Моральное опьянение

               
                - Не бывает меня без пониманья себя.
                - Тогда это уже общество.               






               
     Слякоть на асфальте нагнетала ощущение неясности в мыслях. Не было в них отрадности и если где-то и создавался the festive world, то только не здесь.
     Мехнер пропустил вперед извозчика и потерянно поплелся по безлюдной улице. Он вспоминал о страшной развязке, постигшей маркиза Бернатели. Кто мог того винить безгрешно, если такого не существовало? Общество еще при жизни отвернулось от него и маркиз сыграв пару партий, не смог выдержать презрения с их стороны и потянулся к кинжалу. Записку он оставил тем, кто его уничтожил.
     Мехнер потерял шляпу, спотыкнулся и услышал, что сзади едет экипаж. Поравнявшись с ним, он остановился и оттуда вышел сэр Геодрик, взволнованный и опустошенный.
     - Ричард, - воскликнул он. – Как вам горестно… и никто не объяснил…
     - Сэр Геодрик, напрасно вы поехали за мной, - пробормотал тот. – Смысл моей жизни где-то затерялся и все пришли мне ложь сказать…
     - Дорогой мой художник, - он по отечески взял его руку. – Так опасно оставаться одному, я знаю, в молодости я чуть не сошел с ума. Да, маркиз Бернатели жертва такого одиночества, а отчего его отвергли? Из-за того, что он не старался изменить свою природную сущность, не прикрывался выспренними моральными устоями, которые я с удовольствием бы записал под номером одиннадцатой заповеди. Мне сообщили, что вы выбежали из клуба, получив известие о самоубийстве маркиза.
     - Он заказывал у меня картину, - вздохнул Ричард. – Да он и сам что-то творил.
     - Что творил – неизвестно, а натворил изрядно. – Заметил сэр Геодрик. – Поедемте со мной, мой друг. Все собрались у герцога Афемала. Многие волнуются, не потому что ситуация в городе неспокойная, но потому, что в душе места для покоя нет.
     - Кто «все»?
     - Те, кто его знал.
     - Да, поедемте. – Он подошел к дверце кареты и остановившись, спросил у своего собеседника:
     - Почему же мой мир так жесток?
     И услышал ироничный ответ, произнесенный устало:
     - Поймите, не ваш он мир, мой друг. И ждем мы не для того, чтобы оправдались наши надежды, но для того, чтобы они родились. А теперь, едем к ним.
     Они сели в салон кареты. Приехали быстро и без промедления прошли в гостиную, в которой присутствующие что-то обсуждали. Заметнее всех выделялся известный в городе художник Уоллес Фестел, стоявший у камина с рюмкой виски в руках и паниковавший на манер кисейных барышень:
     - В газетах о самоубийстве Бернатели написали на первых полосах, - возмущался он. – Но о содержании записки умалчивают!
     - Возможно, что маркиз «любезно» упомянул о нас. – Сдержанно заметил герцог Афемал. – Но mio amico, мы не настроены, впадать в панику. Ах, да! – он развернулся к Ричарду. – Любезнейший, моя двоюродная сестра просила узнать, может ли она приехать завтра на выставку и услышать именно от вас жизнеописание фламандских художников?
     - Не вопрос, Альберт. После ленча я буду ждать ее светлость. – Ответил он, рассеянно осматриваясь и желая остаться наедине, не участвуя в этой суете боязни и тревоги. Но его приятель Уоллес был как заведенный и словно провоцировал на такие чувства:
     - Только бы не сорвалась выставка фламандских художников… - бормотал он. – Мы с Ричардом вложили все силы в ее организацию.
     - Мой уважаемый Уоллес, - хмурясь, сказал хозяин дома. – Вы крайне потрясены самоубийством маркиза, однако я полагаю, что из-за этого мы не обязаны кричать «kyrie eleison» и вспоминать свои прегрешения.
     Тот воскликнул:
     - Альберт, мне безразличны мои грехи! Какая обуза! Да вот репутация шатка у меня и у всех здесь присутствующих!
