Детство в Выхино

Я родился в  1978 году на востоке Москвы, в  Вешняках, и был крещен в церкви, построеной по образцу Иерусалимского храма.
       В истории моей семьи  отразились все события,  что случились в стране, мои прадеды погибли в войну – один на Курской дуге, другой в эвакогоспитале, моего деда то ли убили менты, то ли он сам умер в однокомнатной «ветеранской» квартире с сидячей ванной. Мои бабки были из лимитчиц, сбежавших от колхозной голодухи в Москву.
        Мои родители были первым поколением москвичей. Они жили на востоке Москвы. Это район рабочих, люди получали квартиры, работая на заводах рядом. Это столичный East-End. В  Москве самые бедные кварталы строят на востоке потому что ветра дуют в запада на восток. Здесь самые низкие, болотистые, нездоровые места.
                В этом городе нам принадлежит только метро.  Я люблю приезжать на «Перово» и смотреть на барельеф со зверем Апокалипсиса. Я когда-то прочитал в газете, что когда строили эту ветку, один из скульпторов заболел. Был очередной аврал. Пришёл молчаливый пожилой человек, выполнил работу в срок, его поблагодарили и расстались, никто его не запомнил, никто о нём ничего не знал.
               Он изобразил зверя Апокалипсиса  — «конь белый, хвост аки змий, из пасти огнь и сера...», метростроевские прорабы не читали Библию, поэтому подвоха не увидели.
              В начале 30-ых – «в  раскулачку»,  тысячи людей прятались здесь – в фабричном посёлке Перово. Их было не найти,  они теряли имя и тем самым  спасали свою жизнь.  В газете предполагали, что молчаливый автор потерял всех своих родственников в те времена.
          Я приезжал сюда, потому что это памятник тем, кто потерял имя, чтобы спасти свою жизнь.
       
 
            Итак, мой дед Семён был 13-ый ребёнок в семье,   он был как раз из тех, кто спрятался от раскулачки. В городе Перово  он закончил школу, работал  киномехаником.
      Его женой была неграмотная бабка с Тамбовщины. Она сбежала в 1951-ом с Тамбовщины от голода и колхозов, среди тысяч «Фрось» - деревенских лимитчиц, которых вагонами набирали в столицу на строительство индустриальных гигантов. До конца своей жизни они, деревенские девушки, так и не научились жить в Москве, например, Бабка мечтала увидеть Мавзолей, но так не разу его и не увидела. Я обещал её туда свозить, но всё как-то не удавалось, а потом она умерла.
      С дедом они встретились  в электричке, через две недели они поженились.
      Брак был неудачным:  о чём было разговаривать с неграмотной крестьянкой? Дед стал пить. Бабке пришлось развестись.   Но двух сыновей выростила она.
              В районе 1965 –го года он почти что  умер в Подольском госпитале, но вдруг ожил. С того времени он как будто что-то понял, взял велосипед, набил рюкзак ковриками на продажу и покрутил педали куда –то на север - под Тотьму и Кологрив.

     Семён постоянно попадал то в вытрезвиловку, то в больницу, то в милицию. Его спасало только то, что он был ветеран Войны. Его сын уже в это время вырос и пошёл работать в милицию.  Дед на выходил на перекрёсток, свистел в два пальцпа, показывал пальцем  и кричал – «Это мой сын стоит!»    
        Ему дали «однушку» с сидячей ванной на Академика Скрябина как участнику войны. Там его и нашли мёртвым когда уже пошёл запах. Он упал головой на батарею и умер уже около месяца назад.
         То, что осталось от деда, санитары запихнули в пакет и отвезли во 2-ой Московский крематорий, через некоторое время вынесли стандартную урну.
            Я по своему гордился своим дедом и хранил его заскорузлые тетрадки, единственное, что забрали из его квартиры. Там были написаны стихи. Дед писал и переписывал их с 1961 по 1984 год
            
Меня считаете Вы лодырем, но я,
Пока трудом живу, а не строкою ловкой,
Считайте каждый мой коммерческий вояж,
Ну…как там…творческой командировкой.

Полёты, плаванья, ход пеший, плюс езда вся,
Так надоели мне, ну, в пору волком вой,
Власть, ты сильна,  я ослабел, теперь я сдамся,
Ведет по жизни меня пусть твой конвой.

