Обрывки. Третий и четвёртый

Едва заметен жизни аромат
В красивой замусоленной красотке.
И след её – амбре дешёвой водки
И взвод изголодавшихся солдат.

Другое дело  – снега чистота,
Пока не съест её подол девицы этой.
Я верю только в светлые приметы
И снова жду Рождения Христа.

III. TRETYE. ЗИМНЕЕ.

Когда мороз кусает её щёки, она улыбается. Со стороны это порой выглядит слегка неестественно, будто морщится то торчащее из норы капюшона лицо, что своим близоруким прищуром лишь усиливает иллюзию. Но это улыбка. В большинстве случаев, по крайней мере.

Она вспоминает мамины рассказы о том, в какой минус забирали орущий басом свёрток из роддома на каком-то километре какой-то трассы в самом ближайшем пригороде того самого волжского города. Всплывает в памяти фото из наиболее детского альбома. То, где она гуляет с папой. Там и тогда она была ему нужна. Или определенно вызывала у него улыбку. Да, улыбку вызывала определенно. Теплущая шапка-колпачок из ангорки, серенькая такая (голову даю на отсечение, почти у всех детей перестройки в их маленьком зимнем детстве были подобные), невероятная шубка с обязательным поясом из чего-то немного тянущегося, охватывающего всё это великолепие прямо поверх необъятного меха молодого мутона, дабы «в спинку не поддувало». И улыбка. Улыбка из её зимнего набора, только пока не близорукая.

Она идёт по головам. Она может себе это позволить. Всё нормально, на улице зима, снег, она в зимней обуви идёт на дурацкую работу. И это же, в конце концов, совсем не подло – ступать по хребтам и головам крохотных снежинок. Это же не головы коллег по службе…

Четыре отрезка пути. Вонючий подъезд дома, дорога до остановки маршрутного такси, недолгая поездка, приправленная ароматами по-утреннему свеженадушенных сударынь и сударей, путь до места работы и, собственно, всё. И, собственно, чёрная дыра. До шести пятнадцати. Динь-дон, динь-дон, заголосят внутренние часы в пятнадцать минут седьмого. Валить отсюда поскорее, ва-лить. Нет, ну если бы она даже работала дворником, и то наверняка ей бы казалось, что такая служба более наполнена смыслом, чем то, на что она добровольно тратит свои нервы и время  каждый день с девяти до шести пятнадцати. Молодец она конечно, умная девочка, институт ещё не закончила, а уже работать пристроили. Это же великолепно! Сменные туфельки, сменное выражение личика, сменный макияжик, сменный голосочек. Свой столик в кабинетике, свой компьютерик, своё креслице, своя работка. Экспертик. Миленько, не правда ли? Тьфу.

А кем она только не хотела быть… И кровавым хирургом, и великой скрипачкой, и стюардессой, и владелицей салона красоты. Губа-то не дура. Но она была бы не она, если б не представляла себя в самые наивные, но противоречивые детские моменты какой-то необыкновенной женщиной. Например, опять же зима. Год, к слову, какой-нибудь –адцатый. Прямо перед или сразу после революции того самого –адцатого года. Заиндевелый паровозный вагон, красная бархатная обивка едва ли не всего-всего. Конечно платье, конечно пальто, конечно шляпка… Думаю, можете себе представить. Сопровождающий – наидостойнейший мужчина, офицер, наверняка женат, негодяй. Она едет петь. Ну певица женщина. Востребованная видимо. И вот сопровождает её этот офицер, и красива она до умопомрачения, и голосом владеет неземным. А на самом деле ****ь редкостная и морфинистка к тому же. Облом недетский совершенно.

Сегодня такой прозрачный день. Между лицами людей нет нет, да и мелькнут эфемерные остатки светлого праздника Рождества Христова. Но проведи по воздуху руками, не останется ни следа. И никогда не оставалось. Ещё один земной облом. А ей так хочется оставить след, чтобы вот прошёл другой человек и знал: тут поприсутствовала она и её чистые мысли. Трупики снежинок на земле не в счет. Она сегодня не ****ь, не морфинистка и не убийца. Она чиста и невинна, её след безгрешен и светел. Пусть это будут искорки её близорукой улыбки, вы же не против, правда?


Там, на море твоих мыслей – полный штиль.
Здесь огонь свечи лучистой жрёт фитиль.
Там ни выдоха, ни вдоха, гладь да тишь.
Здесь, наверно, всё неплохо. Ты молчишь.

