Странное происшествие

СТРАННОЕ  ПРОИСШЕСТВИЕ
         (рассказ)

 Был  хмурый  осенний  день. Над  голыми  деревьями, исчертившими  воздух  зловещим  пунктиром, над  суммою  крыш, окутанных  моросью  громоздился  массивный  собор. Острый  шпиль  прокалывал  белёсое  небо; и  из  каждого  переулка, из  каждой  арки, из  каждого  кафе  виднелось  это  серою  остриё, этот  символ  городской  древности, растиражированный  сотнями  открыток  и  путеводителей. Было  нечто  мистическое  в  его  всеприсутствии, в  его  равносильной  означенности – как  с  самых далёких  углов  нижнего  города, так  и  здесь  на  возвышенности, обнесённой замшелой  стеной.
  С  пустынной  смотровой  площадки, выгнутой  широкой  дугой, город  открывался  в  средневековом  великолепии. Серая  с  грязной  прожелтью  стена  мощно  спускалась  к  бурой  траве  треугольного  парка, к  круглым  булыжникам  узенькой  улочки, круто  изгибавшейся  вдоль  домов; и пышно  открывалась  панорама  крыш, их  плотная  теснота. Ярко-оранжевые  в  зной, теперь  они  густо  краснели; перекаты, коньки, трубы  и  карнизы  казались  воплощёнными  символами  давно  забытой  жизни.
  Ратушные  часы  показывали  пять. Высокий  гражданин  в  полосатом  плаще, вельветовой  кепке, в  узконосых  лакированных  туфлях, весьма  нелепых, и  синих, от  неровного  света  казавшихся  сизыми  брюках – был, наверно, единственным  туристом, добровольно  покинувшим  отель  ради  созерцания  города. Сам  он, по-крайней  мере, не  сомневался  в  одиноком  усилии  собственной  воли, как  не  сомневался  в  благотворности  ощущений, порождаемых  созерцанием – но  если  второе  было  бесспорно, и  чем  дольше  глядел  он, тем  таинственнее  становились  его  аквамариновые  глаза, то  первое  оказалось  неверном – как  только  он  повернул  голову. Удивление  превысило  деликатность – этим  объяснялось  долгое, напряжённое  внимание, с  каким  изучал  он  целующуюся  пару; изучал, пока  поцелуй  не рассеялся  в  воздухе, и  парень, грубовато-прямо, с  хрипотцой  не  осведомился, что  ему  собственно  надо. Огненные  нити  возможной  драки, никак  не  входившей  в  планы  гражданина, иллюзорно  вспыхнули  в  воздухе, - тогда, улыбнувшись, он  извинился, и  отвернулся, выбирая  дальнейший  путь. Долю  секунды – достаточную  для  влюблённых, чтобы  предаться  тому  же  занятию – он  колебался  между  проулком, в  конце  которого  виднелся  белый, слегка  помутневший  бок  собора, и  длинною  аркой – что-то  подталкивало  зайти  в собор, подталкивало  и  вместе  не  пускало, и  гражданин, отстранился  от  парапета, с  непонятной  внимательностью  вслушался  в резкий  ветровой  порыв, всколыхнувший  графитные  сучья, и  вошёл  под  арку.
  Сквозной проход  вывел  в  переулок, изогнутый  так  затейливо, что  сам  факт  существования  истока  тешил  воображение. Гражданин  поглядел  в  тусклые  окна, вышел  окончательно  из-под  арки, и  сразу  попал  в  лужу, переместившую  своё  содержимое  в  туфлю. Не  придав  тому  особого  значения, он  двинулся…неизвестно  куда. Несколько  освещённых  окон  заинтересовали  его – в  одном  был  кактус, а над  ним  серебрилась  мордочка  сиамской  кошки, в  другом – свет  был  нездоровым, точно  текущим  сукровицей, и  в  его  неровных  слоях  передвигалась  изящная  девушка. Переулок  не  кончался, всё  новые  повороты  открывали  новые  же  перспективы. Возле  одного  из  домов, имевшего  неожиданный  сиреневый  окрас, он  приостановился, сунул  руку  в  карман, и  достал  клочок  бумаги, исчёрканный  корявыми  линиями  и  убористо  исписанный  поверху – то  была  рукописная  карта, схематичный  план  городской  сердцевины. Он  сверил  слова  на  бумаге  со  словами, светящимися  на  углу, потом  спрятал  бумагу, чувствуя  необходимость  вопроса – и  первого  встречного – им  оказался  старик, напоминающий  грушу, втиснутую  в  костюм – он  спросил  об  определённой  улице. Тот  выслушал  вопрос, склонив  выгнутое  корытообразное лицо, и  вдруг  вскипел – заработали  длинные  руки, брызнула  слюна; гражданин  оторопел, и  даже  чуть  отстранился, но  поблагодарил  громко, с  подчёркнутой  вежливостью. А  старик  разом  как-то  уменьшился – создалось  впечатление, что  словесный  порох  копился  долгое  время, предназначаясь  для  иного.
