Кошка воет на Луну Часть I, главы 4-6

4.

Сергей Сергеевич Шелестов родился в 1950 году в поселке Красные Пески Саратовской области. Однажды, когда Аркашиному отцу было два года,  Аркашин дед Сергей Владимирович возвращался на своей моторной лодке из деревни Локтевка, где гостил у двоюродного брата Михаила.
Стояла теплая июльская ночь. Нос лодки резал мелкую рябь, а легкий ветерок обдувал разгоряченное после обильных возлияний лицо.
Это был один из тех моментов, которые хочется если не остановить, то хотя бы задержать. Растянуть. Состояние, которое испытывал Сергей Владимирович, иной назвал бы близким к нирване, а кто-нибудь – так и вовсе катарсисом. Казалось, будет он вечно вот так мчаться по зеркально-черной воде, вырванный из постылой реальности, где ждали сын с ветрянкой и жена, навеки застывший в этой точке невозврата, в отрезке между двумя населенными пунктами – Локтевкой и Красными Песками.
Внезапно сквозь приглушенный рокот мотора до Сергея Владимировича донеслось что-то, очень похожее на слабое пение. «Ить, как вода-то складно урчит», – попробовал отмахнуться от звука Аркашин дед. Но отмахнуться не получилось. Мелодия звучала все громче и громче, и теперь уж точно было ясно – то не журчание, а тонкий девичий голос. Причем доносился он не откуда-нибудь, а из-под воды, будто тот, кто пел, следовал за лодкой, но показываться не хотел.
Сергей Владимирович заглушил мотор. Проскользив бесшумно метров двадцать по водной глади, лодка остановилась и стала тихонько покачиваться.
Некоторое время Сергей Владимирович пристально всматривался в черноту вокруг суденышка и под ним. Пение сделалось тише, а потом и вовсе прекратилось. Мужик потянулся было к мотору – чего, мол, спьяну не примерещится – как вдруг снова услышал голос. Причем раздавался он на этот раз отчетливо, не из-под воды, а поверх. 
Обернувшись, Шелестов увидел метрах в двух от лодки старика. Тот наполовину высунулся из воды и непонятно каким образом поддерживал свое тело в таком положении. Лицо его искажала гримаса не то боли, не то ненависти – губы вывернуты, глаза навыкате. С огромной бороды стекала вода, а там, где борода кончалась, была видна женская грудь. Причем в отличие от остального тела грудь была молодой, налитой, с аккуратными точечками сосков.
Но самым противоестественным казался голос старика – мелодичный, заливистый, доносившийся из искривленного рта. Это была мелодия без слов. Точнее, если слова и были, то Сергей Владимирович разобрать их не мог.
Как долго звучала мелодия, дед Аркаши не помнил. Но вот она перешла в низкое горловое бормотание, а потом резко оборвалась.
Старик молча протянул руку. С кончика указательного пальца сорвалась большая капля. Она падала очень медленно, и предок нашего героя успел разглядеть, как переливается в капле лунный свет. Ему захотелось вечно  смотреть на игру маленьких бликов, замурованных в крошечной стеклянной тюрьме.
Наконец, капля ударилась о воду, и в этот миг Сергей Владимирович словно бы со стороны увидел, как он плывет в лодке сквозь плотный утренний туман, а треск мотора разносится на много километров. Постепенно Аркашин дед смог вернуться в свое тело – и его сразу же начала бить сильная дрожь. 
Вернувшись домой, Сергей Владимирович неделю провалялся в бреду. Ворочаясь с боку на бок, изредка открывал глаза, глядел по сторонам - словно высматривал кого-то в убогой комнатенке. Завидев иконы в красном углу, хмурился, отворачивался к висевшему на стене ковру с вышитыми лебедями и принимался что-то вполголоса напевать.
Однажды к Шелестовым зашла местная знахарка Анастасия. По имени, правда, ее звали редко. В основном называли Мышью – из-за небольшого росточка и пепельно-серых волос.
Минут двадцать Мышь молча разглядывала свернувшегося под одеялом Шелестова. Потом повернулась к жене Сергея Владимировича, Анне Григорьевне, и нежным, почти детским голоском изрекла:
- Он сонника видел. Теперь долго не протянет.