     - Предлагаю укрепить, - еще сдержаннее сказал он. Все посмотрели на него. – Господа, я не ведаю, как оправдал свой уход маркиз Бернатели, упомянул ли кого-нибудь из нас или нет? Но, тем не менее, не будем на этом зацикливаться. Через час я ужинаю в клубе с его светлостью лордом Стерлинг, и тем самым продолжаю беззаботно жить.
     - А я, - усмехнулся один из гостей. – Отправляюсь на спектакль.
     - А у меня вообще свидание…
     - А мне… да мне просто хочется побродить по набережной. – Сердясь на что-то, сказал какой то немолодой повеса. И все деланно взбодрились. Ричард возрадовался лишь одному: теперь он может ехать домой.
     Нервозность его следующим утром в виде сумбурных чувств как змейка проскользнула в подсознание и, водя по залу фламандской живописи XVII очаровательную женщину, он мог ораторствовать свободно и игриво. Она ему внимала. Ей нравилась выставка. Бальзамом для ее сердца всегда оставались творения прерафаэлитов, а будоражащим сознание наследие Ван Дейка и Рубенса.
     - Осмелюсь заметить ваша светлость, - благодушно шептал Ричард. – Что мое творчество напоминает в какой то степени  картину Вермера «Аллегория живописи». Почему-то я всегда отталкивался от нее, а не от «Пира Валтасара» Рембрандта.
     Она великодушно улыбнулась и заметила:
     - Но в глубине души вы все равно прерафаэлит, мой друг.
     - Ах, не смелю спорить, ваша светлость. – Он поклонился. – Мы художники так рассеяны, так непосредственны перед жизнью.
     - Кто-то должен быть человеком, - продолжала улыбаться она.
     - Да, - чуть ли не кокетничая, вторил он. – Легко превратиться в животное и видеть в зеркале человеческий облик.
     - Труднее…
     - Увидеть себя животным?
     - Нет, разбить зеркало.
     Наступившая тишина, до такой степени отдавала непонятно откуда взявшейся напряженностью, что он, замявшись, вымолвил:
     - Вы умеете прятать свои чувства от посторонних, в этом вам способствует впитанное с детства воспитание, а я художник и обязан передавать свои переживания через творения.
     - Ваше право, - добродушно заключила она. – Что вас тревожит, Ричард?
     Качая головой, он ответил:
     - На днях покончил с собой один из моих друзей -  маркиз Бернатели.
     - О, да. – С искренней печалью вздохнула она. – Тяжкая утрата. – И оглянувшись по сторонам, прошептала:
     - Сюда замешано общество, а коллективизм свойственен бесцветным натурам, гордящимся этим. А знаете, почему он покончил собой? Он украл у себя время для исповедания и веры. Но это до такой степени естественно, что на фоне этого события я кажусь себе фальшивой.
     - Стало быть, - пробормотал он. – Вы его не осуждаете?
     Пройдясь вдоль картин, она прикусила губу и взглянув на него, сказала:
     - Знаете, один греческий мыслитель оставил потомкам такое изречение, думаю, что тем самым смогу ответить на ваш вопрос: «бичевание иного толка, предвещает восхищаться долго».
     - Спасибо, ваша светлость. – Поблагодарил он. – Честное слово! Ваши слова стабилизировали все мое сознание. Я вам так благодарен.
     - А раз так, - весело сказала она. – Поведайте мне вот об этой картине. – И она указала на полотно Инкереса Ван Херста «Осенняя жизнь».
     И он в предвкушении чего-то восторженного и одухотворенного, начал ей рассказывать о создании картины.
     И в то время, пока он  беседовал с прелестной герцогиней, сэр Геодрик  отрешенно сидел на скамье церкви Сент Стивена Уолбрука. На алтаре не было гроба с телом почившего Бернатели, такова была его участь. Но он пришел сюда для своего душевного успокоения. Всегда, когда в его жизни, какие то негативные события как набат начинали бить в его душу, он приходил в эту церковь и смотрел на купол, который он охарактеризовал как «космический круг рая».
