Анорексия

«Ты родилась, что бы перебирать ногами.
Худыми ногами, которыми тебя наделила природа.  Идти ровно, покачивая высоко расположенными бедрами, поставляя одну ногу левее\правее другой.
Ты родилась, что бы нести красоту.
Что бы вызывать зависть у женщин, чья молодость уже давно канула глубоко в забитые поры, прошлась по черным точкам, и засела навсегда следами по морщинам.
Ты должна нести им воспоминания.
Взглядом, движениями. Должна всеми методами показывать что ты – живешь, ты – дышишь красотой, ты – прирожденная показывать. Всем. Всё.
Все, что видит человеческий глаз, должно сочетаться. Представлять собой гомеостаз.
Содействовать с природой и полимерами.
У нас же – век искусственного дыхания. Век линз и слуховых аппаратов.
Детка, тебя видят не так, как хотела бы ты.
Как хотят они.
Ты должна появляться на обложках, носить то, что тебе вручают, и задевать накрашенными ресницами каждую пылинку на микросъемке фотоаппарата самого известного фотографа-извращенца. Ты должна моргать медленно, пропуская мимо ушей лестные слова.
Ты должна держаться на своих двоих. Ногах. Стволах.
Держатся.»
Моя мать только и мечтала, что бы я жила телом. Только физически чувствовала, соображала, анализировала. С детства мой организм уже знал, что такое «Сатенская диета» и «Жокейский метод».
Он знал.
Все, начиная от самого примитивного, до того, кем я стану.
Был моей интуицией.
На подсознательном уровне я ждала сигнала «совершенство». Но его не поступает вот уже девятнадцать лет. Уже год, как я бросила ожидание конца цели всей моей жизни. Бросила по почкам, сердцу. Менструациям.
Мама, вешая листок с очередным планом «полезной-для-организма-диеты» (а в оригинале – меньше-надо-жрать) забывала про него. Про желудок.
Который желудочным соком пробегал по тонким стенкам моего внутреннего состояния, стучал язвами и болезнями, говорил на семи языках. Я научилась слушать его.
Ни на одном языке это так и не прозвучало. «Хватит. С о в е р ш е н с т в о»
Мама, трепыхая листком от диеты, тошнотворно улыбаясь, и поправляя свои искусственно наращенные локоны, не видела этого. Как яблоко сгнивает изнутри. Как истекает срок годности вместилища для китайских таблеток похудания.
Как заживо бактерии уничтожают мои антитела.
Мои антитела.
Мама забыла о том, что я девушка. Она даже не произносила моего имени, когда подписывала контракт очередного заказчика\рекломодателя\фотографа.
Она даже не задумывалась о менструальном цикле. А именно так я высчитывала недели. Кровью по стенам, руками по прокладкам. Болезненным утром.
Антиспазмами, глотанием своего прекращения.
Я не успела. Не успела порадоваться последнему болезненному дню, что закончился стремительнее, чем прошедшие. Исчез, испарился в мусорном ведре.
Моя кровь выглядела лучше, чем кожа.
Чем глаза. И выпавшие волосы.
Мама даже не заметила этого. Мой цикл закончен, видимо, отсчитать до менопаузы мне уже не дано. А жаль.
Я хотела вынашивать своего ребенка во впалом, поникшем животе, которого сверху было почти не видно. Ребра были слишком выступающими, что бы живот было заметно моему обзору пепельных глаз.
Уставших, серых глаз, которые сажей наливались каждое утро.
Открывались, и хлопали, автоматически побуждая надевать улыбку.
Я ненавидела улыбку с тех пор, когда мне сделали операцию на зубы. Мои белоснежные, н а с т о я щ и е зубы заменили на искусственный мост.
Мама боялась, что они выпадут.
Покроются кариесом.
И моя улыбка поникнет.
В тот день она умерла. Моя улыбка…Прекрасная улыбка, оставившая свой дневник на младенческий фотографиях моего детства. Я перечитываю его каждый день, скрипя искусственными зубами, что так «искусительно» (по мнению мамочки) поблёскивают в освещении телестудий.
