Бессонница

             


Выкатит на круг шаманским бубном
Горечь неоставленных надежд.
И увязнет в ненасытных буднях
И в ухмылках лагерных невежд.
Белые от извести бараки
(Что углами смотрят на рассвет)
Вновь облают черные «собаки»,
Ведь для них иной забавы нет.

Отчего же долгое молчанье,
Отчего же лагерь наш притих?
Не слыхать собачьего урчанья
И шагов не слышно часовых?
Не скрипят воротные притворы,
Выпустив майорского коня,
И никто не водит разговоры,
И никто не трогает меня?

Ничего еще не понимаю,
Я лежу и мысленно молюсь.
Отчего же глаз не открываю –
Оттого, что попросту боюсь.
Оттого, что в этот миг со мною
Задержался мой желанный бред,
Оттого, что этой тишиною
Бредил я пятнадцать полных лет.

И не только лет – и зим пятнадцать.
Да еще каких несносных зим!
Как могла душа не растеряться,
Голубых костров глотая дым?
Лопалась колесная резина,
И майор орал: «Ядрена вошь!».
В хулиганских свистах Баргузина
Глохло комсомольское «Даешь!»

Не страшна тяжелая работа,
Наши слезы были оттого,
Что, выходит, нас – врагов народа –
Больше, чем народа самого.
От Читы до устья Индигирки
И через Охотский Перевоз
Наши пилы, топоры и кирки
Задавали Сталину вопрос:

«Мол, товарищ Сталин, не хотите ль
С нашей ознакомиться бедой?».
Но запаянный в военный китель
Поражен был странной глухотой.
Продолжали мокнуть телогрейки,
Всасывая каторжанский пот,
И в ольховой трубке-удыгейке
Догорал фантазии полет…

Вроде бы и кончилась молитва,
А вокруг все та же тишина.
Только тишина та словно бритва
Для моей для памяти дана.
Эта тишина мне не знакома,
И никак нельзя в нее нырнуть,
Потому что я сегодня дома,
Потому что не могу уснуть…

Сколько ж нужно выпить и не спиться,
Чтоб понять всей прошлой жизни суть?
И все эти годы мне не спится,
Четверть века не могу уснуть.
Со своею памятью в обнимку,
Положивши крест на образа,
По ночам читаю  анонимку
И любимый почерк жжет глаза…