Один, наверное, такой я в мире целом,
Мы, все бродяги о себе помногу мним,
За кем ещё отряд солдат шлют с офицером,
Да мало этого, ещё ищейка с ним!

           Во мне многое осталось от этого странного деда. Дорога. Раньше, как только я меня останавливал милиционер на улице у меня начинали слезится глаза, трястись руки…
          Когда я разговаривал с этими людьми в форме, я всегда чувствовал желание поскорее с ними согласиться во всём. И всегда знал, что соглашаться никогда нельзя.

               Моё детство, я живу в Выхино, по вечерам, когда ложусь спать, отец показывает мне редкие машины, которые проезжают по Проспекту. «Это поехал зайчик, это поехал медвежонок».
               Первый раз я заблудился лет в пять в Курской области, среди Обоянских холмов, не могу сказать, что я сильно испугался, скорее, впечатление было завораживающим. Помню, как я шёл уже ориентиру –церкви на холме, как передо мной остановился мотоцикл и невидимый мотоциклист спросил женщину «Вы тут мальчика маленького случайно, не видали? Виталика?» «Я- Виталик» – закричал я. Помню, в доме меня моют, а– старая прабабка 1905 года рождения, беззлобно и бессмысленно ворожит «Вот, какой неслушник, бандит вырастет, по тюрьмам, по тюрьмам пойдёт…»
       
         . В 1985 году отец купил дом. Не пошлую дачку на 6 сотках, а настоящий 100-летний дом.     Я не был особо компанейским парнем и поэтому с 1985 года я  каждое лето бродил по окрестностям, заходил километров за 20.    Мне постоянно попадались разрушенные церкви. Постепенно, я стал собирать сведения о них, это стало как бы моей коллекцией.
         Сам Петушинский дом тоже был полон загадок, на его чердаке, среди соломы, я находил пули, старые письма, ракетницы, обрывки газет, ученических тетрадей. Всё это  было осколками странно знакомой, но ушедшей цивилизации, которую я воспринимал не рационально, а тактильно, пальцами, перебирающими сырую землю, пробегающую по изгаженным, измалёванным фрескам в заброшенных церквях.
         Зачем нужны были эти строения, зачем нужны были эти фрески, никто не мог мне объяснить, но тайное очарование их пробилось сквозь разбитую дыру времени.
         Мою первую школу я воспринял как грязную с бессмысленными, стареющими взрослыми и озлобленными ровесниками. Учительница по физкультуре Соловьева, похожая на переодетого мужика, похожая на сову завуч Чижова,  вечно пьяный трудовик  и единственный, кто разбавлял этот птичник бездарей – директор Мансуров , которыё со всеми разговаривал на «вы» и которыё через кого-то как –то сказал, что он меня уважает.
           Страшное разочарование. Нас принимали в октябрята, на дворе стоял 1986 год и на сцене в актовом зале говорили о каком – то рейде по стране Октября по маршруту Москва – Ленинград. Я –то подумал, что мы сейчас действительно полетим в Ленинград, уже года два прошло, как бабка за страшные деньги – 10 рублей, купила мне Атлас Мира и я часами грезил над ним, представляя, в какую страну я отправлюсь. Но всё оказалось лажей.
            В школу ходила Баба Яга.    Странная, ещё не старая женщина, она появлялась в скучном классе, и шамкая, разгоняла тугячую скуку своим весёлым бредом. И скучные, неинтересные учителя с радостью отдавали ей свои классы
         - А вот время, время пришло, пришло время сеять чистотел (или чего –то там), еще щас самое время собирать сосновые шишки. Все пойдёмте собирать сосновые шишки!
          Её кумирами был Сахаров, Боннэр, а дома, в  заваленной  книгами квартире была хиромантия, астрология, нумерология, френология. Она отвечала на вопросы. Про Руцкого, Горбачёва и Ельцина, про жизнь и школу. В её пропахшей квартире с вечно текущим краном жила жизнь.
         Позднее я начал смотреть «Взгляд» и фильмы на видеомагнитофоне «Электроника». То, что было в фильмах и во «Взгляде» составляло драматическое противоречие в том, что я видел вокруг себя в опостылевшем Выхино – там была жизнь, а здесь жизни не было.