Успеть рассказать. Эппле, Камбурова... Начало

Этот текст озаглавлен так: «Успеть рассказать… Западники и славянофилы». Но, наверное, никому не угадать, кто из них западник, а кто славянофил… Правда, акценты всё-таки существуют. Всё это друзья и герои Марии. Знакомьтесь…
Эппле,
Камбурова,
Сапогова...
(Продолжение следует.)

ХУДОЖНИК ЭППЛЕ
— Отдохну, когда построю Пешеград… Вот тогда я скажу: ну, теперь я могу поехать на Черное море. И буду спокойно отдыхать… Буду, наверное, очень рад ничего не делать, потому что будет спокойно на душе: фациант мэлиора потэнтэс. Это такое латинское изречение: я сделал, что мог… кто может, пусть сделает лучше.
Но самое главное — это мой дурацкий возраст! Откуда я знаю, сколько мне осталось? Вот что самое противное… Если бы Ангел мне сказал: знаешь что, голубчик, тебе суждено жить еще столько-то… Ну, я бы тогда знал — как минимум, я успею столько-то… А от чего отдыхать? Мне отдыхать-то не от чего, потому что я не устаю от этой работы. Я устаю, если этой работы нету!
ВЕДУЩАЯ (это Мария за кадром): Он немного поторопился: через два года после его смерти Пешеград сделал свой первый робкий шаг — из заоблачной мечты художника в практическую жизнь: макет Пешеграда был представлен на областной строительной выставке.
(Больше никаких шагов не было. Макет появился в 1982 году на выставке по просьбе Марии, которой внял Борис Александрович Фурманов, тогдашний заведующий строительным отделом обкома КПСС. Эппле — Мария — Фурманов… На этом цепочка оборвалась. Песни Б.А. Мария дала в своей радийной передаче, когда Борис работал в Главсредуралстрое. Хороший мужик. Мария смеялась: ну всё, стал обкомычем, теперь сооружение из ондатры на голову наденет. Но Фурманов так и остался в старой кроличьей шапке. Он умел быть благодарным, а просьбы Марии были только воистину благородными, не мелочно-личными. В коробке из-под конфет, вместе с другими письмами, лежит и его записка: "Уважаемая Мария Кирилловна! Мои пожелания Вам в день рождения на обратной стороне. А поздравление и объяснение в глубоком уважении прямо здесь — в этих строчках. Б.Фурманов".
На обороте были его стихи:
Бойницы
больницы,
уставшие белые птицы…
Халаты,
палаты
и экспериментов заплаты…
……………………………
Советы,
запреты
и данные раньше обеты
ненужными стали казаться.
А утром
как будто
все это приснилось кому-то,
а ты и не думал сдаваться…
26.о5.81 г.
Мария тогда шибко болела, с 74-го года организм пошел в отказ. Часто скиталась по больницам — отсюда и соответствующие стихи).
Эппле: — Я считаю, что архитектор, врач и учитель — это самые благородные профессии. Первое у них призвание — любить человека и заботиться о нем. И не на словах заботиться, а на деле. И поэтому они все воспитатели, а раз воспитатель — значит принудитель, потому что какое может быть воспитание без принуждения, правда? Основной принцип, на котором Пешеград построен, — принудительное пешеходное движение — именно в смысле, чтобы человека заставить ходить. А форма этих домов может быть разная. Мне хочется, чтобы эти дома были похожи на горы… А тут долина, где течет река-жизнь. И над вами раскрыто все небо. У вас совершенно другое ощущение, когда вы идете по такой долине, так ведь?
Из любого окна, почти из любого окна здесь вид на первозданную природу. Ландшафтотерапия… Сейчас есть новый раздел медицины, который говорит: нужно лечить человека созерцанием прекрасной природы. Из любого окна видно природу — не город…
КИНО. Мастерская художника. На стене — макет Пешеграда. Книги, папки, кисти, картины… Мастерская художника, в которой художника нет. Звучит фонограмма:
Эппле: — Я считаю, что я абсолютно ничего не сделал из того, что я хотел бы сделать. Ужас… А жизнь по законам природы должна… Я могу умереть буквально на ваших глазах, сию минуту.
Мария: — Ну не надо (смеются).
— Видите, у меня там сколько папок стоит, видите? Это я вам в другой раз все покажу, там эскизы картин, эскизы графических циклов… Вот такие у меня дела, не говоря о том, что Пешеград.
Мария: — Ну, хорошо, вы недовольны тем, что многое, считаете, не успели. А что же все-таки успели?
— Да ничего. Абсолютно. Вот, может, макет наклеить успел и дочку одну родил.
Мария: — Так в чем же прелесть жизни? Но если сейчас вы скажете, что вообще ее не видите, то я вам уже не поверю после Пешеграда.
— Нет, прелесть жизни в том, чтобы что-то такое… Понимаете? Что-то такое иметь в душе! И в голове. И уметь это выразить настолько убедительно, что… если не сразу, то в конце концов все это понимают и подхватывают. Я вижу, что не зря старался, что люди счастливы, что это им нужно, необходимо. Что, в общем, я не зря существую.
Он много лет сидел в лагере, потому что в паспорте была запись: немец. Когда началась великая война 1941-45 гг., немцев интернировали (как в Америке — японцев). Он тогда жил в Москве… Говорит: — Сам виноват. В моих жилах немецкая, итальянская, французская кровь. А я выбрал себе такую национальность, которая привела в лагерь…
В лагере не умер с голоду благодаря тому, что подрабатывал портретами. Говорит: — Рисовал толстых немцев Поволжья, им присылали посылки с салом и прочими питательными веществами. Однажды начальника лагеря изобразил. У него туберкулез в открытой форме, а он мне оставил «сорок»… сорок процентов… дает свою замусоленную самокрутку… чинарик.
— Ну, вы, конечно, отказа…
— Еще чего! В лагере совсем другие представления о санитарии и гигиене…
После смерти Льва Артуровича (он был с 1900 года, старше меня на сорок лет) мне передали его записку:
"Боре П.
1.Одновременность.
2.Скорость света.
3.Время: будильник на Юпитере. Песочные часы. Капельные часы.
4.Затмение солнца: искривление пространства, плюс и минус бесконечность.
6. Магнит и электромагнит.
7.Гравитация. Perpetuum mobile.
8.Ракета облетела вокруг зем. шара. Якобы зап. время! А перегрузка во время ускорения?
Телекинез? Я хочу поднять руку, от одного моего хотения рука поднимается, т.е. мускулы сокращаются только потому, что я это захотел. Хотением можно управлять…
Кривизна! А прямизна?? Пространство конечно? А время?"
Мы с ним однажды долго сидели в мастерской. Я рассказал ему свою "Логику". Первоначальная идея возникла в моей несчастной голове летом 1971 года, в нашей милой деревне Кашино (Кашина?), где я читал какую-то книжку про Большой взрыв. Конечно, с тех пор прошло столько лет… четверть века. Но по этой записке можно восстановить тот разговор, который он кратчайшим образом законспектировал. И как Мария умудрилась ее сохранить? Просто положила в коробку из-под конфет — вместе с письмами и открытками.
Скорее всего, я нарисовал ему простейшую схему: окружность и радиус. Пространственно-временная модель вселенной. Большой взрыв… Точка взрывается, вселенная начинает расширяться. Точка — термин геометрический, поэтому она становится расширяющейся окружностью, растущий радиус которой — это и есть время. На окружности, которая представляет собой НАСТОЯЩЕЕ, где находится наша планета Земля, время остается точкой. Здесь невозможна причинная связь событий, потому что все события на окружности одновременны (все ее радиусы равны). Поскольку скорость света конечна, мы видим все прочие галактики и квазары "ниже" линии одновременности, внутри "одновременной" окружности. Мы видели бы что-то на своей окружности, если бы свет распространялся мгновенно. Но это не так… Не так.
Отсюда и слова в записке: одновременность, скорость света… Модель подвижна: если умножить окружность-пространство на диаметр-время, то получим сферу-скорость. Ах, как я радовался, когда увидел ИНВЕРСИЮ! Гегель соотносил бытие и ничто, чтобы получить становление. Потом становление как-то необъяснимо каменело в наличном бытии. А у меня получалось так: утверждение/отрицание = бытие, отрицание/утверждение = становление (т.е. не-бытие), пространство/время = скорость, время/пространство = инерция. Потом я нашел то же самое у древних китайцев: свет/тьма = расцвет, тьма/свет = упадок.
Что же касается гравитации, поминаемой в записке Эппле… Наверное, я тогда уже успел ему показать, что геометрически гравитация — это замкнутая кривая, скорее всего — окружность, противостоящая прямому радиусу-времени. Константа тяготения — это постоянная Планка, элементарная длина (квант пространства, минимальная окружность). Чтобы получить константу времени, надо разделить постоянную Планка на 2 пи. Получится радиус-время. Оно двойственно, как константа и переменная, что прекрасно передает православный календарь. Наверное, это единственный календарь, который логически безупречно передает структуру времени: "Православное время" "складывается из двух, находящихся в разных временных плоскостях, циклов: ПОСТОЯННОГО, календарного – "богослужения времени", начинающегося 1 сентября, и ПЕРЕМЕННОГО, ориентированного на лунный календарь пасхального цикла…" /Бычков/. Эта концепция во многом определяла специфику древнерусской историософии" (Панченко А.М. О русской истории и культуре. СПб, 2000. С.68).
