Московские каникулы Толика. отрывок

4 утра, суббота, 9 декабря.
Толян стукнул кулаком по будильнику, приоткрыл глаза и выплюнул прямо на пол окровавленный зуб. Вся челюсть ныла от вчерашнего, чуть кровило губу и десну, кажется немного заплыл левый глаз.  Вставать не хотелось, и он решил попробовать снова заснуть, чтобы не думать, не анализировать и не складывать пазлы вчерашнего дня в одну кошмарную круговерть, когда начинает подташнивать от одного воспоминания.
16:00, пятница, 8 декабря.
Длинная очередь, словно удав, извивалась крутыми изгибами человеческих тел и голосов, начинаясь от окна кассы аэровокзала, заканчиваясь где-то у мужского туалета. Перспектива провести в этом шумно-душном местечке ближайшие часов эдак пять, его не только не привлекала, но вызывала просто смертельное уныние.
Анатолий с детства испытывал стойкое отвращение к очередям. Началось все лет 25 назад, когда пятилетним мальчишкой он впервые приехал в столицу с мамашей «погостить у тети Кати», двоюродной бабушки, а заодно и посмотреть на мумию Ильича в Мавзолее.
Москва запомнилась Тольке вкуснейшим пломбиром на палочке в шоколаде и  бутербродом с черной икрой (впервые от проглотил эту ууууужасно дорогую гадость в буфете концертного зала «Россия»), шипучим напитком «Фанта», который шибал в нос, и Толику очень хотелось чихать, но нравилось это так сильно!
Знаменитый  Арбат запомнился ему странными дяденьками, которые рисовали портреты прохожих прямо на мостовой, а один мужик в солдатской шинели на голое тело с длинной бородой и серьгой в ухе исполнял какие-то диковинные мелодии на гармошке, Толик точно помнил, что это не было похоже на «Расцветали яблони и груши», которые он разучивал в детском саду под аккордеон воспитательницы Валентины. 
Москва оглушила Толика станциями метро, где на остановках, закованные в гранит и другие удивительные камни, стояли сталевары и колхозницы, танкисты и еще какие-то могучие тетки с охапками окаменелой пшеницы.
Эти же сталевары и колхозницы, но только уже в позолоте, буквально ослепили мальчишку фонтанами ВДНХ. И он даже вот стал мечтать, как вырастет и тоже станет каким-то таким знаменитым сталеваром или танкистом, и его Толькину фигуру поставят на выставке с табличкой – «Великий советский герой Анатолий Горбушкин». И обязательно рядом с ним будет красоваться круглолицая и крутобедрая колхозница или доярка, может даже и вот Анька из второго подъезда.
Толик полюбил Москву сразу, что называется с первого взгляда, и с этого же взгляда возненавидел....очереди.
Советская Москва начала восьмидесятых была буквально пронизана погоней за «дефицитом». Толя помнил, как мамаша разбудила его очень рано (примерно в 4 часа утра), нарезала бутерброды, налила чаю в термос, практически спящего переодела его в штанишки и рубашку, и они долго ехали на витиеватом метро, а потом часами стояли в очереди за «ужасно дефицитными польскими кроссовками».
Толик никак не мог понять зачем они вообще нужны – эти кроссовки? Его вполне устраивали вьетнамские кеды, которые расползались, правда, через месяц футбольных дворовых поединков, но даже дырявые вполне его устраивали.
А охота за кроссовками походила на поле боя.
Когда в пять утра он с мамой подъехал к магазину под обещающим название «Молодежный», там собралась уже изрядная толпа охотников за этими самыми распрекрасными кроссовками, и мама поспешила выяснить, кто там главный и первый. Как оказалось, процессом построения очереди занимался дядька в очках с роговой оправой, в его руках пестрел именами длинный список, и Толику с мамой достались номера 123 и 122.