  Следуя  обстоятельным  указаниям, гражданин  свернул  в  тощее  отслоение  переулка. Стены  домов  почти  соприкасались, но  впереди  виднелся  просвет. Улица, на  какую  вышел, была  гораздо  просторней: гастроном  манил  витриной,  на  которой  извивались  толстые  колбасные  змеи  и  мерцали  жирные  слезоточивые  сырные  круги. Далее  последовал  часовой  магазин  с  целым  созвездием  старинных  часов, антикварная  лавка, где  шоколадный  негритёнок  удивлённо  взирал  на  чрезмерно  затейливые  шахматы. Миновав  музей, гражданин  остановился  возле  четырёхэтажного  дома  с  плоской  крышей. Окошки  светились  кусочками  фольги. Старая  дверь  отворилась  без  скрипа; одна  из  ступеней  оказалась  с  выемкой, и  гражданин, споткнувшись, вылетел  в  полумрак, едва  успев  поймать  соскочившую  кепку.
  На  площадке  третьего  этажа  он  остановился  и  позвонил; резкий  звук  пробуравил  неведомое  квартироустройство. Гражданин  ждал, потом  снова  потянулся  к  ониксовой  пуговице  звонка, но  дверь  отворилась. В  жёлтом  квадрате  возникла  женщина, он  не  знал  её, кстати  припомнилось  отсутствие  необходимого  лая. На  лице  женщины  означился  испуг. Гражданин  поздоровался, вежливый  голос  успокоил  её, испуг  переродился  в  недоумение. Он  назвал  нужное  имя – это  не  выжгло  вопроса, стывшего  в  женских  глазах. Он  повторил. Она  высказала  предположение, что  он  интересуется  прежним  жильцом, он  подтвердил. Женщина  пожала  плечами – халат  дёрнулся, и  почудилось  будто  огромный  сиреневый  букет, полыхавший  на животе, медленно  осыпается. Она  сказала, что  въехала  сюда  после  смерти  неведомых  ей  хозяев, и  было  это  год  назад. Он  извинился.
  На  улице  он  вытащил  ненужную  уже  схему, свернул  её  и  щелчком  отправил  в  урну – так  выбрасывают  окурок.
  Он  снова  отдался  причудливым  зигзагам  улиц, и  после  бесцельных  плутаний  вышел  на  небольшую  площадь; красный  автомобиль  мокро  блестел  под  платаном. Тут  гражданин  заметил, что  странное  сцепление  переулков  вывело  его  в  нижний  город, здесь  было  оживлённей, свет, стекавший  с  витрин  и  вывесок  ребристо  выслаивал  мокрый  камень. Возле  дверей  модного  ресторана  стоял  швейцар – весьма  внушительный; дверь, окованная  фигурной  бронзой, приотворилась, выпуская  улыбающуюся  пару. Далее был  музей  кораблестроения; деревянная  каравелла  в  окне, отполированная  чёрным  лаком, пузырилась  белыми  парусами. Он  задержался  возле  нумизматической  лавки; полустёртые  бляхи, грубо  имитировавшие  монеты, тускнели  на  покатой  витрине. Он  зашёл. Над  головой  звякнул  колокольчик. Приветливый  старичок, опрятно  упакованный  в  серый  костюм, бездвижно  горбатился  над  прилавком. Гражданин  на  вежливый  взор  нумизмата  отрицательно  помотал  головой, и  стал  рассматривать  разноразмерные  кружки  монет, аккуратно  разложенные  по  зелёному  бархату. Длилось  время, благодушное  к  талерам  и  дублонам – или  тяжёлые  капли  его, как  бы  разрезанные  незримым  ножом  и  превращались  в  монеты?
