Сахалинский синдром неоконченное

До женитьбы все мое барахло умещалось в одном чемодане. Неженатый молодой специалист не должен иметь много глупого скарба, это неестественно. Но стоило мне жениться, как я начал стремительно обрастать ненужными вещами.
Вот, скажем, зачем мне, холостому, холодильник? Я пользовался соседским, он в нашем общем коридоре стоял. Мне сказали: «Вот правая сторона нижней полки – она твоя. Пользуйся. Только наше не ешь».
Но я ел. Иногда. До поры до времени. Лежит здоровущий кусок колбасы, а до зарплаты три дня. Под моим голодным взглядом колбаса начинала шевелиться. Ну, кто заметит, если я отчекрыжу пластинку толщиною три с половиной миллиметра? А масло? Красуется бессовестным айсбергом в морозилке и нагло отблескивает морозными каплями на желтой аппетитной бочине. Ни хрена с этим маслом не будет, если я его ножиком чуть-чуть поскоблю с обратной стороны. С той, что не видно. Подумаешь! Я ж соседям благо делаю – холестерина меньше в сосудах отложится. Может, проживут на неделю дольше положенного. Это я так угрызения совести успокаивал.
Сыр. С сыром сложнее. Он тогда в магазинах с огромными дырками продавался, всего один сорт. Причем дырок очень много. Дырявый сыр – так его и называли. Эти дырки заметно меняли конфигурацию. Даже если совсем тоненько отпластать. Они то увеличивались, то уменьшались, то совсем исчезали, то наклон меняли. В общем, затею с сыром я бросил: вдруг у соседки феноменальная память, и она каждую дырку наизусть помнит?
Вот с хлебом проще. Если только корка не засохла, а то ведь сразу вспомнит соседка, что не резала его со вчерашнего вечера, а он почему-то не подсох. Чтобы запомнить дырки в хлебе, нужно уже не феноменальной памятью обладать, а феноменальной жадностью. Тут уж я сразу целый ломоть отсекал. Если и спросят: «Ты наш хлеб ел?» я гордо и прямо отвечу: «Ел!» Хлеб ведь не по талонам тогда продавался, в отличие от колбасы и масла, да и стоил-то копейки.
Еще проще с яйцами. Если в холодильнике тридцать семь яиц, то кто ж заметит, что их стало тридцать шесть? Украденное яйцо я не варил. Я его выпивал. Дырочку сбоку проделывал и выпивал.         
О, я забыл про суп! Правда, смотря какой. Если жирный, и если от него отбавить, то на стенках кастрюли останется предательская полоска жира, обозначающая уровень до покушения. Поэтому я черпал только постный суп. Или уху. Сразу целую поварешку. И выуживал голову, потому что знал, что соседи головы не едят. Я любил высасывать мозг и ненавидел рыбьи глаза. Уж больно укоряющее смотрят. Поймали, понимаешь, сварили, а теперь еще и съесть норовят. Да и жесткие они, эти самые глаза. 
Короче, за три дня до зарплаты я начинал набеги на холодильник. Но однажды вместо колбасы увидел бумажку, на которой тушью и очень натурально был вырисован кукиш. Мне сразу все стало ясно. Я забрал бумажку и постучал к соседке. Положил на стол и хмуро сказал: «Дай три рубля». Та заулыбалась: «Хоть пять!» И посадила есть. Кажется, борщ у нее тогда был очень наваристый.
Не подумайте ничего худого, побирушкой я не был. Просто, в 22 года деньги улетают черт его знает куда. Растворяются среди друзей, подруг, знакомых, но с таким же успехом можно сказать, что они растворяются среди меня. Ладно, что вам объяснять – ведь каждому когда-то было 22. Хотя зарплата была не такая уж и маленькая. 180 рублей. Зарплата геолога с районным коэффициентом, который составлял 60 процентов. Это без северных надбавок, которые начислялись по десять процентов за каждый прожитый год «в районах, приравненных к районам Крайнего Севера». То есть платили за отдаленность от Москвы, а не за климат, потому как южный Сахалин, конечно же, не Север. Почти субтропики. Но я этих надбавок еще не заработал.
Да, совсем забыл… Совершенно лишнее молодому и неженатому иметь мебель. Моя комната была обставлена тем минимумом, который остался от предшественника. Итак, древний облезлый стол, кряхтящий от старости стул, тумбочка, которую я выпросил у соседей, книжная полка и раскладушка. Вместо вешалки – лосиный рог.
