Юкка. Гл. 2. Кулинария. 5, 6

Начало см.http://www.proza.ru/2010/01/12/788
          http://www.proza.ru/2010/01/12/1661
          http://www.proza.ru/2010/01/15/114
          http://www.proza.ru/2010/01/16/328

5
Тамара сидела на своём диване, вцепившись в мобильник, и встретила её воплем:
- Никитина, ты мне нужна! Мне смс-ка пришла от Гирга. Я уж думала, не напишет, долго молчал – мы с ним в последний раз поссорились…
- Из-за чего? – с насильным интересом спросила Лариса.
- Да я всё ему толкую, что ему нужно искать девушку в реале… Что, у вас девушек нет достойных? Нет, говорит. И так настойчиво телефон выспрашивал, грозил приехать… Потом написал, что есть у него девушка. Ну, думаю, слава Богу. Может, как-нибудь рассосётся…
Уж конечно, обрадовалась ты, – не поверила про себя Лариса.
- А тут пишет – ты одна-единственная, лучше всех, мне никто не нужен, кроме тебя… Вот, смотри.
Она сунула Ларисе мобильник с длинным текстом на дисплее. Лариса наскоро прочитала: текст был высокопарно-возвышенный, витиеватый – уж не передрал ли откуда-нибудь? У нынешних молодых людей, кажется, навык подобных объяснений давно утрачен. А что? Классическая традиция. Пушкинский Германн письма к Лизе так и составлял – перекатывал из чувствительных романов.
- Я так понимаю… обобщая информацию… что он желает тебе спокойной ночи. И что делать? От меня что требуется?
- Надо что-нибудь ответить скорее! А мне ничего в голову не идёт. Ты у нас уйму стихов раньше знала. Давай вспоминай что-нибудь по-быстрому.
Лариса растерянно засмеялась:
- Да как-то мне тоже ничего так экстренно не вспоминается… «Тёмная ночь… только пули свистят по степи…» Ой, нет, это ж не пойдёт! Какие пули… «Спи, моя радость, усни, в доме погасли огни…» Рыбки… там… уснули в пруду… Нет, я так не могу… неизвестно кому…
- Ладно, всё! Никитина, заткнись! Я знаю, что надо…
Тамара скорчилась над мобильником и стала лихорадочно тыкать в кнопки. Лариса успела навестить сортир, а, вернувшись, узрела, что Тамара отвалилась, наконец, от мобильника, как насосавшийся крови клоп.
- Уф! Накатала. Вот, смотри. Пойдём на балконе покурим.
Они вышли на балкон и уселись в плетёные кресла. Лариса читала Тамарин ответ и плохо понимала его: ей было как-то неловко читать чужие послания, пусть это всего лишь и игра, как говорит Тамара. Что-то столь же невыносимо высокопарное и абстрактное, как и само послание неведомого Гирга. Ник-то какой, будто из Вальтера Скотта. Благородные рыцари, прекрасные дамы, средневековые замки, трубадуры, чёрные маги-алхимики, феи…
- Ты понимаешь, – блестела глазами Тамара, – это у меня легенда такая… Ну, я ему всё время пишу, что я прихожу к нему – во сне… Сон влечёт за собой нашу встречу.
- Красивая идея… но горькая… «кто навеет человечеству сон золотой…» Ой, не знаю я… Задуришь ты совсем парню голову. Если, конечно, он тот, за кого себя выдаёт. Сон – он и есть только сон.
- А без сна, Лариска, нельзя. Всё время бодрствовать – с ума спрыгнёшь. Ты говоришь – маска. У каждого несколько масок. Какое лицо – настоящее? Вот я сижу тут – старая тётка без зубов… И что, это и есть я? Настоящая? А это маска. Я внутри настоящая, без маски этого истрёпанного тела.