Услышав это, будущая Аркашина бабушка собралась было зареветь, но Мышь властно вскинула руку и, возвысив голос, сказала:
- Пустое теперь – плакать. Лучше о роде подумай. Тот, кто с Хомой повидался, проклятие на всех потомков навлек.
Анна Григорьевна, шмыгнув носом, вся превратилась в слух.
Мышь рассказала, что их потомки будут страдать от душевных недугов. И что все это продлится до тех пор, пока один из них не потеряет себя. И что того, кто примет на себя этот крест, непременно  надо назвать Аркадием.
- Будет он спать не засыпая и видеть то, чего нет. А после того, как его не станет, ваш род очистится, - сказала она и ушла по своим мышиным делам.
В речи знахарки было много непонятного, но растерявшаяся баба ничего переспрашивать не стала, твердо заучив только насчет имени.
Спустя несколько дней после этого разговора Анна Григорьевна проснулась в четвертом часу утра. В сонной тишине было слышно, как далеко, за сельскими мастерскими, лает потревоженная кем-то собака, а совсем рядом – стоит руку протянуть – посапывает во сне младенец, будущий отец Аркаши.
Поначалу она решила, что ее разбудил лай собаки. Но тут кто-то коснулся руки, и Анна Григорьевна вспомнила – нет, точно такое прикосновение вырвало ее из объятий сна.
Над ней зависло бородатое лицо с блестящими белками глаз. Приготовившись закричать, Анна Григорьевна вдруг признала в лице мужа и немного успокоилась. Впервые с момента своего возвращения из Локтевки Сергей Владимирович поднялся с постели.
Какое-то время они молча смотрели друг на друга. Потом муж отчетливо, чеканя каждый слог, попросил:
- Квасу дай.
Перепуганная Анна Григорьевна не сразу сложила для себя два эти слова в осмысленную фразу. Муж тем временем развернулся и, поскрипывая половицами, вышел во двор. Опомнившись, Анна Григорьевна выбежала за ним. Но увидела лишь распахнутую калитку в огород.
Через две недели в Свином овраге, который располагался между селом и лесом и в котором иногда обнаруживали тела сельских алкашей (кто замерз насмерть, кто шею свернул), нашли голову Сергея Владимировича. Губы были странно сложены, будто перед смертью покойный напевал или насвистывал что-то.
Тела не нашли ни тогда, ни потом.

В течение прошедших с того дня двадцати шести лет Анна Григорьевна наблюдала, как ее сын потихоньку сбивается с пути истинного. Впрочем, формулировка эта в данном случае являлась изначально неверной: для того, чтобы сбиться с пути, его вначале надо обрести. А у будущего отца Аркаши не было в помине не то что пути, но даже мало-мальски намеченной тропки.
Рос он каким-то безвольным, бесхребетным. Обладал богатым воображением, однако фантазии его никогда ни во что не воплощались, так и оставаясь всего лишь фантазиями. Часто можно было увидеть его разгуливающим по двору в одиночестве. При этом он шевелил губами и оживленно жестикулировал. Иногда до стоявшей в темном закутке и старавшейся не выдать своего присутствия матери доносились короткие возгласы и обрывки фраз.
Единственным серьезным увлечением Сережи стала водка.
Он быстро научился пить в одиночестве. Часто, прихватив бутылку, отправлялся в Свиной овраг. Возвращался всегда под утро пьяным и перепуганным. О том, чем занимался и что там видел, никогда не рассказывал.
Когда судьба свела его с направленной в Красные Пески по распределению молодой учительницей Любой, мать вздохнула с облегчением. Люба была девушкой серьезной. Познакомившись с Сергеем, который к тому времени уже полгода валандался без работы, быстро взяла бразды правления в свои руки.
После того, как Люба отработала в селе положенный срок, они с Сергеем уехали в манившие новыми перспективами и высокой зарплатой Тачки.
Спустя полгода Люба забеременела и вся как-то сразу преобразилась. Из веселой, подвижной студентки быстро перемахнула в разряд зрелых женщин. Теперь никому и в голову не пришло бы называть ее иначе как по имени-отчеству.
К тому моменту, как стало известно о беременности, Анна Григорьевна долго и безуспешно боролась с раком молочной железы. В ответ на радостное письмо снохи дрожащей рукой нацарапала, что приехать повидать малыша не сможет и что Христом-Богом умоляет назвать ребенка (если родится мальчик) Аркадием.