     Когда-то он пережил клиническую смерть. В молодости его сердце устало и остановилось. Подскочивший к нему старший брат, - доктор по образованию, принялся его спасать. И пока тот делал массаж сердца, душа его претворялась в рай. В душе возрождалось волнение к познанию себя, и крылья ангелов мудрости величаво парили в белоснежных далях великой дороги. И вот он уже ведал о ней и прикасался к хрустальной лестнице познаний. Могущество ценностей очищало вечную весну в заповедных уголках души. И превосходный экстаз растапливал холод в несбывшихся мечтах, принося с собой запоздалое осознание мира. Ангелы пели: тебе простили все твои грехи, отчего же ты нам не прощаешь за то, что не сбылось? И когда обнаружилась застывшая никчемность души, то все движение остановилось и он услышал:
     - На земле без тебя не могут. Здесь не могут без тех, кто изначально рвался в ад. Ступай обратно. Там тебя опять простили.
     Вокруг все стало исчезать и неожиданно какие то скользкие на вид существа потащили его по мрачным и ледяным галереям. Кто-то из них мельком взглянул на него и заметил:
     - Он беспокоится о своей репутации.
     Его потащили вниз по крутому склону и второй голос сказал над ухом:
     - Узнавать о нем, это все равно, что мелочиться.
     - Но почему мы о нем так мало знаем?
     - Да потому, что нас – нет.
     Его все больше окутывал страх, будто душу прожигали и пытались уничтожить и он с мольбой выкрикнул:
     - Когда? Когда я вернусь на землю?
     Они вынесли его  к грозовым тучам и, кидая в блеклую по виду лощину, выкрикнули напоследок:
     - Ты не можешь вернуться из того, что не существует! Ты сделался сутью зачатого ребенка.
     Смысл их слов был ему непонятен, но тем самым он пугал. Пытаясь встать, он услышал позади себя страшный грохот и треск. Повернувшись, он видел, как на склон горы собирается обрушиться огромная волна и смести прямо на него Ноев ковчег. Бежать он уже не мог, кричать тоже, он повалился на землю и… открыл глаза. Он вновь жил, это прекрасно. Но в другом теле. После он говорил, что рад возврату к жизни в своей стране, нежели чужой, пусть и в другом теле. Да и новое тело было даже отрадно для души, оно было еще невиннее и моложе. И пока над люлькой его умиротворенно склонялись новоиспеченные родители, на одном из кладбищ города горестно оплакивали бренные останки его первой жизни.
     По мере взросления, он видел мир сквозь призму проницательной иронии. Но изменить чье то мировоззрение посредством каких то выводов, не пытался, да и не хотел. Он укоренился во мнении, что если бы ему потребовались друзья для доказательства его слов об истинности мира, то они бы к нему не явились. Пришли бы враги, чтобы опровергнуть его тезисы. И дело было не в том, что он им не доверял, а в том, что, имея множество друзей, он приобрел одного врага – самого себя.
     В какой то момент в нем забродил фарисейский дух. Много было фальши по жизни, ибо искренность его пугала. Хотелось бежать от самого себя и затеряться в пустынных тоннелях собственной души. Но подобно стреле Зенона Элейского, он стоял на месте и лишь обрастал противоречиями.
     Но подобно тому, как на смерть отводится вся жизнь, так и его антагонизму в конечном итоге не нашлось основного места в душе. Способствовало этой перемене осознание истинных чувств, пробивавшихся все эти годы с настойчивостью. Сомнения отступили прочь и мировоззрение восстановило свою изначальную природную значимость.
     В его взглядах могло быть что угодно из разряда эмоций, но никогда не находилось места для уныния. И он всегда напоминал тем, кто по природе своей любил себя пожалеть:
     «Когда вам будет грустно и отчаяние ненароком охватит вас, вспомните о том, что надежда и вера в себя, являются залогом вашего жизненного счастья!»
     Эти же слова он говорил маркизу Бернатели в вечер его окончательного ухода из жизни. Они сидели в курительной комнате и дымя дорогими сигарами, выпивали виски. Пока он пытался вразумить своего друга на путь истинный, тот сжег в камине очередную версию предсмертной записки и начал писать новую.
