Этимология стиха. Заклинание

Внезапно всё вернулось. Пришел обратно этот кошмар былых лет. Эта маленькая, злая старая женщина, этот энергетический вампир, пришла и поселилась в моей квартире, заняла моё место, опять превратила в зомби мою жену…
А я-то думал, что расстался со всем этим уже навсегда… И полагал, что забыл. И все остальные, те, кто знает меня уже много лет, были поражены вдруг произошедшей со мной переменой. Никто не мог понять, отчего это, интеллигентный, казалось бы, человек, так по-хамски разговаривает с ней, только что понесшей тяжёлую потерю и пришедшей в его дом в поисках помощи, в надежде, что здесь, среди родных людей, ей будет не так одиноко и страшно.
А я не мог остановиться. Я видел ее в облике подлинном, совсем не том, в каком видели ее все они пришедшие ко мне, чтобы выразить ей своё сочувствие. Да-да, ко мне, а не к ней, потому что она сразу же перенесла центр своих страданий в мой дом. Я видел надвигающуюся с её стороны угрозу, но противостоять этой угрозе мне никак не удавалось. И все мои попытки защититься воспринимались как акты агрессии. И жена, с которой я прожил столько лет — не то, чтобы душа в душу, но вполне по человечески — плакала и твердила, что никогда не могла даже и подумать, что во мне таится такое количество зла по отношению к ее маме, которая столько доброго сделала для нас обоих и для меня лично.
Всё началось ещё тогда, давно, когда я, бестолково распорядившись полученной мною от Министерства высшего и среднего специального образования квартирой и, переехав в комнату коммуналки, вёл беззаботную холостяцкую жизнь, водил походы, катал на мотоцикле девочек и крутил с ними необременительные романы. О каких-либо более или менее серьёзных отношениях я не желал даже и думать.
Но однажды, будучи приглашённым на день рождения к одной из своих туристок, я обнаружил там, среди гостей, очаровательнейшую брюнетку. При всей своей привлекательности, она была абсолютно не испорченной морально, наивной и искренней. К моему удивлению, она захотела выйти за меня замуж. И я, несмотря на благоприобретённый страх перед брачными узами, не устоял перед соблазном.
Конечно же, ее родители, мечтавшие о завидном партнёре для своей красавицы-дочки,  были в диком экстазе от открывшейся перспективы. Но красавица настояла на своём. Я помню, как незадолго до нашей свадьбы она приходила ко мне и, плача, рассказывала, какому давлению со стороны родителей подвергается. Мне было жалко её, и я пытался уговорить её не спешить с нашей свадьбой, подождать, пока её родители хоть немного успокоятся. Но она не соглашалась на это. И я вынужден был поддержать её в этой ситуации, потому что любое иное моё поведение было бы равносильно предательству.
Мы, с моей юной женой, сомневались сначала — нужно ли прописывать её ко мне в коммуналку? Но её родители, по причинам, о которых я могу только догадываться, чуть ли не силой заставили ее выписаться из их квартиры.
Как раз в то время Слава, мой тихий и покладистый сосед по коммуналке, решил жениться и поменялся комнатами с соседом своей будущей супруги, только что вышедшим из мест заключения бывшим баянистом по кличке Маэстра.
Вот тут-то мы и начали осознавать все прелести  коммунального существования. Оказывается, Маэстра был раньше хорошим человеком, учился по классу баяна в консерватории и, для того, чтобы обеспечить красивую жизнь своей красивой жене — медсестре туберкулёзного диспансера, подрабатывал в ресторанах. Но жена, которая, по роду своей деятельности, совершала поквартирные обходы пациентов, польстилась на благосостояние одного из них, вузовского доцента. Маэстра, оставшись один, начал пить и куролесить, связался с преступной компанией и попал в тюрьму.
