О первой интимной близости

     То был возраст ранней юности, да пожалуй, совсем ранней, потому что мы были не столько юношами, сколько, большими подростками. Детство из нас ещё не выветрилось, и мы не чурались детских игр, с охотой играя то в «колдуна», то в прятки, то в салки. Мы, сельские мальчишки, особенно любили играть с городскими девочками, которые приезжали к нам в село отдыхать на всё лето и жили у своих бабушек. Приезжие девочки были для нас особенными, непривычными, новыми, по-своему таинственными, и эта новизна заставляла нас  относиться к городским с некоторым волнением и повышенным вниманием. В груди возникало что-то непривычное, самим непонятное, и мы влюблялись в городских девочек. За всех пацанов, правда, не ручаюсь, но в Полинку я так влюбился, что любил её и следующим летом, когда она снова приехала к нам в село.
     Ничего не афишировалось, но ни для кого из наших друзей не было большим секретом, что у меня с Полинкой – «отношения», как тогда говорили. Какое глубокое и значительное слово! В этом слове всё мироздание. Отношения выражались в каких-то мимолётных взглядах, говорящих многое, как представлялось, только нам двоим; в случайных касаниях рукой или плечом, отчего пронизывающий трепет охватывал до слабости в коленках; в многозначительных и неестественных фразах, имеющих, как нам казалось, второй, более глубокий смысл, полный намёка на...  На что? И представить было трудно, на что намёк, но на что-то необычное, невыразимое словами, что ожидалось, что мерещилось и что вроде как должно было произойти меж нами позже.
     Мы с Полинкой никак не объяснялись, т.е. не выражали словами свои эмоции, но ощущали возникшую меж нами ниточку симпатий, и нам уже казалось, что мы принадлежим друг другу: она – «моя», я – «её»! Когда она была рядом, я волновался до заикания, до пересохшего горла, до потери голоса – начинал говорить, а слова коверкались и сами исчезали, будто наполовину проглатывались. В любом месте, в любой компании я непременно выделял неё из всех девочек, и мне бесконечно дороги были её тонкие руки, её легкое платьице, чуть выпирающие худые ключицы, её цыпки на ногах. Не только вся она, но и всё, что ей принадлежало, имело для меня какое-то возвышенное значение, и было немыслимо вести с нею запросто, панибратски, снисходительно-нахально, как я обычно вёл себя с другими девочками.
     Когда Полинка не приходила «к сараю», где мы с пацанами обычно собирались, устраивая игры, то всё вокруг становилось для меня скучным и неинтересным; я либо отказывался от игр, говорил «неохота» и впадал в суровую меланхолию, либо всё же играл, но без желания и азарта. Даже не столько играл, сколько ждал «её», томился, вертел головой по сторонам в ожидании. Время текло медленно, как густая смола. Но вот Полинка бежит к нам от своей бабушки, я издали узнаю её платьице, и сердце моё начинает колотиться быстрым-быстрым молоточком.
     Чувства мои были свежими, пронзительными; мне тогда страстно хотелось одного: долго-долго смотреть на мою девочку, неотрывно, ненасытно смотреть. На деле смотреть на неё чуть дольше обычного было стыдно, словно я нарушал страшные запреты. Так же было неудобно и неловко как-то проявить чувства, открыто их выразить, и я старательно скрывал свои волнения, прикидываясь равнодушным. Мне казалось, что я веду себя обычно, естественно, никто ни о чём не догадывается, но Полинка, скорее всего, знала о моей влюблённости в неё (а я тайно жаждал, чтоб она знала), сама волновалась в моём присутствии, но, как и я, скрывала свои переживания. В то же время чувствовал, что она неравнодушна ко мне, относится ко мне «особенно», оказывает мне изредка мелкие знаки внимания... Во всяком случае, мне тогда так казалось. И то, что она выделяла меня из всех, и то, что меж нами образовалась тайная эмоциональная связь, так сильно и радостно меня волновало, что иногда в сладкой истоме хотелось скулить.
     Но все ж, как я сейчас понимаю, она была бойчее, даже взрослее в тогдашних наших отношениях. Я только и умел, что переживать и волноваться при внешнем искусственном равнодушии, а ей хотелось, наверное, следующего шага, хотелось от меня каких-то действий, чего-то более близкого, осязательного. Хотя, думаю, она сама вряд ли это явно осознавала.

     …Место «возле сарая», где мы обычно играли, было не ухожено, уединённо от взрослых и замечательно подходило для наших забав: полуразрушенный сарай, в котором когда-то находилась ремонтная мастерская, заросший крапивой и лопухами двор, кривоватый глухой забор, какие-то брошенные ящики, старая почерневшая лавочка, несколько одичавших яблонь, заросли кустов… Словом, раздолье!
     Как-то летним нежарким днём мы у этого сарая затеяли игру в прятки. Ребят в тот день было мало, а точнее, был я, Полинка и Фанаська, рыхлый и неуклюжий парнишка с соседней магалы (улицы). Мы с Полинкой, занятые своими «отношениями», в расчёт Фанаську не брали, почти не замечали его, хотя он был нам нужен, чтоб не оставаться откровенно наедине. Фанаська как бы только обозначался и не более, а основное общение шло между мной и Полинкой: то мы говорим что-то друг другу, но говорим неестественно громко, «глубокими» фразами, то дотрагиваемся друг друга «не нарочно», а при дотрагивании вдруг замолкаем и краснеем, то сдуру хохочем, как сумасшедшие, то изображаем равнодушие... В общем, кривлялись оба, как могли. Отношения!