- Как у Шварца сказано: «Что мне маска, которую надело на нас время…»
- Да-да. Какая разница, что у него, у мальчика этого, будет в жизни потом или есть сейчас? Что бы ни было, а то, что мы с ним друг другу пишем, останется – как идеал, возвышенный и чистый… Пусть по нему сверяет действительность, а не наоборот. Камертон… И мне – отрада. Возвращение в юность… Она же так быстро пролетела, как поезд курьерский, оглянуться не успели, не изжили её, не истратили… И что в ней было? Вот такого – чистого, незамутнённого обыденностью, трепетного – и не было… Ни дня, ни часа. В реале – нет. Только книги… стихи… как Черубина де Габриак…
Тамара говорила всё тише и медленнее. Сидела в кресле сникнув, печальная, несчастно-беззащитная. У Ларисы болезненно сжалось сердце.
- Томусик, Черубина ты моя дорогая… Пойдём-ка укладываться. Брось печалиться, всё путём, Гирг твой вернулся… Отвлекись от таких переживаний, дюдик почитай. А я, знаешь, что надумала… надо бы всю информацию как-то систематизировать, а? – Они вернулись в комнату.
- Эт ты о чём?
- Да о работе… Может, свести всё в схему, как думаешь? А то у меня какой-то сумбур в голове вертится.
- Схему? Да неплохо бы. Может, даже таблицу?
- Точно! – обрадовалась Лариса. – Знаешь, я, пожалуй, прямо сейчас, по горячим следам, набросаю… Куда бы только пристроиться… О! На пол лягу. Сама на ковёр, бумагу на дерево. Жаль, линейки с собой нет. Ну ничего, я так, у меня рука твёрдая.
Из ванной Тамара вышла преображённая: золотой ореол распушённых феном волос, кокетливая пижамка с завязочками ниже колен.
- Архипова, а ты ничего ещё, как пёрышки-то почистишь… Красотка прямо! Хоть щас к випам, только ржать не надо, зубы показывать…
- Ладно-ладно, – пробурчала Тамара, рухнув на диван и шаря под подушкой в поисках своего дюдика, – это ты у нас тут успехом пользуешься… По-моему, повар на тебя глаз положил. О чём вы с ним успели наедине покалякать? С лобзаньями не лез?
- Представь себе, вели умственные беседы! Я ему байки про археоложку травила, а он мне объяснял роль Старого Городища в раннефеодальную эпоху отечества.
- Да ну? Кто бы мог представить… Я думала, он только про спорт, армейскую дедовщину и разделку мясной туши… В кулинарии-то он так себе, без широты. Не Лазерсон и не Похлёбкин. Кондитерией совсем не занимается, но это ладно: у них специализация – повар отдельно, кондитер отдельно. О национальных кухнях не имеет понятия, для него каждое блюдо само по себе. Я ему про свою любимую польскую кухню: бигос, тартар, фляки, суп из бычьих хвостов, жур с вандлиной – а он глядит, как коза в афишу. Помалкивает. Оно и понятно: учиться он так нигде и не учился, как я поняла. Самоучка-практик…
- Потому и помалкивал, когда я соловьём разливалась про Кравченко, – усмехнулась Лариса, – у него другой вариант. Сунулся туда, где деньгами посильней пахнет… Но что показательно: провозглашать этого не стал. Стало быть, понимает, что есть другой подход к делу, более достойный…
- А знаешь, Зинаида к нам не очень хорошо относится, – вдруг задумчиво проговорила Тамара.
Лариса удивлённо подняла голову от своей таблицы:
- Почему? С чего ты взяла?
- Не знаю… может, мне кажется. Но что-то её в нас неприятно задевает. Этот её покровительственный тон – «девоньки», «красавицы»… Снисходительно так. Словно бы даже с издёвочкой. Непростая она штучка, только изображает такую свойскую.
Лариса задумалась, припоминая Зинаидины взгляды, жесты и словечки.
- Может, оно и так… Уж так она часто расписывает свои трудовые подвиги, неоценённые должным образом – в денежном эквиваленте… Наверное, на её крестьянский взгляд, мы с тобой две тунеядки – возятся целыми днями с какими-то бумажками, задов от стула не отрывают, а туда же – устали, дескать. И живут в лучших номерах – не по чину честь. Приехали тут, здешним мужикам глазки строить… А баба она хваткая, до невозможности! Это при тебе она рассказывала, как ездила к сыну, когда того в армию забрали?
- Нет, а что такое?