«Будем два номера брать, чтоб две пары кроссовок купить. Одна штука в одни руки!», - объяснила довольная мама. А дядька нарисовал шариковой ручкой номер на Толькиной ладошке, и тот очень переживал, чтобы цифры на стерлись от внезапного пота. Мама даже посетовала, что вот забыла она положить в сумочку мозольный пластырь, а вот если бы положила, то можно было бы их номера на ладошках заклеить пластырем для сохранности. Толик так и ходил все утро с поднятой кверху ладошкой, на которой предательски размазывалась единица. И вот ведь как назло дядька намалевал заветный номер на правой руке, так что бутерброд впервые в жизни Тольке пришлось держать в левой, и мама ошпарилась чаем, ее то правая ладошка была тоже проштампована.
Очередь прибывала и разбухала, как сдобное тесто, занимая уже всю лестницу перед магазином и вдоль по улице до остановки автобуса. Люди стояли целыми семьями, кто-то читал газету, дети знакомились и сонно шушукались, старушка расстелила платок и сидела на ступеньке, дядька в очках с роговой оправой постоянно ходил вдоль очереди с очень серьезным выражением лица и бесконечно проверял номерки на руках и считал народ, как баранов, по головам.
Через три часа стояния возле магазина, усталый и невыспавшийся Толик уже заранее ненавидел эти дефицитные кроссовки, мечтая порвать их прямо сейчас, чтобы не надо было больше стоять в этой пронумерованной толпе.
В 8:01 толстая тетка в белом халате с надменный лицом «понаехали тут», лениво открыла двери магазина, и оживленная очередь стала протискиваться внутрь под громкие крики очков в роговой оправе: «Первые двадцать номеров! Только первые двадцать заходят!».
То, что просходило после, Толик помнил уже смутно. Его много толкали, упирались в него локтями и коленками, мама прижимала его к своему вспотевшему платью, голоса людей и продавцов слились в одну тошнотворную какофонию. Мама наконец-то схватила его руку и потянула куда-то вверх со словами: «А у нас два номера!».
Когда все закончилось и Толик с мамой в полуобморочном состоянии протиснулись в обратном направлении на улицу, оказалось......, что кроссовки то девчачьи! С розовыми Микки-Маусами на три размера больше.
Мама причитала и всхлипывала всю дорогу, а потом решила, что продаст их своей подруге Наташке, для ее дочери будут в самый раз.
Так Толик остался без модных польских кроссовок и с отвращением к очередям на всю оставшуюся жизнь!
А через три дня мальчишка возненавил не только очереди, но и саму Москву, когда мама снова разбудила его ни свет не заря. И снова были бутерброды, термос и  засыпающий Толик в метро, а потом от метро минут тридцать пешком по темным улицам еще спящей столицы до Красной Площади, где прямо перед их с мамой носами угрюмый милиционер повесил цепочку на входе ограждения. И как мама ни просила его, как ни плакала, указывая на сонного и несчастного мальчика, но под «После семи не положено» их так и не пропустили в очередь к Мавзолею. Толпа человек в 200, выстроившись в стройный ряд, медленно двигалась и исчезала постепенно за заветными дверями, над которыми кроваво выделялись слова «ЛЕНИН».  И Толик смотрел на Мавзолей и плакал от какого-то непонятного восторга, и еще плакал одновременно от обиды, что вот все эти дядьки и тетки увидят Вождя Мирового Пролетариата, а он с мамой уже не успеет, так как билет домой они купили уже на завтра.
Так в жизни Толика случилось первое настоящее горе, и первая настоящая ложь тоже случилась, но только двумя днями позже, когда уже дома во дворе он гордо отвечал на вопрос:
«А ты в Мавзолее то был?!». И Толик вдохновенно наврал, что оно коооонечно же был, стоял всю ночь в длинной очереди на самой Красной Площади, которую охраняли сто милиционеров с настоящими автоматами, а в Мавзолее было тепло и светло, и лежал там на золотой кровати настоящий Ленин, такой круглолицый и кудрявый, с пионерским галстуком, прямо как на картинке в детском саду....