Наверное, мы с ним говорили и про характер отрицания… Не-левое — это правое? Не-стул — это стол, шкаф, скамейка? Не-бытие — это становление? Бытие — это Небо, мир невидимый, престол Божий ("Иже еси на небесех"), а сей видимый мир пребывает в мутном потоке становления. Зачем этот поток? А зачем левому правое? Если есть только левое (без правого), то нет и никакого левого… Кроме того, возможна ещё и такая аналогия: нейтрон (мир невидимый) в свободном состоянии живёт лишь какие-то минуты. А потом распадается на протон-электрон-нейтрино. Для долгожительства нейтрон должен быть соотнесён с протоном и электроном, войти в состав ядра атома. Протон и электрон – это всё равно что наш видимый мир, удерживающий от распада мир невидимый (нейтрон).
На языке математики ничто — просто нуль. Ряд цифр начинается с нуля, а после девятки (там, где он заканчивается) нужно поставить не десять, но символ бесконечности: 0,1,2,3,…8,9,бесконечность. Сегодня в теории множеств эту бесконечность уводят куда-то в неопределенную даль, тогда как она не дальше нуля… Впрочем, без-конечность = не-конец = начало, то есть символ бесконечности нужно ставить в начале числового ряда, а нуль – в его конце. Если соотнести бесконечность и нуль — получим Единое. Обратное соотношение рождает множество. Чтоб стало понятнее: утро/вечер =день, вечер/утро = ночь.
А если уж говорить о конце и начале, то сначала нет никакого начала, а в конце нет никакого конца. Сначала есть славянский корень-слово "кон" (бытие, мир невидимый, вечный), который, оставаясь сам собой, ещё и выворачивается наизнанку, порождая соотношение "начало/конец" (конечный, видимый мир, где и мы с вами проживаем в пространстве и времени). "Верою познаем, что веки устроены словом Божиим, так что из невидимого произошло видимое" (К евр. 11, 3). Здесь антиномия: 1)кон есть начало, 2)кон есть конец; обратные термины-предикаты "начало" и "конец" появляются лишь в середине мирового процесса; они принадлежат конечному миру. И в конце-концов:
кон – начало/конец = греческий космос (образно: дерево).
А после инверсии обратных терминов:
кон – конец/начало = еврейский олам (река). Так ли?
Спрашиваю: — Лев Артурович, что такое линия? Он ответил интересно, как истый художник: — Линия — это граница между черным и белым…
Я не успел рассказать Эппле, что он изобрел египетский иероглиф-идеограмму, которая означает: город, государство, вселенная. Единство креста и круга, земли и неба (у китайцев — квадрат, вписанный в круг). Я сам узнал об этом только после его смерти. Он изобрел город, костяк которого — круг, куда вписан крест. Это линии метрополитена, на которые нанизаны дома. Заводы вынесены за пределы круга, к ним идти не больше получаса. В городе нет наземного транспорта, все ходят пешком по зеленым аллеям, где на деревьях весной поют птицы. В город вошла деревня. Герб — босая нога. Только больных возят электромобили.
Свет — тоже идеограмма. Его можно поляризовать по кругу и в двух взаимно перпендикулярных направлениях. Такие дела… Даже старый город можно потихоньку, в течение столетия превратить в Пешеград. Впрочем, его время придет позднее — когда бензин закончится. Это же оптимальная структура города. Придет его время? Не знаю… И нужна ли нам оптимальная геометрия города… Нет, деревня в городе нам, несомненно, нужна… но, возможно, скорее придет Апокалипсис, когда времени больше не будет. Эппле позвонил мне однажды: "Борис Иваныч, людей надо уговорить. Ну вот как девушку уговаривают, чтоб вышла замуж… Вы хороший журналист… Уговорите, чтобы строили Пешеграды…" Большое дитя… Где-то у меня лежит "Конёк-горбунок" с его иллюстрациями. Русский лубок. Есть ещё картинки к "Левше".
- У меня был один знакомый профессор в Москве, очень музыкальный человек… Николай Сергеевич Жиляев. Он даже в энциклопедию попал, я вам покажу его портрет… Знал всех великих людей, сам – ходячая энциклопедия. Он жил в нашей же коммунальной квартире, мы с ним чуть не каждый вечер до трёх часов ночи беседовали. И вот однажды он сказал мне такую вещь: Бетховен хотел быть богом, а был только Бетховеном. А Лермонтов хотел быть пророком, а был только великим русским поэтом. Одним словом, смысл такой, что надо хотеть бОльшего – и тогда можно что-то сделать. Но каждый остаётся в тех пределах, кои отпущены ему природой. Один может написать Девятую симфонию, а другой – "Чижика". Понимаете? Но каждый ищет свою симфонию, и смысл его жизни в том, чтобы написать эту симфонию. Но она не всем удаётся… И получается много "Чижиков", а Девятая симфония одна. Вот и я как раз в числе тех, которые хотят Девятую симфонию написать, а получается "Чижик" (смеётся).
Мария: - Нет, это не кокетство и не скромничанье, а настоящая скромность. Ведь кроме Пешеграда, хотя и одного Пешеграда на одну человеческую жизнь больше чем достаточно… Кроме Пешеграда, несчётные картины, эскизы картин, графические циклы, десятки иллюстрированных книжек. Среди них весёлый "Конёк-Горбунок", который не хуже Пешеграда выдаёт большое и доброе сердце Эппле.
- Меня учили играть на скрипке, немножко – на фортепьяно. В этой моей жизни музыка играла огромную роль… Я ни одного концерта в Москве не пропускал. Шаляпина слышал три раза. С ума сойти, что такое… Это было самое сильное впечатление всей моей жизни. Я вообще могу сказать: я не зря жил на земле. Я вам говорил, что зря. Нет, не зря, не зря. Потому что я слышал Шаляпина: два раза в "Борисе Годунове" и раз в "Лякме".
Вы можете мне сказать, чем отличается счастливый человек от несчастного? Я по-своему могу сказать так, что, когда я счастлив, у меня вот здесь… вот именно здесь… вырастает какое-то невероятное чувство… Вот здесь что-то творится… Не в коленке, не тут… Правда? У всех, наверно, так, да? А когда у человека горе, несчастье, то здесь же опять это чувствуется… Больше нигде. После "Бориса Годунова" вот здесь у меня образовался изумительный какой-то кристалл. Я не знаю… Такой изумительной красоты. Он что-то излучал. Было впечатление, что из меня выходят какие-то лучи. Не то что я остаюсь сейчас один – сам по себе, но из меня выходит что-то невероятное. Такое было ощущение: я весь стал выше, лучше. И ощущение какой-то облагороженности. Понимаете… Я чувствовал себя поднятым, вознесённым в какие-то высшие круги.
- Мария: - И вы до сих пор помните это ощущение?
- Я никогда в жизни его не забуду. Ощущение огромного счастья. Невероятного…
А бит-музыку не выношу. Совершенно не перевариваю. Это ресторанная музыка. Что это за музыка, во время которой можно сидеть-разговаривать, пить из бутылки пиво. Даже во время исполнения аплодируют этим… музыкантам. Вы знаете, да? Вот после хорошего спектакля кто-то говорил: тишина, ни одного хлопка, потому что люди потрясены, они пока ещё не пришли в себя. Вот какое впечатление производит настоящее искусство…
Он помер давно, году в восьмидесятом. Как странно… Незадолго до смерти мы с Машей пришли к нему в гости, он лежал в постели. Я стал показывать фотографии, среди которых — старые кресты на кладбище в Нижней Синячихе. Потом, за неделю до смерти Марии, к нам пришел старый друг и тоже принес фотографии кладбища. Как странно… Мы оба тут стали слепыми вестниками смерти.
С ним прощались в Доме художника. Все проходит… "И зацветет миндаль, и отяжелеет кузнечик, и рассыплется каперс. Ибо отходит человек в вечный дом свой, и готовы окружить его по улице плакальщицы; — доколе не порвалась серебряная цепочка, и не разорвалась золотая повязка, и не разбился кувшин у источника, и не обрушилось колесо над колодезем"…

ЛЕНА КАМБУРОВА
Вот лежит на столе сейчас тут у меня машинописный кусочек: "Корю себя за эту неспособность мерить и взвешивать; из-за неё много не сделано путного, и много сделано такого, что по-хорошему надо бы мне помалкивать, а не излагать тут свои мысли и воспоминания с важным видом. Одно утешение: все мы не ангелы, и я благодарю Бога, что хоть и поздно, но одумалась, и все свои душевные силы стараюсь направить на повышение осмысленности бытия. Как сказала бы моя кашинская Матрёна Петровна: –Грехи замаливашь…
Лена Камбурова – у истоков пробуждения. Я тогда ввалилась в гримуборную с восьмилетней дочкой подмышкой, и видок у меня был примерно такой же, как в реанимации, когда мать с обширным инфарктом, а я не понимаю, что это такое, потому что видимострашного нет, есть только предчувствие потери, и я не понимаю, что здесь черта, предел – и заявляю: "Я отсюда никуда не уйду". Врач пожимает плечами, и меня не гонят, девять дней не гонят, пока не завершается круг. Я говорю Камбуровой: "Ты должна пойти со мной", и она, как врач, быстро взглянув, отвечает – как будто между нами договорено ещё вчера: "Сейчас, я только переоденусь". (Это Мария моя Кирилловна написала.)