Можно было бы, конечно, посочувствовать ему. Но,хоть он и пал жертвой женского вероломства, нам от этого не было легче. Он пил по-чёрному и, напившись, играл по ночам на баяне и громко пел песни. Уговоры на него не действовали и мне, чтобы можно было хоть немного поспать ночью, пришлось вспомнить, что я когда-то занимался борьбой. Правда, в те времена тхеквондо ещё не вошло в моду и я занимался всего лишь классической борьбой, которая теперь называется греко-римской, но двух бросков через бедро было достаточно для того, чтобы Маэстра успокоился и лёг спать. Несмотря на то, что он был значительно выше и крупнее меня.
Иногда после применения к нему мер воспитательного воздействия, Маэстра всё-таки  вызывал милицию. Я дожидался прихода милицейского наряда на кухне, читая книжку. Когда милиция, наконец, приходила, делал удивлённое лицо и говорил, что ничего подобного не было. Поскольку Маэстра был пьян, а я нет, милиции приходилось уходить ни с чем.
Хуже было, когда в гости к Маэстре приезжали его "сокамерники", те, с которыми он сидел вместе. Тут выручало только то, что я, выросши на Колыме, имел определённые навыки общения с "зэками". Не всегда было просто "загнать в клетку" покрытого татуировками пьяного "зэка", вылезшего в коридор для того, чтобы со мной "разобраться"
В общем, моя юная жена, несмотря на все мои старания, пережила многое из того, от чего избавлено большинство жителей цивилизованных поселений. Она, конечно же, рассказывала своим родителям о том, что происходит, но сочувствия с их стороны не встречала. Я понял, что они мстят ей за то, что она вышла за меня замуж вопреки их желанию.
Всё никак не могли мы дождаться, когда же настанет тот момент, когда Маэстра поймёт, наконец, что в его интересах начать жить по человечески, не вынуждая меня применять к нему  меры воздействия, граничащие с противозаконными. Но тут возникли новые проблемы —  жена моя забеременела. И оказалось —преодолевать новые проблемы ничуть не легче, чем бороться с последствиями старых.

Тесть умер неожиданно. Нет, не внезапно, а именно неожиданно. Ничто не предвещало этого. С утра он пошёл в поликлинику. Он ходил туда регулярно, как на работу. Лечился, можно сказать, с удовольствием. Принимал много лекарств. А тут нужно было всего-навсего выписать новый рецепт вместо старого, срок действия которого кончился. Чувствовал он себя хорошо. В поликлинике участковый врач по привычке измерила ему давление, проверила пульс  и ужаснулась: "У вас же инфаркт!".
Дед отказывался ехать в больницу, говорил, что хорошо себя чувствует, но врачи были неумолимы. Убеждали, что состояние его критическое и они просто обязаны немедленно уложить его в реанимацию. И, наконец, убедили.
Один день его продержали в реанимации, а потом, поскольку состояние его улучшилось, перевели в отделение интенсивной терапии. Там его положили под капельницу с каким-то очень эффективным лекарством, и на следующий день он впал в кому. Как объяснили врачи, от этого лекарства больные впадают иногда в кому, но не применять это лекарство они не имеют права. Такая, мол, доведена до них инструкция. Инструкцию они выполнили успешно и, хоть дед и перестал после этого дышать, придраться к ним никто уже не сможет.
Деда опять перевели в реанимацию, где его подключили к аппарату искусственной вентиляции лёгких. Сердце его ещё билось, а дышать без аппарата он уже не мог.
Тем временем наступал Новый Год. И я, по-человечески жалея тёщу, позвал ее провести новогоднюю ночь вместе с нами — со мной и моей женой, её дочкой. Наш сын, вместе с невесткой и внуком, уехали, в преддверии  праздников, к сватье. Дед впал в кому 31 декабря и мы решили не сообщать никому об этом до следующего дня. Шанс на то, что дед начнёт, всё-таки, дышать, ещё был, и хотелось надеяться на лучшее. 
Вот я и  позвал тёщу к нам, совершенно не подумав, во что это может для меня вылиться. Но недаром говорится, что Бог лишает разума того, кого хочет наказать. Видно я провинился чем-то перед ним. Хоть и не знаю, чем.
