НКВД - зачинатель газовых камер

Прочитав название очерка, многие удивятся. Как же так? Наверняка напомнят автору про фашистские концлагеря. Вероятно, назовут Бухенвальд, Освенцим, Треблинку. Да мало ли было у фашистов лагерей с газовыми камерами, где использовался циклон «Б». Да, НКВД уничтожало людей, скажут мне, но это были благородные расстрелы. Все тайные захоронения этого зловещего ведомства, что обнаружены и стали достоянием гласности имеют в наличие лишь трупы с пулевыми ранениями. Приведут, наверное, и, как пример, наиболее известное из обнаруженных немцами во время Великой Отечественной войны захоронение польских военнослужащих, причастность к которому мы чуть ли не шестьдесят лет отвергали. Вероятно, приведут как пример стихотворение Виктора Сербского, который попал в советскую тюрьму уже в трёхлетнем возрасте вместе с матерью. Да я вам приведу из него цитату.
Отец
И тебя не распяли.
Вас было так много,
Что убийцы команды Гаранина
Вынуждены были
Пользоваться пулемётом…
Да, приговорённых к смерти было так много, что люди порой ожидали смерти в порядке живой очереди. Более того, дата смерти некоторых заключённых указывалась отрезком времени в несколько дней. Вот как объясняет кажущуюся нелепость В. Шенталинский, написавший о великом русском поэте Николае Клюеве статью в антологии «Поэзия узников ГУЛАГа», вышедшей в 2005 году под редакцией академика А. Н. Яковлева.
«В документе о приведении приговора в исполнение указано, что расстрелян он (Н. Клюев) 23-25(!) октября… Трёхдневный расстрел?! Как объяснить эту нелепую дату? Наверно, приговорённых было столько, что отправить их на тот свет за один день было не под силу даже сверхрасторопным чекистам, для этого понадобилось три дня, - а уж кого и когда именно, для расстрельщиков было совершенно безразлично».
Или вот стихотворение «Новая Ухтарка» другого советского поэта Андрея Обросова, который также отмотал более десяти лет.
Туда этапы часто шли.
Оттуда не было возврата…
И не слышна команда «пли!»:
Болотный воздух словно вата.

И люди падали, крича,
Предсмертный ужас ощущая.
А пулемёт им отвечал,
Живьём в трясину загоняя.

Потом достреливать придут
И вглубь заталкивать баграми –
И пузыри наверх всплывут,
Скользя в крови между телами.

И на воде болотный лист
Через минуту не качнётся,
И небосклон вечерний чист,
И тишина вокруг сомкнётся.
Вот, воскликнут некоторые, а причём же здесь газ? Хотя, некоторые наиболее дотошные вероятно вспомнят и о том, что СССР является единственной страной в мире, которая использовала отравляющие вещества против своего народа во время подавления крестьянского мятежа под предводительством братьев Антоновых на Орловщине. Но ведь не газовые камеры! – воскликнут моралисты с негодованием. Я не буду спорить, я приведу документальное доказательство своей правоты. В качестве неоспоримой улики приведу лишь одно стихотворение поэта Льва Драновского, погибшего в марте 1938 году в Архангельской области в одном из многочисленных лагерей ГУЛАГа. Вот цитата из этого произведения, ставшего наиболее популярной песней заключённых того периода.
За Полярным кругом,
В стороне глухой,
Чёрные, как уголь,
Ночи над землёй.
Волчий голос ветра
Не даёт уснуть,
Хоть бы луч рассвета
В эту мглу и жуть!
Что-то роковое
Спряталось во мгле,
Каждому с тоскою
Быть наедине.
Что в пустыне белой
Ждёт назавтра нас –
То ли жуть расстрела,
То ли в бане газ?
А ведь это стихотворение было написано тогда, когда фашисты ещё не применяли умерщвление людей в газовых камерах. Зачем нам газ? Вероятно, воскликнут наиболее дотошные читатели. Ведь при нашем климате за зиму в лагерях ГУЛАГа вымирали все, зачастую десятки тысяч людей. Например, на «трассе смерти» Чибью – Крутая, за шесть холодных месяцев 1938 года погибло десять тысяч заключённых. Некоторые могут привести в доказательство ненужности газа строчки из Колымской баллады Валентина Португалова.
Они добивали, как могли,
Слабых и больных.
Зимой выгоняли в ночь, в пургу,
Старцев с глазами, полными слёз,
Голыми ставили на снегу
В самый лютый мороз!..
Кстати, автор ничего не выдумывает. Он свидетель, так как сам отбухал не менее десяти лет в советских концлагерях. Недаром Колыму называли ледяным крематорием. Вот ещё две строчки из стихотворения «Песнь о Колыме» поэта и свидетеля Льва Мартюхина
И все дороги нам свыше указаны –
В ледяной крематорий ГУЛАГа!
Да и зачем использовать газ, скажут некоторые, когда можно пользоваться не менее эффективными методами и, к тому же, более экологически чистыми. Например, можно уничтожать так, как уничтожили поэта, прозаика и критика Владимира Нарбута. Его, как и других, непригодных к физическому труду заключённых, погрузили на баржу весной 1938 года и утопили. Вот как эту акцию описывает другой узник ГУЛАГа А. Г. Тихомиров.
С борта сброшен человек.
Как? И почему? –
Он упал теперь навек
Безвозвратно в тьму.
…Поздно, батенька, сады
В осень украшать!
Когда собраны плоды –
Майский цвет искать!
 Ты не спрашивай – «зачем»,
Не ищи причин,
Это – из безмолвных тем,
Из немых картин.
Конечно, сам Тихомиров не был на этой барже, это его представление, а те, кто там был, либо утопли, как жертвы, либо молчат, потому что являются исполнителями. Старые зеки говорили, что некоторые старые баржи списывали, отводя в море и там пуская на дно, перед этим трюмы набивали заключёнными. Если кто думает, что наши доблестные чекисты на такое изуверство не способны, то вот ещё один пример из жизни. Это стихотворение поэта Бориса Дьякова, также погибшего в ГУЛАГе. Пожалуй, я приведу его полностью.
ТРАГЕДИЯ НА «ДЖУРМЕ».
Кто из двух тысяч мог подумать,
Что их последний час настал.
Когда на дне второго трюма
На корабле возник пожар?...