Ни к чему иметь много одежды. Полевую форму выдавали на работе. На зимнюю рыбалку я брал у знакомых тулуп и унты. А на выход – одна пара туфель, пара рубашек, джемпер, всепогодная куртка и почти новые брюки.
***

Кстати о брюках. Однажды в партию (это я так называю нашу контору – геолого-поисковую партию «Далькварцсамоцветы») «спустили» дефицитную одежду. В том числе натуральные американские джинсы. Это восемьдесят четвертый год. Частное предпринимательство тогда еще на корню пресекалось. Обладатель джинсов считался очень почтенным человеком. У одной девушки на пляже увели джинсы. Так она повесилась, поняв, что милиция ей помочь не хочет. Смеется над ней милиция. Что, каждого в джинсах таскать в участок? Нет, безнадежное это дело. Это не хохма, а, к сожалению, документальный факт. Да, из-за джинсов тогда сводили счеты с жизнью. Нынешнему юному поколению этого никогда не понять. Конечно, человек благополучный, с устойчивой психикой из-за джинсов не повесился бы даже в те времена. Лично я не повесился бы даже из-за двух джинсов. А из-за трех мог и повеситься. Шучу, конечно. Но, может, у той девушки джинсы были последней каплей. Может, ей жених изменил.
«Варенки» появились несколько позже и сразу в огромных количествах, стоило чуть приоткрыть шлюзы. Это было время кооперативов. Ой, мама моя, как сразу энергия в людях заклокотала! Откуда все взялось? И джинсы, и жратва. Мне даже кажется, что если нефть в стране закончится, то коммерсанты ее за хорошие бабки непременно добудут. Договорятся где-нибудь по знакомству, и добудут. И дырку в земле сверлить не нужно.
Итак, нас в конторе человек тридцать. ИТР и не ИТР. А джинсов мало. А там еще лифчики ажурные, трусики и чулки французкие, джемперочки японские, юбочки тьмутараканские. Я мало что понимаю в женской одежде, я, как любой нормальный мужик, женщин преимущественно в голом виде предпочитаю, но, в общем, все это имелось. Вот только в ограниченном количестве. Если, скажем, женщин у нас двенадцать штук, то трусов всего пять. И так по каждому предмету интимного и не совсем интимного гардероба. То есть, если отдел кадров хочет ходить в ажурном лифчике, то трусы придется отдать плановому отделу. А если хочешь чулки, то джемпер оденет жена начальника партии, хотя она в партии не работает. Но самое главное, я в упор не понимал, зачем нашей уборщице, габаритами напоминающей небольшой бульдозер, первый размер лифчика.
И вот все это барахло было сложено в «красном уголке», прямо под ленинским бюстом, чтоб, значит, вождь мирового пролетариата, который всю эту кашу заварил, заграничное тряпье охранял. А ключ только у завхоза.
И вот вся партия затихла в ожидании часа «икс». Какие отчеты и спектрометрические анализы! Какие чертежи! Один командировочный телеграмму прислал, что если ему какой-нибудь заграничный предмет, ну пусть хотя бы женские трусы, не оставят, он, когда приедет, всем нам сделает козью морду. В кабинетах за закрытыми дверьми шел дележ. Иногда в пустые коридоры прорывался надрывный крик «трусов лишают!» Или: «завхоз пять пар чулок упер!» Изобретались разные варианты соблюдения принципа социалистической справедливости. Самый демократический – вытаскивание бумажек из черепа доисторической лошади, который много лет пылится в кабинете нашего палеонтолога. Очень удобный для этого дела череп. Хоть какая-то от него польза. В гениальном «Гараже» Рязанова бумажки тягали из обычной меховой шапки, которую все мужики носят, хотя в зоологическом музее уж, наверное, можно было найти подходящий череп. Что-то недодумал Рязанов.
Да, это был натуральный «Гараж», и как раз примерно в те же годы. Основная задача: кого лишить, чтоб другим радостнее жилось на свете? Но быть лишенцем никто не желал. Создалась партия любителей лифчиков. Любителей трусов. И так далее. Полевики создали партию любителей джинсов. Но и среди них не было единства. Джинсов десять пар, а полевиков четырнадцать. Из них шесть шоферюг. «Черная кость», но ведь рулить эта кость пообещала через пень колоду, если отправится в рейс без джинсов. Еще заедет в какое-нибудь болото, кукуй потом. Сошлись на том, что джинсы будем делить по возрастному принципу. Начали с конца списка, то есть с меня, самого молодого. Старикам джинсы не достались, поздно им за девками бегать, пущай ходят в брюках. Правда, пришлось еще улаживать с плановым отделом - он тоже на джинсы покушался. Но с плановым проще было: мы клятвенно заверили, что не будет претендовать на женскую атрибутику. А вот с бухгалтерией… Они заявили, что если джинсов не получат, премии никому из нас не видать до конца жизни. Включая начальника партии.