- Явилась к нему в часть, где-то за тридевять земель, всё разнюхала-разведала, тут же свела знакомство с местной женщиной и заплатила ей, чтобы сын приходил к ней питаться домашней пищей и вещички на стирку сдавал. Вмиг всё устроила. Может, и командиров подкупила. Такие, как Зинаида, нигде не пропадут, не то, что мы с тобой, тюхи. Я как подумаю, что моего ребятёнка могут в рекруты забрить, просто в панику впадаю. Мне бы в голову не пришло действовать таким образом.
- Ну да. Ты наверняка бы сунулась к этим, в фуражках, с жалостливыми разговорами: вы знаете, мой мальчик такой хрупкий, домашний, ранимый, последите за ним, пожалуйста, не дайте в обиду… Только хуже бы сделала. Вон повар говорит, его били за одно то, что из города и с десятью классами образования.
- Ой, не говори мне этого, мне худо делается… Уж если такого здоровяка, спортсмена, волтузили…
- Между прочим, сам он находит, что это в порядке вещей. Суровая такая, понимаешь, мужская школа. Он сам в «дедах» гонял молодняк.
- Если б ради дела гоняли! – вскинулась Лариса. – А ведь тут одно стремление раздавить, унизить, растоптать элементарное человеческое достоинство. Как в концлагере.
- Повар, между прочим, даже умудрился брякнуть что-то вроде того, что Гитлер не так уж плох, как о нём говорят…
- Что?! Что за мусор у мужика в голове? Ведь при советской власти рос, как и мы!
- Лариска, да ты что, всё прежнее обсмеяли и измазали кое-чем, а нынче знаешь, как молодым на мозги капают, какую дичь несут все, кому не лень? Культ силы! – и благополучно смыкаются коммунизм с нацизмом. А если знаний и способности критически размышлять – маловато, дело плохо. Господи, какое счастье, что у меня девица уродилась…
- А я бы и девчонок в армию призывала, как в Израиле, за что одним мальчишкам страдать? Да и армия, глядишь, была бы другой. А лучше бы вообще без армий и без войн.
- Хо-хо! Увы-увы, никогда этого не будет, пока есть на свете самцы, мужские особи…Что это там внизу? По-моему, кто-то что-то продолжает праздновать.
Они прислушались. Доносилось смутное бормотание телевизора и чьи-то голоса.
- Тамара, не волнуйся: это вряд ли випы.
- Никитина, ты меня  заклевала с этими випами. Укушу!
- Зубов не хватит… Ладно, не отвлекай, я уже устала на пузе валяться, надо закончить скорей. Ты давай дюдик читай.
- А я уже не в силах, глаза закрываются. Я свой свет гашу… Бай-бай.
Тамара уснула мгновенно, из-под её одеяла стал раздаваться неуверенно-дрожащий, но равномерный храп. Стареем, подумала Лариса. Володя говорит, она тоже храпит. Позорище! А тут «глаз кладут». Не один, так другой. Что это дальше будет? Ларисино сердце сладко сжалось забытым давно ощущением. Клади на меня глаз, Геракл, клади… И только глаз, голубчик, больше ничего не нужно. Будь что будет.
Надо бы сходить вниз за забытым в кармане куртки мобильником: поставить будильник на утро. Телевизор на первом этаже бормотал по-прежнему, голоса так и не смолкли. Она подошла к двери, вслушалась. Явно стараются говорить потише, не разобрать, кто, но пару раз явственно выскочили «народные слова». Да уж, пожалуй, не випы. Когда ж они уймутся?