Горела смазка под настилом,
Там, где гребной вращался вал.
И что потом на «Джурме» было,
Об этом мало кто узнал.

А те, кто знал, не позабудут.
Резервный поднят был конвой.
А там внизу горели люди
В огромной камере стальной.

Но их спасать никто не думал.
Приказ был ясен и суров:
Все люки – выходы из трюма –
Закрыть щитами на засов!..

В борьбе с огнём есть метод старый,
Он существует много лет.
Заполнить трюм горячим паром,
И все дела – пожара нет.

И пар врывался в трюм со свистом.
А в трюме люди, что их ждёт?
Но есть приказ, приказ садиста.
А люди? – Люди здесь не в счёт!

В ответ на дикий крик и стуки
Людей, которых пламя жжёт,
Почти в упор по трапу люка
Буравил дырки пулемёт.

Он заглушил и стон и крики,
Мольбу, проклятия и вой.
И воцарился ужас дикий
За переборкою стальной…

Ах «Джурма», «Джурма», ты ли это,
В огромных танкерах стальных
Везёшь две тысячи скелетов
И пять з/к ещё живых.

До магаданского причала,
В пласты извечной мерзлоты.
Ах, сколько б ты порассказала,
Коль говорить могла бы ты…
Как видим, нашим доблестным чекистам сварить паром весь этап вовсе не слабо. Начальник конвоя, наверняка, ещё и медальку получил за проявленную находчивость и, конечно же, мужество. Ну, хорошо, скажут мне, наши люди «с холодной головой и чистой совестью» могут на всё ради интересов карьеры, извиняюсь, я хотел сказать ради интересов Родины. Но почему тогда умерщвление газом так и не прижилось в СССР? Спросят меня наиболее дотошные. Думаю, дело в чисто технических причинах. Ведь чтобы отравить газом сразу сотни людей, необходимы соответствующие герметические помещения, чтобы газ не мог проникать наружу и не причинил вреда, упаси Боже, самим исполнителям. И потом, при утечке газа люди будут погибать не все вместе, дружно. Да, концентрация газа по всему помещению должна быть одинакова. А иначе паника, крики как на «Джурме». Да и санитария будет нарушена. Испражнениями и рвотными массами будет загажено всё помещение. Отмывать придётся, разумеется, заключённым, но ведь поползут среди зеков ненужные разговоры. Так что наши доблестные чекисты отказались от применения газа не из-за гуманности, а из чистого практицизма. Они посчитали, что пуля менее хлопотна. Вот и делали дырки в затылках приговорённых. А иногда и не в затылках. Но это уже как кому нравиться. Как говориться, «на вкус и цвет товарищей нет», даже у товарищей по борьбе, по партии.
P.S.
Стихотворение Льва Драновского стало народной песней и, как следствие, приобрело многовариантность. Но вот эту строчку про газ никто из зеков не посмел выкинуть. Это как раз тот случай, когда из песни, благодаря её жизненности, слов не выкинешь.