На помин души

Со стороны похороны могли показаться вполне весёлым мероприятием и  тому способствовал мороз, явно не поспевший к положенному сроку, а потом вдруг упавший с неба разом, вместе с остатками влаги. Такой мороз до самых костей пронимает. Народ, собравшийся у свежевырытой могилы,  ритмично пританцовывал, чтобы хоть как-то согреться, отчего  это  само по себе невесёлое действо было больше похоже на только что начавшуюся гулянку, когда все ещё трезвые и негромко переговариваются меж собой в ожидании гармониста.
Покойный Прохор и сам был бы не против того, чтоб, как срок придёт,  хоронили его под сладкоголосую тальянку. Об этом он не раз прежде говаривал своему соседу, старому Карпу, только это было супротив всяких норм и правил, а без них в деревне жить нельзя!
- Ты мне что хочешь говори, Карпуха, а только самые главные виновники в похоронных делах – бабы! - говорил соседу Прохор, затянувшись самокруткой с самосадом и выпустив едкий, желтоватый дым. - Эх, хорош мой табак, до разноцветья в глазах  душу радует!
- Куда опять скакнул, как блоха? - заворчал Карп. - Ты ж про баб начал. На кой мне твоё разноцветье, когда у  меня самого – такое же!
- Про них, про кого ж ещё? Я вот и говорю: бабам повыть большая охота, вот они под такие правила попов и подзуживают. Бабам без вытья куда? Никуда! Мне, Карпуха, напоследок тальянку бы послушать. Вот, оно, какое дело ...
Одна мечта Прохора все-таки сбылась: на его собственных похоронах никто не выл, не причитал: жена померла раньше, детей своих не было –  кому плакать? Падчерица Варька скромно переминалась с ноги на ногу в углу ограды, да всё больше посматривала на могилу матери. Слёзы у Варьки давно кончились, задолго до смерти Прохора. Восьмилетней замухрышкой схоронила она отца, потом, уже в совершеннолетии, бабку по отцовой линии, что была ей вместо матери, когда та уехала жизнь свою налаживать, мужа своего первого схоронила,  потом и саму мать.  Горя ей сполна хватило, и в том горе все её слёзы и перегорели.
С отчимом своим Варька никогда не ладила, но с десяток лет прожить с ним под одной крышей всё-таки довелось. Но не о нем она думала у могилы, а о матери,  о том, как угораздило её выйти замуж на Прохора и прожить с ним почти тридцать лет. Сама бы она  и года не протянула,  до того невыносимым человеком казался ей отчим!
Сам Прохор был родом из глухой псковской деревни. Родился в сорок втором, на оккупированной немцами русской земле, в той самой деревне, откуда весь его род брал начало. Чтоб кричал меньше, мать его маковым отваром поила, пополам с грудным молоком. Это чтобы немцу лишний нерв не защемлять младенческим криком.
Рос Прохор здоровым, хоть и в войну родился. Сразу после окончания школы пошел работать на сеялку, а потом и за тракторные рычаги пересел. От переизбытка здоровья женился рано, взял за себя городскую, с подведёнными бровями,  да с довеском –  пятилетним хлопчиком Славушкой.
«Жить в деревне будем! - сказал  Прохор,  как отрезал. -  В городе мне места мало!»
Дом построил, хозяйством обзавёлся –  всё как у людей. А потом то ли городская его загуляла, то ли он её разлюбил, а только жизни не получилось. Дом Прохор жене оставил, а сам в тесный город поехал. Одному много ли надо? Жил на квартирах да в общежитиях, работал шофёром в автоколонне, по стране колесил. Однажды женщину светловолосую с малолетней дочкой подвез до станции, и ... закрутилось-завертелось! Женщина вдовой оказалась, год, как без мужа жила. Красивой и отчаянной была Варькина мать, ни молвы людской, ни свекрови строгой не побоялась: котомки собрала, шепнула дочери, что скоро за ней приедет, и уехала с Прохором ни далеко, ни близко – в Ленинград. Слово незнакомое  «лимит»,  хоть и резало ухо, но пугало не сильно, точно как и сам город, большой да чужой. Не из робкого десятка была молодуха.
 Варька Прохора сразу невзлюбила, потому что смеялся он громко, и пел, когда выпьет, тоже громко, а ещё за то, что руки у него были большие и красные! На первых порах Варьку у бабки оставили.  Плакала девчонка на печке втихомолку, боялась, что  мать не вернётся за ней. С бабушкой в деревне Варьке хорошо жилось, вольно, а только без матери всё равно сердечку было неспокойно. Показалось ей даже, что зима в том году  тянулась долго и была непривычно тёмной, как одна большая ночь.