Несмотря на то, что тесть был ещё жив, хоть и находился в реанимации, тёща всё время причитала по нём так, словно его уже не было в живых. И мне никак не удавалось остановить её, объяснить, что нельзя причитать по живому человеку, словно по умершему. Так и не прочитала она ни одной молитвы за здравие.
Сердце тестя  остановилось через два дня. На поминках тёща всё так же причитала, рассказывала, каким хорошим мужем он был. И никто не  догадывался даже, что они уже более двадцати лет в разводе. Развелись когда-то из материальных соображений, а потом дед уже не захотел заключать с ней брак. Да и не было уже в этом необходимости. Дочки уже были взрослыми, вышли замуж и внуков уже нарожали. Поэтому так и жили дед с бабой вместе, словно муж и жена, а на самом деле чужие люди. Более того, дед, время от времени делал слабые попытки уйти от тёщи к какой-нибудь другой бабульке.
Когда, во время поминок, пришла моя очередь говорить, я сказал, стараясь быть добрым к памяти тестя и, в то же время избежать лжи:
— Собираясь в гости к кому-либо, всегда тщательно одевался — как правило, на нём был хорошо отглаженный костюм, галстук, светлая рубашка. И оставался, обычно, недоволен, когда я приходил к нему в гости не в костюме с галстуком. А я обычно мало внимания уделял одежде, и мне ничего не стоило придти, например, в джинсах и свитере. Но сегодня я, из уважения к его памяти, оделся так, чтобы соответствовать его требованиям. Для тех, кого он любил, он не жалел ничего.
— Да, да, он всех любил… — всхлипнув, соврала тёща.
— Да, тем, кого любил, он готов был отдать всё! — снова повторил я. — И даже свою жизнь он, по сути дела, отдал тем, кого любил.
Произнося последнюю фразу, я имел в виду его младшего внука, племянника моей жены, который около года назад, пользуясь тем, что дед ему не мог ни в чём  отказать, вселился вместе со своей женой, ничего не платя, в большую комнату дедовской квартиры, затолкав при этом  двух стариков в тесную комнатушку, где едва помещались две кровати, стол и шкаф.  Старики сидели там тихонько целыми днями, стараясь не мешать молодым.А по ночам кряхтели, ворочались и кашляли, мешая друг другу спать. Я пытался объяснить тёще, что нельзя больному старику жить в таких условиях. Но она злилась на меня за это и кричала в ответ:
— Не твоё дело!
А я  и до сих пор думаю, что тесть прожил бы гораздо дольше, если бы жил в человеческих условиях.
Но этот внук вырос у него на руках и дед ради него готов был на всё. А тёща была не против. Она всегда представляла собой некое странное сочетание, казалось бы, противоречивых качеств. Она была никудышной женой, матерью и бабушкой, злой и неласковой, и при этом прекрасно готовила, обильно кормила, была гостеприимна. С годами она всё в большей и большей степени приобретала также качества энергетического вампира. Жертвой этого сочетания несочетаемого и пал тесть.
И похоронили его так, чтобы не побеспокоить поселившегося в его квартире младшего внука. Панихиду провели зале городского Дома скорби, а потом машина подъехала к подъезду всего лишь минут на десять для того, чтобы соседи могли подойти попрощаться. При этом тёща не стала даже открывать крышку гроба. Скорее всего, она поступила так для того, чтобы не дать возможности дедовым старушкам-поклонницам предъявить свои права на него.
Встретив с нами Новый год и похоронив своего деда, тёща, поскольку живущий у неё внук  не очень-то с ней церемонился, решила поселиться у нас. И привела меня этим в состояние ужаса.