М-да… Все решилось почти мирно, если не считать, что партия неделю не работала. А начальник производственного отдела съездил по физиономии заместителю главного инженера. А может, наоборот. Им, правда, джинсы и не полагались. Они не полевики, да и лет накапало столько, что никакие джинсы им уже не помогут. Они боролись за лифчики и трусы. Едва разняли. Врагами остались на всю жизнь.
Мне в этой связи не только рязановский «Гараж» вспомнился, но и один юмористический, но очень правдивый рассказик. Как делили женское белье в одном исследовательском институте. 20 докторов технических наук, 80 кандидатов, 300 инженеров и техников. Лион Измайлов написал, «Распродажа» называется. Целиком, конечно, приводить не стану. Только суть. «И вот, значит, объявили, что женское белье продавать будут в пятницу. Оказалось, что женское белье отличается от мужского тем, что мужского белья мало, а женского вообще нет. И вот вдруг на наш институт решением вышестоящих организаций выделено 100 пар для поощрения нашего технического прогресса… А тут выяснилось, что еще и сильная половина человечества в лице инженеров и техников также желают приобрести нижнее женское белье для своих чисто технических нужд… Даже академик Ширшов заявил, что если ему не дадут белья, никто больше никогда в этом институте ни одной диссертации не защитит». И в конце: «Когда начальство часов в семь домой пошло, то во дворе напала на него банда с чулками на лицах. И вожак банды голосом академика Ширшова спросил у директора:
- А что это у вас, милейший, в портфельчике?»
Из портфельчика вытащили трусы 48-го размера. Но трусы оказались не новые. Он их для размера с собой захватил.
Я уверен, что несчастные шмотки засылались нашими врагами с Запада с целью подрыва нашей самой человечной из всех экономик. Ведь не только нашу партию, в смысле геологическую, на неделю парализовало. Есть взять в масштабах страны… Ого-го… Вот потому и началась перестройка. Во всем враги виноваты.
В общем, на следующий день я пришел на работу в новых американских джинсах. Ровно за сто рублей.
***   

Да нет, грех жаловаться на первые годы моего сахалинского жития. Окно мое выходило на маленький огородик, и весной сиреневый куст нагло лез ветвями в мою комнату. Периодически ко мне залетали воробьи и заходила в гости знакомая кошка. В грозу в окно врывались одуряющие запахи озона и взбодрившейся зелени, а однажды, оранжево мерцая, забежала на огонек шаровая молния. В ясные майские ночи меня посещала желтая луна, и когда она была полной, то во всех соседних дворах выли собаки. Я был счастлив и считал себя бессмертным.
***

Вернусь к соседям по дому. Это их холодильник я грабил. Миша Колпащиков, геолог, работающий со мной в одной партии. И Клара Колпащикова, учительница географии. И было у них двое сыновей-близняшек. Клара полоскала их в корыте на нашей общей кухне, а потом они голяком растекались по всему дому, и – растворялись. Никто не в состоянии был их отловить. Еще одним соседом был Андрюха Кровушкин, тоже геолог, и тоже из нашей партии. Жили мы с ним в маленьких смежных комнатушках. Причем, он - в дальней. Чтобы выйти в коридор, ему приходилось проходить через мою комнату. Жутко неудобно. И ему, и мне. Мне – понятно, а ему – потому что деликатный очень. Но не до такой степени, чтобы стучаться. Полуинтеллигент, короче. Да мы все тогда, кто не работяги, были этакими «полу» - не нашим, не вашим. Образование получили, но работаем с бичами. Как же тут полным интеллигентом станешь.
И все мы жили в переулке Сосновом в частном деревенском доме, который наша партия откупила, чтобы использовать как общежитие для сотрудников. Для тех, кто еще не настолько обжился на Сахалине, чтобы стать почтенным квартировладельцем.