  Букинистический  магазинчик, устроенный  через  три  дома, привлёк  внимание  не  столько  пыльными  фолиантами, сколько  бюстом  Наполеона – огромным  и  совсем  неуместным.
Гражданин   зашёл  и  сюда. Высокие  стеллажи, нежная  пыль, приглушающая  мерцанье  золотых  надписей, и – пышность  альбомов  по  живописи; лютая  роскошь  фламандских  праздников, уравновешенная  радужным  солнцем  абстракций. После  этого  широкие  стёкла  художественного  салона  представлялись  вполне  естественным, хотя  здание, в  котором  он  размещался, походило  на  небольшой  бассейн: казалось, подобная  внешность  заключает  в  себе  изящное противоречие, своеобразную  рокировку  насущного  с  излишним, что  не  помешало  воспользоваться  услужливостью  костлявого  швейцара, принявшего  и  кепку  и  плащ  с  заученной  улыбкой. Гражданин, однако, заметил  убойную  пустоту  пепельных  глаз, и  от  этой  равнодушной  бездны  зябкий  холодок  проскользнул  по  спине.
  Выставка разочаровала  его – бледный  сон  академизма  нигде  не прерывался  пульсацией  таланта, и  даже  чудесные  виды  города  превращались  в  заунывные  шаблоны. Он  стал  разглядывать  посетителей. К  ним  относились: молоденький  щёголь  восточного  типа  с  иссиня-чёрными  гладкими  волосами, пожилая  чета  с  необъятной, слащавой  матроной, не  выпускавшей  острого  локотка  своего  седовласого  спутника, и  чистенький  благообразный  старичок, чем-то  напомнивший  предупредительного  нумизмата. Гражданин  потратил  несколько  минут, отыскивая  особенности, способные взорвать  льдистый  панцирь  скуки, незримо, но  ощутимо  утолщавшийся: розовая  шея  старичка, плотно  вжатая  в  воротник, трапеция  усов  щёголя, но  всё  равно – вон, вон  отсюда, в  город, который..
  Новые  всполохи  огней, торжественный  сад  рекламы  ассоциировались  с  грядущим  весельем, и, подтвержденьем  ассоциации  всюду  мелькала  пёстрая  молодёжь, фиолетовый  ирокез  панка  колыхнулся, точно  пышный  султан; взвыл  мотоцикл  и  неистовый  гонщик  вздёрнул  его  на  дыбы. В  расколе  крепостной  стены  струился  тугой, изгибающийся  поток  фар, хрипато  слышались  тормоза, тёк  светофорный  свет.
 Гражданин  шагал  бездумно. Позади  остался  музей  с  целым  строем  музыкальных  шкатулок; фарфоровая  лавка, где  крохотный  скрипач  терзал  изящную  скрипку  против  галантной  пары, кружевно  застывшей  в  вечном  менуэте ; кинотеатр, брызгавший  неоном  рекламы. Незаметно  открылись  подступы  к  верхнему  городу, и  вырос  пронзительный  соборный шпиль. Тень  метнулась  под  ноги, гражданин  вздрогнул,  едва  не наступив  на  мокрого  пегого  пса, и  устремился  вверх  по  лестнице.
  Ворота, ведущие  в  верхний  город  были  столь  массивны, будто  скрывали  не  знакомые  улицы  и  дома, а  одну  из  ипостасей  загробного  мира. Свет  фонаря  дрожал. Путём  компактных  перемещений  гражданин  очутился  на  площади, где  уже  бывал  днём, но  сейчас открылся  ему  новый  ракурс  городского  устройства, и  в  конце  переулка  густо  мутнел  собор, проигнорированный  однажды.
 Гражданин  повздыхал, точно  жалуясь  на  неизбежность, обогнул  памятник  в  форме  огромной  ладони; вывеска, напротив  него, обещала  уют.