Меня тогда на концерте почему-то не было. Пришёл в филармонию уже где-то к заключительным аплодисментам и сидел "в прихожей". Внизу, в вестибюле. Слышал только аплодисменты… Откуда пришёл? С работы? Не помню… Это осень 1974 года. Запомнил, что из филармонии пошли домой к Люсе и Юре Кудряшовым, там ужинали и смотрели мои всевозможные рисунки.
У Марии тогда (после 1974 года) чуть не через передачу шли песни Камбуровой. Не всем это нравилось. И начальству – тоже. За каждую песню, звучащую в радиопередаче, – смертный бой. А её песни… Ну, не писать же рецензию. Это – как глоток свежего воздуха, как горный ветер (да ещё на фоне официозной халтуры). Мария её любила "без памяти". Однажды мне сказанула: всё ей отдать готова… если тебя попросит – и тебя отдам. (Ну, вот… я предмет, что ли?)
Даже в середине 70-х Лена не имела права выступать с сольными концертами. Недавно, роясь в бумажках, нашёл копию своего письма в "Литературную газету" – и тут же вспомнил, что мы с Марией тогда отправили множество писем в самые разные инстанции. А письмо в "Литературку" выглядело так:
"Уважаемые товарищи! (…) Вы меня на 100 процентов убедили в железной необходимости ежедневно реализовать лозунг: "Не проходите мимо!" Не проходите, мол, когда трое избивают одного, когда лгут, крадут, глумятся над человеческими идеалами и т.д.
Далее следует то, что я хотел бы сказать о Камбуровой.
А. О Камбуровой почти не знают; певцов с утра до вечера тиражируют радио и телевидение, однако наше РТ предпочитает пропагандировать шлягеры и рифмованные прописи.
Естественно, куда же без шлягеров… Максимализм в данном случае, как и в любом другом, очевидно, был бы излишен, однако удручает, что на фоне шлягеров и прописей ничего более не появляется.
Б. О Камбуровой иногда пишут. Чаще всего это интервью, которые о чём-то говорят лишь людям, побывавшим на её концертах. Иногда дискутируют: а что же такое то, чем она занимается? Пытаются выяснить жанр, в котором она выступает и т.д. Всё это достаточно скучно.
По-видимому, интервьюирование нужно дополнить хорошим, серьёзным и честным рассказом о её творчестве. Конечно, здесь существуют определенные трудности. Одна из песен Камбуровой называется "Как показать зиму". В самом деле, как её показать? Сообщить, что зимой температура воздуха нередко достигает тридцати с лишним градусов, вода в озёрах, графинах и чайниках замерзает напрочь, возможны случаи обморожения конечностей? Или прочесть: "Буря мглою небо кроет…" Очевидно, лишь второе мы относим к области искусства. Это – хрестоматия. Но как показать Камбурову? Рассказать о технических параметрах её голоса? А зачем? Сонаты Бетховена не оцениваются в децибеллах. Слушателю не дела до технических характеристик голоса, если даже шёпот возвышает душу.
В. Чтобы писать о ней, нужно, очевидно, выяснить для себя, что же такое Камбурова в современном русском искусстве. Пока что, как мне удалось выяснить, это просто служащая "Москонцерта", не имеющая права на сольные выступления.
Мы создаём великое общество, где люди будут предположительно обладать всеми чаемыми достоинствами. Они будут: 1) добры, 2) совестливы, 3) сострадательны к ближним, 4) будут обладать культурой чувств и мыслей, которая сделает их способными ощутить дистанцию между творчеством Камбуровой и "шедеврами" Лещенко, Ободзинского, Пугачёвой и прочих (имя им – легион).
Камбурова помогает человеку не терять чувства причастности к роду хомо сапиенс – несмотря на противоборствующие тенденции, ищет в душе у каждого, пусть на самом уже дне, нечто, вырывающее его из каждодневной гонки за предметами первой и второй необходимости. Как говорили некогда, в давно забытые времена – заставляет вспомнить о душе. А зачем нам человек без души в великом обществе? Это же не будет общество ритмически содрогающихся роботов, не так ли?
Г. Что же такое Камбурова – коллежский регистратор в "Москонцерте" или гордость нашей национальной культуры, человек, созидающий русское слово живым и трепетным, способным приобщить к истине, добру и красоте? (…)
Елена Камбурова должна получить право на сольные выступления. Это – минимум того, что могут сделать для неё окружающие, чтобы не потерять уважение к себе. Мне кажется, пресса способна выкрутить руки столоначальникам из "Москонцерта". По всей вероятности, эта проблема проще, чем спасение Байкала, допустим.
Д. Вопрос "что есть Камбурова?" повис как риторический…
Сейчас мы очень боимся экологических неприятностей, сопровождающих развитие цивилизации. Проблема обрастает статистикой, количественными подсчётами, мы теперь боимся захлебнуться в собственных отбросах. Очень актуальным стал вопрос об очистных сооружениях стоимостью в миллионы рублей.
Сейчас мы вовсе не боимся морально-этических неприятностей, сопровождающих развитие цивилизации (отбросами коей становимся мы сами). Проблема не лезет в арифмометр, её трудно выразить количественно и посему кажется, будто её нет или почти нет. Но не всем же так кажется… На концерты Камбуровой идут в основном молодые люди. И если это им интересно, то за них уже, наверное, бояться не надо.
Голос Камбуровой должен звучать – не потому, что ей это надо, а потому, что это надо нам. "Очистные сооружения" новой и новейшей истории (вспомним аристотелевский "катарсис", который мы ныне переводим как "очищение")… "очистные сооружения" нового времени – Сервантес, Бах, Бетховен, Гоголь, Достоевский, Шаляпин – боль, совесть и радость человечества – уже не могут совладать с потоком антикультуры. Им бы в помощь кого… Ну немножко бы капиталовложений в помощь основным фондам, созданным предками! А мы медлим, мы ждём, когда во все лопатки работающая на нас Камбурова сама сумеет поднять голову над ревущим потоком лезущих в заслуженные, народные, интернациональные, суперкосмические деятели. Ей трудно и даже невозможно состязаться с ними. А мы стоим в стороне и в лучшем случае вежливо хлопаем в ладоши.
Е. Когда эпоха топчет свои цветы, это значит, что топчем их мы.
Нет, сотрудники "Литературки", в виде исключения, их, конечно, не топчут, однако меня-то самого Вы давно успели убедить в личной ответственности за всё происходящее.
Ф. Давайте поможем себе и Елене Камбуровой. Вспомним: некий Понтий Пилат тоже очень сочувствовал одному Неудачнику, но не сумел заставить себя (в силу объективных причин, естественно)… не сумел заставить себя пойти дальше сочувствия.
Он был серьёзно наказан.
С уважением Б.Степанов".
Это октябрь 1976 года. Сейчас у Елены Театр музыки и поэзии. Недавно прочёл в газете: "Он встроен в мощный "сталинский" дом на углу Большой Пироговской, как потайной ящичек – в дубовый трёхстворчатый гардероб. Он глядит сквозь метель на точеное ярославское барокко колокольни и надвратных церквей Новодевичьего монастыря. Он стоит, таким образом, на Девичьем поле: рядом с жёлтыми шкатулками клиник Московского университета, где проходил некогда практику интерн А.П.Чехов. Рядом со зданием Высших женских курсов Герье. Рядом с надгробной часовней Владимира Соловьёва, перед которой в 1900-х годах молодые московские символисты, предводимые Андреем Белым, созерцали небывало яркие, розово-золотые и карминные зори первых лет ХХ века. И зори казались им знаком скорого преображения Москвы чуть ли не в Небесный Иерусалим.
Наивность и блестящий интеллект тех людей оттеняли друга (друг друга?), сливались – как голоса в дуэте. Рождённые в канун Серебряного века, "в тени колоссального музея культур", они дышали и культурой немецкого романтизма. Их ожидания были озвучены Шуманом и Шубертом. Дом немецкой песни, созданный старомосковским чудаком-энтузиастом, был местом их встреч. А великолепная камерная певица Оленина-д`Альгейм, принёсшая в Москву 1900-х истинные "Lieder" Шумана и Шуберта, была кумиром и одной из провозвестниц розово-золотого, рояльного и скрипичного преображения всего сущего".
Угу… Розово-золотое скрипичное преображение… Да ведь не раньше, чем снимут с креста мёртвое тело. Или на горе Фавор. Благодатью Пресвятой Троицы.
