Поцелуй Персефоны Глава 11. Трансформации

«Можешь ли ты удою вытащить левиафана и верёвкою схватить за язык его?
Вденешь ли кольцо в ноздри его? Проколешь ли иглою челюсти его? Будет ли он много умолять тебя и говорить с тобою кротко? Сделает ли он договор с тобою, и возьмёшь ли навсегда его к себе в рабы?»
«Книга Иова», гл.40, ст.20-23

В какой-то момент я заметил, что во взаимоотношениях прежде отчуждённых гитариста Гены и цветочницы Светы произошли существенные изменения. Гонимый от чаще всего бесфуршетных пресс-конференций и брифингов к столу в редакции, где меня ждал постоянно зависающий от перегрузок компьютер, в мгновенных промельках, в сотый или пятисотый раз я бессознательно фиксировал что-то новое сетчаткой тех «яблок», которые, возможно, и есть плоды с самого Древа Познания. Голодный и злой, галлюцинируя даже не бананами и лимонами Сингапура, а обычным беляшом, я подмечал. Да мне ведь и следовало это делать. Предметом нового цикла моих репортажей-страшилок стали изуверские секты. В телефонной трубке и компьютерной почте соревновались голоса и послания следователя прокуратуры Антона Зубова и отца Святополка. Иногда удавалось выцарапать нечто и из пресс-службы ФСБ, руководимой литературоведом в штатском Климом Дыбовым. Да и Вера Неупокоева рыла землю копытом. Эти источники наперебой подбрасывали мне то «заказняк», то убийство с явными признаками психиатрической патологии, то фактики, тянущие на контрабанду предметов искусства и археологических артефактов.

— Труп возле «Лепестков». По всей вероятности, опять «заказняк». Поезжай! — вчинял мне очередное задание Дунькин. И, оседлав редакционную тарахтелку, мы с Димой Шустровым, давеча перевоплощавшимся в мальчонку-келаря, научившегося разводить огонь с помощью отполированного им двояковыпуклого витражного стекла, кидались к месту происшествия, пробиваясь сквозь автомобильные пробки и милицейские оцепления. И наш бессменный серый в пятнах осёл, одним ляганием мощного копыта вышибив дубовые двери, уносил нас из стен темницы.
Мой рассказ будет неполным, ежели я не упомяну ещё об одном работнике «Городских слухов», то и дело встречавшемся мне то там, то сям во время моих хроно-путешествий. Андрюха Копейкин не то чтобы придавал итоговому продукту работы немаленького коллектива кондиции иконы, он попросту был тем фирменным знаком, благодаря которому «слухи» обретали своеобразие, выделяющее их из потока им подобных измазанных типографской краской листков. Сидя в каморке между фотолабораторией и женским туалетом, Андрюха малевал карикатуры. Намеренно искажая действительность до смехотворности, он всё же оставлял её узнаваемой. Когда вместо фотографии материал с похорон Уткина проиллюстрировали картинкой с лежащим в гробу диснеевским селезнем (вместо носа торчал клюв, вместо ботинок — перепончатые лапы), телефон не смолкал от благодарностей читателей. Казалось, Уткина «заказало» полгорода.