Переулок Сосновый, как и другие, столь же деревенские улицы, длинным языком вползал в типовую многоэтажную застройку областного центра. Хотя, скорее, это многоэтажки вползали и постепенно поглощали частный сектор. Города – они как жизнь или смерть, наступают неотвратимо.
В 1997 году, когда я снова приехал на Сахалин, садов, огородов и деревенских домов уже не было. Типовая застройка сожрала их полностью.
- А где наш дом? - спросил я у Клары (они давно переселились в многоэтажку поблизости).    
- Пойдем, покажу.
И я увидел фундамент нашего снесенного дома, и я бродил вдоль этого фундамента, пытаясь соотнести его с памятью. Не получалось. Неужели наш огромный дом был таким маленьким? Манюсеньким? Неужели вот здесь топили мы печку, а вот тут стоял наш диван?
- Вот здесь были ваши комнаты…
- Здесь.
- Вот здесь Кровушкина… А вот здесь – наша?
Клара промолчала.
- Значит, вот здесь был зачат наш сын… 
Кругом серой монолитной стеной высились каменные громады. Они украли мою юность и испохабили мою память.
- Значит, вот здесь рос мой сиреневый куст?..
Я сел на фундамент и неожиданно для себя заплакал. Я не ожидал такого предательского удара.
- Ну, а что ты хотел… - вздохнула Клара и обняла меня за плечи.
***

Итак, я женился и… Хотя о чем это я? Женюсь я после, но это совсем другая история. Но, так или иначе, в моей комнате появилась женщина, никоим образом не учтенная в планах руководства нашей геологической партии (такие вот сюрпризы иногда преподносят молодые специалисты). Она станет моей будущей женой. Все об этом знали и относились соответственно. А поскольку этот факт уже давно свершившийся, для краткости изложения буду называть ее просто женой.
Она въехала в мою комнату, и на этом кончилось андрюхино счастье. Понять, о чем я, легко. Просто вообразите картинку воочию. Вот живем мы, два молодых спеца, живем не тужим. Один в одной комнате, другой – в другой. И тут к соседу в проходную комнату неожиданно внедряется женщина. Молодая семья образовалась, короче. И Андрюха чувствует себя на свете лишним человеком, как у Достоевского. Стучать научился. Чтобы выйти из своей комнаты, деликатно стучит. Чтобы войти – тоже стучит. А если вдруг ночью приспичит? Вдруг молодая семья занимается размножением? Так что Андрюхе не позавидуешь. Он даже с лица спал. Впрочем, и нам с женой тоже сладко не было.
Потом приспособились, притерлись, притерпелись. Даже иногда готовили общий обед на троих. Но женщина ведь такое существо, что ей всегда свое гнездышко обустроить нужно. Это нам, мужикам, бутылка водки, да хвост селедки – мы и довольны. А для женщин главное быт. Поэтому на определенном отрезке жизненного пути я начал обрастать мебелью. Во-первых, холодильником, если, конечно, его можно считать за мебель. Холодильник для советского человека – это святое. Холодильник – признак семейного благополучия. Семья без холодильника не семья. Если у семьи нет холодильника, значит, семье нечего есть. А если семье нечего есть, то это уже не семья. Вот такой замкнутый круг. У жены были кое-какие сбережения, и мы купили огромный по тем временам холодильник, почти с меня ростом. То есть, когда мы мечтали и прикидывали, то понимали, что холодильник нам нужен маленький, иначе придется выбирать: или мы или холодильник. Но когда в военторге мы встретили этого монстра, то размеры нашей комнаты напрочь выскочили из головы. В общем, мастодонт среди холодильников. Он нас загипнотизировал и занял то место, откуда я любовался сиреневым кустом и луной. Места в комнате значительно поубавилось.
Потом, где спать? Семья не может спать на раскладушке. Если семья спит на раскладушке или на полу, значит, у семьи нет денег. А если у семьи нет денег… Короче, вы поняли. Все тот же замкнутый круг. Выбросив раскладушку, мы купили диван. Втаскивали через окно, иначе не влезал. Холодильник пришлось сдвинуть к андрюхиной двери. С этого дня Андрюха мог выдираться из своей комнаты только полубоком, попутно теряя пуговицы. Стало ясно, что Кровушкин и холодильник понятия абсолютно несовместимые. А человек он деликатный, и чтобы нам не мешать, стал выпрыгивать из своей комнаты в окно. И так же поздними вечерами в нее впрыгивать, потому что спать ему все-таки где-то нужно было. Это пока снег не выпал.
