Пустотень

Когда небесное полушарие расцвело ослепительными букетами электрических зарниц, я оказался совершенно к этому не готов, и рефлекторно заметался куда бы исчезнуть; буря застала меня, что называется, на месте преступления, бурю нимало не колыхало, что обвиняемый и пострадавший одно и то же лицо – я сам, вынужден отдать себя на погибель – накрытое бурей кристально чистое поле тому очень хорошо способствовало, а и было бы деревце какое – ещё вопрос, помогло бы; клятая буря же, естественно, за моё здешнее появление никакой ответственности не несла с инквизиторским удовольствием.
Весь мир сжался в точку над головой, в которой – по мою и только по мою душу – бешено свивался клубок голубых и синих волнистых лент, похожих на гигантскую тесьму; этот безумный клубок непрестанно выстреливал во все стороны шипящие молнии, которые мгновение-другое выцеливали меня своими слепыми змеиными головами, после чего со свистом вонзались в землю где-то возле горизонта, и тогда под ногами коротко и мощно вздрагивало, и я подпрыгивал вместе с планетой, а в голове была – одна мокрая пустотень.
Небо стало похоже на огромный грохочущий калейдоскоп. Дождь отчего-то запаздывал. Выглянуло солнышко, и немедля всё стихло и растворилось в засветившемся небе, как стихает и растворяется ночной кошмар, когда зажигают свет. Я плюнул в чистое поле и вышел на набережную.
Кораблей было не счесть. Величавая армада двигалась слева направо; то, что это единый флот, а не что-то вроде регаты, оказывалось понятным сразу – каждое судно несло неуловимый отпечаток части одного большого целого – единый «картонно-коробочный» дизайн, одинаковая расцветка, даже ход один на всех, как шаг вожака прайда; где-то играл оркестр, правда, его почти не было слышно; с глубины в обязательные семь футов под каждым килем взрывались кипучие маленькие цунами, будто густые седые бакенбарды морского волчары, которые треплет какой-нибудь зюйд-вест. Почти все суда были незнакомыми; сразу бросался в глаза флагман эскадры – едва метящая волну большая квадратная ракета на подводных крыльях.
– Вот всё хотел тебя спросить, – загудело над ухом. – Ты «Mein Kampf» читал?
Глядя на меня совсем не голубыми глазами из-под ни капли не светлой чёлки, засунув руки в карманы и расставив коротенькие ножки, окутанный морскими брызгами и крошечной радугой, стоит Армид; уголок рта чуть дёргается – рад, нашёл жертву; толстяк нуден и узконачитан, как шукшинский Глеб Капустин; сейчас мне будет убедительнейше доказана моя полная несостоятельность в вопросах национал-социализма и иже с ним, а потом, безо всякого перехода, я буду положен на лопатки Армидовой логикой по поводу антисемитизма.
На секунду я теряюсь, как от троллейбусного хамства, и почти забываю, что Армид убит два года назад в драке футбольных фанатов; вспомнив же, с лёгким сердцем отмахиваюсь от призрака. Ну его.
Корабли надоели, иду вдоль волнолома; наци тащится следом и продолжает бубнить своё.
– ДА НЕУЖТО Ж, ЁШКИН ЁЖ?! – зычно восклицают такую знакомую присказку, теперь с другого уха, и я оказываюсь в плотном, пахнущим табаком, объятии. – ВОТ ТЕ НА! ВТИХАРЯ ПРИЕЗЖАЕМ, ЗНАЧИТ?
Необъятная толпа родни запруживает набережную, Армид оттёрт, и, прицокнув языком, удаляется; меня тискают как маленького и спрашивают всякую ерунду про как доехал; улыбаюсь и отвечаю тем же – эта родня не совсем мне родная, но из милого сердцу города из далёкого тёплого детства, и, как тогда, важны не слова, а – похлопать дядю по плечу, беззлобно проехаться по упитанной фигурке сестрёнки и пообещать дедушке, что уж в этот-то раз на диких голубей сходим зуб даю.
Не сходим. Пёстрая гомонящая стайка тускнеет, как мой – той же эпохи – игрушечный светофор, когда кончается батарейка. Приближается мой наци.
Отворачиваюсь от набережной, делаю шаг и оказываюсь в давешнем чистом поле; только теперь горизонт прячет своё лицо за стёклами окон, да стены большим блюзовым квадратом таятся вокруг-около в высокой лебеде – но видны, видны.
Туки-туки!
Как-то вдруг оказывается, что уже давно льётся дождь; беспокоя духов воды, шаманит за тонкой гранью потного оконного стекла, побивает в громовой бубен, что-то глухо тараторит и шелестит, трясёт дредами и бурливо ярится на оскаленные решётки водостоков. На стенах, как черви на сковороде, извиваются тени.
А вот небо открыто, и как раз начинает снова набухать соцветием электрических зарниц…