Пейзаж с воронами

Игорь Васильев, художник-реставратор «средней руки»,  сидел в своей просторной мастерской,  как сыч - трезвый,  злой и одинокий. Его мучила непонятная  тоска, взгляд  сверлил стену. Специализация Васильева - писать   на заказ  картины  и приводить в чувство антиквариат - позволяла ему безбедно существовать в материальном мире, даже  радоваться жизни. Однако сегодня радость не чувствовалась. Это было неприятно.

 По большому счету, Васильев давно разочаровался в свободном творчестве - оно не приносило дохода, мучило безденежьем, выбивало из-под ног устойчивую табуретку надежности. Клиенты скупились на проявление чувств,  ждать их реакции на готовые работы было невыносимо. Проще  -  выслушав требования, определить для себя конкретику заказчика и сделать то, что готовы  купить. Васильев не спорил с клиентами. Спорить,  думал он, - значит: терять, не спорить - значит: иметь. Васильев выбрал - иметь и быть.
 
 Он перебрал  холсты. Некоторые  - начатые и оставленные до лучших времен работы, так сказать, для души - с незапамятных времен, стояли как наказанные дети, в углу и лицом к стене. Васильев поймал себя на мысли, что  давно уж ничего не писал просто так, без умысла продажи. Когда материальное  довлеет, голосом души приходится пренебречь.

Васильев ужаснулся догадке. Творчество для него закончилось, уступило место ремеслу. Пусть, добротному, со знаком качества, но ремеслу. Он впал в зависимость от требований клиентов – размера полотна, сюжета, нужной цветовой тональности.
Вспомнил, как раньше  пытался шутить над заказчиками, если они начинали рассуждать про необходимые сочетания цветов на картине, дабы  - по их понятиям красоты - это гармонировало с обоями в гостиной.  Или с гардинами в спальне. Или с вечерним платьем любовницы. Или пеньюаром  жены. Или - о, ужас! - с окрасом любимой собачки. 
Пришлось пересмотреть  правила ведения переговоров: шутки в сторону, никаких  ужимок недовольства и насмешек, никакого высоколобого зазнайства. Делай, что велено. Приносящий  деньги в клювике -  всегда прав.

 Васильев уселся в недавно отреставрированное  кресло. ХVIII век, стиль - рокайль. Гнутые подлокотники, львиные лапы ножек, шелк обивки.  Кресло когда-то приволок  на продажу знакомый бомж, оно было  в ужасном состоянии, почти не существовало. Но зоркий глаз реставратора увидел то, что не видно обычному человеку – фрагмент завитка, кусочек  ткани, причудливый изгиб  спинки. Такой малости хватало для воссоздания оригинального образца.  Васильев обрадовался находке, радость свою скрыл за привычной гримасой снисходительной брезгливости. Отдал бомжу-несуну незначительную сумму и заранее представил, на какую цену   потянет   «помоечное чудо»  после реставрации.
Теперь ему казалось,  с  помойки, кресло  было более красивым, чем сейчас, после восстановления, когда  все у него чужое - и синтетический шелк обивки, и искусственная позолота ножек, и грубость, имитированных под морские раковины, завитков. «Что это? – оборвал себя на попытках самоуничижения Васильев, - зажрался я, что ли? Чего мне неймется? Что  не так?»

Он вспомнил себя молодым, во времена выпуска из Академии Художеств. Работал без остановки, одержимо. Хотелось писать всё. Всё, что видел - девушек, птиц, городские пейзажи, алкаша у магазина, натюрморт с селедкой на газете, лужу перед домом. И всё получалось, и продавалось, и раздаривалось… Лужа ушла на «ура», натюрморты - влёт, портреты девушек расходились пачками.

Где же старт нынешнего упадка? Или - что? Откуда пошла ржа -  та трещина, от которой здание его таланта стало рушиться, разваливаться? Как получилось, что раньше рисунки  можно было раздавать направо-налево, и  было не жалко, а теперь -  бесплатно и карандаш в руки не взять?

Он порылся в памяти. Оттуда, как оправдания, всплыли  мелкие подробности  жизни. Деньги. Да, они нужны были постоянно. Сначала - на устранение бытовых проблем. Потом на то, что очень хотелось иметь. Следом,  как грозовая туча, нависла   необходимость  платить за  лечение,  своё и не своё. После  протянуло руку  требование  оплатить - святое дело! -   обучение сына и дочери. Дальше - больше. Квартира жаждала ремонта, а жена - шубу. Позже - позарез! - вернуть давнишний долг. Круговерть необходимого и  насущного  не давала остановиться.

