Рассвет эры ведьм. Глава 6

Удар был точным. Знать теперь была крепко связана с Церковью и обязана Братству. Ну и, наконец, в колдовстве обвинялась невеста дворянина, чему были неопровержимые доказательства, ведь она присутствовала на капище среди ведьм. Это дискредитировало всех знатных людей города, в том числе и герцога, организовавшего свадьбу графа и ведьмы, и немало поспособствовавшего тому, чтобы эта свадьба состоялась. Правда граф мог сослаться на то, что Изабелла его околдовала, и в брак он вступал не по собственной воле. Но он делать этого не собирался. Инквизиторам ничего не оставалось, кроме как начать расследование и в отношении графа, и в отношении герцога, ведь они сами были в сговоре со знатью. И если бы в Риме об этом узнали, они бы сами отправились в застенки, прошли через пытки, естественно во всем признались, даже в том, чего не делали, и участь их была бы решена. Таким образом, все участники заговора сами оказались в ловушке, и скандал скоро дошел до столицы и короля.

Правда Рамон не чувствовал себя победителем. Теперь в Братстве его уважали, и фактически уже назначили новым главой, вместо Франсуа, который чуть было всех не погубил. Рене же никто никогда больше не видел. Мешало наслаждаться победой чувство вины перед Изабеллой. В письме, которое он просил служанку передать Изабелле, говорилось, что после того, как она стала чужой женой, он не может жить в этом мире, и что он готов расстаться с жизнью и обречь свою душу на вечные адские муки. Все, что ему нужно, это только увидеть ее глаза, поговорить с ней, и что он будет ждать ее около полуночи там, где прежде было языческое капище. Если она не придет, он умрет. Рамон делал ставку на сострадание и доброту Изабеллы. Но, тем не менее, после разговора с Рене, направился к особняку графа де Буси верхом на лошади, чтобы удостовериться в том, что Изабелла действительно отправиться к нему на встречу. После этого он помчался к капищу, чтобы найти Франсуа и предупредить его. Тогда он пару раз чуть не наткнулся на засевших в засаде солдат герцога.

Рамон сделал все от него зависящее, чтобы уберечь Изабеллу от пыток. Он указывал, что также является представителем инквизиции, тем более что все ведьмы были схвачены благодаря ему, а его людей при этом чуть самих не арестовали. К тому же добиваться от этих женщин признания в том, что они ведьмы, было бессмысленно, ведь их поймали прямо во время обряда. После его настойчивых уговоров, инквизиторы все же уступили и не применяли к женщинам пыток. Поскольку дело приняло серьезный оборот, никто из знати даже не попытался каким либо образом помочь несчастным женщинам, попавшим в беду из-за них. У самих было много проблем.

На допросе женщины молчали и лишь смотрели в упор на инквизиторов. Те, прекрасно понимавшие, что означает этот взгляд, спокойно выдерживали его и  задавали свои вопросы, но ответов не получали, что и указывалось в протоколе.

 Инквизиторы допрашивали свидетелей в присутствии секретаря и двух священников, которым было поручено наблюдать, чтобы показания верно записывались, и присутствовать, когда они были даны, чтобы выслушивать их при чтении полностью. Это чтение происходило в присутствии свидетелей, у которых спрашивали, признают ли они то, что сейчас им было прочитано. Большая часть показаний относилась к Изабелле, поскольку допрашивались в основном именно горожане, прекрасно знавшие и ее и отца. И все они подтверждали, что часто замечали за ней странное, а порой вызывающе неприличное поведение, и даже вспоминали, что она не раз прилюдно богохульствовала. Правда сказать точнее, когда и где это было, и что именно она говорила, они не смогли. Насчет остальных женщин они ничего определенного сказать не могли, но это и не требовалось. После заслушивания свидетелей инквизиторы словесно обвиняли подозреваемых в колдовстве.