Мать хоть и не скоро, но всё ж приехала за дочкой. Снова Варьке плачь, только теперь уж от другого. Теперь уже от того, что  остается в деревне одна-одинёшенька бабушка, кошка Катя и рыжий, непородистый кобель. Скоро в старое яблоневое дупло прилетит скворец, а её, Варьки, здесь уже не будет ...
 Прохор Варьке не зря сразу не понравился: прошли годы, а характерами они так и не сошлись.
- Прощайтесь! - раздался чей-то громкий голос, и женщины гуськом направились к гробу.
Первой подошла прощаться третья, она  же  последняя жена Прохора Лизавета,  с которой он прожил три  года. Женой  её он не считал, но жить один не мог, потому и взял в приживалки. Есть такие люди, для которых одиночество хуже смерти, таким и был Прохор. Натуру Лизаветы он знал,  и про пристрастие к её «беленькой» ведал, а всё ж позвал жить, одному-то совсем невмоготу было. Когда Варька приезжала, Прохору становилось неловко за свою сожительницу, но падчерица в их дела не вмешивалась, к тому же в гостях она бывала не часто,  и засиживалась не долго. Но один раз Прохор всё же настоял на разговоре. Отвел он Варьку подальше от дома, чтобы никто не слышал, и такие слова сказал:
- С тобой, Варька, мы никогда не ладили, а мать твою, Асю покойную, я любил. Я насчет дома ... Переписать бы его на кого, а то меня как запрокинет –  поздно будет. На Лизу переписывать не хочу, да мы и не расписаны с ней.  Может, на тебя, или на сына твоего переписать?
Подумала Варька, и  так ответила:
- Живи, сколько отмеряно, но ... хочешь оформить наследство – оформляй. Я на дом не претендую, да и сын мой тоже. У меня свой дом есть, ты  знаешь. Ты, вот что ... Оформляй наследство на племянника своего, как-никак он в моё отсутствие осуществляет патронаж. Он у тебя и гость частый, и помощник в хозяйстве первый, а я человек заезжий.
- Патронташ? - не понял Прохор. - Вечно ты, Варька, заворачиваешь, говоришь не по-человечески.  Охота тебе язык ломать?
- На племянника оформляй, - повторила Варька. - И не тяни с этим. Теперь понятно?
- Как будто бы да …
На том и порешили.
Целовала Лизавета Прохора протяжно и звучно, вызвав неодобрительный женский ропот и глухие мужские смешки. По деревне ходили слухи, что она Прохора в сельсовет зазвать пытается, отношения зарегистрировать. Резон в тех слухах был: она-то на несколько лет моложе Прохора, а дом новый, добротный,  хочешь, продавай, хочешь - сама живи.
- Хоть бы побрился напоследок, - проворчал по другую сторону гроба Карп, и было непонятно, шутит он, или всерьез говорит.  - Бабы страсть как щетину не любят.
- К богу и так гож,  - махнула рукой старая баба Феня, и неспешно перекрестившись,  беззвучно приложилась к лику спасителя в маленькой деревянной рамочке. - Ну, прости, Прохор, коль чем обидела.
Бабе Фене  до девяноста лет год оставался. Дом её стоял у самого кладбища, и на похороны она приходила часто; оно хоть и невесёлое мероприятие, а только и в нём польза есть: на народ поглядеть, да свои могилки проведать. За тем и приходила, неуклюже ковыляя на больных ногах.
- Ты, Фенька, я гляжу, как на собрание сюда ходишь, - заметил Карп, и не договорил  –  зашёлся кашлем.
- Хожу, пока ноги носят, - согласилась баба Феня, и тут же с укором добавила: - Или ты не знаешь, что тятюшка Прохора, Анисим, братец мой в третьем колене?! А ты, Карп, лучше свой самокрут совсем брось, ишь, как он тебе серёдку распёк. За бабой Феней к гробу подошла первая жена Прохора; перекрестилась быстро, вздохнула коротко, приложилась к образку и отошла в сторонку. За ней потянулись другие бабы. Никто не выл, как того и хотел Прохор, а после прощания, собравшись в кучку, продолжали пританцовывать озябшими ногами, и тихо переговариваться между собой.
Когда Варька подошла к гробу, все затихли. Прохор-то её с малолетства растил, как-никак. Сорока на высокой берёзе, и та свой треск прекратила. Почувствовала и Варька ту тишину да взгляды людские, а только виду не подала: попрощалась с Прохором как положено, взглянула мельком на застывшее лицо с неестественно крепко закрытыми глазами, и отошла с тяжелым вздохом в ту сторону, где пританцовывали бабы. Жалко ей было непутёвой жизни Прохора, только кто в том виноват, если он не сумел ею распорядиться? Соблюдай он себя после смерти Варькиной матери, так и пожил бы ещё несколько годков, а только он сам не захотел –  интерес растерял. Пристрастился вместе с Лизаветой к горькой, а та его и сгубила за такую любовь.