Она уже дописала последние строчки, когда в отдалении хлопнула входная дверь, и всё стихло. Лариса подошла к порогу, взялась за дверную ручку, и вдруг услышала жалобный скрип ступеней. Кто-то поднимался тяжёлыми, медленными шагами. Это он, больше некому – его комната через площадку. Идёт к себе? С чем ты идёшь, Геракл? С мыслью об отдыхе после долгого дня? Пройдёшь мимо, захлопнется за тобой дверь, словно могильная плита, и упадёшь в сон, как Тамара. И сон унесёт всё, что сегодня было – твои зовущие взгляды, твои анекдоты, твой азарт, твою тоску, твою сильную грудь, на которую так и тянет упасть головой… Как и не было. Она с трудом сдерживала дыхание, сердце колотилось, подкатывая к горлу. Скрип приближался – идёт по последнему маршу. Глупо: притаилась тут, как мышь. Киношный триллер какой-то… Пальцы по-прежнему лежали на дверной ручке. А вот взять, распахнуть дверь – да, стою тут, и озноб меня бьёт: жду тебя… Тебя! Тебя, Геракл… Нет, инстинкт сидит глубоко, неискоренимо: не делать первого шага, не нападать, не брать – только ждать, звать, манить, отдавать… Медленно и бесшумно она разжала пальцы, выпустив дверную ручку, как сапёр неразорвавшуюся мину, и отстранилась от двери. Шаги стихли. Пришёл… Стоит. Тишина так и звенит в ушах. Что за мука… долго её не выдержать… Решай же скорей, Геракл… Сейчас щёлкнет замком его дверь, он уйдёт, исчезнет, и не будет знать – и никто не будет знать, даже Тамара, сладко сопящая там, в углу – никто никогда не узнает, как она тут стояла, трепеща и задыхаясь. Спеклась. Готово блюдо. Можно подавать. Тебе всего-то и надо потянуть за ручку, убрать эту последнюю преграду, и даже говорить больше ничего не придётся. Но ты не знаешь…
Маленький аккуратный стук в гулкое дерево двери обрушился, словно удар. Да, он не знает. Только надеется. И хорошо… Что за стремительность, Никитина? Все рекорды побила. Рано, рано. Будемте пока соблюдать политес, господа.
Она сделала несколько шагов назад, подхватила с пола таблицу, потом обратно к двери – из глубины комнаты иду, понял? Распахнула светлую сосновую створку: стоит… Обширный, необъятный, крепкий, с детскими глазами на большом лице. Ну, что скажете, сударь?
- Вы ещё не спите?
- Тсс, – она приложила палец к губам, – Тамара Николаевна уже заснула. А я вот тут немного с бумагами повозилась…
Она показала ему расчерченный в таблицу лист. Разыграем полную наивность-невинность. А что такое? А я – ничего. Ни сном, ни духом. Я вот трудоголик такой. До ночи работаю, а вы что думали?
- А я вот внизу сижу… не составите мне компанию?
Лариса изобразила недолгую задумчивость («Какое неожиданное предложение, сударь!») и кивнула:
- А пойдёмте, составлю! Мне ещё надо мобильник внизу забрать.
В малой столовой опять стояли на столе закуски и бутылки. С кем это он тут «добавлял»? Опять этот мерзкий кампари. А он всё водку хлещет. Сколько ж он успел принять зелья? На ногах вроде бы крепко стоит… Ну-с, поговорим. Разговор тет-а-тет – её излюбленный жанр. Вернёмся к тому, с чего начинали вечер. Впрочем, начинался он с полной неизвестности, а теперь она знает немало… Нет-нет, анекдоты и байки  оставим для компании, это жанр совсем другой. Всё равно, что играть в симфоническом оркестре, выдаваясь иногда вперёд для  эффектного соло, но ни на секунду не забывая об общей мелодии. Или играть в команде, – например, регби. А у нас тут парное выступление. Теннис, к примеру. Фигурное катание. Разговор по душам. Заветное своё поведайте. Поговорим о вашем «потерянном рае»… Что он вам? Что вам в нём? Отчего было счастье? Неужели возврата нет? Какая-нибудь замена, какой-нибудь компромисс… Она вздрогнула, вдруг услышав от него, что товарищи по команде звали его «Гера».
- Почему Гера?
- По фамилии. У меня фамилия – Герасимов.
Вот как! Так ты действительно Геракл… Так тому и быть. Ей, всегда зажатой с малознакомыми людьми, было почему-то легко с ним говорить. Подсознательно сидела в голове разница в пять лет: я старшая, дай мне руку, мальчик, я поведу тебя, покажу, расскажу и объясню, и ты всё поймёшь, ведь ты такой большой уже мальчик, только верь мне…
- У вас хорошие глаза. – Он смотрел на неё, не отрываясь.