Для них сознание обвиняемого служило обвинением и ответом. Если обвиняемый признавал себя виновным в одной ереси, напрасно уверял он, что не виновен по отношению к другим; ему не разрешалось защищаться, потому что преступление, за которое он был предан суду, было уже доказано. Его спрашивали только, расположен ли он сделать отречение от ереси, в которой признавал себя виновным. Если соглашался, то его примиряли с Церковью, накладывая на него каноническую епитимью одновременно с каким-нибудь другим наказанием. В противном случае он объявлялся упорным еретиком, и его предавали в руки светской власти с копией приговора. Все это было известно Рамону. Благо перед тем, как его направили сюда, он имел возможность присутствовать на допросах еретиков, чтобы почерпнуть опыта. Он также знал, что смертная казнь, как и конфискация, была мерою, которую в теории инквизиция не применяла. Её дело было употребить все усилия, чтобы вернуть еретика в лоно Церкви; если он упорствовал, или если его обращение было притворным, ей нечего было с ним более делать. Как не католик, он не подлежал юрисдикции Церкви, которую он отвергал, и Церковь была вынуждена объявить его еретиком и лишить своего покровительства. Первоначально приговор был только простым осуждением за ересь и сопровождался отлучением от Церкви или объявлением, что виновный не считается более подсудным суду Церкви; иногда добавлялось, что он передаётся светскому суду, что отпущен на волю.

Изабелла молчала. Она ни слова не сказала про письмо Рамона, хотя могла этим оправдать себя. Правда, вряд ли судьи стали бы ей верить. Никто не предполагал, что она окажется на шабаше, но она оказалась, причем по собственной воле, и, потому инквизиторы имели право быть с ней максимально строгими. По его просьбе они не применяли к ней телесных пыток, но пытались сломить ее морально, говоря, что ее отец теперь окажется в незавидном положении. Что горожане будут ненавидеть и презирать его, как отца колдуньи, что он разорится, погрязнет в долгах, станет рабом феодалов, но они могут ему помочь, если она станет с ними сотрудничать. Они могли публично объявить, что Луи Парсье не имеет к колдовским занятиям дочери никакого отношения, что с него снимается всякая вина инквизицией, что будет запрещено горожанам каким-либо образом притеснять его. Ему даже помогут в его деле. И за все за это, она лишь должна пойти им на встречу. Но Изабелла по-прежнему молчала. И только по щекам у нее текли слезы.

Граф всячески доказывал, что его жена не ведьма, что ни разу не замечал за ней ничего подобного, что никогда она не пыталась его приворожить, на что инквизиторы резонно отвечали, что он мог и не заметить, как она его приворожила, если она и впрямь ведьма. Позже Рамон узнал, что граф пытался договориться с герцогом, чтобы подкупить стражу монастыря и освободить ее, а потом вывезти из города, или захватить монастырь силой. Он даже хотел признаться в заговоре. Но герцог, изрядно пострадавший из-за плана графа, нашел способы его успокоить. Помимо мук совести, Рамона волновала также судьба письма. В нем он просил Изабеллу сжечь письмо, после того, как она его прочтет. Объяснялось это, прежде всего нежеланием скомпрометировать ее. Может быть именно потому, что она так и поступила, она и не сказала о нем ни слова. В любом случае, Рамон беспокоился. Через четыре дня после начала судебных слушаний настал день, когда на последнем заседании суда объявлялся приговор. Не смотря на то, что ни одна из ведьм не признала себя виновной, в виду неоспоримости доказательств, все они были признаны таковыми.

Целый день, после вынесения приговора, Рамон находился в подавленном состоянии. Если надо было выйти в город, он старался обходить площадь, на которой возводили помосты для сожжения ведьм. Звуки ударов топорами как будто разрывали его уши. А необходимость жить в монастыре, который стал темницей для обреченных людей, и в первую очередь для Изабеллы, было и вовсе невыносимо. И не было обычных для темницы или инквизиторских застенок криков и стонов. Это была гнетущая тишина, и порой ему хотелось, чтобы они кричали, порой он жалел, что убедил инквизиторов не пытать их. Однажды он не выдержал и попросил у инквизиторов разрешения поговорить с Изабеллой. Они пожали плечами, мол, о чем можно говорить с ведьмой, если и так все ясно, но позволили ему это сделать. Женщин содержали несколько в каждой пещере подземелья, но Рамону надо было поговорить с ней наедине, и он приказал стражнику привести ее к нему в келью.

