Гобсек

   Моя помощница в директорской приёмной подмосковного СКБ биологического приборостроения Галина Григорьевна была приучена к тому, что в случае появления любого посетителя из Грузии ей следовало  немедленно поставить меня об этом   в известность,  поскольку визитёром  мог оказаться мой бывший сослуживец по Тбилисскому СКБ, который заслуживал того, чтобы, отложив любые дела,  выйти к нему, поздороваться и лично  передать его заботам  Галины Григорьевны для кофе и ненавязчивого разговора до тех пор, пока я не освобожусь.

На этот раз всего этого не понадобилось, так как я был не занят и приготовился, не откладывая,  выслушать  полноватого, средних лет, со следами ранней лысины, озабоченного человека с немного заискивающей манерой  общения, характерной для людей, которые, не теряя чувства собственного достоинства, тем не менее,  не совсем уверены в успехе своего предприятия.

Мы не были знакомы до этого, а дело его заключалось  в том, что группа молодых учёных - единомышленников, которых он представлял,  в результате многолетних инициативных микробиологических исследований получила, наконец, статус отдельной лаборатории республиканской Академии наук и весьма значительные целевые  ассигнования на обзаведение   оборудованием для своих экспериментов.

Выделенные деньги, к сожалению, пришлись на самый конец года, когда нужные приборы  из-за  отсутствия средств  не были заблаговременно заказаны, и теперь добытые  с таким трудом, но не  освоенные до конца года,  фонды  могли  быть изъяты и возвращены в госбюджет.

Известная история. Чиновники  от науки, пользуясь организационной неопытностью заинтересованных ученых, заведомо придерживают выделенние им  финансирования до предельных сроков, в которые невозможно их  освоить, и, пополняя сэкономленными средствами госбюджет, получают за это оговоренные подзаконными актами  свои чиновничьи   премии.

Почти весь перечень оборудования, необходимого новой лаборатории, относился к номенклатуре нашего опытного завода, но все поставки этого года были расписаны и оплачены, а на будущий год денег у грузинских товарищей  могло не оказаться.
Помочь земляку  в этом случае  было нечем, и я, выразив сожаление,  приготовился на этом с ним попрощаться.
 
Он тоже выразил сожаление, что уезжает ни с чем, и, напоминая о том, что мы земляки пообещал передать символический  привет нашему родному городу.
- Тогда уже и моей спецшколе ВВС, которую я окончил в 1947 году, и которой там  уже нет, - добавил я.
- Её действительно теперь уже нет, - согласился мой собеседник, - но я  хорошо знал эту школу, там преподавал математику мой дедушка.
- В школе было  несколько математиков, - заметил я.
- Вы можете его опознать, - ответил он и с этими словами достал и распахнул передо мной свой бумажник.

Место  под целлулоидом занимала фотография иронически улыбающегося  пожилого человека, в котором я без труда узнал Семёна Ивановича Грдзелишвили.

- Гобсек! – чуть было не воскликнул я, но вовремя спохватился. Это было  курсантское прозвище нашего математика, которое могло обидеть его родственника.

Сходство его с  героем Оноре де Бальзака  сводилось только к тому, что персонаж одноимённого зарубежного фильма имел манеру (неизвестно по какой причине) время от времени потирать своё   колено. Такой же жест был свойственен и Семёну Ивановичу, перелистывающему, сидя за кафедрой,  одной рукой свои рабочие записи, а другой, как ему казалось незаметно, утешая поглаживанием докучающую подагрическую боль в левом колене.

Как мы уже сказали, делать это он  действительно старался  незаметно, но насмешники первого поколения курсантов нашей школы утаиваемый жест Семёна Ивановича всё же углядели и, подметив его сходство с экранным Гобсеком, нарекли этим прозвищем совершенно  непричастного к нему почтенного  математика.

Мы приняли эту прилипшую к Семёну Ивановичу кличку, как фольклорное наследие старших товарищей, и с самого первого дня знакомства за глаза уже никак иначе его не называли.
 
Особо усердствовал в обыгрывании этой и других странностей математика  выдающийся юморист нашего класса (взвода) Абессалом Пичхая. Глядя с каким пристрастием он очень похоже и очень смешно пародирует немолодого прихрамывающего  учителя, можно было предположить, что делает он это не просто так, а имея с математиком какие-то  особые счёты.