«Прими, Господи, душу его грешную», - подумала Варька, но вслух ничего не сказала. Плакальщица из неё была никудышная.
Гроб накрыли крышкой и заколотили. Мужики засуетились. Похоронной команды в этих краях отродясь не было, всё приходилось делать самим.  На дно могилы набросали пушистых еловых веток, и они мягко приняли гроб. По крышке застучали комья мёрзлой земли.
Тут же, рядом с могилой, стоял молоденький парнишка в военной форме - Варькин сын. Стоял  тихо, наблюдал, как мелькают в руках мужиков лопаты. Кроме Прохора, другого деда он не знал, и потому щемило неокрепшее сердечко жалостью, да форма солдатская плакать не давала,  не положено солдату плакать. Вспоминались ему и дудки, что вырезал дед Прохор из камыша, и шалаш, что вместе строили, и дедовы россказни про лешего на болоте. Даже про то, как самосад за двором вместе сажали, тоже вспомнилось.
Кровным родственникам гроб закапывать не положено, а мужики деревенские уморились, задышали тяжело. Карп только две лопаты  кинул, и снова закашлялся. Развёл руками, мол, извиняйте.
Баба Феня вперёд вышла, за рукав солдатика дёрнула.
- Бери лопату, милый, сослужи Прохору последнюю службу. Тебе можно, ты не его рода-племени.
Солдатик на мать взглянул опасливо, а та кивнула, дескать, можно.
Феня к бабам вернулась, разговор завела. Заговорила громко, чтобы все слышали, и сам покойный.
- Тебе диво дивное, Прохор! Вон, сколько народу пришло  провести тебя в последний путь!  Тут тебе и братья, и сватья. Я, и то доковыляла. А  недели две назад ко мне Петровна приходила, рассказывала, как  сестрица её мужа своего хоронила. Хоронить не кому было – перевёлся народ. Вот где горе горькое! В  деревне бабы одни остались, да и тех всего шестеро: по одной на дом. В соседней деревне был один мужичонка, так и тому спасибо за то, что могилу выкопал. Выкопать-то выкопал, да и слёг на другой день со своей костяной болячкой.
«Ты, вот что, Пепровна, сказал он жене покойного, -  ... бери мою Клавдию, запрягайте Сивуху и сами как-нибудь справляйтесь.  Расшевелилась во мне болячка – роздыху не даёт! Клавдия моя баба крепкая, она поможет ...»
- Так и хоронили. Оно, конечно, и от Михаила мало, что осталось, высох весь за два года, что отболел, - сказала баба Феня тяжело вздохнув, но тут же приосанилась, и с гордостью продолжила: - А бабам что делать? На кого надеяться? Запрягли Сивуху –  благо снегу хватило –  повезли Михайло в последний путь. Сами в могилу опустили, сами закопали.  Все, как положено, сделали.
Пока баба Феня рассказывала, бабы слушали, да сочувственно кивали, а мужики уже и могилу соорудили, и крест вкопали. На могиле положено помянуть, и вот уже зашевелилась Варька: расстелила скатерть, разложила замерзшими руками заранее приготовленные бутерброды, конфет в тарелку насыпала –  всё, как положено на помин души.
Поминали водкой, она на морозе в самый раз пришлась. Карп выпил залпом, и в третий раз кашлем зашёлся. Дыхание его при этом сбивалось, а лицо неприглядно синело.
- Дожидайся, Прохор, - с трудом сказал он, дробя слова с каждым надрывным выдохом. - Скоро приду к тебе ...
- А ты очередь свою знай! - погрозила скрюченным  пальцем баба Феня. - Я  на много старше тебя, следующее собрание моё будет. Глаза не видят, ноги не носят, зиму бы перезимовать! Руки и те сами на грудь укладываются.
- Твои руки ещё и корзины плетут на продажу, - поддразнил Карп. - Знамо дело,  что и глаза видят. Обскачу я тебя, как пить дать обскачу!
Смотрел солдатик и недоумевал, как о смерти можно с такой лёгкостью говорить? У него-то жизнь в самом начале, оттого и смерть виделась неприятной до озноба.
С кладбища ушли все разом. Мороз подбивал на скорый шаг, поминальная водка – на бойкий разговор.
Сорока слетела с берёзы, и принялась долбить клювом пряник,  оставленный на могиле на помин души.