Но самым примечательным было то, что, заглянув в каморку Копейкина, можно было провалиться в прошловековье — и оказаться среди строительных лесов, на которых вдумчивые монахи в перемазанных темперой рясах, выводят на сводах евангельские сцены. Приоткрыв двери между фотолабораторией и женским туалетом, можно было вдруг увидеть, что прежних стен нет, и ты находишься в мастерской экспериментатора эпохи ренессанса. Тут тебе и набор алхимических колб, над которыми мудрит ученик — в одном углу, и разлёгшаяся среди драпировок натурщица — в другом, и мольберт с недоконченным полотном посредине. Сам Копейкин в бархатной блузе, штанах с воланами, чулках, башмаках с серебряными пряжками, в берете с павлиньим пером прицеливался, чтобы сделать точный мазок кистью. Частенько заглядывали в каморку к Копейкину и наши редакционные Медичи, чтобы, поблуждав глазёнками по вполне узнаваемым в развешанных на стенах картинках рожам мэра, губернатора и кое-кого из братвы, удовлетворённо ухмыльнуться. Вот и гитариста Гену и цветочницу Свету Андрюха изобразил сообразно шаржевым канонам, перенеся их в эпоху дурашливых рыцарей и глуповатых прекрасных дам: он — тощий идальго с гитарой в руках под балконом, она — толстушка дуэнья, ядерными грудями навалившаяся на перила отгородки, довершение сюжета — летящий на голову исполнителя серенады горшок с розой.
 Мало осведомлённое о второй жизни свободного художника Копейкина начальство и не подозревало, что он имеет к андеграундному бытию подземки и сообщества её нищих куда большее отношение, чем могли догадываться серьёзные руководящие работники. Договорник Андрюха бывал в редакции набегами, через день. В другие дни он работал в мастерской. Где она находится и что собой представляет, я узнал лишь много позже, а до того, мне казалось, что в дни, когда дверь его кельи запиралась, он вместе со всем скарбом (краски, тушь, остро отточенные карандаши, ластики, листы белой бумаги) просто перемещался в другие времена, при этом металлические перья превращались в гусиные, ластики — в хлебные мякиши, бумага — в свиные кожи специальной выделки.

Случались со мною неожиданные перескоки во времени и в другие, самые неподходящие моменты. Заявившись с купленными у цветочницы Светы хризантемами на концерт к пианистке Кате, отслеживая полёт её пальцев по клавишам во время исполнения «Поэмы экстаза» неистового Скрябина, я неожиданно оказывался в готическом храме. Монашка-кармелитка в белом чепце исторгала величественные звуки из сверкающего рыцарскими латами органа. Кажется, это был Бах, которого я вместе с его многочисленными чадами видел намедни на эйзенхском базаре за покупкой снеди.
Зарулив в трактир «Корабль на мели» с журналисткой Валей, я вдруг обнаруживал себя на борту швыряемой волнами по морю бригантины. Валя оказалась портовой шлюхой, заманивающей в западни охочих до крепкобёдрых бабёнок доверчивых дурачков. Ещё хуже обстояли дела с замужней скрипачкой Любой. В других временах её муженёк был не виолончелистом, мирно скребущим смычком по струнам на репетиции в уверенности, что его жена варит ему борщ, а фехтовальщиком-забиякой, готовым проткнуть шпажонкой любого, кто посягнёт на прелести его жёнушки. Ревнивец врывался в спаленку, разрывая листы нот и роняя пюпитр. Смычок обращался в колюще-режущее орудие, усы торчали клинками — и чтобы не оказаться наколотым на то или иное остриё, я был вынужден ретироваться через окошко. Я прыгал, роняя горшок с гортензией. Горшок разбивался о булыжники мостовой. И, прихрамывая, я улепетывал от греха подальше, поспешно цеплялся за задок несущейся мимо кареты, чтобы улизнуть от несносного ревнивца. Даже рекламная дива Даша — и та осюрпризила меня однажды тем, что, провалившись вместе со мной и диваном в злополучную временную дыру, оказалась манипулирующей своими поклонниками с помощью карт колдуньей-ворожеей. И когда, проснувшись, я увидел на стене отбрасываемую пламенем свечки косматую тень перебирающей карты карги и узрел на одной из карт себя в шутовском наряде червового валета, мне стало не по себе: я не хотел, чтобы мною, как марионеткой, забавлялась старушка из прошлого, притворяющаяся в будущем великолепной дамой треф.
К этой же лукавой братии принадлежали и компьютерщики. Они-то имели возможность перемещаться по временным меридианам всего-навсего с помощью легкого нажатия клавиши Enter. В дисплеевом зазеркалье они выглядели скопищем глумливых уродцев. Грушеобразный бородавчатый нос Коли Осинина, перетирающего в ступке сушёные травы, вяленых змей и дохлых пауков, распущенные седые космы и выглядывающие из под верхней губы клыки Лиды Лунёвой, помогающей колдуну в приготовлении закипающего в котле зелья для перелётов в будущее — всё это открывалось в боковых ответвлениях от основных каналов, по которым швыряло меня туда-сюда, как песчинку — в колбах переворачиваемых чьей-то рукою песочных часов.