Так на самом деле  и было. Только особые счёты у Абессалома были не с математиком, а с математикой. Исключительно одарённый в лицедействе  насмешник был абсолютно бездарен в вычислениях и изо всех сил старался удержаться  хотя бы на сколь-нибудь удовлетворительном  уровне оценки своих несуществующих  знаний, с чрезвычайной аккуратностью и старанием копируя для этого  домашние и классные труды  своих  преуспевающих товарищей.

Этот широко распространённый ученический опыт паразитирования на прилежании одноклассников с математикой почему-то ни у кого не срабатывал, и в возвращённых на руки тетрадях с домашними и классными работами всем «нахлебникам» Гобсек неизменно и безошибочно  под проверенной им работой выставлял: «переписано – 2».

Объяснения его проницательности у нас не было, и, видя это, он с несходящей с его тонких губ иронической улыбкой беспощадно раздавал свои «пары» лентяям от математики.

Трагедия Абессалома Пичхая состояла в том, что если в отношении основной массы двоечников это означало бескомпромиссное требование педагога взяться за ум и подтянуться, то в отношении своего главного пересмешника вердикт Гобсека  означал только  смертный приговор, так как ни взяться за ум, ни подтянуться в  математике лицедей был не в состоянии.

Перспектива введённого в 1946 году ещё одного одиннадцатого года обучения Абессалома окончательно    доконала, и безнадёжная несовместимость с математикой заставила его, в конце концов, покинуть школу и найти своё призвание в драмкружке Дома культуры авиационного завода,  который за несколько лет своим беспримерным талантом и энергией он  превратил в  преуспевающий Народный театр.

Но всё это случилось потом, а перед этим доведённый до полного отчаяния бесплодностью своих усилий Абессалом пытался вызвать всеобщее негодование класса утверждением, будто в нашей среде подвизался доносчик, который «стучит» Гобсеку на ненавистных ему учеников.

Правдоподобности этого утверждения способствовал заведённый математиком с недавних пор порядок, при котором, объявив контрольное задание, он демонстративно покидал класс, предоставив нас самим себе, и  возвращался  перед самым звонком только для того, чтобы собрать тетради.

Поскольку за этим по-прежнему следовали безошибочные разоблачения «переписчиков», оставалось только согласиться с тем, что доносчик в нашем классе действительно был.

Прозрение, снявшее подозрения с собственных товарищей,  пришло к нам неожиданно. Дело в том, что у одного крыла Г-образного  здания нашей школы во двор выходили окна классов, а у примыкающего крыла – окна коридоров. Пристроившись к ближайшему от угла окну коридора, можно было легко заглянуть в широкое окно примыкающего со стороны другого крыла нашего  класса и спокойно без помех наблюдать за поведением курсантов в отсутствие педагога, чем наш Семён Иванович на каждой контрольной и занимался.

Как только Абессалом Пичхая убедился в том, что Гобсек, выставляя ему двойки, обходится без доносчиков, он понял, что достать математика ему больше нечем  и, как мы уже говорили,  сбежал из спецшколы ВВС в свой заводской  драмкружок.

Мы же и после его ухода  продолжали свои попытки потешаться над Гобсеком.  Однажды кто-то пустил слух, что Семен Иванович  до революции имел чин коллежского советника, и в классе (взводе) нашёлся смельчак, который вызвался спросить Гобсека  об этом напрямую.

Вопрос Семёна Ивановича ничуть не смутил. Посмеиваясь по своему обыкновению над нами, он невозмутимо подтвердил, что всё  это так и было, и что VI разряд табеля о рангах, к которому он был отнесён, в случае военной карьеры  давал ему право на  чин общевойскового полковника или  флотского капитана I ранга с личным к нему обращением: «Ваше высокоблагородие».

Услышав это,  мы от души потешались, живо представляя себе тщедушную согбенную фигуру  их малорослого  высокоблагородия господина Гобсека под флотской с высокой тульей и белым верхом капитанской фуражкой и кортиком на боку, с приложенной в приветствии  к козырьку правой рукой, а левой, потирающей больное колено.

Однако, пытаться  вывести из себя невозмутимого Семёна Ивановича было очень трудно. Разгневанным я видел его лишь однажды и сам был тому причиной.
 