  Приятные ароматы  кафе  ласково  наполняли  мозг. Было  уместно  внезапное  освобождение  из  потьмы  переулков, в  смесь  всевозможных  ощущений  подмешали  порцию  трезвой  обыденности. Музыка  струилась  тихо;   погребок  предлагал  различные  места – в  нишах, поближе  к  крохотной  эстраде, в  уютных  закутках-уголках.
  Гражданин  устроился, заказал  грог, закурил, оглядывая  публику.
Горячее  питьё  принесли  в  глиняной  кружке, и  первый, согревающее-нежный  глоток  вспыхнул  жирно-янтарным  ощущением  счастья.
 Он  пил  грог  и  ни  о  чём  не  думал.
  Да, да  не  думал  ни  о  чём, взгляд  его  скользил, тёк  бездумно, красновато-коричневые  стены  погребка, фотографии,  виды, пейзажы…да, вот  он – собор  со  своим  гигантским  шпилем, вот  он – на  одном  из  рисунков, и  от  него  не  уйти, не  уйти…
  Расплатись  и  не  прекословь!
  Ты  узнаешь  сквозную  готику  сводов, и  увидишь  целое  озеро  основательных, крепких, синеватых  скамей.
  И  вот  он  ступил  на  широкие  серые  плиты  пола, двинулся  к  скамьям; плиты  под  его  ногами  были  украшены  полустёршимися  рисунками, он  наступил  на  сапог, перешагнул  через  завитушку  кренделя, через  длинную  латинскую  надпись…
  Остановился  у  колонны…
  Жёсткое  прикосновение  чьей-то  ладони  заставило  вздрогнуть. Он  обернулся. Перед  ним  стоял  молодой  пастор  с  тщательно  выбритым  лицом.
 Опережая  удивление, пастор  заговорил, причём  улыбка  его  была  легка, как  тень. – Вы  желаете  осмотреть  храм? – произнёс  он, и  тут  же, не  оставляя  места  возможному  ответу, напористо  поигрывая  мелодичным  баритоном. – Мне  кажется  вы – неверующий, а  значит  интересуетесь  архитектурой, живописью  и  прочей  стариной? Собор наш  и  в  самом  деле  славен, и, если  угодно, я  проведу  небольшую  экскурсию.
 В предложении  крылось  нечто  неестественное, ставящее  в  тупик, и  хотелось  отказаться, уйти, - уйти, как  можно  скорее, но  он  не  ушёл – гражданин  в  полосатом  плаще, а  принял  предложение, чтобы  узнать – мучительно  хотелось – что  же  будет  дальше; да  он  принял  предложение  внезапного  чичероне  и  теперь  следовал  за  ним, чтобы  выслушать  повествование  об  органе, органе, - овеянном  древней  славой  и  одетом  тенью  высокой  музыки, и  сколь  бы  ни  хотелось  гражданину  прервать  банальным  вопросом  плавную  речь, он не прервал  её, но  слушал, слушал.
Немой  орган  потрясал  не  меньше  звучащего. Пастор замер  на  миг, как  будто  уходя  в  созерцание  грандиозного  творенья, потом  снова  заговорил, и  здесь  оказалось, что  мастеров, сотворивших  чудо  было  пятеро, причём  каждый  обладал  столь  необычной  судьбой, что  требовалась  особая  интерпретация. В  пяти  биографиях  отразились  все  нюансы  жизненных  вариантов – от  горького  пьянства, позже  отторгнутого  трудами  хронографов  до  истового  монашества.
 Затем  пастор  перешёл  к  всевозможным  параметрам, и  в  должной  последовательности  развернул  пёструю  панораму  значительных  фактов  и  мелких  подробностей. Повествование  делалось  монотонным, и, расслабившись  на  мгновенье, гражданин  уже  не  мог  включиться  в  рассказ, становившийся  всё  более  витиеватым.
  Сколько  можно! Сколько  можно!