Он со страхом ждал ее прихода, но знал что так нужно. Она вошла, руки у нее были связаны за спиной, платье было грязным и рванным, волосы торчали неопрятными космами. Она была бледна и выглядела изможденной. Только ее глаза горели огнем. А когда она увидела его, в них вспыхнула ненависть, и ему показалось, что это пламя сейчас испепелит его. Он судорожно вздохнул и приказал стражнику выйти из кельи. Стражник сомневался, стоит ли монаху оставаться с ведьмой наедине, но Рамон повторил свой приказ, на этот раз громче. Когда тот, наконец, ушел, он взглянул на Изабеллу. Она стояла прямо, глядя на него с невыразимым презрением.

Он встал, зачем-то походил по комнате, стараясь не смотреть на нее. Он так много хотел ей сказать, а теперь язык словно отказывался его слушаться. Внезапно он упал перед ней на колени и обхватил ее ноги, его душили рыдания.

-Прости меня! – шептал он, целуя ее колени. – Прости меня! Я не знаю, что нашло на меня. В меня словно вселился сам Дьявол! Я не хочу, чтобы ты умирала, тогда я не смогу жить без тебя.

-Так ты написал в своем письме - что не сможешь жить без меня, – холодно сказала она, пытаясь вырваться из его объятий. – Я сожгла его, но надо было сохранить его и отдать судьям. Тогда бы сидел в этой сырой норе ты, а не я.

-Если хочешь, я скажу им, что ты оказалась там из-за меня. Я все им расскажу, только прости меня.

Она, наконец, смогла отцепиться от его рук и быстро отошла от него на несколько шагов, словно от ядовитой змеи.

-Какая же ты тварь! Ты сейчас говоришь мне, что все им расскажешь, а где же ты был, когда они допрашивали меня.

-Я попросил их не причинять тебе вреда.

-Спасибо тебе. Правда это меня все равно не спасет.

-Но я же…

-Знаешь, что, Рамон, – ее голос зазвенел, словно натянутая струна. – Я не хочу, чтобы ты признавался. Я хочу, чтобы ты видел, как я и эти женщины умирают из-за тебя. Я хочу, чтобы ты запомнил это до конца жизни. Я хочу, чтобы каждое мгновение твоей жизни превратилось для тебя в ад. Будь ты проклят! – она повернулась к двери и стукнула в нее ногой. Вошел стражник, и Изабелла попросила ее увести. Он несколько удивленно и вопросительно посмотрел на Рамона, стоявшего посреди комнаты на коленях, но тот только кивнул. Стражник взял ее за локоть и повел в подземелья. Рамон так и остался стоять на коленях.

В день казни Изабеллы площадь была полна народа. Присутствовали представители духовной и светской знати, аристократии, городских магистратов, корпораций. Для них были предназначены кресла на возвышениях в первом ряду, чтобы можно было полностью насладиться зрелищем. В этом городе давно не было казней, а в других местах на костер обычно отправляли еретиков, а тут сразу с десяток ведьм должны будут сгореть. По такому случаю епископом была прочитана проповедь в церкви при монастыре Святой Девы Марии, в которой говорилось, что женщина – орудие дьявола, используемое в качестве средства совращения и погубления человека:

- Женщина, как учит философ Секунд,  - вещал епископ с кафедры, - есть смущение мужчины, ненасытное животное, постоянное беспокойство, непрерывная борьба, повседневный ущерб, буря в доме, препятствие к исполнению обязанностей. Нужно избегать общения с женщиной, во-первых, потому что она запутывает мужчину, во-вторых, потому что она оскверняет его, и, в-третьих, потому что она лишает его имущества и добродетелей. Она же служит дьяволу в плясках и хороводах. Хоровод есть круг, центром которого является дьявол. Все движутся в нем влево, направляясь к вечной погибели. Когда нога прижимается к ноге или рука женщины касается руки мужчины, вспыхивает дьявольский огонь. Человек, не желающий потерять корову, привязывает ей на шею колокольчик и, слыша его звон, спокоен. Женщина, которая пляшет в хороводе, увлекая за собой других, носит колокольчик дьявола. Услыхав звуки пляски, нечистый спокоен: «Не потерял я свою корову».

Когда приговоренных ведьм везли по узким улочкам города, на которых люди попадались им редко, поскольку в основной своей массе уже находились на площади, над городом уже взошла полная луна, небо на западе было окрашено багровым светом. Наконец, повозки с ведьмами остановились возле деревянных помостов со столбами, и кучами хвороста. Площадь была освещена факелами, которым также предстояло сыграть и зловещую роль

Солдаты стали вытаскивать женщин из повозок. Осуждённых повели к помостам в торжественной процессии со свечами в руках, в «позорной» одежде, босыми. Два стражника подтащили Изабеллу к столбу, привязали к нему веревкой, затем ногами подпихнули связки хвороста поближе к ней. Произнесли молитву, после которой присутствующие поклялись повиноваться и помогать инквизиции. Епископ, стоявший на небольшом возвышении, со свитком в руках, обратился к осужденным, потребовав отречься от дьявола и колдовства, хотя бы перед смертью от очищающего пламени. Не дождавшись ответа, повернулся к толпе. Последовало чтение приговора, согласно которому Изабелла Парсье, а также другие женщины, чьи имена он перечислил, судом Священной Инквизиции были признаны виновными в занятиях колдовством и сношениях с Дьяволом, и передавались в руки светской власти, для исполнения приговора - сожжения на костре. Поскольку среди приговоренных раскаявшихся, к которым обычно пытки не применялись, и перед сожжением их душили удавкой, не было, то и милосердного удушения для них не предусматривалось. Стоявшие вокруг люди выкрикивали в адрес ведьм оскорбления и проклятия, кто-то бросал в них камни.

Епископ кивнул солдатам, державшим в руках факелы, и они стали по очереди подходить к каждой женщине и поджигать хворост. На площади становилось светлее, а она сама заполнилась предсмертными криками ведьм. Толпа стихла и глядела, как корчатся в пламени тела людей.

Хворост вспыхнул, пламя поднялось по веткам к ногам Изабеллы, ее обдало нестерпимым жаром, она закричала, задергалась изо всех сил, чтобы освободиться от пут. Пот крупными каплями стекал по ее лицу. Из-за дрожащего от жара воздуха и дыма она уже не могла видеть ни площадь, ни людей. Языки пламени лизнули ее кожу, оставив красный след, охватили подол платья, поднялись выше, поглотив полностью ее тело, которое начало извиваться в агонии, как и тела других несчастных. Люди стояли и смотрели, как завороженные. Многие женщины падали в обморок от этого зрелища.

Рамону пересказали все это монахи, присутствовавшие на казни, сам он не решился пойти туда. Всю ночь он захлебывался рыданиями и молил Господа о прощении. Он так и заснул – на коленях перед кроватью, над которой висело прибитое к стене распятие, положив на нее сцепленные пальцами руки и голову. Его разбудил шум – топот ног в коридоре, крики. Он с трудом поднялся, разминая затекшие ноги, потянулся, вышел из кельи, и, схватив первого попавшегося монаха, спросил у него, в чем дело. Тот срывающимся голосом сообщил, что обитель атакована. Слова монаха повергли его в шок.