По мере моих блужданий по временным коридорам положения и ракурсы двух мною олитературенных обитателей подземки слагались в некий обновлённый сюжет. Отныне, когда Гена выходил на вольный воздух покурить или перехватить чебурек, Света бдительно охраняла его прислонённую к мавзолейному мрамору стены гитару, отгоняла нахально панкующую молодь. В свою очередь, когда Свете нужно было отлучиться, Гена приглядывал за цветочками, оберегал пластмассовые вёдра. И даже исполнял в целях рекламы романс об отцветших в саду хризантемах. Особенно трогательно выглядели Света и Гена в пору, когда подходило время сворачивать пахучий товар, зачехлять инструмент, считать выручку. Прежде Света маялась с нераспроданными цветами одна, в лучшем случае — с чернявеньким сынишкой — памятью о залётном Ашоте, вместе с его лёгшим могильным камнем на Светиной молодости чемоданом вечно алых, вечно зелёных гвоздик из эпохи кавказцев в кепках-аэродромах, фарцы и виниловых пластов.
Теперь оставшиеся непроданными розы-мимозы Гена и Света пеленали в четыре руки, словно тренируясь перед тем, как «соорудить маленького». Чуть позже глобусообразный животик Светы подтвердил, что объятия цветочницы вполне заменили Гене вожделения о турне-кругосветках. Наконец, в том же самом переходе между Геной и Светой я увидел детскую коляску с посасывающим пустышку, мирно спящим, убаюканным звяканьем струн и благоуханием цветов младенцем…
— Мальчик, девочка? — спросил я, бросив на этот раз десяточку: вот тебе и счастье отцовства!
— Мальчик! — прервав бренчание, нагнулся Гена, пряча в карман «червончик» с изображением беспрерывно вырабатывающей электричество Красноярской ГЭС, просияв, будто генераторы этой ГЭС тут же погнали киловатты к его глазам-лампочкам.
— Как звать-то?
— Эрик! — расплылся Гена в беззубой улыбке. — В честь Клэптона назвал… Ага! А Света ещё и девочку хочет… Сейчас у нас дела лучше пошли. Кидают-то больше на Эрика. И цветы стали брать — нет отбою. Я всё же «фендер» хочу купить. Стратокастер. Подключусь тут… Особенно хорошо бизнес идет, когда Света грудью кормит прям здесь. Маленький стриптиз. Мадонна подземелья с младенцем. А то ведь вяли цветы. На ночь их — в ванну, утром опять сюда, — лопотал счастливый отец.