Андрей Белый и Владимир Соловьёв… Белый потом восклицал в отчаянии: "Да, тирания марксизма, внедрение принципов, погребенных теорией знания, при искусственной помощи Чрезвычаек – пародия, карикатура того, что естественно протекает в нас именно… мы, "гуманисты", "философы вольные" и исходящие жалобами на насилие, – мы-то есмы: утончённейшие насильники, палачи и тираны; государственная монополия мысли есть наше отражение: "страж порога"; и – да: "большевики" – мы есмы".
Иван-то хоть Карамазов кончил белой горячкой, Смердяков – петлей… А наши-то Сольцы-Карамазовы-Смердяковы из карминного и рояльного начала ХХ столетия… С.П.Мельгунов: "Специальностью Харьковского Че-ка, где действовал Саенко, было, например, скальпирование и снимание перчаток с кистей рук… В Воронеже пытаемых сажали голыми в бочки, утыканные гвоздями, и катали. На лбу выжигали пятиугольную звезду". Да ведь и не скрывали почти ничего в Коммунистическом манифесте ещё в 1848 далёком году некоторые любители классической музыки: "Пусть господствующие классы СОДРОГАЮТСЯ перед коммунистической Революцией".
А уж Владимир Соловьёв… "Представьте себе толпу людей, слепых, глухих, увечных, бесноватых, и вдруг из этой толпы раздаётся вопрос: что делать? Единственный разумный здесь ответ: ищите исцеления; пока вы не исцелитесь, для вас нет дела, а пока вы выдаёте себя за здоровых, для вас нет исцеления.
Человек, который на своём нравственном недуге, на своей злобе и безумии основывает своё право действовать и переделывать мир по-своему, – такой человек, каковы бы ни были его внешняя судьба и дела, – по самому существу своему есть УБИЙЦА; он неизбежно будет насиловать и губить других, и сам неизбежно погибнет от насилия. – Он считает себя сильным, но он во власти чужих сил; он гордится своею свободою, но он раб внешности и случайности. …Только отказавшись от своего ложного положения, от своей безумной сосредоточенности в себе, от своего злого одиночества, только связав себя с Богом в Христе и с миром в Церкви, можем мы делать настоящее Божье дело, – то, что Достоевский назвал ПРАВОСЛАВНЫМ ДЕЛОМ".
Так что без Креста и Христа рояль не рояль и скрипка не скрипка? Это я так почему-то с "серебряным веком" спорю… Культ и культура… Оторвавши себя от культа, культура становится разрушительно-смердящей антикультурой?
А про свой театр вот и сама Елена говорит в одном из интервью (январь 2006 г.):
"Наш театр – напротив Новодевичьего монастыря. В нём два небольших зальчика, и вот уже два года мы очень интенсивно работаем. Ставим спектакли музыкальные и драматические. Один построен на песнях Окуджавы, другой – на музыке Шуберта и Шумана. Ещё один спектакль – на музыке Равеля, Дебюсси. Я участвую в "Антигоне" Софокла…
- В ваших концертах запоминаются яркие песни Ларисы Критской. Слышала, что она эмигрировала. Вам известна её судьба?
- В 1980 году Критская уехала в Америку в поисках свободы творчества, но там её оказалось ещё меньше, чем у нас. Разумеется, она занимается музыкой, но стала ещё и правозащитницей: со своими единомышленниками помогает обездоленным. Вступила в коммунистическую партию – словом, превратилась в такую американскую диссидентку.
- Как она относится к сегодняшней России, к возможности творчества у нас?
- Лариса приехала в Москву и, увидев наш театр, разрыдалась. Она сказала, что такого театра не может быть ни в Америке, ни во Франции. Это правда, такой театр возможен только у нас, в России.
- Выходит, не надо покидать родного гнезда, чтобы хорошо себя чувствовать?
- Если человека не интересует ни духовное, ни душевное – он прекрасно устроится в любой стране: найдёт себе ресторан, казино, на худой конец кафе, где ему будет комфортно, – а что ещё такому надо в жизни?
- Скажите, как вы относитесь к фальши в эстрадной песне?
- Я считаю фальшь – а попса состоит из сплошной фальши – бедствием. Песня по степени влияния на массового зрителя гораздо выше, чем кино.
Попсовая безвкусица – совершенно безумное, искусственное уничтожение человеческой природы, изначально направленной на единение людей, на душевность. Так сегодня уничтожаются реки. Мы как-то плыли по Волге, и до слёз было страшно видеть эту красавицу в тине, мазуте, мусоре. Волга – аллегория России, которая загажена попсой.
Разрушение самосознания посредством попсы – не только у нас, конечно. Но масштабы влияния такого рода массовой культуры в Германии, например, не столь велики, там соблюдаются некие пропорции, не позволяющие попсе задавить всё остальное. А у нас попса перешла все мыслимые и немыслимые пределы. Я не хочу никому навязывать своё мнение, но считаю это преступлением".
Успеть, пока вертится круг
и вьётся магнитная лента…
Не ждать напряжённо момента,
когда остановится круг.
Успеть, пока кружится диск,
но только не думать о диске.
Не думать всё время о риске,
что всё не успеешь сказать.
Не надо форсировать речь.
И четко скандируя строки,
старайся не думать о сроке,
который тебе отведен.
Спокойно выкладывай их,
свои сокровенные думы,
а все посторонние шумы
сотрутся в положенный срок.
Бесстрашно выстраивай в ряд
свои путеводные вехи,
а все шумовые помехи
механик потом уберёт.
Расставится всё по местам,
и где-нибудь в памяти века
проявится вся дискотека
записанных им голосов.
Но ты говори, говори,
ты даже не думай об этом.
Смотри, каким медленным светом
исполнена рама окна.
А ты не смотри, не смотри,
как движется час календарный.
Смотри, как медово-янтарный
по дереву движется сок.
Смотри, как решительно вдруг
набухла апрельская завязь.
И всё не кончается запись,
и плавно вращается круг.
Это "Из музыкальной почты недели" (21 ноября 1980 года, утро – семь часов 15 минут), передача о Пушкине, которая закончилась Юрием Левитанским. "Успеть, пока вертится круг и вьётся магнитная лента". Мария не могла обойти вот эти стихи. Там про неё. Её магнитная лента… Успеть, пока вертится круг… И всё не кончается запись… Мария, на этой земле твоя не кончается запись, да? Пока есть люди, которые помнят и любят тебя. "А все шумовые помехи механик потом уберёт"? Вот пытаюсь сейчас выступить в роли такого механика… Паки и паки: жаль, что Левитанский оказался потом в ультралиберальном лагере. Впрочем, мы знаем, как иногда раздобывают подписи для письма в высокие инстанции… Дай Бог, чтоб без него его женили.
…Всё это пело, стучало в ритме сердца, торопило её: "УСПЕТЬ РАССКАЗАТЬ". Зачем? "Блаженны алчущие и жаждущие правды…" Я не знал никогда журналиста с такой неизбывной жаждой Правды, с такой жаждой сделать правду, праведность и справедливость достоянием людей.
Не выстоять нам самим. В одиночку. Да и русских-то уже почти убедили, будто никаких русских нет и не было на земле. Сейчас вот и "Литературка" в отчаянье затеяла рубрику "Русский вопрос": "Каждому из нас надо сознавать: участвуя (за энную сумму или по зову души) в ежедневном унижении русских, в уничтожении целого народа и государства, каждый рубит сук, на котором сидит. И ждёт его не только метафорическая историческая пропасть, а та самая конкретная оркестровая яма, которую совсем недавно борцы за свободу в хорошо упакованном камуфляже превратили в отхожее место. Значит, выбор всё-таки есть – между человеческим оркестром, состоящим из нормальных людей, умеющих созидать, и тем, что из него сделают при любом удобном случае, если в обществе не будет консолидации ради спасения себя самого и государства в целом. …Есть, в сущности, простой способ определить "своих" и "чужих" независимо от нацпринадлежности: работает человек на Россию или против неё, Родина для него она или "эта страна", существующая для отхожего промысла" (Наталья Айрапетова. ЛГ. 2003, январь). Там в качестве иллюстрации спящий русский пастушок Венецианова (1823-1826 гг.). А мы-то сегодня спим или уже убиты?
Куда как страшно нам с тобой,
Товарищ большеротый мой!
Ох, как крошится наш табак,
Щелкунчик, дружок, дурак!
А мог бы жизнь просвистать скворцом,
Заесть ореховым пирогом –
Да, видно, нельзя никак…
Почему-то тут же вспомнился старый детский стишок:
Пьячет сеый воёбей:
Выди сойнишко скоей…
Нам без сойнишка… АБИГА!
Так наша Юлька безобразничала в раннем детстве. Возьмёт да и крикнет в конце концов: абига! (то есть обидно).
Но причём здесь Лена Камбурова? Ну так… цепь ассоциаций… В каждый её приезд Мария брала меня подмышку – и в цветочный магазин. Одна корзина цветов, другая, третья… Душа нарастапашку!
"Дорогие мои, давние и любимые! А я из Уфы еду в Челябинск. А в Свердловск только в апреле 85-го. Уже трепещу. Вернее, уже предчувствую, как может быть, если буду не на выдохе… Весь прошедший год был годом дикой спешки. Спешила всё время. Дом на Соколе был каким-то перевалочным пунктом, некоей гостиницей, куда временно поселялась.