Через месяц Анна Григорьевна отдала Богу душу. Принимавшая в семье все решения Любовь Игоревна из уважения к свекрови выполнила ее последнюю просьбу.

5.

Детский сад, куда ходит Аркаша, расположен рядом с домом. Для того, чтобы попасть в него, нужно пройти сквозь отделанную изнутри кирпичом и разукрашенную неумелыми рисунками арку. Длинная пятиэтажка, в которой живет их семья, имеет квадратную форму, и арка – единственный путь из двора во внешний мир. Сделанные черным углем надписи оповещают о том, что старшеклассница Таня Маркова из восьмого подъезда – шлюха, а пенсионер Иосиф Гуслаев – стукач и педофил. Тут же нарисована большая оранжевая рожица. Она улыбается всем прохожим открытой детской улыбкой. Техническая революция докатится до Тачек еще ой как нескоро. Поэтому символ, который будущее поколение обзовет английским аналогом слова «улыбка» с добавленным русским суффиксом, может оставаться собой – то есть просто веселой рожицей – и не париться.
По обе стороны от выхода из арки стоят два вяза. Вид у них настолько древний, что, кажется, растут они здесь с тех времен, когда никаких Тачек и в проекте не было; не было даже деревушки, которую затопило после запуска Тачкинской плотины. А была только бескрайняя степь с беснующимся на ветру ковылем, которую населяли скуластые коротконогие всадники с раскосыми глазами.
Когда Аркаша за руку с мамой проходит арку и вязы, его взгляд упирается в забор садика. Он не высокий и не низкий – ровно такой, чтобы ребенок не смог перемахнуть (а если вдруг решит попробовать, воспитатель всегда успеет до него дотянуться).
Забор регулярно подкрашивают, поэтому независимо от сезона и времени суток он поражает своей ослепительной желтизной. Даже по ночам краска, кажется, излучает слабое свечение, словно обозначая некую границу.
Когда Аркаша сквозь узкую калитку попадает на территорию садика, он ощущает токи холодного воздуха, которые идут из центра, из самого здания. Асфальтовая дорожка под ногами издает глухой звук. Никакой – вот наилучшее определение для этого звука. Не высокий и не низкий. Не диссонирующий и не мелодичный. Он не несет никакой информации.
Ночью прошел дождь. В утреннем тумане повис запах сырой листвы. Он смешивается с запахом съестного, который доносится из кухни.
Темноту впереди разрезает вертикальная желтая полоска. Она становится шире и шире, пока не превращается в прямоугольник дверного проема. Изнутри выглядывает нянечка и приветливо машет рукой.
Аркашу подталкивают к входу. Обернувшись, он видит исчезающий в дымке мамин силуэт. Не успевает он раствориться, как мальчик ощущает чьи-то руки у себя на плечах. Направляемый ими, он попадает внутрь.
Коридор, по которому идет мальчик, кажется бесконечным. Со стен на него смотрят Буратины, Винни-Пухи и Коты Леопольды, которые вроде бы должны быть веселыми, но почему-то таковыми не кажутся. Цветы в больших кадках словно застыли в безвременье. Сам воздух здесь пахнет вечностью. Вечность обрушивается на плечи вместе с казенными лучами флуоресцентных ламп. Она слышится в поступи нянечки за спиной.
Из коридора Аркаша попадает в большую комнату. В этот момент везде – в комнате и в коридоре – гаснет свет. На несколько секунд находящиеся внутри дети и воспитатели оказываются в темноте. Затем серые рассветные лучи запоздало и словно бы с неохотой пробиваются сквозь окна. Воцарившуюся было тишину нарушают детские голоса. В пепельном свете детвора продолжает свое броуновское движение.
Со стороны действия детей могут показаться хаотичными. Подобно микроскопическим частицам в капле воды, они передвигаются по комнате самыми неожиданными углами и траекториями. Но внимательный наблюдатель может выделить в этом кажущемся хаосе, в этом птичьем базаре несколько группок; несколько маленьких мирков, каждый из которых живет согласно определенным правилам.
Слева от входной двери четверо мальчиков, повернувшись спиной к сверстникам, продолжают начатые накануне баталии, главные действующие лица в которых – ковбои и индейцы. Правда, пластиковых покорителей Дикого запада и их извечных врагов недостаточно, поэтому в ход идут «коллеги по цеху». Рыцари, гусары, викинги и солдаты второй мировой сходятся в битве не на жизнь, а на смерть.