Выносимый на поверхность напирающим потоком, обгоняемый ухватившим веникообразный букет роз мэном, я размышлял о загадке человеческого счастья, умиротворённо думая о том, что вот этим двоим, похоже, уже ничто не угрожает. Меня, провожаемого минорным звяком струн, выталкивали на свет божий самозакрывающиеся створки. Мне нужно было спешить. Тем более что по просьбе Серёги мне надлежало забрать третьеклашку Вовчика из школы и выполнить обязанности «папы на прокат» до тех пор, пока Серж не досочинит очередную «главу романа» с Киской, перевоплотясь в мартовского, блуждающего среди чердачных стропил, посвечивающего полтергейстовыми глазами-плошками кота.
Я встречал скрюченного под тяжестью ранца, изрядно подросшего с детсадовских времён Вовчика, вручал ему приготовленный было для Веры Неупокоевой шоколад — и мы шли мимо детских площадок, обсуждая перипетии компьютерной игры, в которой монстры выскакивают из-за углов лабиринта, и чтобы они тебя не разорвали, надо успевать отстреливаться из ружья-аннигилятора.
— Вот так! — прицеливался пальцем в никуда Вовчик — и из-за угла выскакивала его фотомодельно-журнальнообложечная мамка. Наблюдая, как в сторонке горделиво дымит сигаретой, опершись на капот «Ауди», изучающий нас толстый дяхон, я понимал, что о нём Серёге говорить не нужно даже под страхом упразднения нашего творческого консорциума по сочинению космического блокбастера. Даже Ироничный Хмырь — и тот помалкивал, не высовывая своей наглой рожи из пещерных глубин моего густо населённого чудовищами подсознания. Зато Меланхоличный Поэт взгромождался на пьедестал над элегичной могилой утраченной юности и замирал в трагической позе. Возвращаясь на остановку, я, выныривающим из тех самых, кипящих гадами глубин недрёмным оком, словно бы опять и опять видел счастливое семейство — гитариста Гену и цветочницу Свету. Ну разве можно было сравнить эти два соединившихся воедино осколка со спешащей куда-то бесконечной, составившейся из человеческих тел сороконожкой? Разве наш с Галей Синицыной бесплодный транзитный союз, в результате которого никак не могло явиться на свет ничего оруще-сосущего и агукающего, а лишь множились клоны тоски, депрессух и нехороших предчувствий, можно было сопоставить с этой буколикой? Разве шла хоть в какое-то сравнение эта, обрётшая счастье пара, с одиноко-безногим гитаристом Витей на другом конце метро, на площади Маркса, и сидящей напротив него замызганной тётей с тряпичным свёртком, из которого выглядывала мордашка с малахитовыми соплями под носом? Разве можно было соотнести Гену и Свету с одноглазым гармонистом Кешей в переходе у Дома офицеров и вечной его спутницей, собирающей урожай подаяний побирушкой-пуштункой с помощью уложенного на колени грязного кокона, в словно прогрызенную червячком дырочку которого сопело нечто носато-глазастое?

— Ну, что там у тебя — «картинки» будут? Или опять секты, заказухи, похороны братвы? — вопрошал Велемир Палыч Дунькин, изучая меня поверх оптики кругленьких очочков, как энтомолог разглядывает насекомое, вирусолог — экзотическую, топорщащуюся агрессивными штырьками-колючками конструкцию из аминокислот, микробиолог, создатель бактериологического оружия, ту самую молочно-кислую бактерию, которой и был я, осуществляя процесс пищеварения в утробе ужасающего оСМИнога: а нельзя ли из этой безобидной культурологически-филологической козявки создать какого-нибудь быстро размножающегося хищника, который, внедряясь в организмы госучреждений (таких же головоногих), общественных институтов и частных новообразований извлекал бы из них токсины сенсаций?
 Мне казалось — на носу моего инквизитора, тайного советника, вертухая, Главврача психушки нацеплены детали разобранного оптического прицела той самой винтовки, существенную часть которой составляет детский калейдоскоп — два кругленьких донышка в оправе. Мерещилось: стоит ему немного сменить «угол зрения» — и я попаду в перекрестье: выговор, строгий выговор, последнее предупреждение, увольнение. «Электрический стул» гудел и трясся, мясо дымилось, пахло жареным. Палач что было сил давил на рукоять рубильника. Трансформирующийся в пластмассовые тисочки телефон подползал к моим беззащитным гениталиям. Сейчас должно было хрустнуть, брызнуть и всё такое. А потом похихикивающий мясник будет вытирать тряпьём руки и приговаривать…
— И штоб завтра же сдал материал в номер!

И, пускаясь во все тяжкие, я опять налегал на сочинялки про обитателей дна.