Лариса смутилась. Дались им её глаза… Ты только слушай меня, Геракл, не предавай сам себя, не продавайся. Ведь главное – уметь хорошо делать своё дело, и если это так, если ты умеешь что-то – это непременно даст тебе радость демиурга, даст силу жить, и ты будешь знать свою настоящую цену, не в деньгах выраженную, ты будешь –  Мастер, и этого у тебя никто не отнимет. Важно только понять, что тебе действительно нужно, и никому не завидовать, не ныть, и не мучиться оттого, что у тебя чего-то нет…
- Тут одна… только что… такая была… – язык его уже порядком не слушался.
- Кто? – не поняла Лариса.
- Зинаида. Павловна.
Ах, вот с кем он успел так основательно «добрать»… Зачем это она вернулась сюда, да так надолго? А как же «устала, силушек нет»? Пошпионить, последить? Что это между ними? Плохо говорить о ней не станем, она трудовая пчёлка. Но она слепая…
- Зинаида Павловна – человек практический, приземлённый, суетный. У неё все деньги пересчитаны в своих и чужих карманах… И всегда ей будет мало. Всё ей будет казаться, что вот если бы их побольше, денег этих, – вот и будет счастье. А это всего лишь большая иллюзия, обман один. Счастье внутри самого человека, и от денег не зависит. В самых скромных обстоятельствах можно быть счастливым, для счастья нужны простые вещи – дело, которое ты умеешь делать, и близкие люди… Мне совсем не важно, сколько у меня денег…
- А какая у вас зарплата?
Ну вот, знамение времени. Пошли московско-американские вопросы. Уж не безнадёжен ли ты, Геракл? Зачем тебе непременно нужно знать цифру? Ты думаешь, это ценник на товаре по имени «человек»? Тебе так проще понять человека, чтобы решить, стоит ли считаться с ним?
- Да, пожалуй, у Зинаиды Павловны зарплата побольше моей получится… В этой стране всё по-прежнему, как при советской власти: чем больше учишься, тем меньше твоя зарплата.
- А где вы учились?
- В университете.
 - В универ-сите-те?.. А я вот тут… вообще… – Его развозило всё больше и больше. Он вдруг пьяно наклонился к ней:
- Хотите, я вас сейчас… на пятьдесят тысяч… накормлю?
- Чем? – устало спросила Лариса.
- Чёрной икрой.
Ну, просто подгулявший купчик… Нет, другой персонаж – проворовавшийся кассир банка из островской «Бесприданницы». Икра-то казённая. Он вообще-то её слышал? Или это и есть его ответ? Она напрасно сотрясала воздух.
- Нет, не хочу. Зачем она мне? Я её не люблю – селёдка вкуснее.
 Меня «не соблазнить ни платьями, ни снедью». Он залпом опрокинул ещё рюмку водки.
- Послушайте, Алексей, а вам не хватит ли?
- Да вы знаете, что мы с братом… в праздники… выпиваем ящик водки?
- Понятия не имею, сколько в ящике водки.
- Двенадцать бутылок. – Он поглядел на неё с вызовом и торжеством.
Да какой же ты Геракл? Ты просто маленький, глупый, хвастливый мальчишка. Она засмеялась:
- «А Кокошенька сегодня нашалил – выпил целую бутылочку чернил…»
Он посмотрел на неё озадаченно.
- Что, я кажусь вам странной?
Он помолчал немного и вдруг решительно брякнул:
- Да. Потому что вы раз в неделю моетесь.
- Что?! – она с изумлением уставилась в его совсем хмельные глаза. После секундной этой растерянности у неё вылетело короткое «ха!»: она поняла, в чём дело.