Будьте по возможности счастливы и спокойны. Обнимаю Вас всех – Лена Камбурова. 1984 ; 1985".
"Дорогие мои Машенька и Боря! Это уже становится традицией. Как только я в очередной раз оседаю в аэропорту – первое желание – тут же вам написать, ибо всё остальное время (честное слово!) заполнено до предела.
Машенька! Спасибо тебе за твоё последнее письмо! За статью о Леночке Сапоговой. Она стоит такого внимания! Фильм ("Колыбельную с куклой") пыталась вытащить к нам на клубный песенный вечер, но мне сказали, что у них только оригинал – и потому не могут дать. Надеюсь, что его повторят по телевидению.
Весь декабрь был отдан записям на пластинку. Так хочется, чтобы случилось то, чего ожидаешь. Вот уж тогда бы я с каким удовольствием вам подарила этот диск!
Машенька! Держись… С Новым вас годом! Любви и света! Обнимаю вас – ваша Лена К. Дек. 1985 г."
"Дорогие мои Машенька, Боря! Чувствую, что не дотянуться мне даже до нормальной открытки. Вот потому такой маленький лисий привет! (На открытке – лисёнок.) Много езжу, часто простуживаюсь, часто не в форме. С силами не очень. Но во всю пишу пластинку. Начинаю работать с новым пианистом. Сейчас в Ленинграде с Юлием Кимом и Дашкевичем.
Берегите, берегите себя. Обнимаю нежно – Лена К.
10. о2. 86 г."
Из тех времён есть письмо Валерия Вениаминовича Кузнецова, моего однокурсника:
"Ты просил вспомнить что-нибудь про Машу. Помню, как она меня готовила к первому концерту Лены. Это был, кажись, 1982 год. Крепко-накрепко запретила даже думать о выпивке, велела принять ванну, надеть свежую рубашку, сходить в цветочный магазин (кажется на Малышева, у реки) и купить две корзины (непременно красивые корзины) цветов. А потом после концерта подвела к Лене и опарафинила по своему обыкновению, но у неё это вышло не обидно, хотя и ядовито.
А ещё Маша собрала к её приезду домашний концерт. И были там ребята из "Зеркала". Они чудесно пели, у меня есть старая кассета… Жаль, нет той записи; по-моему, её не делали.
Потом помню – Лена приехала с больным горлом, Маша ходила озабоченная и сообщила мне, что Лена решила финалировать "Парусом". Я был в ужасе, там высокое и сильное начало. Первое отделение страдал в зале. Лена подобрала спокойные вещи, не требующие большого напряжения. Во втором она стала разогреваться, и я почувствовал, как ей трудно. Не выдержал, ушёл из зала (там, если помнишь, в филармонии нет дверей), стоял возле сцены, в коридоре возле какой-то запертой двери и со страхом ждал "Паруса". Вот слышу: начала, допела до конца – и раздался такой ор и рёв в зале, что стало ясно: она спела отлично. Я ринулся к сцене, оттуда уже выходила Лена, музыканты и прорвавшиеся поклонники. Последней прошла мимо меня Маша и прошипела: "Дурак, ты бы ещё в гальюне спрятался!"
Потом, через несколько лет, уже в Красноярске я спросил Лену, как это она сделала. У меня даже где-то есть плёнка с этим разговором. Она ответила, что научилась, поскольку часто болела, выискивать уже на сцене такие "ходы", которые позволяли бы держать ноту, несмотря на больное горло. Примерно так.
…Хорошо помню, как познакомились с Машей. В университете, ещё на улице 8 марта, она сама подошла ко мне и стала объяснять, что наконец-то разводится с мужем, от которого давно уехала. И ты на ней женишься, но там за какую-то фигню в ЗАГСе (в смысле, за развод) надо уплатить 30 рэ, а у вас их нет. А жениться надо срочно. А развестись – ещё срочнее. Я отдал ей эту тридцатину и был горд, что она подошла именно ко мне. Она же была на курс старше, а, кроме того, другой такой эффектной девушки на факультете просто не было. Наши девчонки в сравнении с нею выглядели просто неприлично. И совершенно искренне был рад её выбору.
(А я-то был тогда уверен, что она давно развелась, и ни про какую тридцатку, естественно, не знал. Только недоумевал, чего она тянет с походом в ЗАГС. Чего-то бормотала про паспорт, которого у неё почему-то нет. – Б.С.)
Помню, как её мама, когда я приезжал, и мы оставались одни, играла на рояле и пела мне романсы: "Ямщик, не гони лошадей" или ещё что-нибудь. Помню, очень удивлялся, что она знает мои песни и даже посылает их своей подруге в Ленинград. (Людмиле Николаевне Соколовой, кажется Николаевне, если я не перепутал. Мы жили когда-то недалеко друг от друга – на Лермонтова и Жданова, недалеко от нынешнего Святого квартала; её муж оперировал плечо у юной Маши – какая-то бяка вылезала, остался шрам. – Борис.)
…Главное дело, жизнь моя практически прошла, Маша оставила в ней глубокую борозду. И хорошее, и печальное – всё равно всё это составляет мою жизнь. А помимо того – Кулибина (моя преподавательница английского в университете), Примаков, ты, Кудряшовы… Юля верно заметила: была бы Маша – всё снова бы крутилось. Но это невозможно.
Твой друг и маиор в отставке, а также федеральный ветеран труда, бард и журналист, старый больной агностик…"
Потом, в конце 86-го было последнее письмо – от подруги Лены: "Маша, милая Маша! Обращаюсь к тебе с надеждой, что ты, имеющая уши и сердце, услышишь меня. С того памятного твоего звонка прошло достаточно времени, чтобы многое узнать и на многое раскрыть себе глаза – на нашу историю, культуру, общество. …Я долго думала, почему именно Лена оказалась жертвой твоих умозаключений, но до сих пор ответа так и не нашла. Те факты, которые ты представила, бездоказательны и абсурдны. Искусство Лены – русское национальное достояние, храм духа… Я думаю, причина не в тебе. Чья-то зловещая рука играет на твоих лучших гражданских чувствах. Ей важно было выбрать именно тебя, человека искреннего и благородного по сути своей. Лена бьёт в те же колокола, что и вы. Ей действительно безразлично, чьи песни, авторов какой национальности она берёт в свой репертуар. У неё один критерий – высокий художественный уровень и духовность, нравственность, совесть. То, о чём ты пишешь, скорее можно отнести к Пугачёвой, которая разъедает, разрушает душу. Столько лет биться по сути за то же, что и вы, – и разбиться о ваш фанатизм. Это безумие, Маша. Призываю тебя во имя всего святого к справедливости. Враг есть, и она против того же врага".
Это я тогда Машу против Лены настроил. Прости, Господи… Хотя… Там уже начинался раздрай в нашем "интеллигентском" сообществе – так что они и без меня, скорее всего, разошлись бы на мелко-политической почве.
Чего сам-то помню? Так, какие-то кусочки… Сижу под сценой и манипулирую светом, потому что осветитель в это время исполняет песню в камбуровском концерте. Помню как возвращались после долгой поездки в Синячихинский музей, машина многажды останавливалась из-за каких-то неисправностей, Лена чуть не опоздала на поезд.
Помню… Ну да, в 1985 году Маша тяжело заболела, потом началась всевозможная политическая борьба – и я решил выступить в роли разлучника. Подробности ни к чему… Мы с Леной растались на 20 лет.
Но,  скоро мы снова с ней встретимся. (Да, встретились, обнялись...)
Недавно всё тот же однокурсник Валерий Вениаминыч Кузнецов прислал мне разговор с Леной (Красноярский рабочий. 2006. 1 февраля):
"В Красноярске с двумя концертами выступила народная артистка России Елена Камбурова. По предварительной договорённости Елена Антоновна побывала в редакции "Красноярского рабочего", встретилась с журналистами газеты, в рамках прямой телефонной линии ответила на вопросы наших читателей. Она совсем не походила на ту ослепительную актрису в развевающихся одеждах, которая царит на сцене. Невысокая, в дублёнке нараспашку, в тёплом шарфе, свитере и длинной юбке из твида, с небрежной шапкой волос цвета порыжевшей осенней листвы, Камбурова, казалось, совсем не заботилась о производимом впечатлении".
Лена тогда сказала много интересного (чуть выше "вопросы и ответы" – из того же интервью), но вот, на мой взгляд, главное:
"- Елена Антоновна, вы верите в Бога?
- Я приняла крещение в 1980 году, серьёзного духовного опыта у меня нет. Но последние два года делаю открытие за открытием. Посещаю церковные службы, общаюсь со служителями церкви, ничего не могу читать, кроме житий святых. Прошлый год был вообще особый, я посетила много святых мест, и это для меня сейчас главное. Под Питером есть такое место – Лодейное Поле; там расположен мужской монастырь, где покоятся мощи святого Александра Свирского. То чувство, которое я там испытала, трудно передать. Нам надо было уезжать, а я понимала, что не могу отойти от этого места. Нельзя было поверить, что мощам более пятисот лет. В обычном понимании мощи – это нечто истлевшее. А здесь руки, ноги – всё совершенно не тронуто тленом.
