На утро после праздника жизни. посленовогодний три

На утро после праздника жизни.
(посленовогодний триллер)


После похорон старого года царил полнейший раздрызг. Благопристойность торжественных проводов старого испортил напрочь невоспитанный и по-пацански беспардонный, пришедший ровно в полночь Новый год.


Полуживые солнечные зайчики яркими пятнами отраженного от праздничных огней цветосвета прилипли-размазались где попало, подрыгивали размытыми, а то и вовсе рваными краями.
Повсюду - на, в углах и даже под диваном  валялись порванные, уже совсем нерадужные мыльные пузыри, мокрыми кругами тускнели на залапанной жирными пальчиками (мечте дактилоскописта) полировке. И лишь искры лопнувших на ворсинках ковра радужно посверкивали, усыхая в ничто.


Из разорванного нутра хлопушек еще выворачивался петлями кишок серпантин и  вываливались слипшимися кусками склеившиеся конфетти.


Искорки – детки бенгальских свечей, дотла выгоревших от ослепительного веселья, серым прахом покрыли пол, вместе с опавшими со скелетов елок иголками.
Пробки от бутылок шампанского устало покачивались, где попало - где упало в безуспешных попытках упасть навсегда.


Еще совсем недавно стройные и длинные, как фотомодели, свечи стали заметно короче и обзавелись уродливыми целлюлитными наплывами-наростами жиростеарина, а вместо белых и пушистых игривых фитильков - кривыми обугленными хрупкими черными крючками или даже полностью расползлись бесформенными лужами и каплями то ли воска, то ли застывшего плавленого силикона.

Почти всегда, невдалеке от них, валялись обугленные трупики спичек в позах эмбрионов огня.

На многих тарелках валялись изгрызенные, обглоданные кости рыб, птиц, зверей и даже косточки растений – вишен, апельсинов, персиков, яблок, винограда и др.

Изредка из темных мутных бассейнов рассолов-маринадов всплывали потрошенные, бескостные бледно-зеленые или черные тушки олив и маслин. Когда-то ,видимо, очень давно,  чья-то безжалостная рука убила их и нафаршировала их тела разной мерзостью.


Последние пузырьки в лужицах шампанского на дне высоких узких бокалов не спеша поднимались к поверхности, к свету в конце бокалов-туннелей, чтоб вернуться в свою среду, но только у поверхности делая рывок, и, незаметно и бесшумно, лопались на границе жидкого и газообразного, навсегда покидая мир игристых и искрящихся вин и веселья.
Усохшие кольца лимона корчились в предчувствие заплесневения и кисло отрыгивались на окаменевшие хлебцы.


Банановая кожа чернела и осклизевевала.
Ржавели изрезанные яблоки отдельно от срезанной кожи.
Тускнели гладкие шоколадные бока конфет, покрываясь белесым налетом.
Маслянистой вонючей желтизной разлагался майонез салатов.


Зеленели желтки и дурно начинали попахивать белки заживо свареных яиц.
Весело розовевшие когда-то в юности кусочки колбасы болезненно позеленели в салатах. Их долгожительствующие сырокопченые родственники продолжали существовать и морщиниться от старости даже в холодных вершинах холодильника.


Самые отвратительные виды представляли собой оказавшиеся в самых неожиданных местах пепельницы и их случайные заместители, заполненные вонючим пеплом - прахом измятых, изжеванных, обслюнявленных, насмерть угоревших белых и ровнехоньких сигарет и сигарилл, безжалостно удавленных, удушенных в конце прожженной (сожженной) жизни, в заплеванных костями фруктов, грязножелтоникотиновыми плевками и дотла сгоревшими спичками вместе с измятыми обертками их домов-пачек.


Девственно белые скатерти изнасилованно краснели винными пятнами. А растерзанные измусоленные грязными руками и жирными губами салфеточки валялись брошенные в тени тарелок и бокалов, пряча в некогда белоснежных складках следы чужой неаккуратности, нечистоплотности, грязи и надругательств, незаметно поеживаясь и даже подергиваясь от страшных воспоминаний от унижения и омерзения.

Неизвестно кому повезло больше – измусоленным или нетронутым белоснежным недотрогам, на которых теперь лежали почерневшие остовы заживосожженных бенгальцев, а пепел их искр серостью оставил следы повсюду. Более того – эти-то злодеи не только сжигали их, так потом еще и выбрасывали останки в мерзкие пепельницы и еще и топили их там в каких-то странных жидкостях.

Некогда гордо раздувавшиеся яркие шары-толстяки с последним выдохом господинов Пе издыхали, испуская теперь уже свой последний выдох через свою усохшую, некогда упругую кожу или через раны, нанесенные горячими искрами-ножами бенгальцев или проткнутыми шпажками пьяных идиотов. Попадались и насквозь прожженные окурками. Но большинство не потеряло ярких поясков, некогда стягивающих их узкие талии.

Но, по крайней мере, в них не было слизкой мерзости, наполнивших их ближайших родственников, гладких и пупырчатых, надушенных и намазанных, чистых или с оттенками, lubricated and aromatized, но почти всех брошенных после недолгого пребывания в самых странных местах, чистых и не очень, изгаженных или вылизанных. Всем достались страшные участи: утопления в унитазе, выбрасывания в окно, мусорный бак или погребение среди грязи под кроватями среди других свидетелей блуда, разврата и извращений.

И на всем в конце концов оказывался вечнозеленый саван из бывших одежд первой и главной жертвы этого безумного ежегодного жертвоприношения – Ёлки.