Но жене показалось мало. Она выкинула мой любимый лосиный рог и купила образцово-показательную вешалку. Стоячую, с широким таким козлоногим основанием. После чего посредине комнаты свободным остался квадрат метр на метр, а Кровушкин, еще немного, и научился бы ползать по стенам, как муха.
Если вы думаете, что на этом этапе моя жена успокоилась, то здорово ошибаетесь. Потом была еще магнитола весом килограммов около тридцати, которую мы перли из пригорода Южно-Сахалинска на санках. Четыре огромных ящика: две колонки, проигрыватель, радио. Второго класса. «Элегия» называлась. Сто тридцать рублей. По тем временам считалась приличной аппаратурой. Приперли. А поставить совсем некуда. Стоим мы, смотрим на это чудо техники и дружно молчим.
- Светка, ты о чем думала? - спрашиваю я у жены. 
- А ты?
И тут приходит Кровушкин. И тоже стоит, молчит. Очень так красноречиво молчит. Молчим хором. Пять минут молчим, десять минут молчим. Затем Кровушкин вдруг говорит «ну ладно», и убегает, глотая слезы. Мы молча переглядываемся. Что он хотел этим сказать? Ну ладно, я вам устрою? Или - ну ладно, я пошел вешаться? Мы молча переместили магнитолу на веранду и занялись домашними делами, стараясь не думать, что последует за этим странным «ну ладно».
А он прибежал через два часа счастливый, и с ключом в руках.
- Вот, начальник партии разрешил!
Да-да, была в этом доме еще одна комната. Свободная, и неплохо обставлена. Вдруг командировочный какой. Или еще один молодой специалист заявится. У любого начальства всегда на всякий случай есть такая комната. А вот теперь ее уже нет. Ничего, пусть ищет, на то оно и начальство.
- Андрюха, - говорю. – Ты уж не подумай, что я тебя выживал. Вот сам женишься и поймешь.
- Ничего. Зато сейчас у меня по-настоящему отдельная комната.
Вот такие страдания приносит нам иногда женитьба. Ребята, стоит ли жениться? Чем больше женитьбы, тем меньше свободы. Чем меньше свободы, тем больше барахла. Или наоборот – чем больше барахла, тем меньше свободы? Тьфу ты! Совсем запутался...
***

Почему я начал повествование о Сахалине с набегов на соседский холодильник? Я не могу это объяснить. Просто однажды сел за письменный стол и начал писать. Захотелось, и все тут. А с чего-то нужно было начинать. И я начал с холодильника. Чем, скажите, холодильник хуже самолета?
Да-да, конечно. Конечно же, первая встреча с Сахалином всегда начинается с самолета. Почти. За небольшим исключением. Еще можно приплыть на пароме в Холмск. Тогда морем. Но это редкий случай. Так что для подавляющего большинства знакомство все-таки начинается с самолета. Но только все нормальные люди прилетают самолетом на южный Сахалин. А я умудрился прилететь на северный. У меня все не как у людей. Да, надо было начинать с самолета. Но я начал с холодильника. Пусть так и останется.
***

Экспедиционная «этажерка» АН-2 (грузовой вариант: скамейки вместо кресел, отопление отсутствует, мороз минус тридцать) летела из Николаевска-на-Амуре, где базировалась наша головная экспедиция «Далькварцсамоцветы», минут сорок. Летела она в Оху.
Двое моих попутчиков в дубленках, собачьих шапках и унтах, грелись спиртом. Один, постарше, зарос черной кудлатой бородой. Второй, помоложе, нежно поглаживал холеные русые усы.  Про себя я их прозвал «Усач» и «Бородач». Импровизированный стол представлял собой ящик из-под консервов, газета «Советский Хабаровск» заменяла скатерть, вместо рюмок – одна-единственная железная облезлая кружка, в качестве закуски – наломанная кусками заледенелая копченая колбаса. Затем откуда-то извлекли копченый кетовый балык, поставили термос. Когда здоровенным тесаком начали кромсать балык, у меня потекли слюнки. Я сидел у противоположного борта и смотрел горящими глазами – нет, не на спирт, а на балык и колбасу. Попутчики – они были из Ногликов, нефтяного поселка южнее Охи – жестом подозвали к себе. По-другому и быть не могло, потому что по-другому не бывает. Долго уговаривать не пришлось. Начал перебираться поближе к аппетитному ящику, и тут АН-2 будто назло провалился в воздушную яму. В какой-то момент почувствовал, что ноги оторвались от палубы, а я лечу в хвост самолета. Уже поддавшие попутчики сочувственно ржали. Кратковременные прелести невесомости меня не вдохновили, и я решил отказаться от карьеры космонавта. Потирая шишку на лбу, пристроился поближе к янтарно отсвечивающему балыку. От спирта категорически отказался.