Там сплетаются в полёте тишь и гладь.
Здесь неистово, на взводе, время вспять.
Там так тихо и так просто. Полный штиль.
Доедает пламя мыслей слов фитиль.

IV. CHETVЁRTOE. ВЕЧЕРНЕЕ.

У неё была очень длинная каштановая коса. Давно правда… Солнечные зайчики, что жили в той косе, уже давно состарились и ушли на покой. Волшебные золотые нити, что попадались иногда в глади переплетений, потускнели и утратили свои чудесные свойства. Зато раньше они могли многое. Им ничего не стоило растянуть в улыбке мамино лицо, умели они и умилять проходящих мимо бабушек, и притягивать к себе чумазые руки мальчишек-одноклассников в порыве ухватиться за эдакое богатство и дернуть за него посильнее. Это каштановое чудо словно стало в итоге нитью, связующей времена «до» и «после». Когда его не стало, как не стало еженедельных ритуалов с участием мамы по помывке и полуторачасовому распутыванию ее волос перед телевизором с откровенными разговорами, ушла и зависимость. Это была сильная связь. Связь поколений, связь матери и дочери, связь опыта и наивности, основополагающего и зависимого.

Дверь за спиной захлопнута, рабочий день останется за ней. Она заново решает это для себя, как и вчера, и позавчера, и неделю, и месяц назад. Решительные  шаги в направлении «подальше отсюда» выбивают ритм к песне вечерней свободы. Дышит в затылок из щели в дверном проёме лицемерие, но дыхание его всё слабее. Оторвалась, наконец. Главное не привести за собой «хвост». Тот ещё гангстерский фильм.

Она очень много думает. Тот, кто счёл, что знает её как облупленную, сказал бы даже, что слишком много. Как золотые нити в каштановой косе, мысли её оплетают друг друга, пересекаясь и тут же разбегаясь в разные стороны, чтобы вновь потом встретиться на перекрестке смыслов. Она привыкла жить с этим, со своей личной мысленной нормой. И она вряд ли когда-нибудь бы могла предположить, что мысли умеют мешать. В погоне за душевным равновесием два раза в неделю она водит свои руки, ноги и туловище в спортзал. Не то что бы связь между ними и душой понимается ею как что-то само собой разумеющееся, но всё же. К сожалению, голову, эту беспрестанно продуцирующую мысли госпожу, тоже приходится брать с собой. Тогда и становится понятно, что отсутствие выключателя мыслительного процесса где-нибудь за левым ухом – отнюдь не достоинство представителей рода человеческого.

Ещё не начали снимать гирлянды со всевозможных стремящихся ввысь праздничных городских деревьев. Ещё не все отметившие протрезвели. Ещё не подошёл старый новый. Вечера, несмотря на происки зловредных рабочих будней, тайком оставили себе крупицы праздничных отголосков, и потихоньку подбрасывают уставшим от нескончаемых праздников людям небольшие радости из своей новогодней заначки. Её несуществующий голос в глубине госпожи-головы напевает что-то иноземное, но тоже довольно праздничное. Он то бежит бурной рекой, то разливается полноводным потоком, то журчит игривым ручьём. С детства она задавалась вопросом, почему не получается петь этим голосом, почему из горла выходят совсем другие звуки. Потом она поняла. Ей, такой, какая она есть, не дано воспроизводить совершенство. Не положено по рангу. Не то тело, не та каста, не те заслуги. Всему своё, и дело не в справедливости.

Пальцы по кнопочкам. Им холодно, но так коротается дорога. Кто-то пишет, она отвечает. Кто-то уходит, она идёт дальше. Кто-то отвечает, она улыбается. Контакт-лист – перепись населения её личной страны. Здесь тоже есть и правящая верхушка, и просто нужные люди, и балласт. Верхушка правит её эмоциями, нужные люди иногда исчезают из виду, а без балласта – куда же без него. Она сама себе страна, но так не хочется быть самой себе государством. А куда без государства? Как без балласта – никуда.

Взмахи, усилия, пол ближе-дальше, удары, прыжки и подъёмы. На ближайший час она – робот. Так надо. Дальше музыка в ушах, руки в перчатках и штиль в душе. Любимица ветров, она только учится ценить штиль. Вечером, по приходу домой, она случайно обожжёт язык горячим чаем. Она не знает этого заранее, но так будет. Нельзя говорить тогда, когда молчание на вес золота, и не стоит молчать, когда твоё слово стоит тысячи слитков.