Когда начинаешь понимать, знать то, что раньше было от тебя сокрыто, тогда возникает вера. По моему твёрдому убеждению, если что и держит Россию, то это молитва и молитвенники, кои есть сегодня. Я знакома с такими людьми, да не только я – вся верующая Россия их знает".

ФОЛЬКЛОР, творчество, песня…
Без неё тоже, наверное, Мария непонятна. Или – не совсем понятна. Ведь кроме Лены Камбуровой была ещё и Лена Сапогова. Русские народные песни, былины, Шергин… Вот нашёл журнал "Культура и жизнь" (1987, №12) с дарственной надписью: "Дорогой моей свекровушке – истинно русской женщине, с любовью. Маша, 18. 05. 88 г." Это моей маменьке Мария подарила. А в журнале – "При–вольные песни". Про Сапогову… А потом нашёл первоначальный вариант очерка:
"Увидела афишку – паршивенькую, синими линялыми буквами: "Русские народные песни и былины исполняет Елена Сапогова". Странно: исполняет былины! Прихожу в филармонию. В зале – как в нашей кашинской церкви на киносеансе – заняты три первых ряда. Садись куда хочешь, филармония большая. Села на директорский ряд, на десятый, на бронированный – когда знаменитости.
Выходит… Сейчас, в этом почти пустом зале она, трепеща, как осиновый лист, кланяется нам и улыбается какой-то несчастной улыбкой, после которой уж никак не ждёшь от неё того, что она с нами сделает.
Она закрывает глаза, прикладывает руку куда-то к уху – как будто её ударили и она бережёт больное место – издаёт первое, протяжное, никогда мною не слышанное. Я не понимаю ни одного слова и не силюсь понять.
…Теперь я знаю песни Сапоговой наизусть, и могу воспроизвести тот первый клич, который она направила в меня: "Бэлахасэлавеемаате вясэновэкэлекате рано-раано…" Теперь я могу уложить его в доступные пониманию строки:
Благослови, мати,
Весну выкликати
Рано-рано
Весну выкликати.
Но в том-то и дело, что меня не интересует конкретный смысл того, что льётся в мою душу. Эта женщина – посланница моих пращуров, и мне хватает под завязку, до потери воздуха, вот этого, ошеломляющего, идущего из одного только звука: я тоже оттуда!
И потом уже: в душных трамваях – чьи-то липкие сетки с творогом и куриными ногами; в горемычном нашем комитете по телевидению и радиовещанию – специфика видеозаписи и специфика чаепитий с прогрессивными суждениями; в милой моей деревне Кашине – половодье, и опять снесло плотик, и Егор Сергеич, с утра несильно пьяный, колотит новый: "Пусть, так твою так, полощут советские женщины!" – я потом уже в каждое движение жизни мечтала, как инъекцию, впрыснуть слова той древней календарной песни: "Зароди, Боже, жито густое, жито густое, колосистое". А тогда… я просто целый вечер ревела – бесшумно, заткнув нос, задавив дыхание, и рёв этот вымывал из меня что-то, надутое нивесть какими ветрами. Я, может быть впервые в жизни, осознала себя русской.
За многие годы я привыкла к её изумительной манере пения – перекатывать, точно камушки течением, окончания звука из одного слога в другой, из одного слова в новое, и смысл песни понимаю сразу. Но раньше я и не думала вслушиваться в слова: разве думаешь перевести в слова течение реки?
Она выносит на сцену стул, садится на краешек и, по-крестьянски уронив руки в колени, заводит песню-плач. Горячие ветры многострадальной земли русской, коими веет от былин, песен, заговоров, причитаний, не остывают, но с каждым днём становятся ближе, обжигают душу, требуют пробуждения.
Многое можно теперь вспомнить… Вспомнить, как её, не знавшую нотной грамоты деревенскую девочку, приняли в Саратовскую консерваторию. Как исступлённо училась она, ни на шаг, ни на зачёт не отставая от однокурсников, пришедших из музыкальных десятилеток. Как прирабатывала к стипендии уборщицей. Как бегала к бабе Дусе, Евдокии Ивановне Петровой, консерваторской вахтёрше.
Баба Дуся любила и жалела студентов. Мы ездили с Леной в Саратов несколько лет назад, застали ещё Евдокию Ивановну, я писала её на магнитофон в покосившемся флигельке какого-то заброшенного саратовского дворика. Как-то вот она могла держаться на высоте по отношению к серым будням – с их суетностью, неурядицами, горестями… На самых последних рубежах своей жизни баба Дуся была, как пишут в газетах, полна жизнестойкости и оптимизма:
- Эх, я бывало припевала, припевать хотелося, а теперича что такое? – куда чево делося. М-м-м! Певица была – красная девица, а теперь всё забыла (смеётся). Вот сижу одна и разговариваю: Дуня, давай спать ложиться, давай чайку попьём – и ложись спать, времени уже много.
Сапогова: - А я-то всё помню. И как травочкой, баба Дуся, вы нас лечили…
- Гриб-то и сейчас вон стоит.
- Гриб, потом калину-то вы парили, "бякой" нас лечили…
- М-м-м! Чтоб звучало хорошо! Ой-ой-ой, вот покажу тебе, какую палочку мне студенты подарили – ноги подпирать. Это ведь я молодая бегала, хоть бы что. А теперь всё – отживаю золотые денёчки (смеётся). Ну спасибо, живу вашими молитвами. Зинка оставила два театральных платья, одна была блескучая… Таня уехала – свои платья оставила. Из одной платьи я костюм делала – она такая полная – народный хормейстер, ну вот… Она в Куйбышеве работает, вон тоже открытку прислала. Господи помилуй, физкультурой занимаюсь теперь… Вот тут работает лотошница, тоже фронтовичка, она тоже была на Белорусском фронте – и вот мы с ней развиваем физкультуру и спорт (смеётся). Вот так, милый мой, брось жену – пойдём со мной…
В Саратов ехали – в поезде познакомились с женщинами. Одна из казачьей страницы, другая уральская, из Пермской области. Сапогова им пела двое суток. Женщины ревели, а из соседнего купе стучала в стенку: прекратите безобразие. Та, что из казачьей станицы, от избытка чувств продала Сапоговой козий пух по дешёвке. Сапогова всю семью обвязала и сама по сей день в козьих варежках ходит. Вообще, надо признаться, одевается она согласно неоднозначности своего характера: то на сцену выкатит в купеческой душегрейке, золотом расшитой так обильно, что глаза потупить хочется. То по городу вышагивает в подшитых валенках с кожаными заплатками, в шапке-ушанке. Приходит и сообщает радостно: "Меня, как Софью Лорен, в троллейбусе узнают. Это про вас, говорят, кино "Колыбельная с куклой" показывали?" Или: "А меня на "Волге" к вам привезли. Опять опознали".
Документальный фильм, снятый на областном телевидении, и в самом деле, похоже, сократил путь Сапоговой к своей аудитории.
…Как-то я поехала с бригадой филармонии – там была и Сапогова – в поход по школам Екатеринбурга-Свердловска. Мероприятие стояло в плане четырёх (или пяти, теперь уж не могу вспомнить точно) школ: в одной с 10 до 11, в другой – с 11.30 до 12.30, в третьей – с 13.00 до 14.00 часов. И т.д.
Сапогова, как опытная десантница, высадившись в первой школе, должна была: 1) быстренько, как царевна-лягушка, скинуть шубку и валенки, облачиться в концертное платье (можно сказать, прямо при детях – пионервожатая стояла ширмой и держала какую-то тряпку); 2) быстренько разжечь любовь к русской культуре в заведомо перекошенных от скуки учителях и ходящих на головах учениках, успевших за свою короткую жизнь (не без участия этих учителей) эту самую свою родную культуру не то чтобы невзлюбить, а тихо возненавидеть; 3) быстренько снова переодеться и быстренько передислоцироваться в следующую школу, где боевое задание требовало повторить всё сначала. Однажды получаю письмо из Перми: "Я в отчаянии. Приехала – а здесь и знать не знают, кто я и что делаю. Пыталась объяснить – слушать не хотят, говорят: площадки уже подготовлены. Вчера выступала в общежитии. Пять человек. Сидят в бигудях. Две женщины пьяные, с ребятишками: матери-одиночки".
Фильм вышел на телевизионный экран, и осенью 85-го имя Елены Сапоговой стали набирать в газетных типографиях. "О ней заговорили" – такое, кажется, существует устойчивое словосочетание.
(Маша там была сценаристом… помню: выгнала оператора срочно-срочно снять обильный майский снег в городе… а Лена поёт где-то за кадром: зароди, Боже, жито густое… трамваи идут сквозь белые снеги… потом отправила съёмочную команду в псковскую деревню… а уж что там получилось у Георгия Негашева, режиссёра… Получился образ, многозначный, как любой образ?
