Ещё одна победа

Сорок пятый год, Победа. Берлин в руинах, а на руинах – праздник, наши гуляют. Дед говорил – это ощущение ни с чем несравнимо. Такая войнища закончилась. Столько народу полегло. А мы – живы! И мы – победители! Молодые ещё, вся жизнь впереди, и какой же распрекрасной будет эта жизнь, в этом никаких сомнений ни у кого не было. В общем, как бы сейчас сказали, отрывались наши на все сто, зажигали. Немцам эта война и самим давно осточертела. Что она им дала? Смерть да разруху. Тоже рады были. Не так, как наши, конечно. Не считая тех, понятно, кто близких оплакивал. И этих, фанатиков, что, бывало, из щелей вылезали да постреливали. Но таких не много было. А немки сами на контакт легко шли, насильничать нужды не было, потому как на тот момент до них никому, кроме наших солдат, никакого дела не было, хоть сдохни с голоду. А наши сдохнуть не давали, кормили их. Да нет, необязательно за то, чтоб непременно дали, или взяли, а и просто так кормили, люди же. Но проблем по этой части не было, хочешь бабу – пожалуйста. Дед говорил, немецкие женщины как будто вину за собой чувствовали за эту войну. И смотрели на это, как на расплату, заслуженное наказание, поэтому, в большинстве своём, не ломались. А были и просто ****и, где ж их нет. И проститутки были. Опять же, где ж их нет.

Ну так вот. Все гуляют, а один солдатик сидит себе в казарме, нос на гулянки не кажет. Да какая казарма – дом полуразрушенный. И не солдатик – солдат бывалый, полгруди в наградах, «За отвагу» медаль, это вам не хухры-мухры. Росту небольшого, но плечист, коренаст, силища из него так и прёт. Звали солдата Яшка. Никто про него толком ничего не знал, не успели, его только-только придали для пополнения, даже в бане с ним ни разу ещё никто не помылся. Дед мой к нему. Что ж ты, герой-рядовой, от коллектива отбиваешься? Особистов боишься? Так они и сами вовсю немецкий генофонд восстанавливают. На язык дедуля невоздержан был, чудо, что не посадили, хотя грозились неоднократно. Или, говорит, зарок дал жинке своей, писаной красавице, верность хранить? А она-то хранит, как думаешь? Да и разве ж это измена? Нет, не измена, а трофей военный, заслуженный. А Яшка ему – нет у меня жинки, и не было, холостой я. В другом закавыка. В чём? Яшка помялся, помялся и отвечает: «Большой он у меня. Девки, как увидят, бегут от меня, как чёрт от ладана». Дед ему – покажь! А Яшка – да на, смотри! Встал и штаны спустил. Матьмояродинасоветскийсоюз! До колена! И толщиной в руку. Это в спокойном состоянии. А какой уж он в неспокойном – остаётся только гадать. Дед ему – я бы тоже убежал! И бежал бы, не оглядываясь! Такой елдой только фрица бить, насмерть с одного удара, никаких шансов на выживание! Так ты их уже перебил, за то тебе ордена-медали. Или штрафников в атаку гнать, вместо заградотряда. Ты б только помотал перед атакой, кто мол, обратно побежит, аккурат на него и угодит. Глядь, а они уж в ставке Гитлера. Война б давно закончилась! А в мирное время твоей елдой чего – только костыли на строительстве железных дорог забивать! Передовиком, однако, будешь. А Яшка ему – тебе смех, а мне беда! Я ж бабу не пробовал до сих пор, где ж дуру найти, чтоб в самоубийцы записалась? Всю Европу прошёл, а всё в мальчиках хожу…

Дед мой этим горем проникся. Фронтовых товарищей кликнул – так и так, помочь бойцу надо. Те не поверили, потребовали показать. Пришлось Яшке ещё раз портки снимать. Охи-ахи. Исключительно матом. Один автомат схватил – да что делов, сейчас ****ь фашистскую пригоню, затолкаем как-нибудь общими усилиями! Старшина орёт – отставить, под трибунал захотели! И Яшка тоже – я так не хочу! А как хочешь? А чтоб с её согласия! Тогда к слонихе обратись! Такую, чтоб сама, добровольно согласилась, только в дурдоме искать, а его союзники разбомбили! Тут дед мой и говорит – а за деньги согласится! Сколько запросит, столько и дадим. А для чего ж тогда проститутки, профессия обязывает. На том и порешили. Тотчас собрали под завязку два вещмешка продуктов, переводчика, Алика-очкарика, взяли, дело-то серьёзное, чтоб недопонимания сторон не вышло. И на Шлюхерштрассе отправились, как они прозвали то место, где эти простигосподи промышляли. Яшка кричит вдогонку – только без утайки ей, всё как есть! Дед мой обещал.
 