 Мне пришлось, когда жене до ухода в декретный отпуск оставалось две-три недели и ей трудно было ездить на работу в набитом людьми автобусе, ночевать какое-то время вместе с ней в квартире  ее родителей. Оттуда она могла ходить на работу пешком. Ради этого я всё терпел. Молчал когда тёща, едва придя с работы, начинала на всех орать,потому что ей что-то не понравилось, терпел её манеру материться дома, терпел то, что она по ночам имела обыкновение, подойдя к нашему изголовью, — а мы с беременной женой, когда оставались ночевать, спали на диване в проходной комнате, разбудить спящую возле нас собаку и пронзительным громким шёпотом беседовать с ней. Пробуждение было кошмарным. Я неоднократно просил её проводить эти беседы где-нибудь подальше от нашего изголовья, но она не обращала на  мои просьбы никакого внимания.
И приходилось терпеть. Выбирать из двух зол… Моя жена была старшей из двух сестёр. И, несмотря на то, что была красавицей, являлась в их семье Золушкой. Мыла, чистила, выполняла грязную работу. Терпела пренебрежительное отношение. Обижалась, плакала тайком, и терпела. Ей с малых лет внушали, что она должна заботиться о младшенькой. А младшенькой внушалось, что она — это главное, — всё для неё, на остальных не следует даже и внимания обращать.
Поэтому, когда жена родила и настала пора забирать её из роддома, я, несмотря на наличие в нашем доме Маэстры,  решительно отверг тёщино предложение поехать к ним. Ведь мы уже прекрасно понимал, чем обернулось бы для нас это, гуманное на первый взгляд, предложение.
Конечно, жене было трудно. Ведь она сначала не знала даже, с какой стороны подойти к ребенку, боялась взять его на руки. Я старался помогать ей.
Тёща иногда приезжала посмотреть, как идут у нас дела. Чаще всего она даже не снимала пальто. Садилась на диван в своей коронной позе, откинувшись на спинку, сложив руки на животе, и начинала бубнить. Да, именно бубнить. Однотонным, невыразительным голосом она говорила, что и то мы делаем неправильно, и это. Неправильно кормим, неправильно купаем, неправильно одеваем. Всё  у нас не так, и вообще во всём надо поступать не так, как поступаем мы, а наоборот. При этом она не только ни в чём ни разу не помогла нам, вообще никогда не ударила палец о палец. И на словах ни разу не объяснила, как нужно правильно делать.
Потом, когда, натешившись вволю, она, довольная, уходила, жена иногда плакала.
Позже, когда ребёнок немного подрос и стал нуждаться в прикорме, она иногда приносила какие-то продукты, которые ей, в те времена сплошного дефицита, удавалось купить на работе, в столе заказов. Однако каждый раз она, вручая нам эти продукты, предупреждала нас, что это она принесла не для нас, а для ребёнка, и чтобы мы не вздумали сами всё это съесть. Мы уже начинали привыкать к издевательствам и воспринимали всё это сдержанно.
Но хуже всего было то, что у тёщи был "черный" язык. Я много раз убеждался в этом и постоянно твердил жене, чтобы она ни в коем случае не беседовала с тёщей о здоровье ребёнка. После каждого такого разговора наш ребёнок заболевал. Без единого исключения.
Однако жене не всегда удавалось противостоять тёще. Та умела заставить жену делать всё, что хотела. Прямо-таки превращала её в некое подобие зомби. Я не знал, что делать. Ведь, как бы там ни было, я имел дело с матерью жены. Но после того, как ребёнок в очередной раз заболел, и ему стали делать какие-то сильные уколы, которые очень тяжело воспринимались его организмом, я понял, что больше тянуть нельзя. И написал заклинание.
С этого момента я, каждый раз, как только тёща начинала разговор о том, что ребёнок может заболеть, я мысленно произносил это заклинание, глядя  ей в глаза. Она как будто чувствовала это. Сразу меняла тему разговора, хотя раньше её никакими средствами невозможно было заставить сделать это.
И ребёнок перестал болеть. Жене своей я, ничего не сказал о заклинании. Придумывал для неё различные другие объяснения произошедшим переменам. И тёща стала нас посещать гораздо реже. В общем, жизнь помаленьку стала налаживаться.