Режиссёр-документалист Андрей Отрошниченко (меняю фамилию, меняю…) "скорешил" её однажды снимать фильм про частушку… пришёл к нам в деревню под дождём без плащика и зонтика… Мария пообещала ему гениального народного певца и гармониста Вилисова, да потом раскаялась… Вместе с лучшими "образцами" он показал худшие… что-то бездарно-скабрёзное… а это неправда… это не наша частушка… всё что угодно можно кощунственно испохабить и опошлить... мы и так уж затоптаны в грязь. Мария отказалась от гонорара и потребовала убрать свою фамилию из титров.)
Теперь в нашей филармонии, когда концерт Сапоговой, – зал переполнен. Сам по себе этот факт – "зал переполнен" – находится вне однозначных эмоциональных оценок. Бывают переполнены не только филармонические залы – целые стадионы. Я не буду говорить здесь о чём-то конкретном, дабы не столкнуться с привычным "о вкусах не спорят". Убеждена, что в наиболее выразительных ситуациях это вопросы не вкуса, а вопросы состояния духа. После одного из концертов студентки горного института решили выбросить в своём общежитии все суперсовременные магнитофонные записи. Может быть, это крайность, сиюминутный порыв, но и в самом деле хочется после всех этих привольных песен – при-вольных, они при воле-вольной, а воля-вольная – это душа наша, – хочется задвинуть в угол звуковоспроизводящие машины и прислушаться к себе: а просится ли твоя душа на волю или болтается она на верёвочке, за которую дёргает её то бит, то рок, то какой-нибудь новоявленный бард.
Концерт в Екатеринбурге превратился в настоящий народный праздник. Рядом с Леной на сцену вышли жители села Деево Алапаевского района – целый фольклорный коллектив (от девяностолетней старухи до шестилеток). Из Пермской области приехал гармонист Вилисов – человек, одарённый природой настолько щедро, что диву даёшься: откуда у неё, у матушки, такие запасы. Пели песни парни с завода Уралмаш – молодые, чистые голоса и лица. Пели дети, у которых был уже свой песенный предводитель – дочь Сапоговой Василиса. И сама Сапогова – в тёмно-красном платье, раскинувшая рукава-крылья, и они – то ли прощальный взмах, то ли взлёт души. Всё у неё в ладу – с ней самой, с её делом, с народной песней – и это платье, и эти слова из Даниила Заточника, кои она говорит в зал безо всякой патетики, тихо, но так, что холодно становится в груди:
"Вострубим бо братие аки в златокованные трубы в разум ума своего и начнем бити в серебряные органы во известие мудрости и ударим в бубны ума своего поюще в боговдохновенные свирели. Да восплачутся в нас душеполезные помыслы!"
Я смотрю на просветлённые лица тех, кто в зале, и уже знаю: и с ними начнётся то же, что и со мной несколько лет назад. Магнитное поле русской культуры крепко держит, не даёт мелочиться, как бы укрупняет тебя в собственных глазах, и ты начинаешь требовать от себя того, на что ещё вчера, казалось, не было сил.
В последние годы моего прозрения – я ведь тоже из числа "разбуженных" и потому готовых для духовной работы – меня не покидает чувство медленного, но неуклонного движения. Пришло в движение нечто глубинное, нас объединяют уже не только сиюминутные радости и огорчения. Когда личность готова взять на себя этот тяжкий труд – это значит, что народ как целое вышел на новые рубежи.
Мы уходим в себя, и там, в собственных глубинах, находим своё прошлое, пласты древней культуры. Народ остаётся народом, как личность остаётся личностью, лишь до тех пор, пока сохраняет память".
А ведь сначала был 80-й год… "Из музыкальной почты недели"…12 октября…
"В самом начале июля, когда заторопилась поспевать земляника, когда травы наливались и благоухали так, что первые дни нас (городских-то!) качало, как во хмелю, я и записала эту передачу. Вечорка на берегу Кунары возникла как бы сама собой: объявления не вывешивали. Натащили лавок – главным образом из банек (в избах-то теперь мебель стоит – тронуть страшно!), уселись по-домашнему – хоть и рядами, но вокруг одного стола, врытого прямо над крутым берегом, – и не заметили, как просидели до глубокой ночи. Вместе с Сапоговой…
Валентина Сидоровна: - У меня ведь много работы не сроблено осталося, я её потом сделаю. Я ведь люблю общество – посидеть… Корову подоила, оставила и пошла: посижу, мол, хоть с народом, с добрым-то. А то всё одна да одна… Хоть на людей посмотрю да себя покажу, а то уж три года как в берлоге тут сижу одна.
Аксинья Ефимовна: - У нашей мамы братья были… пели так… Приедут, так вся Кашина сходилась сюда к нам – так пели… Ну, по радио не слыхала я, чтобы так пели. И совсем без музыки.
А луговых песен сейчас не поют, как пели раньше.
Корр.: - А давайте луговую-то…
А.Е.: - Их не знают… и я не знаю… Только я слышала маленькая, как мама говорила: раньше, мол, старички сказывали, что луговые песни должны забыть. И правда: вот сколь слушаю радио – ну ни одну песню я не слыхивала луговую.
В.С.: - Мы когда сюда в Кашину приехали, здесь был… как его звали… Меркулий Михайлович. И пел точно так же, врастяжку, как мой отец. И даже одевался так же: передник у него был… тут фуфайка, а на фуфайке – передник. И вот я встану на брёвнышке, рот разину – и слушаю, как он поёт, и плачу… А пел так врастяжку: "Вво-о-о-оскресенье мать-старушка к воротам тюрьмы пришла"… Они растягивали, а я не могу, у меня там хрипит… И я, торжествуя, стою: что вроде как отцовский голос я услышала… Отец так начинал хорошо, а женщины… Старики ведь одни остались в деревне после войны… А женщины все к ему подговорятся – и на телегу седут и поют. Он начинает – они поют, а мы опять бежим за имя вприпрыжку и тоже слушаем. Это дело в войну было, мне 11 или 12 лет, а мы уж на коровах боронили в поле.
Корр.: - Каждая народная песня – это целая жизнь… А над жизнью ведь думать надо. Может быть, потому и проходил наш стихийно возникший концерт вперемешку с обсуждением проблем – насущных с точки зрения жителей Кашина.
Валентина Сидоровна: - А вот пойдём мы в магазин – и стоим ругаемся. Домой придёшь расстроенный, разнервничанный – болеешь. А раньше ведь этого не было. Раньше встретятся: здравствуй, например, Сидор Алексеич… здравствуй, Евдокия Васильевна… здравствуйте, Иван Павлович или там Арина Ивановна – вот у нас соседка была… А сейчас: кто это идёт – да черепаха Валька… А это? – Дрын-Данила. Вот нехорошо ведь, правда? Нехорошо…
Этта как-то поворачиваю возле Вали Феклушиной угла, а навстречу мне парень – и говорит: я из тебя сейчас ливер сделаю. А ты можешь представить, что со мной было? Я… руки-ноги у меня задрожали, да спасибо вот Вите Колегову, он ещё в армию не ушёл. Он и говорит: что ты, что ты, это же валеркина мать… Копы, мол, Рыжего… Ак я не помню, как дошла до магазина…
Корр.: - Сейчас позади уже лето, и мы снова в городе, у нас свои заботы и планы… И Сапогова приходит ко мне, чтобы послушать голос Степаниды Емельяновны Батаковой, её плачи, в народе называемые причетами. В них – жизнь Степаниды и других кашинских баб, вытканная изумительным поэтическим словом. В них – память о войне, тоска одиночества, с которой, видно, не разлучиться уж до конца дней.
Голубочек да ты мой сизенький,
лебедочек да ты мой беленький.
Ох, уж ты моя да ладушка,
свет-Семён же да ты Кормилович.
Оставляешь да мила ладушка,
что меня-то, да мила ладушка
со своим-то да малым детонькам.
Они малым-то ещё малёхоньки,
Они глупым-то ещё глупёхоньки…
Уж как седу да я на лавочку,
ак я скукую да по-кукушечьи,
ох я сгорюю да по-горюшечьи…
Ох я котору да думу думати,
ох я котору работу робити…
Ох уж как седу да я на лавочку,
ох посмотрю да я за окошечко,
ох скрозь немецко да я стеколышко…
Ох не идёт ли у меня да мила ладушка,
ох что нейдёт ли да он, не катится,
ох свет-Семён да у меня Кормилович (вздох, горький вздох)".
Нейдёт. Не придёт. Соедини их, Господи, в царствии небесном.
…Конечно, у Лены с Машей головушки-то не маслом мазаны – частенько и ругались, не без того. Но чего уж там: жизнь прожить – не поле перейти. Не поле… не поле…
В последние годы мы ходили на могилу к Маше с Таней Петровой, Милой Яшниковой, Ирой Хмельновой и Леной Сапоговой. Лена теперь в Саратове, но иногда навещает Екатеринбург, и в свой последний приезд подарила мне такую свою вещь про Марию.

О МАРЬЕ КИРИЛЛОВНЕ
"А у Марьи-то счастливицы
Сердце клубышком катается!..