Как-то Гобсек  задал на дом контрольную работу по только что завершённой теме. Случилось так, что  занятия именно по  этой теме я перед этим  благополучно прогулял и, поленившись идти с вопросами к приятелям (телефонов в то время у нас не было), и поломав немного голову над задачкой,  как будто её решил. В школе, сверив свои ответы с товарищами, я с легким сердцем сдал тетрадь для проверки Семёну Ивановичу.

Когда он принёс просмотренные работы в класс, мою тетрадь он отложил в сторону и вызвал меня к доске.
Похвалив, не жалея лестных слов, за то, что я, не довольствуясь общепринятым способом решения подобных задач сделал это самостоятельно  не слишком изящным, но по-своему   своим оригинальным способом, что заслуживало его высшей похвалы, он попросил меня изложить моё решение на правой стороне доски, а затем   для сравнения решить на левой половине эту же задачу, но  общепринятым  способом.

Вот тут и выяснилось, что этот так называемый «общепринятый» способ мне  не известен в принципе, что опытный педагог принял  за пример оригинального мышления моё элементарное невежество, что он - старый воробей - обманулся на мякине.

Разразился форменный скандал, в результате которого я получил ультимативное требование Гобсека  не позже, чем через неделю сдать ему пристрастный зачёт по всему курсу под страхом годовой переэкзаменовки.

К счастью, в отличие от Абессалома, я  с математикой не враждовал, и драконовское требование Гобсека  было мною  выполнено, но урок был жестоким, и чувство вины за невольный обман  Семёна Ивановича у меня осталось.

Военно-полевые лагеря отнимали у нас ежегодно по два месяца летних каникул. Мы считали удачей, когда выбор руководства  по их размещению  выпадал на сурамский Чумателети  с его замечательным горным воздухом, густым лесом и  проточным бассейном, где мы торчали каждую свободную минутку, и где я лично  в первый же год научился  плавать.

В основном в летних лагерях мы изучали  специальные военно-авиационные и общевойсковые  дисциплины. Кроме этого, отстающие по общеакадемической программе  были заняты с преподавателями подготовкой к сдаче своих осенних переэкзаменовок.

В частности, для подтягивания математических задолжников в лагерь на весь срок  ежегодно выезжал Семён Иванович Грзделишвили,  неизменно привозивший с собой малолетнего внука Датушу, которого он  воспитывал вдвоём с дочерью.

Внук докучал своему дедушке по полной программе. Мы узнавали об этом каждое утро, начинавшееся с громких на весь лагерь  увещеваний:
- Датоша, вернись! Ты не доел кашу!
Датоша, отбежав на безопасное расстояние, на котором дед из-за ущербной ноги не в состоянии был его настигнуть, торговался, выменивая согласие доесть кашу, на какую-нибудь кабальную уступку в своём  дневном распорядке.
 
Самое страшное было для дедушки, когда внук исчезал с глаз и подолгу где-нибудь прятался. Тогда несчастный старик, обезумев от беспокойства, бродил,  хромая, по всему лагерю тщетно заглядывая во все закоулки и умоляя безжалостного потомка откликнуться.

 Иногда, отчаявшись, он обращался к нам за помощью, и тогда мы организовывали поиски маленького негодяя  по всем правилам войсковой операции, а именно: растянувшись в шеренгу, прочёсывали окружающую местность, пока не обнаруживали притаившегося, где-нибудь  в кустарнике сорванца.

Заполучив и  боясь новь упустить его, дед крепко удерживал проказника  за руку,  но никогда не позволял себе схватить ребёнка за шиворот, или, чего доброго, отшлёпать.

Мальчишка был скорее весёлый, чем вредный. Ему было просто  скучновато с престарелым дедушкой. Он охотно тянулся к курсантам и был настолько им послушен, что Семён Иванович всякий раз, когда ему надо было заниматься с отстающими, смело доверял  внука нашему попечению.

Нужно заметить, что в лагерях, разделяя с заботливым дедушкой хлопоты по укрощению  шаловливого  отпрыска,  ни у кого из нас ни разу не возникало поползновения даже за глаза называть  математика  иначе, чем Семён Иванович.

Прозвище Гобсек возвращалось к нему только в стенах школы, когда он, иронизируя по своему обыкновению над нами, вновь изощрялся в способах контроля  нашей успеваемости.