Он  хотел  узнать  о  плитах  под  ногами, и  пастор, показалось, был  удивлён  вопросом, не  относившимся  к  органу. – Далее  я  собирался  говорить  о  знаменитой  кафедре  нашей. – Давайте  не  о  ней, а  о  том, что  мне  интересно. – С  видимым  неудовольствием  пастор  переключился  на  захоронения; скомбинировав  безымянную  жадность  с  отупелым  всевластием, он  поведал  о  далёком  постановлении  магистрата, согласно  которому  видных  граждан, принадлежавших  к  этой  вере, хоронили  здесь, под  массивными  плитами, обозначая  предмет, прославивший  покойного. Священник  указал  вниз: Здесь, - молвил  он, - как  нетрудно  догадаться, лежит  сапожник. Об  обуви, которую  он  делал, до  сих пор  ходят  легенды. Рядом  брат  его – знаменитый  кондитер. Маркграф  обожал  его  выпечку, и  отказывался  завтракать, если  не  было  булочек, испечённых  им.
 Гражданину  почудился  парад  бюргеров – чванливых  и  толстопузых, напиравших  друг  на  друга  и  на  него  самого. Дотошность  перечислений  начинала  утомлять. – А  кто  здесь? – спросил  гражданин, указывая  на  плиту  с  обилием  надписей  и  отсутствием  рисунка. – Мартин  Лютер. – Откликнулся  пастор, и  тотчас  пояснил  с  улыбкой – О  нет, конечно, не  тот. Всего  лишь  художник, впрочем, довольно  искусный, придворный  художник  маркграфа. – А  где  похоронен  столь  знаменитый  маркграф? – спросил  гражданин, утомлённый  постоянным  рефреном. Пастор  пристально  посмотрел  на  него – так  смотрит  учитель  на  школьника, забывшего  таблицу  умножения. – Его  надгробие  рядом  с  надгробием  гофмаршала, умершим  столетием  раньше – находится  в  северной  части  храма. Следуйте  за  мной. – И  гражданин  последовал, слушая  цветистую, пышную  речь  о  художественной  ценности  надгробий, и  о  деятельности  самого  маркграфа – не  менее  ценной  в  историческом  аспекте. Он  следовал  за  пастором, но  уже  почти  не  слушал  его – настолько  его  заинтересовала  небольшая, приоткрытая  дверь, за  которой, в  полутьме  мерцало  нечто – нечто, уносившееся  вверх, бесконечно  вверх. Гражданин  толкнул  дверь, она  заскрипела. Он  полюбопытствовал, что  находится  за  ней. – Там? О, ничего  интересного, так, старая  лестница…Постойте, куда  вы? – вскричал  пастор, ибо  гражданин  открыл  дверь, отодвинул  незапертую  решётку  и  бросился  вверх  так  поспешно, что  уронил  кепку.
Пастор  последовал  за  непонятным  туристом, предварительно  подняв  кепку, стремясь  остановить  его, но  тот  ничего  не  слушал.
 Тот  даже  не  оборачивался. Ступени  несли  выше  и  выше. Узость  пространство  и  темнота  не  служили  помехой. Что-то  шуршало, мерцали  сгустки  паутины, и  пыль, вездесущая  пыль  забивала  нос, но  ничто  не  могло  остановить ---
  Дыхание  пастора  тянулось  за  ним, оно  разрасталось, билось мучительно, пастор  уже  не  мог говорить, но  только  спешил, спешил – не  отстать  бы; лестница  оборвалась, превратилась  в  узкую  галерею, или  во  что-то  ещё, что  было  трудно    осознать, как  реальность; потом – ещё  одна  дверь, и  снова  подъём  по  крутой, извитой  тугим  винтом  лестнице. Грязный  потолок  тянулся  прямо  над  волосами, тощие  окна, глядевшие  темнотой, подпирали  его, точно  колонны. С  каждый  метром  делалось  уже, темнее, теснее. Пастор, напрягая  последние  силы  закричал – по…сто…йте…по…го…ди…те – рвалось  вдогонку  гражданину, - Мы  прибли…жаемся  к  шпилю…это…не  безо…пасно…
 Окончательно  сузившийся  винт  обратился  в  прямой  короткий  пролёт. Упрямство  гражданина  было  незыблемо. Он  мчался  к  нелепому, выдуманному, означенному  финалу, к  финалу, который  невозможен, нелеп, абсурден, которого  просто  не  могло  быть.
 Вслед  неслось: Нет, нет, нет…