По центру ковра несколько девочек затеяли возню в дочки-матери. Как и в предыдущем случае, здесь царит полная анархия: большие, чуть ли не с самих девочек, куклы состоят в родственных отношениях с крошечными пупсами. Тот факт, что в реальной жизни такие гиганты ну никак не могли бы стать мамами таких лилипутов, никого не смущает.
Бурная деятельность развернулась у окна. Здесь смешанная группа из малышей обоих полов оккупировала расставленные по подоконнику горшки с цветами. Девочки протягивают мальчикам что-то маленькое, тщательно скрываемое от посторонних глаз. Те, в свою очередь, прячут это в карликовые заросли. Предмет их манипуляций является для окружающих тайной.
Между тремя сообществами, словно маленькие разведчики, снуют те, кому еще не удалось найти свою компанию. Они то и дело оглядываются по сторонам, затем принимаются делать вид, что играют в игру, правила которой известны только им. На самом деле никакой игры нет, и цель у всех одна – привлечь к себе внимание.
К этим отбившимся от стада ягнятам присоединяется и наш герой. Всем своим поведением – жестами, мимикой, громким смехом – он словно заявляет: «Смотрите, вот он я! Здесь, на ковре, рядом с вами! Стоит вам только отвлечься от своих солдат и кукол, стоит только обернуться – и увидите меня, и сразу же полюбите, и поймете, что со мной интересно; что нужно непременно быть вместе со мной, нужно непременно принять меня».
Но сегодня ни один из мирков не открывается навстречу Аркаше. Ни одна планета не поворачивается к нему дневной стороной. Когда голос воспитателя зовет всех завтракать, он идет в столовую опечаленный и растерянный.

Вечером Любовь Игоревна застает сына в компании таких же, как он, маленьких неудачников, которым не повезло найти партнеров по играм – и в итоге они нашли друг друга. Отделившись от остальных, дети облюбовали растущий рядом с забором куст боярышника.
Под вечер из-за низких тяжелых облаков выглянуло солнце. Неожиданное и оттого вдвойне приятное, оно дисгармонирует с холодными лужами, с повисшей в воздухе сыростью. Солнце очерчивает контуры куста, который в свою очередь бросает на детские лица причудливые абстрактные тени. Но четверо собратьев по несчастью не замечают их. Они расселись на корточках перед наполовину зарытой в землю пивной бутылкой. Бутылка на четверть заполнена мутной водой, в которой барахтается какое-то насекомое – одно из последних, не успевшее еще умереть или спрятаться в кору, в землю, в палую листву.
За их спинами, как карликовый шаман, движется Аркаша. Он довольно потирает ладони, улыбается чему-то, приплясывает и временами замирает на месте.
Любовь Игоревна здоровается с воспитательницей. Интересуется, хорошо ли ее ребенок сегодня себя вел. Зовет сына.
Услышав голос матери, Аркаша прерывает свой ритуал и бежит ей навстречу. На ходу спотыкается о торчащий из земли камень.
- Бля! – вырывается из детского рта. После чего Аркаша встает, молча отряхивается и продолжает свой путь к маме.
Любовь Игоревна внутренне съеживается, искоса поглядывает на воспитательницу. Та сосредоточенно смотрит в сторону. Но Аркашина мама понимает, что воспитательница все прекрасно слышала и наверняка мысленно уже предвкушает, как будет рассказывать коллегам о пятилетнем мальчике, который упал и грязно выругался. И о том, как густо покраснела его мать.
«От отца, наверное, услышал», - думает Любовь Игоревна и знает, что воспитательница сейчас наверняка размышляет о том же самом.
Схватив сына за руку, она тащит его к железным воротцам, за которыми ее ждет спасение от позора, выдавив на ходу: «До свидания». 

6.

Говорят, что мать Адольфа Шикльгрубера долго не могла забеременеть. И когда она, наконец, произвела на свет сына, ее муж поднял мальчика  к солнцу и произнес: «Вот родился человек на счастье всему миру». История, таким образом, сыграла злую шутку – как с отдельно взятым семейством, так и с человечеством в целом.