С некоторых пор мы с Серёгой начали осуществление своего плана серии мистификаций, о чём я расскажу чуть позже, заметив здесь лишь о том, что для лучшего изучения мира отверженных я переодевался бомжем и уходил в народ. Для того чтобы преобразиться в юродивого теплотрасс и помоек, многого и не надо было. Борода с уже наметившейся проседью отрастала у меня до нужных кондиций за неделю. Волосы у меня и без того были в пределах причёски Джона Леннона времен его постельных акций протеста. Старую шапку, заношенную куртку и ботинки «прощай молодость» в моё распоряжение предоставлял великий художник Копейкин — и вот современный вариант типажа в рубище, восседающего на снегу посередь Красной площади с крестом на шее и осеняющего двоеперстием отъезжающую в розвальнях от храма боярыню, был готов. Что касается серии «картинок с натуры» о гитаристе и цветочнице, то в чисто формалистическом смысле дело облегчало то, что прототип представлял нечто вроде библейской реминисценции. А с ними я пообвыкся с той поры, как наряду с судьями, милицейскими чинами, следователями прокуратуры и рассекреченным офицером ФСБ — пресс-службистом моим источником информации стал отец Святополк.
— Вот, — представил мне Велемир Дунькин отца Святополка. — Настоятель храма имени Архангела Гавриила. Автор публикаций, разоблачающих сектантов, сатанистов, оккультологов, черных магов… Чё творят эти Белые Братья, кришнаиты, рерихисты, иеговисты! А одна мама начиталась сомнительных брошюр и зарезала своего ребёночка кухонным ножичком! Голос гуру ей приказал из его фотокарточки: убей! Вот до чего дожили…
Отец Святополк согласно кивал головою, сидя под календарём с картинкой, изображающей рериховские Гималаи, развалясь в кресле рядом с «электрическим стулом» и оглаживая каштановую бороду.
— Иван Крыж! — протянул я отцу длань со стигматами от пыток. Но он ничего не увидел. Для него, пожалуй, моя рука выглядела зелёной, струящаяся звёздной плазмой лапкой пришельца.
— Батюшка нас благословляет! — умильно сложив ручки на пивном животике, продолжал Дунькин. — Пора дать православную оценку писаниям Галины Синицыной. Вот! — сгрёб Нач-Нач со стола кучу местами надиктованных моей подружкой, а в основной массе — произведённых на свет моей бурнокипучей фантазией книжонок. — Зловещие ритуалы. Масоны. Реинкарнация. Египетская чертовщина…
— А молодежь читает, — леденяще-спокойным голосом вставил отец Святополк, — и всё это воспроизводит в реальности. Сатанисты плодятся в нашем городе, как инфузории в луже… (Тут я вспомнил о своей жажде отцовства и поёжился). Вы ведь, кажется, уже сообщали о девочке, чей спрятанный в мешок расчленённый труп был найден в канализационном колодце. Я вам сообщу новые подробности…
Я, было, хотел просветить батюшку насчёт того, что расчленённый труп девочки в мешке — одна из моих мистификаций. Розыгрыш. Страшилка. Не более того. Но явно уловивший, что я намереваюсь выдать редакционную тайну, выпучивший глаза Дунькин опередил:
— Подробности будут нелишними! Иван Юрьевич вас проинтервьюирует…
Запечатлев речи батюшки на диктофон и проводив его от кабинета до лифта возле курилки, откуда мигом выпорхнули все испорченные восточными вероучениями девочки, стоило появиться там дядьке в рясе, я застал в кабинете у Дунькина пиршество. Фотокор Дима Шустров успел щелкнуть бородача, который вполне мог сойти за бредущего босым по асфальту аки по суху Джона Леннона, будь на нём не ряса, а пиджак без воротника а-ля Махариши и расклешённые брюки. Мой иновременной спутник хрустел чипсами, запасаясь калориями на случай, если вдруг нам опять придётся оказаться в заточенье, где из яств полагается лишь протухшая вода да заплесневелая горбушка ржаного хлеба.
— Заходи! — поманил бутербродом Давид Петрович Анчоусов, наш главный. — Согреши коньячком…
Пятизвёздочный эликсир приятно согрел нутро.
— Прокололся я с этими Гималаями, — кивнул Велемир Дунькин в сторону картинки на стенке. — Знал бы, что наш обличитель заявится, — снял бы. А то он спрашивает: «А вы, часом, сами не масон?» И говорит, что эти вот две горы — груди блудницы. Ну а уж насчет «Града обречённого», змея, обвившего городские стены и тому подобного он произнёс настоящую проповедь. Мол, близок час и всё такое…
— Так и в отделе у тебя девчата этих индийских Свами понавешали! — приложился к стеклянному пистончику главный. — Но тебе, Иван, гы, благодарность с занесением в личную учётную карточку пионера… Вишь, какие волны от твоей девочки, найденной в колодце, пошли! Я ж говорил — на хрена лопатить эту нудятину из ментовских телетайпов? А фантазия на што! Вот и тираж! А теперь вишь, чё получается-то — что ты придумал — и на самом деле произошло… Может, правда, прав батюшка: зло воплощается? Я ведь тоже православный. Вот крест-то…