     - В чем будет смысл вашего преждевременного ухода из жизни, мой друг? – Спросил сэр Геодрик. – Может вам просто необходимо сменить обстановку? Уехать…
     - Вот покончу с собой, тогда и «сменю» обстановку. – Скрипя басом, проворчал маркиз. – Да что вы волнуетесь, дружище? С моей стороны это будет всего-навсего шутка! Я пропаду на какое то время, заставив всех своих недругов думать и гадать: что же со мной случилось? Вы представляете? – И он заливисто расхохотался.
     - Что же, фантазия у меня бурная, представить могу. Но я не вижу смысла! Вы что же, просто хотите подзадорить ваших недругов?
     - И не только! – он сжег еще одну бумагу и оглянувшись по сторонам, прошептал:
     - Друг мой, вы же в курсе всей подоплеки связанной с выставкой фламандских художников?
     Сэр Геодрик молча отошел в сторону и не сумев зажечь сигару, ответил:
     - Мехнер не останется безнаказанным! Рано или поздно всем станет известно, что некоторые картины не являются подлинниками…
    Но маркиз перебил его печальным стоном:
     - Да в том то и дело, дражайший! Сегодня ли, завтра ли, но все узнают об этой афере. И тогда…
     - А что вы волнуетесь? – Он отступил к камину и смотря на маркиза, удивленно воскликнул:
     - Так и вы в ней замешаны? Маркиз!
     - Да я замешан! – Заявил он. - Именем святого Луки, не пропадайте! Сеанс еще не закончен, и мне нужны вы.
     - Я не собираюсь исчезать… - пробормотал сэр Геодрик. – Но я понять не могу, почему меня будто какая то сила тянет назад?
     Маркиз услышал звук разбившегося хрусталя. Бокал с недопитым виски выпал из руки его гостя. Дух сэра Геодрика постепенно начал исчезать. Видя, что сейчас исчезнет его связь с маркизом, он торопливо сказал:
     - Бернатели, будьте осторожны! Я пропадаю из поля вашего зрения, а значит не смогу вам помочь…
     Но в следующую минуту его уже не было слышно и видно. Он поднимался ввысь, медленно удаляясь прочь и видел, как знакомые скользкие существа проникают в жилище маркиза и громогласно приветствуют тощую старуху с косой. Намечалось убийство и темные силы пришли для того, чтобы засвидетельствовать его.
     В этот момент у парадного подъезда остановился экипаж и из него весь напряженный вышел Мехнер.
     Сей эпизод вновь ярко вспомнился сэру Геодрику. В церкви живые воспевали хвалу Создателю за возможность творить добро, а он «живой мертвец» вечного времени уже выходил из собора для того, чтобы посетить художника.
     - В принципе, именно такую осеннюю жизнь и хотел представить Ван Херст. – Заканчивая рассказ о картине, Мехнер выжидающе взглянул на герцогиню. Она, неторопливо приходя в себя, после услышанной истории о «живом мертвеце» сэре Геодрике, спросила:
     - А почему вы представлены на этой картине каким то злодеем? Или это ваш однофамилец?
     Он устало взглянул на картину и разведя руками, с улыбкою бросил:
     - Иногда, ваша светлость, мы сами того не ведая, живем в не согласии с собой. И если появляется возможность взглянуть на себя со стороны, например посредством этой картины, то тогда для наших душ еще не все потеряно.
     - А если не для всех такая возможность дана?
     С еще большей грустью улыбаясь, он, помолчав, ответил:
     - Тогда некоторые и становятся по жизни ходячими мертвецами. Эдаким негласным напоминанием одиннадцатой заповеди.
     Ничего не сказав, герцогиня подошла к зеркалу и поправив шляпку, тихо попросила:
     - Ричард, скоро ленч. Будьте так добры – отвезите меня на Риджентс-стрит. Я проголодалась.
     - Хорошо, ваша светлость. – Кивнул он и беря ее под руку, направился к выходу.
     А за ними невидимо тянулись скользкие существа, создавая после себя темноту и пустоту.