В двенадцать лет мне вдели аквамариновые линзы, исправили горбинку на носу. Тонко, величественно выщипали брови, покрывали мои губы дорогим блеском для губ.
Таким искусственным. Таким выедающим.
Когда я смотрела на себя без макияжа, я искала отражение. Девочки, что с румяными щеками бегала за белым щенком по домашнему саду, прыгала на руки маме, и улыбалась во весь свой детский, еще полностью не сменившейся всеми зубами, ротик.
Девочка, которая стала первой моделью маминого агентства.
Которая шагнула изящными ножками из подиума в Пропасть.
Взяла, еще такими не сформировавшимися, привыкшими к кислороду, легкими Реальность, и поцеловала розовыми губками Настоящее.
Искренне улыбнулась Чужой Мечте.
Приняла её за друга.
Да.
Анорексия – Мой Друг.
Так утверждала моя мамочка, ведя меня за руку от психиатра. Говорила
«Меньше слов, больше дела. Мы тебя вылечим. Сразу же после Парижского показа мод, сразу после интервью и фотосессий. Я обещаю. Вылечим, обязательно. Твоя грудь уже сформировалась, как только ты начнешь набирать вес, она обвиснет.
На тебя не посмотрят.
Детка, я вижу твои глаза. Они все еще жаждут совершенства, они хотят каждый день являться миру и наслаждаться каждой клеточкой Жизни. Хотят, что бы ты подняла глаза, когда идешь по подиуму. Что бы ты показывала осиный стан перед камерой, улыбаясь своей белоснежной улыбкой. Твои щеки через чур впалые. Они должны растянуться, показывая всю красоту худых скул. Волосы – прямые. Ни у кого еще нет таких красивых, белокурых шелковых волос.
Прими же мои слова как есть.
Прими же наконец красоту как должное, милая.
Пожалей маму.»
А я только качала, одобряя её не услышанные слова, головою
«Да.»
Да.
Самое худшее началось после Парижского начала показа мод. Мамочка сидела на избранных для высокого ранга местах, при всех заигрывая с председателем Дизайнерского Дела во Франции. Махала пушистым, противным розовым веером, заливисто хихикая с его черного юмора. Периодически строя глазки.
Это было противно.
Меня чуть не стошнило прямо за кулисами. В прямом смысле, меня-чуть-не-вырвало.
Эмануэлла предложила помощь, но я отказалась, спихивая всю вину на съеденный бутерброд с сыром. Паршиво – будто смертельный грех упал на меня.
Да простит меня мамочка за съеденный бутерброд.
Незадача, перекрестится забыла.
Или она по запаху определит, и убьет меня прямо там? Вот здорово бы было.
Медленно моргая, я ждала своего выхода. Голова болела как никогда, и я решила, что не буду любить такой блаженный французский сыр. Перед выходом я пошатнулась.
Открыла кулисы
Перебирала худыми ногами на каблуках. Если не ошибаюсь, фирмы «Луис Витон».
Левая-правая. Бедро. Улыбка. Отблеск взгляда в объективе фотокамеры.
Левый желудочек-правый желудочек. Прекращение кровотока. Разрыв мышцы. В глазах потемнело.
Это все бутерброд.
Да.

Мамочке на следующий день сказали, что мое сильное истощение совсем не изза бутербродика. Возможно я его простила.
Не спросив даже его.
Моя желудочная перистальтика умерла прямо на подиуме, как в легендах про моделей, которые рассказывала мне мама перед сном. Вместо сказок.
Она хотела черкнуть в мое сознание своих чернил.
Ей это удалось.
Понемногу я подбиралась к тому состоянию, в котором нахожусь сейчас. Мамочка была для меня левым костылем, анорексия – правым.
Верные,  лицемерные, но такие идеальные друзья.
Я их ненавижу.
И люблю.