 Вдруг он отчетливо вспомнил. Вот он - отправной пункт бега белки в колесе. 
 Точно! Это был пейзаж с воронами. Как все было? Да, вот же…

Он был в запое. М-да… У творческих людей такое случается, не секрет. Запой окончился так же, как и начался - враз. Васильев решил (зачем-то!) вспомнить это состояние, запойное. Вспомнить и запомнить. Проассоциировать, создать образ, написать. Ассоциации пришли немедля, выразились так.
Печальный зимний пейзаж, сумерки  готовы вот-вот перейти в ночь. Вдали - темной чередой - лес. Снежное поле. Следы ушедшего человека. На снегу - две вороны.

Пейзаж с воронами купили сразу. Васильева это удивило. Он  пытался пофилософствовать - вот, мол, кто-то так же глубоко соотносит свои невысказанные эмоции. Печаль выглядит серийным образом.
Картину стало  жаль, как в детстве - любимую игрушку, которую  сломал чужой ребенок. Захотелось ее повторить, уже для себя, вернуть.

 Пейзаж был написан  снова, такой же, точь-в-точь, с разницей в небольшой детали - в конце поля хозяином следов маячил  мужской силуэт. Всего-то - штрих, удар кистью, запятая. Однако это оживляло печаль, очеловечивало. Акцент пришелся  кстати.

 Второй вариант тоски  был вскоре куплен, причем, при  смешных обстоятельствах.
К Васильеву «на огонек» зарулила давняя подруга - Нинка с мужем-иностранцем, серьезным бизнесменом  из Бельгии. Когда посиделки с водкой затянулись и время перевалило далеко за полночь, бельгиец решил прицениться к картинам.
 Васильев показал, что  имелось на продажу и, раздобрев от выпитого, с готовностью демонстрировал свои творения. Душа его развернулась навстречу потенциальному покупателю, как гармонь,  и ждала ответной щедрой реакции. Но  бельгиец нудно рылся среди работ и поджимал губы - дорого.

 Васильев вернулся к столу с  водкой. Снижать цены, он считал, глупо,  деньги  на тот момент у него водились и этот европейский жмот,  как клиент, стал ему безразличен.   Постоянные  покупатели - «новые русские» - хоть и мало что понимали в искусстве, зато  не торговались,  действовали по принципу «нравится – беру».

 Неожиданно копание среди картин прекратилось. Бельгиец замер, разглядывая.
В руках у него был  пейзаж с воронами. Открыл рот, буркнул. Нинка перевела.
 - Он спрашивает, сколько ты хочешь за нее?
 Васильеву надоело держать лицо, он отшутился:
 - Не продается.
Бельгиец не унимался.
 - Все-таки, сколько?
 Васильев, подмигнув Нинке – зацени шутку! -  назвал  несуразно высокую цифру, решил отпугнуть ценой,  подумал, может,  отстанет?
 Бельгиец полез в портмоне,  пошелестел купюрами, протянул Васильеву.
 - Пересчитайте, -  отчетливо сказал по-русски.
 - Он что, по-нашему шпрехает?  -  на ухо удивился Васильев Нинке. Его тогда поразило только это. Пьяненькая Нинка с готовностью заржала.
 - Он, вообще-то, полиглот. Все европейские языки знает.
 - Так, чего ж он кривлялся... до этого? -  трезвым шепотом спросил Васильев у бывшей подруги, помогая  ей попасть в рукава дубленки. Выпив всю водку, парочка засобиралась восвояси.  Нинка, уже на пороге,  так же, шепотом, ему ответила:
 - На всякий случай, чтобы «если что» узнать у меня подробности. У них, буржуев, так принято.

 Так Васильев в очередной раз расстался с картиной и опять по ней затосковал. Написал снова. Возник «пейзаж с воронами  номер три». Вернее, запойная тоска номер три. В нем к силуэту человека добавилась собака. Тоже - намеком, легкой запятой. Следы человека дополнились следами животного. Тоска приняла жизнеутверждающие  очертания. Человек и собака - это уже не тоска. Это союз, дружба, продолжение жизни, несмотря ни на что.  Получалось, человек уходил не в никуда, а  куда-то. Домой, например.