Но это было тогда. А теперь тёща просто пришла и поселилась у меня. Ночью она располагалась в моём кабинете, лишив меня возможности допоздна работать. А для своего местонахождения днем выбрала самый центр квартиры, кухню-столовую. И хоть как-то изолироваться от неё стало просто невозможно.
Так же, как когда-то посреди нашей комнаты, она торчала посреди нашей квартиры, откинувшись на спинку дивана, сложив руки на животе и бубнила. Она бубнила не останавливаясь, размеренно и без усилия, автоматически усиливая силу звука сразу, как только я, пытаясь хоть как-то заглушить её, усиливал звук телевизора. Я привык работать дома, но её внедрение в нашу квартиру сделало невозможной такую работу.
Когда я пытался деликатно навести её на мысль о том, что не мешало бы ей съездить к себе домой, она, поставив всё с ног на голову, истолковала это не как попытку избавиться от её постоянного присутствия в нашей квартире, а как моё посягательство на её квартиру.В ответ на моё неуклюжее замечание о том, что если она хочет жить с нами, то надо обменять нашу и её квартиры на другую, где будет возможность выделить ей отдельную комнату, она, не задумываясь ни на секунду, отвечала, что жить с нами она не намерена, а вселилась к нам всего лишь потому, что дома ей не с кем общаться:
— Что же я там, со стенами, что ли должна разговаривать?
И возразить было нечего. Там, действительно, не найдется никого, кто, подобно моей жене, будет,  загипнотизированный извергаемыми тёщею звуками, стоять перед ней, словно кролик перед удавом. Я буквально воочию видел, как эти ядовитые звуки проникали через фигуру жены и, отдав ей свой яд и напитавшись остатками её жизненных сил, тяжело плыли обратно в сторону дивана. Тёщин репертуар, по сравнению с прошлым, существенно расширился. Теперь она говорила не только о том, что мы делаем неправильно, но и о том, что она не понимает, зачем мы это делаем. Всё это перемежалось незатейливыми житейскими историями.
Иногда она останавливалась ненадолго, чтобы сходить в туалет. Или для того, чтобы заставить мою жену померить ей давление. Хотя невооружённым глазом было видно, что у той давление уже у самой раза в полтора выше, чем у тёщи. Мне от всего сердца было жалко жену, но сделать что-либо было невозможно. Она находилась полностью  под влиянием тёщи.
Я начинал чувствовать, что моё терпение иссякает. Из последних сил одевался и выбирался на улицу. Становилось немного легче, но мысль о том, что дома жена, руководимая дочерним почтением, отдаёт тёще последние свои силы, заставляла возвращаться обратно.
Наконец я, чувствуя, что совершаю нечто непоправимое, попросил её поехать на какое-то время к себе домой и дать мне возможность хоть немного прийти в себя. Тут-то из неё полезло всё, что таилось в её наполненноё злобой голове. Она кричала на весь дом, перечисляя все мои недостатки и крестясь при этом на висящий на стене, ни в чём не повинный, телевизор. Жена тоже выразила мне своё негодование.
Я накинул пальто и шапку, выскочил на улицу. Когда вернулся через пару часов, дома никого не было. Жена уехала вместе с тёщей. Очевидно, чтобы той было с кем поговорить.
Теперь мы с тёщей опять стали врагами. Как после того случая, когда она бросалась на меня с кулаками за то, что я, по её мнению, был недостаточно вежлив с её любимой младшей дочерью.
И с женой отношения испортились.
Вспомнил заклинание, которое, защитив от напора тёщи, помогло мне когда-то. Может быть, оно поможет мне и сейчас? Поможет хоть как-то наладить жизнь, которая ещё недавно казалась хорошо устроенной.

Ты каркаешь опять. Язык, как жало, бьётся
В твоём вонючем рту, слова слюной дробя.
Пусть карканье твоё - к тебе назад вернётся.
И ядом поразит твоим пускай тебя!