- Как? Кем? – но внятного ответа не последовало. Рамон отпустил человека и направился к окну, выходящему во двор. Там было несколько десятков вооруженных людей. Лучи восходящего солнца заставляли обнаженные клинки зловеще сверкать. Ворота во двор были снесены, и воины собирались также поступить и с огромной окованной железом дверью с помощью импровизированного тарана - одной из колонн, стоявших во дворе. Многие из воинов были знакомы ему – он видел их в поместье графа де Буси. Да и сам граф был здесь верхом на коне, нервно постукивающем копытами по каменным плитам. Граф что-то кричал, но из-за шума трудно было разобрать, что именно. Внезапно, мимо Рамона просвистела стрела и вонзилась в дверь. Он поспешно отпрянул от окна и выбежал в коридор. Там его чуть не сбил с ног Франсуа, который схватил его за рукав и пытался что-то сказать, но ему не хватало дыхания. Наконец он произнес:

-Он… хочет… чтобы ты вышел. ТЫ!

-П-почему? – хотя ответ он уже знал. И ему стало нехорошо. Правда, обитель была хорошо укреплена, и вряд ли граф смог бы быстро ее взять. Он посмотрел на Франсуа, потом вокруг. И внезапно стало все равно. Со вчерашнего вечера он ощущал в душе опустошенность, которая мешала уснуть. И он знал, что это только начало уготованных ему мук. А мучиться больше он не хотел. За все надо платить. Он взглянул на Франсуа, пожиравшего его взглядом, и усмехнулся. Потом не спеша направился вниз, к входной двери, по коридорам и винтовым лестницам, заполненным суетившимися людьми. У двери он увидел толпу монахов, пытавшихся ее удержать. Они недоуменно уставились на него, когда приказал открыть дверь, и долго не хотели делать этого, но он настоял.

Он вышел во двор, навстречу растерявшимся воинам, которые, не зная, что предпринять, расступались перед ним. Он шел к де Буси. Тот, заметив его, слез с коня и направился навстречу. Они остановились посреди двора, их разделяло расстояние вытянутой руки. Оба молчали и просто смотрели друг на друга. Затем граф бросил к ногам инквизитора обгоревший обрывок письма. Рамон грустно усмехнулся. В отличие от той, кому оно адресовывалось, письмо не было поглощено пламенем. Как будто сам Господь оставил эту улику против него. Во взгляде графа читались ненависть и отвращение. Рамон хотел что-то сказать, но де Буси внезапным движением выхватил меч и пронзил монаха.

Когда плиты стали стремительно приближаться, краем глаза Рамон успел заметить, как во двор хлынули новые солдаты. Видимо, это герцог, узнав об осаде монастыря, направил свои войска к нему, для того, чтобы убедить графа прекратить ее, дабы не усугублять и без того крайне тяжелую ситуацию. Прибыл и епископ Арнидинский, грозить графу отлучением от церкви, если тот не прекратит бесчинства. Перед тем как мир погрузился во тьму, Рамон увидел маленькую девочку, с сожалением взиравшую на него. Из последних сил он прошептал: «Прости, Бесенок»…



На соборе, который состоялся осенью 1302 года, в булле Unam sanctam Бонифаций снова подтвердил своё мнение о превосходстве духовной власти над светской, «духовного меча» над «мирским». В 1303 года папа разрешил часть подвластных Филиппу земель от вассальной присяги, а король в ответ созвал собрание высших духовных лиц и светских баронов, перед которым Ногарэ обвинил Бонифация во всевозможных злодействах. Они  осудили папу, обвинив его в тяжких преступлениях, в том числе и в ереси, и потребовали, чтобы папа предстал перед судом церковного собора. Для того, чтобы такой суд состоялся, Филипп IV послал в Италию Гильома Ногаре с отрядом, чтобы схватить Бонифация VIII и доставить его во Францию. Ногаре арестовал папу, избил его, но вывезти не смог — папу отбили его земляки в городе  Ананьи. Через месяц, оскорблённый престарелый Бонифаций VIII скончался. Поражение Бонифация VIII в борьбе с могущественным королём Франции означало крах политических амбиций папства. Наступил период авиньонского пленения пап, когда те были марионетками в руках французской монархии.