По ту сторону отстегнутой пуговки на ковбойской рубашке обнаружилась  седоватая нагрудная растительность - и, пошарив  по этому густолесью могучей ручищей, он вытащил из-за пазухи тусклый алюминиевый крестик на не первой свежести беловатой суровой нитке. Дунькин перекрестился на Гималаи и ещё раз опрокинул. Я молчал. Зам. главного по контактам с мэрией Шура Туркин задумчиво жевал шоколад.
— Значит так! — ударил себя по джинсовым ляжкам главный и добавил, чуть не выпрыгнув из кожаного пиджака. — Пусть Святополк громит Синицыну. Дадим интервью с ним — на полосу. И чтобы крест на рясе был виден и распятие почётче, и проседь в бороде. А на другой стороне начнём печатать роман Александра Туркина «Лунные волки»… Под псевдонимом Дымов.
Шура Туркин  потупился, скорчив кислую мину: скромность!
— Синицына напала на золотую жилу. И мы можем привлечь читателя, создав свою кузницу бестселлеров. У неё там что-то про египетскую мистику. А мы создадим сериал на местном материале. Шаманизм. Алтайские находки. Ну и чтобы трупов и секса побольше. Надо пощекотать читателю нервы…
Эти слова Глав Главныча прозвучали в тишине кабинета, словно умноженные эхом в ущельях Гималаев, - и в ответ на вибрации его раскатистого голоса с заснеженных кристаллов трехтысячников начали сходить лавины. Тут-то  Анчоусов и тряхнул до того сжимаемой в руке бумагой: это был первый блин комом или ком блином( кто его теперь разберет!),  за которым  последовала цепная реакция дальнейших событий.
— Вот первые главы романа Александра. Я прочту только несколько абзацев!
И главный забубнил, зловеще выпучив глаза:

«Он откинул одеяло и встал, стараясь не будить жену. Спальня на девятом этаже была залита пробивающимся сквозь шторы колдовским светом. Константин Селенин подошел к окну и, отдёрнув штору, уставился на луну. Ему хотелось выть. В последнее время с ним происходило что-то странное. Ему, доктору исторических наук, знаменитому археологу, знатоку алтайских древних культур стало мерещиться всякое. У него обострились слух и нюх. Волосы на подбородке, щеках и даже на лбу начали расти с такой скоростью, что он брился по три раза на дню, брал с собой в университет электробритву, чтобы, уединившись в деканате, ещё раз пройтись по щетине, но это мало помогало. Запахи, исходящие от некоторых студенток, его буквально терзали. А началось всё с того, что во время последних раскопок он наколол палец о зуб черепа шамана. Это было захоронение в долине Чарыша, где до сих пор бытовали легенды об оборотнях. Село Змеиное, где в екатерининские времена поселились казаки, а вслед за ними пришли старообрядцы-бегуны и скрытники, было гнездовищем легенд. По поверьям, в соседней пещеристой горе жил Змей, который должен был выйти из подземелья в последние времена. Местные шаманы считали себя детьми Змея и были способны превращаться в зверей-тотемов.
Череп шамана и несколько оберегов в виде плоских волчьих фигурок Константин Эдуардович привёз домой и пополнил ими коллекцию в своем кабинете-библиотеке. И вот сейчас, голый, он прошлёпал босыми ногами в это ставшее чем-то вроде музея прибежище анахорета. Лунный свет мерцал на медной скульптурке Будды, скользил по корешкам старинных книг.
Неладное начало с ним твориться ещё в лагере экспедиции, где студенты удумали поклоняться духам долины. Пораненный палец зажил довольно быстро, но вдруг начали отрастать и загибаться ногти на руках и ногах. От них он кое-как избавлялся с помощью кусачек. Стричься и бриться в экспедиции было не принято, поэтому никто не обратил особого внимания, какие у него выдурили космы и борода. К концу полевого сезона он походил на друида, дервиша, австралийского аборигена. Вот тогда-то так и получилось, что он, в сущности, изнасиловал практикантку Клавдию. И хотя она сама напросилась, согласившись прогуляться с ним до места с наскальными рисунками, где так же были изображены теперь уже редкие в этих краях волки, но такого натиска, как видно, не ожидала от почтенного доктора исторических наук даже эта весьма фривольного поведения девица.