В первый её приезд, без Тамары, в один из дней душ в её комнате был временно лишён воды – что она обнаружила, придя к себе вечером. Монтаж канализации, прокладка труб, замена чего-то там на что-то другое… Она и вникать не стала. Зинаида Павловна назойливо предлагала ей идти принимать душ в другой коттедж, или куда-то там ещё… Лариса, уставшая за день и измотанная противостоянием Гагарину, одинокая и неприкаянная среди чужих, подумала об этом с ужасом: тащиться неизвестно куда, неизвестно к кому, с «банным комплектом» в руках, с кем-то разговаривать, вникать в сложный ритуал с ключами, про которые настырная Зинаида Павловна уже начала ей толковать… А, перебьюсь денёк, подумала Лариса. «Зинаида Павловна, не беспокойтесь, мне вполне достаточно будет умывальника, там вполне можно всё, что необходимо, помыть, и сверху, и снизу… Обойдусь…»
Зинаида Павловна воззрилась на неё с осуждающим непониманием:
- Ну как хотите… Как же… Я так не могу: я каждый вечер, после работы…
У-у, как мы набрались «цивилизации» за эти годы… Она думает, что ежедневные омовения в душевой кабинке повлекут за собой её пребывание на вершине жизни? Что чистота тела важнее чистоты души и помыслов? А слишком частое мытьё, утверждают психологи, говорит о нечистой совести и неудовлетворённости жизнью. Отчего же не четыре раза в день, как принято в жаркой Австралии?
- А знаете, Зинаида Павловна, – с досадой, начиная сердиться, возразила Лариса, – между прочим, наша национальная гигиеническая норма –  мытьё раз в неделю. По субботам, баньку истопить, попариться всласть, чайку «стаканов шесть или хоть пять» – помните, как Фрося Бурлакова… Так в субботу я уж дома буду.
Зинаида Павловна не помнила Фросю Бурлакову и насмешливый тон Ларисы принимала, кажется, всерьёз, а вот теперь донесла Алексею своё презрительное осуждение. А Тамара-то, кажется, права – они Зинаиду бесят. Ну и что теперь ему на это сказать? Ну и Зинаида! Вот дрянь, вот сплетница!  Она задохнулась от бессильной ярости и унижения. Вот, значит, о чём она толковала тут с ним. Перемывала им косточки.  Мы наверху – о них, они внизу – о нас. Для этого пришла? Почему вообще их разговор коснулся такого предмета?! Превентивный удар? Неужели между ними что-то есть? Хм, почему бы и нет. Она тётка крепкая, ладненькая, одинокая, вдали от дома. Годочков-то ей, правда, побольше Ларисиного, около пятидесяти, но что тут невероятного? Вполне, вполне пригодна для телесных утех. И не такое бывает.
Помолчав, Лариса проникновенно сказала:
- Алексей, как вы могли обо мне так подумать? Как можно? Раз в неделю!
Она убеждающе приложила руки к груди:
- Разве можно мыться так часто? Ведь вы смываете защитный слой на коже, губите природный барьер инфекциям, а он не заменим никакими бальзамами и маслами! В итоге – аллергии, ослабление иммунитета, заболевания. Это с пошлого Запада к нам пришла настоящая мания, по-настоящему болезненная мания! – так называемой чистоты. Они скребут себя без конца, меры не зная. Чистят даже там, где это вовсе не нужно и вредно. Язык скоблят. Свои босые ноги всем в нос пихают – смотрите, чистые! Пятки – как у младенца! А розовые нежные пяточки и должны быть только у младенца, когда он ещё на ножки не встал. Взрослый человек, если он на ногах передвигается, как положено здоровому человеку, такие пяточки и не должен иметь! Ведь он таскает по поверхности нашей планетки, с её силой тяжести, равной g, свои пятьдесят-сто килограммов «живого веса», обрушивает их на эти свои несчастные ножонки!  Эти глупцы стремятся буквально к стерильности! А стерильность бывает только после обработки в автоклаве, под давлением, – у вас жена медсестра, у неё спросите. Чистота – это визуально приемлемый уровень грязи, только и всего. Всё вокруг нас кишмя кишит микробами и бактериями, и если мы станем их лихорадочно уничтожать, наш организм разучится противостоять любой, самой ничтожной инфекции. Человечество будет болеть и вымрет. Болезни возникают не от грязи, а от её отсутствия. Я полагаю, допустимо принимать душ раз в месяц… нет, это тоже часто… Ну, там, на Новый год можно. По большим личным праздникам – день рождения, свадьба… Сторонники этатизма могут, я думаю, совершать ритуальное омовение в День независимости. Исключительно из почтения к государственной власти, жертвуя своим здоровьем… Вы знаете, что в наши «просвещённые» – якобы! – дни алтайские скотоводы, живя в своих юртах, спокойно игнорируют это всеобщее безумие стремления к стерильности, и не моются никогда – вы слышите, никогда! – в жизни! И не вымирают, а живут и размножаются… Кстати, о размножении. Нет ничего более сильно стимулирующего взаимную тягу самца и самки, чем естественный запах здорового тела, готового к соитию. Вы знаете, что писал влюблённый Наполеон своей Жозефине, спеша к ней из военных походов и томясь вожделением? Любимая, немедленно по получении этого послания перестань мыться – я лечу к тебе, буду через неделю после гонца! Не-де-лю!
