкинула на свои задворки. Он очень громко плакал, и у меня разболелась голова, в воздухе вальсировала вонь разлагающегося мяса, исходившая, то ли от бомжа, толи от меня самого. В такие моменты очень хотелось кого-нибудь полюбить, и никак не удавалось сдохнуть. В бестолковом полночном трёпе с очередной мозгоёбкой я заметил, что она необъяснимо прекрасна. Речь о времени, музыке, жизни, естестве, воспоминаниях: я тонул в движениях её до омерзения пухлых губ, и сверкания свинячьих глазок ослепляли моё восприятие, так называемой, действительности. Потом пробили часы, потом я трахнул её, потом она попыталась меня задушить, и как только данное действо начало необъяснимо меня забавлять, я принялся шарить по карманам в поисках неизменно оказывавшейся там нетронутой пачки сигарет, поэтому дальнейшие размышления не имели смысла. Дым мешался с ветром, ветер с дождём, а тот смывал пепел, что без конца накапливался в ладонях, где никогда не было ничего кроме этого самого пепла.
В два пятнадцать после полудня где-то между стеной и осенью, около двухтысячного года в кармане не оказалось сигарет, а прогнивший разум посетила первая за прошедший месяц форменная мысль. Наверное, перед тем как окончательно расстроиться по поводу курева я понял, что умирать, собственно, вовсе не обязательно, для того, что бы стать мёртвым кроликом.
Nia Luts\2010
Свидетельство о публикации №210011101048