Всё это я вспоминал про себя, ограничившись вслух  в разговоре с моим посетителем  только замечанием о том, что в те годы мы все были свидетелями исключительной заботливости  дедушки о своём внуке, которого  все мы, как и он,  именовали  Датошей.

- Вы ещё не догадались, что я и есть тот самый Датоша, на которого вы устраивали облаву? – улыбнулся  мой посетитель, и только тут, глядя на этого не первой молодости  человека, я понял, что удивляться собственно нечему, так как  со времени, о котором я вспоминал,  минуло более тридцати лет.

 Семён Иванович продолжал преподавать до последних дней своей жизни .
Дожив до шестнадцатилетия  внука, он стал свидетелем того, каким способом этот неслух  выразил  к нему свою любовь и признательность.

Получая паспорт, он не только настоял на том, чтобы в этот документ его имя было вписано именно таким, каким с детских лет называл его дедушка ( не Давид, а именно  Датоша), но и, реализуя своё конституционное право, выбрал себе девичью фамилию матери Грзделишвили,  с тем, чтобы  его сыновья, как и он  после ухода деда, не имевшего сыновей,  унаследовали его фамилию.

Прощались со старейшим педагогом в актовом зале спецшколы ВВС. Оттуда же и выносили его вверх по Бакинской улице на Кукийское кладбище.

Гроб сопровождал вооружённый карабинами почётный эскорт старшекурсников, а процессию родных и близких  замыкала строевая колонна в полном составе всех подразделений  спецшколы  ВВС.
Перед этим гражданскую панихиду в актовом зале сопровождала приглушённая магнитофонная музыка, но на улице строй курсантов замкнул школьный самодеятельный  духовой оркестр.

 Его руководитель, маэстро Оганезов не стал больше таиться в том, что его музыканты были обучены исполнению траурных мелодий и, бывало,  переодевшись в штатское, подрабатывали на стороне вместе со своим  руководителем.

В день прощания с Семёном Ивановичем  маэстро  никому не уступил честь проводить в последний путь школьного патриарха   и вывел свой оркестр в полном составе и в военной форме.
 
У могилы под  траурную музыку Шопена  почётный эскорт вскинул карабины и  сопроводил погребение  троекратным ружейным залпом, не совсем точно придерживаясь требованиям устава, предусматривающего воинские почести  только для военнослужащих.
 
Руководство спецшколы, допустив этот ритуал посчитало, что вольнонаёмный  Семён Иванович был всё же преподавателем  в военной школе. А мы, кроме того, помнили с его слов, что звание коллежского советника по VI разряду  царского табеля о рангах  приравнивало его в случае военной карьеры к званию общевойскового полковника.

Всё это было из области светлых и грустных воспоминаний, а реально передо мной в тот день  сидел потомок нашего старого педагога,  отдавшего много сил на то, чтобы мы, по-возможности,  дружили с математикой.

Этот мягкий и приятный в общении уже немолодой человек, верный  благодарной памяти о  любящем его дедушке  и вот уже более тридцати лет, не расстающийся с его образом и фамилией, определённо вызывал у меня симпатию, и мне захотелось помочь ему вопреки обстоятельствам, в которые он попал.

Арсенал директорских приёмов против чиновничьих выкрутасов  был у меня  не менее разнообразен, чем их козни.

Я подписал с лабораторией  Датоши  Грдзелишвили договор на поставку в текущем году совершенно нереального перечня  приборов на всю сумму выделенного  ему  финансирования при условии 100 % предоплаты заказа. Тут же, но пока без даты, мы подписали с ним  Дополнительное соглашение № 1 о переносе готовности заказа на следующий год.

Расчёт был прост. Деньги, истраченные на предоплату, в соответствии с подписанным договором изьять было уже невозможно, а соглашение о  любом переносе сроков поставки было суверенным правом договаривающихся сторон.

Получив столь неожиданное для себя разрешение, как казалось ещё недавно  совершенно  безнадёжной ситуации, восхищённый внук отпустил лестный комплимент  моей директорской изворотливости.

А я всего-навсего  просто употребил в помощь потомку славного математика   власть и опыт, не позволив злоупотребить ими недобросовестным чиновникам. Только и всего.

Москва, 2010 г.