Пришли. Опрос провели, кто, мол, из вас самая бывалая? Вызвалась Грета. Худая, скуластая, рослая, лет под тридцать. Но на морду приятная. Она на мешки с провизией смотрит и спрашивает – что, полк надо обслужить? Алик ей – а что, можешь? Она – запросто. Прорва. Алик ей – нет, не полк, всего-то одного. Тогда, говорит, это слишком много, столько не стоит. Зачем так много? А затем, что большой у клиента, очень большой. Грета в ухмылке скривилась – я, говорит, каких только не видала. Тут дед мой встрял: «Переводи, Алик! Смотри сюда, Грета! Что ты там видела, забудь, ни хрена ты не видела! И никто не видел! Вот такой у него!» - сжал ладонь в кулак и показал по локоть. Грета в смех. Говорит чего-то. Алик переводит – русские любят преувеличивать! Дед ей – не тот случай, боюсь, не преуменьшил ли. Но наше дело предупредить. Так чего, согласна? Грета кивает – согласна! И смеётся. Знала бы, на что соглашается, заранее рыдать бы начала. Обменяйте, говорит, продукты на отрез на платье, и в расчёте. Остальные продукты не возьму, нельзя так много за работу брать. Ну, как хочешь. Обменяли один мешок на отрез, да такой, что всей её компании платья можно пошить. Другой решили после дела отдать, после дела она артачиться не будет, как бы третий не запросила. Если выживет. А Грета, увидав отрез, опять в недоумении – он один? Один. А сколько раз надо? Один, не меньше! Один?! Ты гляди с одного раза лапти не скинь! – дедуля мой напутствовал, но Алик переводить не стал. Решили тут же и идти, а чего откладывать. Тем более, что Грета заинтригована была по самые уши.
 
Явились пред ясные похотливые Яшкины очи. Ясно, что похотливые. Единственную комнату, у которой дверь сохранилась, и даже закрывалась, им предоставили. Яшка спрашивает – вы ей всё честно сказали? Ну да. И согласилась? Как видишь. Вот дура, Яшка говорит. Ладно, вы уж, ребята, под дверью-то не слушайте, мне и так неловко. А ты спиртику хлебни, сразу ловко станет! И ей плесни, да побольше! Обезболиватель всё же! Короче, стол им накрыли и на выход. Только дед мой задержался, речь зацицеронил. Слушай сюда, говорит, курва немецкая! Мы с тобой по-хорошему, по-честному. Сама вызвалась, так что оформи. Живой отсюда не выйдешь, пока у вас не сладится. Да хотя, что так, что эдак… Мне тебя жаль по-человечески, Грета, а что делать? У нас говорят – уговор дороже денег. Ферштейн? А какой там «ферштейн», Алика успели в штаб вызвать, перевести некому, не поняла ничего Грета, но забеспокоилась. Кивнула на всякий случай, ферштейн, мол. Впрочем, дошло вроде до неё, что деваться ей некуда. Да поздно. Дед мой вышел и дверь закрыл. И бруском подпёр на случай, если Грета ломиться станет. Давай, Яшка, действуй-злодействуй!
 
Из-под двери, понятно, никто не ушёл. Ждут развития событий. Яшка выпить предложил, Грета не стала. А Яшка выпил. Грета лопочет чего-то, торопит, наверно, надеялась, дурёха, в этот вечер ещё кого снять, подзаработать. А Яшка опять выпил. Потом тишина. И вдруг: «Оh! Mein Gott!» И опять тишина. Потом Грета разразилась длинной гневной тирадой. Только никто ничего без Алика не понял. И опять затихла. Надо отдать Грете должное – всё хорошенько взвесив, она не стала ломиться в дверь. А вместо этого сама налила себе спирта и осушила целую кружку. Будь что будет, решила.

Как она кричала! Из соседних развалин прибежали – что тут у вас?! Пытаете, что ли?! Дед отвечает – хуже! Удовольствие доставляем.
 
Потом орать перестала, зато выть начала – совсем жутко стало. Дед говорил – мурашки по коже. Вдруг затихла. Пала смертью храбрых, подвёл итог мой дедуля, такой елды не испугалась! Боец, ты успел отстреляться? Кричит он Яшке. Успел, дверь откройте, ироды! Тут слышны стоны стали – жива Грета. Дверь открыли, Грета в проёме стоит – полуголая, взгляд безумный, по ляжкам кровь течёт. Онемели все. А она по стеночке, по стеночке – и хлоп в обморок. Подхватили, уложили, за врачом послали. Но не успел врач придти, Грета в сознание вернулась и ни за что оставаться не хотела. Дед мой ей и говорит: «Ты, может, боишься, что он тебе ещё раз сунет? Ты не боись, мы на один раз договаривались, а мы слово держим. Ты молодец, Грета! Ох, и живучий вы народ, бабы! Никто тебя не тронет, да и кому ты теперь такая нужна, отдыхай, сейчас доктор придёт». Но Грета ни в какую, кое-как поднялась и поплелась по стеночке. Дед отрядил двоих с ней, проводить, и второй мешок с продуктами велел им для неё взять.
 
Грета выжила. Лечил её немецкий доктор, долго лечил, а дед с товарищами продуктами его снабжал. И её, конечно, тоже. При них Грета на Шлюхерштрассе вернуться не успела, вернулась ли позже – неизвестно, часть, в которой дед служил, отправили домой. А Яшка погиб, глупо погиб, на другой же день после этой истории. Он на радостях в такой загул ударился! И попёрся, пьяный, на территорию, на предмет мин не проверенную. В клочья разнесло. Вместе с хозяйством. Грета всплакнула, узнав. Он же не виноват, говорит, что у него такой. Он хороший, нежный, плакал вместе со мной, мне от этого легче было. Но ещё бы раз я ему не дала! Лучше в гестапо!

А дед говорил – жалко Яшку, но, с другой стороны, может, и к лучшему. Ведь, не погибни он, всё равно Грета осталась бы единственной женщиной в его жизни. Семьи бы не создал. Детей бы не оставил. Спился бы, и все дела.
 
Так что ну их на фиг, эти сюрпризы природы. Всё хорошо в меру. Вот у меня – средний, о чём говорю без стесненья. И никаких проблем, никто не жалуется…

2008 г.