В жизни Любви Игоревны Шелестовой (в девичестве Семаковой) никаких ироний и противоречий не было, начиная с самого момента рождения. Скорее наоборот.
 Люба родилась здоровой, крепкой девочкой. Едва появившись на свет, переполошила маленькую больницу села Николаевка не-по детски сильным, звучным криком – словно оповещала мир о своем пришествии. Принимавший роды пожилой врач, улыбнувшись, пробурчал:
- Да…Девчонка будет: ого-го! С характером.
Как в воду глядел эскулап.
С малых лет Любаша проявляла склонность быть всегда и во всем первой. Среди сверстников была заводилой. Общалась больше с мальчишками. Часто заступалась за других девочек, что, конечно, не могло не вызвать благодарность и любовь с их стороны. Порой доходило и до драк. В этих случаях Люба билась свирепо, превращаясь из милой девчушки с косичками в безжалостную маленькую фурию.
Случай, как нельзя лучше характеризующий нрав будущей Аркашиной мамы, произошел, когда ей было четырнадцать лет.
Однажды Любаша поздним вечером возвращалась из школы, где допоздна провозилась с отстающими. Склонность к учительству проявлялась в ней уже тогда – она могла часами сидеть с двоечником, вбивая ему в голову какую-нибудь теорему или химическую формулу.
Путь девочки проходил через узкий переулок. С одной стороны лежал всегда ухоженный огород ее семьи. С другой тянулись бесконечные амбары, сараи, похожие на скелеты вымерших гигантских чудовищ тракторы и комбайны – колхозное имущество.
Дорожку, по которой шла Любаша, рассекала надвое неглубокая канавка. Каждый раз по весне или в сильный дождь по ее дну принимался бежать стремительный ручеек. Все остальное время канавка оставалась веной, по которой из сельских мастерских в реку Купянка стекали солярка, бензин, мазут и прочая гадость искусственного происхождения. Вот и сейчас по дну медленно текло нечто вязкое, вяло поблескивающее в свете бледной нарождающейся луны.
Местами, чтобы не угодить ногой в канавку, Любе приходилось хвататься за плетень, который отделял огород Семаковых от внешнего мира, и почти полностью прижиматься к нему.
До выхода из переулка предстояло пройти еще метров пятнадцать, потом свернуть направо – и вот он, родной дом.
Внезапно что-то впереди привлекло внимание Любы. В воздухе рядом с одной из колхозных построек завис темный бесформенный предмет.
Любаша была храброй девочкой, однако в груди что-то сжалось.
«А ведь как на человека похоже», - как бы отдельно, сама по себе, возникла мысль.
И в самом деле, несмотря на нечеткие очертания, фигура действительно сильно напоминала человеческую. Выделяющаяся своей чернотой даже на фоне быстро темнеющего неба, она не двигалась, и от этого делалось жутко. Незаметно для себя Люба ойкнула и застыла, вцепившись рукой в забор.
«Голова» фигуры висела вровень с краем крыши. «Ноги» находились примерно на расстоянии метра от земли.
Замерев у забора, Люба поняла, что, если вот сейчас поддастся своему страху, то это воспоминание и эта фигура навсегда останутся с ней, поселятся где-то глубоко-глубоко и будут обитать там до самой смерти. И что нельзя слушать тоненький шепоток внутри, который мягко, но настойчиво убеждал развернуться и пойти обратно, до Почтовой улицы, а там топать до самого гастронома, выйти от него на Советскую и, таким образом, попасть домой с другой стороны – минуя переулок с канавкой и переливающимся всеми цветами радуги ручейком.
И с фигурой.
Разжав руку, Люба зашагала вперед. К тому моменту, когда девочка почти поравнялась с силуэтом, сердце ее колотилось так сильно, что барабанные перепонки, казалось, вот-вот лопнут и из ушей хлынет вязкая кровь.
Через час, ложась спать, Люба посмеивалась и думала о том, кому же из местных придурков пришло в голову насадить кусок картона на торчащую из сарая доску. И что надо будет завтра обязательно подрядить кого-то из младших снять это непотребство. А то, глядишь, у кого-нибудь из старушек, что в переулок забредут, и впрямь сердце прихватит. И тут уж не до смеху будет.
«Поручу братьям Леонтьевым. Да это, пожалуй, как раз их рук дело. Вот пусть и убирают», - подумала Люба и через минуту уже спала крепким, здоровым сном без сновидений.