- Это как?! – серьезно озадачились мужики. В их понятиях отказ от выпивки означал по меньшей мере неуважение. Так я начинал постигать северные характеры.
- Меня укачивает, - соврал я, горестно приложив руку к груди. Вроде бы убедил.
Попутчики пошли уже по третьему кругу, снова набулькали спирта:
- Пей, замерзнешь!
Удалось отбиться и на этот раз. «Бородач», уже основательно нагрузившись, решил поведать мне страшную историю. Гул мотора скрадывал его слова, и понял я немногое. Году эдак в 196… летел он в такой же вот холод на такой же точно «этажерке» из Охотска в Николаевск-на-Амуре. Шесть часов летели. Из восьми пассажиров живыми долетели пятеро. Врет, наверное…
- Спирту не было, - глубокомысленно заключил «Бородач», выуживая из рюкзака вторую бутылку.
Оха в то время была центром нефтедобычи, да и сейчас, наверное, тоже. Хорошее было время: нефть есть, а олигархов – нет. Они в то время обычную зарплату получали и зубы на народное добро еще не точили, время грабежа не пришло. Но скоро, скоро придет их время…
Наш смешной самолет, резво подскакивая на застругах, выкатился за пределы взлетно-посадочной полосы, клюнул носом в снег и резко замер. На этот раз я летел по направлению к кабине пилотов. Кто-то протяжно свистнул. Пилот, вытирая кровь с рассеченного лба и ругаясь сквозь зубы, вытащился из кабины, распахнул двери, сбросил трап и исчез в поземке.   
- Они вчера весь вечер квасили, - равнодушно пояснили попутчики, - в одной гостинице с ними ночевали.
Ни удивления, ни недовольства. В порядке вещей. У меня при этих словах язык присох к небу, когда я вспомнил безлюдные пространства внизу.
М-да, веселая планета Сахалин…
Минут через десять пилот ввалился в самолет, с ног до головы облепленный снегом.
- Шасси погнул! - обреченно махнул он рукой и направился в кабину вызывать по рации подмогу.
- Пошли! - сказали мужики. – До аэропорта полчаса ходу.
На пропускном пункте – один безусый сержантик. Бегло посмотрел паспорта и отпустил с миром (кстати говоря, Сахалин тогда был погранзоной). Могли, впрочем, обойтись и без проверки – выйти через распахнутые ворота справа от здания вокзала.
О, благословенные советские времена, когда о террористах знали лишь по фильмам! Я иногда тоскую по ним, как о безвозвратно ушедшей юности…
***

Через пару часов я сидел в кресле куда более комфортабельного АН-24. Рейс «Оха – Южно-Сахалинск». Хотел пробраться к иллюминатору, но соседка упорно не хотела пускать.
- Оказывается, на Сахалине люди злые, - с укором и не без умысла сказал я ей.
Она долго переваривала услышанное, потом произнесла короткую историческую фразу:
- Все злые! – и уступила место.
Внизу плыла скучная картина. Снег, снег, снег… Темные пятна лесов и извилистые долины рек. Береговую линию можно угадать только по отсутствию леса, и дальше – уходящая за горизонт беспредельная белизна Охотского моря. Сегодня только начало января. Ох, и долго же еще ждать, когда море вскроется ото льда! И все-таки мечта детства осуществилась. Вот он - Сахалин!.. Но будет ли он таким, каким представлялось когда-то? Да и каким я его представлял? Я как-то не задумывался об этом – важна была цель.
***

Южно-Сахалинск (или «Южный», как его называют все местные) мало чем отличался от других таких же провинциальных городов. Но меня это не беспокоило. Я знал, что достаточно сесть на автобус и сорок минут ехать до Корсакова – и, пожалуйте, – море. Увы, тоже подо льдом, хотя сюда и проникает ветка теплого течения из Японского моря. Самое поразительное: в глубинных районах этого узкого острова я знавал людей, которые моря лет по двадцать не видели. Им это и не нужно. Зачем куда-то ехать, если лосось все равно поднимается до мест, где они живут. Чисто утилитарный подход, все остальное – чепуха, суета сует.