     Когда в прятках выпала очередь ей водить, она послушно встала у «места», т.е. у столба электропередачи, и, закрыв лицо ладонями, начала считать до двадцати. В конце счёта повторила громко, чтоб все слышали: «Раз, два, три, четыре, пять, я иду искать. Кто не спрятался, я не виновата!» Среди мальчишек я славился тем, что умел быстро и хорошо прятаться. И на этот раз, пока Полинка считала у столба, я ловко нырнул в длинный приземистый ящик и лёг на дно, затаился. Когда-то в ящике хранился песок на случай пожара, теперь здесь был мусор, пыль и какие-то тряпки. Хоть и был ящик невысок, но надёжно меня укрывал со всех сторон, кроме верха - у ящика вместо крышки сверху была какая-то деревянная решётка из редких планок, сквозь которые я видел небо. Расчет мой был таков: как только Полинка отойдёт от столба в поиске меня или Фанаськи, я быстро выскочу из ящика, подбегу к столбу и постучу: «Стуки-стуки за себя!..»
     Лежал в ящике на спине, смотрел сквозь решётку в небо и напряженно прислушивался к шагам Полинки, на слух определяя её передвижения. Вот слышно было, как она обнаружила в кустах Фанаську и быстро помчалась к столбу, чтоб «застукать» парня: «Стуки-стуки, Фанас!» Потом она стала искать меня. Ходила близко от ящика, я это слышал и не рисковал выскакивать из своего укрытия. В один момент только собрался было рвануть к столбу, как услышал совсем рядом её голос – Полинка ходила возле ящика и как бы сама себе говорила: «За деревом смотрела – нету, за углом нету, в сарае его нету… Не могу найти». Стояла рядом с ящиком и приговаривала: «Вот спрятался, вот спрятался, нигде его нет». Она громко вздохнула, а потом, будто устала от поисков, уселась сверху на решётку ящика. И платьице откинула. Я в ящике приподнимаю голову, смотрю вверх и замираю в каком-то стыдном восторге: сквозь редкие планки решётки вместо неба вижу её нежную голую попку. И так неожиданно близко...
Смотрю на её узкие беленькие трусики, закрывающие промежность, и не в силах оторвать взгляда. Напрягаюсь струной, в голове мутнеет, забываю, где нахожусь, и не понимаю, что со мной происходит. И стыдно смотреть на её трусики, и оторваться не могу. А Полинка, чуть поёрзав попкой по решётке, ещё больше раздвинула ножки. И настолько естественно у неё это получилось, будто так и надо...
     Мне показалось, что я видел всё! Всю женскую тайну, всё то сладкое, стыдное, скрытое, о чем до сих пор только догадывался. Обнаженные бёдра, розоватые ягодицы, в которые впились палочки решётки, белая полоска трусиков... Ничего красивее я в жизни не видел! Неотрывно смотрю вверх; смущение и стыд подавляю мыслью, что меня никто не видит и никто не знает, что я в ящике. Напряжение во всём теле нарастает, во рту становится сухо, а просторные штаны оттопырились помимо моей воли. Ещё немного, напряжение доходит до предела, и... сладкая искра пронзает в паху. В глазах темнеет, будто на мгновенье теряю сознание; в трусиках становится влажно и тепло. В том возрасте такое со мной произошло, кажется, впервые.
     Полинка вдруг вскакивает с решётки, будто своё дело сделала, и бежит дальше «искать» меня. Я лежу на дне ящика, весь расслабленный и подавленный. Мне – стыдно. Мне очень стыдно. И противно. И мерзко от «содеянного». Боюсь вылезать из ящика, потому что кажется, что весь мир увидит мой позор в виде мокрого пятнышка возле ширинки. Тогда я сгребаю вокруг себя песок и пыль, засыпаю пылью брюки, будто само собой всё испачкалось, только потом вылезаю из ящика. На душе гадко и грязно, я недоволен и раздражен; более того, я сильно разозлён на всех.
     Полинка видит меня и кричит:
     - А-а, вот где ты!
     Бежит к столбу и застукивает меня: «Стуки-стуки!» Она делает вид, что ничего не произошло и что игра в прятки продолжается, а я чувствую в её голосе фальшь.
     - Ты видела! – кричу я ей зло, - ты подсматривала! Ты знала, что я в ящике!
     Полинка густо краснеет, как уличенная в страшном грехе, на мгновенье замирает, столбенеет, глаза расширяются до предела... От стыда она вдруг громко и яростно орёт:
     - Не-е-ет! Я не подсматривала, я никогда не подсматриваю! Я – честная!!!
     Она не лжёт, просто правду признать никак невозможно. Немыслимо! Режь на кусочки – не признается.
     После яростного вскрика, Полинка вдруг ослабевает, ноги у неё подгибаются, она опускается на лавочку и начинает горько плакать. Плач переходит в рёв. Я стою растерянный. Мы не понимаем, что с нами происходит.