Всякий раз, когда пропеваю слова этой народной величальной песни, вижу Машу, Марию Кирилловну – журналиста, гражданина, красивую, по-русски статную, улыбающуюся всем своим существом женщину.
Так слушать песни народные, как слушала Маша, дано немногим. Для неё хотелось петь и петь, делиться новыми песнями, зная, что поймёт, скажет своё мнение. Об одном всегда просила: "Сапогуша (так она меня называла), не торопись между куплетами, делай паузы больше, дай нам передыхнуть!"
Первый раз увидела её на своём концерте в зале Свердловской филармонии. Это был один из первых моих сольных концертов. Волновалась как никогда. Зал был на удивление полон. Начала с былины про Микулушку Селяниновича – моего самого любимого богатыря-пахаря. И вот, когда стала кланяться, увидела в центре зала, в проходном ряду, крупную плачущую женщину. После концерта она прибежала в комнату, где я переодевалась, шумная, восторженная, и стала говорить, что это вторая Елена, к которой она приходит за кулисы. Первой была Елена Камбурова, которую я всю свою творческую жизнь люблю, учусь у неё, восхищаюсь ею.
(Маша когда-то написала: "Не помня себя понеслась к Сапоговой за кулисы. Вот, говорят, надо семь раз отмерить, один – отрезать. Не всегда, не всегда… Если бы я тогда стала мерить – никогда бы не решилась. Но, к счастью, мерить не умею. Хотя рисуюсь, пожалуй: не всегда к счастью.
В гримуборной Сапогова сразу говорит мне, сладко улыбаясь: "А я видела в зале ваше лицо". И я мучаюсь, почему она так улыбается? Зачем? Мне досадно, потому что в песнях было другое. Пойму это опять же после, когда пройдёт время: Сапогова земная! Бабочка деревенская, Михайло Ломоносов в столице – потому и улыбается всем и каждому, не знает, как приспособиться к городскому политесу, что в нём делать. Бабочка – не капустница, конечно, а бабочка-баба, она сама любит говорить: "Я бабочка гордая!" – и "ч" выговаривает твёрдо, по-симбирски, и получается хоть и игриво, но зловеще – такую не трожь!)
В 1985 году вышел документальный фильм Свердловской студии телевизионных фильмов "Колыбельная с куклой" – о нашем отношении к народной культуре, сценарий к которому написала Маша. С каким же трудом она заставляла меня сниматься в нём! А я искала всякие причины и отговорки. Она-то уже тогда понимала, что происходит с нашим отношением к народной культуре, к нашим корням, к нашей памяти.
А как она заставляла (иногда просто ругала) писать писать мои заметки о народной песне, которые благодаря огромной Машиной поддержке сложились в книжечку "На привольной стороне", вышедшей в издательстве "Советская Россия" в 1986 году. Она напутствовала: "Пиши, как говоришь, как песни поёшь".
Сердце её обливалось кровью о судьбе народа. Какие потрясающие душу передачи делала Маша!
Однажды летом она пригласила меня с детьми в своё любимое Кашина Богдановичского района. Божественно красивые места!
Избушечка на курьих ножках на косогоре на краю села у самого леса, которую поддерживали вековые тополя, мелкая речка Кунара, бегущая по камушкам, жара, комары, вечерний костёр, сосны, воздух, напоенный ароматами цветущих трав и земляничных полян. Сын Маши Антон был тогда несколько месяцев в армии, а дочка Юлечка, теперь уже сама мать трёх чудных дочек – Ольги, Тани и Машеньки, сдавала экзамены в горный институт и иногда с друзьями наезжала в деревню.
Первые дни Маша водила нас по своим заветным местам. Близко – на скалы, кои нависали над Кунарой огромными богатырскими шлемами и в это время были нежно-фиолетовыми от душистой богородской травки. Далеко – на "белую глину" за земляникой, где надо идти через множество разных ручейков и ключиков, буйно заросших лабазником, иван-чаем, над коими гудели пчёлы и летали невиданной красоты бабочки. И тут без песен невозможно. Маша подзадоривала: "Сапогуша, пой!"
Девчонаника по гаю ходила! Гу!
Молодая в гаю заблудила! Гу!
Это "гу!" выкрикивали все: и дети мои – Саша с Василисой, которые в то время ещё и в школе не учились, и Маша с мужем Борисом Ивановичем.
Песни, звуки леса сливались в одну мелодию – гимн нашей прекрасной матушке-земле. Блажу песни гукальные, а в горле ком и слёзы восторга.
Умывает красно солнышко
Руки тёплые в росе,
И Россия, как Алёнушка,
Предстаёт во всей красе…
У неё коса пшеничная,
Родниковые глаза,
И поляны земляничные
щедро дарят ей леса…
Возвращались из леса искусанные комарами да слепнями, но несказанно умиротворённые, счастливые, с полными бидончиками душистой земляники. Вспоминались строчки нашего великолепного поэта Алёши Решетова:
Зеница ока – родина моя,
Что без тебя на белом свете я?
Без белых рощ, без пушкинской строки
Я не жилец – я сгину от тоски!
Маша шла к Василию Потапычу, соседу, приносила сметану с молоком. Ягоды высыпали в блюдо, и во всём мире не было ничего вкуснее этого.
Земляничка-ягодка
Во бору родилася,
Во бору родилась-да
На полянке вызрела…
Кунара-речка по колено воробью, летом была как парное молоко. Мы садились в неё, как в корыто, бултыхались вместе с детьми и мелкими рыбёшками и блажили на всё Кашина.
На речке, на речке,
На том бережочке
Мыла Марусенька
Белые ноги…
А вечером комары поедом ели, даже химические мази не помогали. Но разводили на поляне возле избушки костёр, кипятили чай с травами и пели, пели, пели…
Иногда договаривались с деревенскими бабушками посидеть вечером, попеть, поговорить о жизни. Перед домом ставили лавки, табуретки, "чурки". Внизу журчала Кунара, звёзды высыпали и огромными глазищами глядели на нас. Вспоминали пробежавшую молодость, подзабытые, давно не петые песни…
Какие передачи осенью делала Маша о людях деревни! И насмеёшься, и наплачешься от боли и восхищения этими простыми женщинами, вынесшими на своих плечах кажется невозможное.
Голубощек да ты мой сизенькёй,
Лебедощек да ты мой беленькёй…
Ох, уж ты моя да мила ладушка
Со своим-то да малым детонькам…
Давно уж нет этих женщин – Степаниды Емельяновны, исполнявшей этот плач (не исполнявшей – плакавшей о погибшем на войне муже), Матрёны Петровны, Серафимы Васильевны, тёти Вали… Нет с нами и Маши, но в сердце моём они живут, помогают жить и петь. До сих пор звучит голос Марии, её смех, её поразительное жизнелюбие, человеколюбие, её сострадание к простым людям. А сколько благодаря Маше у меня появилось прекрасных, духовно богатых людей! По роду профессии и по природной талантливости она как золотоискатель находила их. Рядом с ней мир был наполнен добром, светом, любовью, состраданием, неравнодушием. Об этом говорят все её передачи.
Как-то она познакомила меня с одним из героев очередной передачи – народным гармонистом-самородком из села Шамарята Кишертского района Пермской области – Вилисовым Михаилом Ивановичем. Это простой землепашец-"Микулушка" так живо, интересно, с крестьянской прозорливостью и тревогой говорил, что же с нами происходит… Писал стихи-песни, исполнял их под гармошку так, что зал вставал в восторге и благодарности.
А как-то, в первые годы "перестройки" по осени мы оказались в Москве на празднике дня города. Михаил Иванович играл на гармошке, пел частушки. Я, подпевая и приплясывая, шла впереди. Маша с восторгом шла с нами и ловила недоумённо-вопросительные взгляды людей. Одни восхищались, другие – недовольно ворчали на приезжую "деревенщину". Позже Маша сделает об этом прекрасную передачу, будет очерк в "Нашем современнике".
Как-то прибежала ко мне восторженно-ликующая с листочком, где перепечатала стихотворение Максимилиана Волошина "Заклинание на Землю Русскую", чтобы я срочно его сделала. Меня оно тоже потрясло. И хотя я долго делаю и песни и стихи, но это сразу легло на сердце. И вот с той поры исполняю до сих пор, и всякий раз думаю о том, что Маша меня благословила:
…Чтобы мы его – царство Русское
В гульбе не разгуляли,
В пляске не расплясали,
В торгах не расторговали,
В питье не распили,
В словах не разговорили,
В хвастне не расхвастали…
И чтобы оно – царство Русское
Рдело-зорилось
Жизнью живых,
Смертью святых,
Муками мученых…
Вот и походила по тропинкам памяти сердца, а они вьются, вьются… и нет им конца".
И снова Мария:
"Речка наша Кунарка хоть и невеликая, а держится, изо всех силёнок сопротивляется промышленному окружению. Держится как-то Кунарка, ещё и рыба не вся вышла, и вода на воду похожа…
Возле батюшкиных во-о-рот да
Стаить озёро-о ва-ады да-а
Ох-и лён-ы ты мой лён-ы
Лён кудрявый-и зиля-а-но-о-о-ой…