Каким образом спустя много лет ее судьба переплелась с судьбой молодого деревенского пьяницы, осталось загадкой для всей семьи – да и для самой Аркашиной родительницы, пожалуй, тоже. Попав по распределению в Красные Пески, она сразу стала объектом ухаживаний всех местных ребят. Но из всех из них выбрала тихого, мечтательного Сережу. К слову, подошла она к нему сама, для чего пришлось перебороть свою женскую гордость.
По дороге из Красных Песков в Тачки они с Сергеем на пару дней заскочили в ее родную Николаевку. Энергичной Любе не терпелось поскорее показать родителям своего избранника. Уже тогда, знакомая с Сергеем без году неделя, она была необъяснимо, мистически убеждена в том, что ее жизнь отныне будет связана с этим нелепым и странным человеком.
Вдвоем прошли они через калитку – впереди Люба, движениями неуловимо напоминающая сойку, за ней Сергей, рассеянно смотрящий по сторонам, пытающийся казаться серьезным и оттого еще более нелепый.
Щурясь от утреннего солнца, Сергей не заметил прислоненной к избе метлы, и та, задетая его тонкой, почти по-женски изящной рукой, упала на банки, которые мать Любы, Ирина Павловна, выставила сушиться на солнце. Одна из банок разбилась с тихим звоном, и от этого звука Сергей весь как-то скукожился – точь-в-точь гусеница, которую сняли с листа и положили на землю.
Таким и увидела в первый раз своего зятя Ирина Павловна, через секунду выглянувшая из сеней. На миг ей показалось, что рядом с дочерью стоит непонятное существо, не то человек, не то птица. Любина мать скрытым женским чутьем учуяла, что этому существу очень хочется развернуться и выбежать вон со двора. Но уже через мгновение видение исчезло, и перед Ириной Павловной предстал будущий родитель Аркаши, робко и заискивающе улыбающийся потенциальной теще.
Жених вел себя скромно. Разговаривая, часто опускал глаза. Его тихая, вдумчивая речь порой приобретала странную и даже несколько обидную для того, кто был рядом, интонацию: будто говорил он не обращаясь к собеседнику, а так, машинально, произнося звуки и фразы с одной-единственной целью – лишь бы от него побыстрее отвязались.
«Не от мира сего», – подумала теща и про себя окрестила Шелестова Исусиком.
Лишь вечером, когда все семейство расселось за столом, Шелестов словно на время вырвался из своего мирка. Произошло это следующим образом: когда глава семейства Игорь Александрович, захмелев, затянул заунывную песню – настолько старую, что и сам уж не помнил всех слов – Любин жених повернулся к нему так резко, что даже воздух рядом с ним, казалось, всколыхнулся. Все заметили это движение. В комнате повисла тишина, которую нарушал только сиплый бас хозяина.
Шелестов слушал песню с полуоткрытым ртом. Ниточка слюны повисла на нижней губе.
Не обращая внимания на то, что все собравшиеся сосредоточенно смотрят на него и на жениха, Игорь Александрович продолжал петь. Невесть откуда вспомнившаяся песня, правда, быстро надоела ему. Голос начал слабеть и готов был уж совсем сойти на нет. И в этот момент жених запел.
В отличие от голоса Игоря Александровича, голос Шелестова звучал сильно и артистично. Он то плакал, то как будто принимался кого-то обвинять, приобретая истерический оттенок. Но как бы не звучал голос, в нем ощущалась подспудная тяжесть. Она задавала тон всему произведению, тонкими капиллярами пронизывая каждый куплет, сквозной нитью проходя через незамысловатую гармонию.
Сергей пел долго, не прерываясь ни на секунду. Когда он, наконец, закончил, некоторое время все семейство сидело молча. Самые впечатлительные ловили отголоски мелодии, пытались удержать ее в себе. Более прагматичные пытались прикинуть, что же это за человек такой – Шелестов.
Спать улеглись под утро. Накрывая одеялом пьяного зятя (который, спев, вернулся в свою прежнюю шкуру), Нина Павловна поняла две вещи: во-первых – на спине ему лучше не лежать (а то, не ровен час, захлебнется); во-вторых, что человек этот пришел в жизнь ее дочери надолго, скорее всего, навсегда.


(Следующие главы будут выложены 20 января)