 Пейзаж номер три ушел незамедлительно и в этом был какой-то тайный знак. На картину обращали внимание именно мужчины. Они ничего не объясняли, они ее хотели иметь. Васильев повышал цену, они соглашались.

 У Васильева, до той поры не суеверного, легкого на сообразительность человека, появилась некая зависимость от картины. Он писал для себя, так ему  казалось, а картину  уносили. И каждая следующая работа хоть чуть-чуть - мелкой деталью, штрихом - но отличалась от предыдущей. Сюжет обрастал дополнениями - это было ритуалом. Константами оставались  сумерки, снег и вороны.

 Но пришло время и на пейзаж  перестали обращать внимания. Картина прочно засела у Васильева в мастерской. Зато стали покупать другие его творения. Васильев начал работать на клиентуру, на спрос. Работа закипела. Одинаковые  картины шлепались как блины со сковородки.

Заканчивая очередной ширпотреб, Васильев твердил себе: наконец-то, напишу что хочу, отвлекусь, дам волю эмоциям, выплесну накопленное. Но клиенты приходили, выдвигали свои требования, и желание творить для себя отодвигалось на завтра, на послезавтра, на «когда-нибудь», которое превращалось в «никогда». Потом Васильев резонно  решил - незачем. Позже объяснение превратилось из утверждения в вопрос: да, и зачем?  Вопрос зависал в воздухе и ответа не требовал.

Бодрым аллюром промчались два десятилетия.
К пятидесяти годам Васильев оказался один.  В сорок восемь он влюбился в Яну, подругу дочери, молодую яркую девицу из моделей, гибкую как плеть, с ускользающим лунным взглядом на фарфоровом личике.   Поздняя любовь, «нечаянно нагрянув», исказила ему линию жизни. Он не смог утаить от жены чувства к Яне и воспарил орлом в горние выси, взбодрился обновленным телом до помутнения в мозгу.
 
Жена, не смирившись с положением женщины, у которой нагло гуляет муж,  выступила инициатором развода. Брак  Васильевых,  с виду крепкий, как гриб-боровик, распался. Семья раскололась на мелкие составляющие.  Бывшая жена, утерев слезы, нашла  утешение в эмиграции с новым мужем - евреем, и увезла за собой сына, а взрослая дочь свила собственное семейное гнездо и усилено начала рожать детей. Ей тоже стало не до папаши с его «любовями»,  разводами и смыслом бытия.

 Отношения  Васильева  с Яной, описав красивую синусоиду с наивысшей точкой  сразу после  развода,  плавно свелись к нулевой отметке. Жить с амбициозной Яной на такой отметке стало невозможно, любить - подавно. Яна исчезла из его жизни неотвратимо - будто закатилась за горизонт как солнце.

 Васильев впал в прострацию, часами сидел в мастерской и мыл кисти. Он мог их выбросить, купить новые, необходимости перемывать старье не было. Однако он упорно оттирал застывшую краску и думал, вспоминал.

Тяжелые мысли вернулись  к пейзажу с воронами. Васильев, порывшись среди работ, выудил его, всмотрелся.  Пейзаж ударил по воображению с новой силой, заставил,  повинуясь сюжету, прыгнуть в скрипучий снег и, увязая по колено в белом крошеве, пойти по следам. Он догнал  ушедшего человека с собакой,  заглянул ему  в лицо,  обернулся.

Он смотрел из той точки назад, из картины, узнавал  свои следы на снегу и  испытывал невыразимую сладкую печаль. Печаль по невозможности вернуть прошлое, переиграть всё заново, стереть ошибки, развернуть колесо жизни вспять - туда, где всё еще было целым и невредимым, где бегали по  квартире его маленькие дети, жена трещала по телефону с  подругами, а у него была  длинная, неиспорченная ошибками, жизнь…

 Васильев понял, в чем смысл  пейзажа, почему так настойчиво его хотели иметь мужчины. Пейзаж многим олицетворял прошлое. Безвозвратное и далекое, от которого остались одни следы, а  хозяина следов  не видно -  так, запятая на сером снегу. Зато рядом - друг, собака. И нет  одиночества.