Ещё раз взглянув на фосфоресцирующий диск луны, Константин Эдуардович открыл балконную дверь, легко перебрался через ограждение — и, цепляясь когтями за неровности панелей, без особых усилий спустился на газон. Его вёл лунный свет и, чувствуя, как удлиняется его лицо, превращаясь в рыло зверя, как заостряются зубы, как закипает в пасти волчья слюна, он мчался на четвереньках туда, куда звали его запах и завораживающее имя Клавдия.
Он не знал, почему, но знал — та самая спортсменка-биатлонистка, чемпионка с районной Доски почёта знаменитых земляков, должна была сейчас возвращаться в свой загородный домик. Она была студенткой их университета — и он давно обанял соблазнительные флюиды её запахов. Здесь, невдалеке от поселка Огурцово, всё перемешалось — дома окраины, частный сектор, сады и особняки. Замерев в кустах, существо, которое ещё полчаса назад было Константином Эдуардовичем, выжидало. Он должен был овладеть Клавдией Прониной! И вот — лёгкие шаги по тропе, запах духов, неизъяснимо дурманящий аромат женской кожи. Подождав, когда она пройдет мимо, Константин Эдуардович ринулся вслед и, предвкушая, распластался в прыжке. Ударившая в нос струя из газового баллончика заставила его откатиться в кусты. Скуля, он пытался стереть лапой выедающую глаза гадость. Тем временем он слышал, как затопали по тропе кроссовки на убегающих ногах, как скрипнули петли ворот. Но не таков он был, чтобы отступаться! Кроме похожей на крысу коротконогой таксы в двухэтажном особняке Клавдии не водилось никакой охраны — и, влекомый зовом луны, Константин Эдуардович вознамерился совершить ещё одну попытку. Его гнал инстинкт!
Сделав круг вдоль забора и пометив пару углов, он встал на задние лапы и попробовал заглянуть внутрь усадьбы. Окна светились. Дверь была заперта, но он легко мог проломиться сквозь окно первого незарешёченного этажа: стекла его шкуре были не страшны! Отбежав от ограждения и разогнавшись, Константин Эдуардович перемахнул через забор и уже собирался сигануть в оконный проём, когда раздался лай таксы, прогремел выстрел и, чувствуя, как обожгло пулей ухо, — он быстро ретировался по другую сторону забора.

Входя утром в аудиторию, Константин Эдуардович поймал взгляд Клавдии. Девушка зарделась.
— Вот! — опережая ехидные вопросы студентов, скалясь, обратился к своим подопечным профессор. — Взялся вчера ремонтировать люстру. И надо же! Прилетело плоскогубцами по уху. Едва залил йодом, залепил пластырем!
Клава ухмылялась. Девушка, конечно же, была одной из тех, кто, как и он, и ещё несколько участников экспедиции, оцарапала палец о зубы черепа!
— Н-да! Я, кажется, обещал рассказать вам о тотеме волка! О родственном уренхайцам племени алтайцев, веровавших в то, что они оборотни. А уренхайцем был Чигисхан, — отвернулся он от Клавдии, остро чувствуя спиной присутствие самки, каждой клеткой обновлённого тела помня, как ночью, в свете луны, у скалы, испещрённой петроглифами, он вскакивал на неё, перевоплотившуюся в отлитую из лунного света волчицу…»