Бог с ними, эти люди скучны, они питаются только телесной пищей.
Море в Южном все-таки ощущалось. Помню, как я замер однажды на улице. Навстречу шел человек и тащил за клешню величиною с кулак лесоруба камчатского краба. Задние ноги чудовища ступали по снегу. Похоже, мужик решил таким образом подшутить над прохожими. Деликатес смахивал на инопланетянина, который зачем-то решил прогуляться под ручку с другом. Скоро его с аппетитом слопают. Изысканная штука!
В последующем я ловил только колючих (это научное название) крабов, которых почему-то называют «королевскими». Они раз в десять меньше камчатских, но на вкус нисколько не хуже. Позже, на Курилах, я притаскивал их домой мешками и бочками. Технология ловли проста. Из воды краба выуживаешь «царапкой» - двумя изогнутыми металлическими прутьями, прикрепленными к длинному шесту. Шаришь этой царапкой в зарослях морской капусты, пока не натыкаешься на панцирь. Глупые ракообразные цепляются за «царапку» с такой жадностью, будто им предлагают бесплатное мясо. А вот дальше происходит нечто чудовищное. Краба вытаскивают, опрокидывают на спину и бьют подошвой сапога по панцирю с такой силой, что лапы отлетают сами по себе. Так этих лап больше помещается в мешке из-под картофеля. Жуткое избиение продолжается до тех пор, покуда коляска мотоцикла не наполняется с верхом. Еще один способ – ловушки «типа морд», которые ставят японские браконьеры.  Наши морские погранцы снимали их тысячами, разоряя «бедную» Японию, и у каждого из нас возле дома обычно возвышались горы самых разных ловушек.
Увы, кулинарные изыскания не раз приводили к курьезам. Как-то в магазине «Океан» купил трепангов. Что это такое, я себе слабо представлял, но слышал не раз – будто бы из класса морских червей. Варил я этих «червей» очень долго, они все уменьшались в размерах, но гастрономический вид не приобретали. Они постепенно превращались в черные кусочки резины, плавающие в неудобоваримом желе. В конечном итоге ничего от них не осталось, кроме черного, как деготь, киселя, в котором что-то там, с ноготок, плавало. Очевидно, питательность раствора была очень высокой, но спать пришлось лечь  голодным.   
На Сахалине я узнал, и что такое корейское «хе» - сырая рыба или моллюски, вымоченные в крепком уксусе с луком и соевым соусом (на Дальнем Востоке его называют по-корейски - «кин-дян»).
***
Южно-Сахалинск неоднократно переходил из рук в руки. До 1905 года это было русское село Владимировка, затем до 1945 – японский город Тойохара, с 1945-го – российский Южно-Сахалинск. Две военные вехи в истории двух великих народов. А тут еще и корейцы внесли свою лепту - их японцы использовали в качестве рабов, но в 45-м «забыли» забрать с собой в Японию. А в Корею не пустили. Так и пошло. Вообще-то я не знаю, что внесли в архитектуру Южно-Сахалинца корейцы. Скорее всего, ничего. Не они же владели Сахалином, а японцы. Но как же без корейцев?..   
Традиционные российские хрущобы перемежаются в Южно-Сахалинске с современными зданиями, а между ними прячутся черные японские бараки. Среди русских могил возвышаются монументальные японские надгробия, за которыми, как ни странно, кто-то ведь ухаживает? В центре города красуется бывшая резиденция губернатора Карафуто – так японцы называли Сахалин. Нужно добавить еще вездесущих кореянок, торгующих на рынках национальными блюдами, названия большинства которых я так и не сумел запомнить. А вот побеги папоротника сам собирал – очень грибы напоминают в жареном виде. А в соленом - совершенно идентичны соленой русской соломе. Хватает и корейских столовых. Затащил меня как-то мой начальник партии в такую столовую (у него жена – кореянка), и это было первое и последнее посещение корейского общепита. Специфические вкусовые ощущения порой сохраняются на всю жизнь. Моя молодая жизнь в этом заведении едва не закончилась. Чтобы хотя приблизительно представить ощущения, вообразите, что вы битком набили рот самым жгучим красным перцем, а затем вдобавок заели огромными кусками горячего жареного сала. Нет, лучше не представляйте!

Продолжение следует.