Она перевела дух. Ух, как разозлила её эта дура Зинаида, но, кажется, удалось выпустить пар.
Ответом ей была загадочная фраза:
- А у меня… три дня носки не стираны…
С грохотом отодвигая свой стул и поднимаясь из-за стола, она спросила с нервным смешком:
- Хотите, чтобы я вас похвалила, или намекаете, чтобы я их постирала? Со стиркой – это к Зинаиде Павловне. Вам бы отдохнуть, а я пошла на перекур.
Он тоже поднялся:
- Можно, я с вами?
- Пожалуйста, – пожала она плечами, и они вышли на крыльцо.

6
Сенсорные светильники услужливо зажглись, уютно осветив дощатое крыльцо, выкроив для них двоих этот островок света из густой настоянной тьмы.
Курили молча, стоя в метре друг от друга и глядя в ночь. Её всё ещё терзало унижение, сотворенное беспардонным языком подлой Зинаиды и досада на себя: ну что, поговорила с заблудшим о смысле бытия? Объяснила, как надо жить, и в чём настоящие ценности? Наставила на путь истинный, самозванная наставница-доброхотка? Спасла тоскующую душу? Плевать он хотел на твои проповеди. Сидел, глупый мальчишка, и обиженно думал сквозь винные пары: учит тут меня, а сама не моется, и икры себе чёрной купить не может… Она рассмеялась про себя, помотав головой. Комедия.
Свет внезапно и беззвучно погас. Крыльцо «Титаником» нырнуло вглубь темноты вместе со своими двумя пассажирами. Они остались одни на дне морском… Чёрт её знает, эту технику. Она что, имеет в виду, что хватит-де уже на крыльце топтаться?
- Стоим тут, как идиоты… – проговорил он.
- Почему?
Он не ответил. Дышал тяжело, губы его прыгали, всё большое тело била крупная сильная дрожь. Ну, и не будь идиотом… спать иди. Говорить с тобой уже бессмысленно.
- А муж у вас… ревнивый?
«Ревнивый муж»! Сборник пошлых анекдотов «про это». По шершавым страничкам из дешёвой газетной бумаги суетливыми толпами бегают какие-то твари в человеческом обличье, с единственной мыслью – тайно, украдкой совокупиться с кем-нибудь, воровато озираясь по сторонам и радуясь, что не поймали, не застукали… Их ревность – одна животная жажда отбить своё: не тяни лапы, моя территория, я её пометил!
Это не про них с Володей, увольте, сударь!
Что ж ему ответить? Ревнив ли Володя? За столько лет она просто ни разу не подавала ему повода для ревности. При чём здесь её муж? Она не собирается делать ничего такого, отчего её муж мог бы считать себя преданным.
Лариса с досадой пожала плечами:
- Нет. Он мне доверяет.
Она бы ещё потолковала с ним на эту тему, но на сегодня, пожалуй, уже хватит поучений. Он придвинулся ближе. Невтерпёж, Геракл? Не помогли Зинаиде её инсинуации… Она слышала совсем рядом его тяжёлое дыхание. Бедный, бедный Геракл, прости.
Нет, пора улизнуть. Она погасила сигарету, повернулась уходить, но вдруг почувствовала, как он взял её за отвороты куртки, притянул к себе, и она утонула, пропала в горячей влаге его рта, в томящем плену сильных и нежных губ. Плоть к плоти. Слияние двух миров… Эта ласка… отверзлось что-то, и душа исходит, освобождённая, торопясь навстречу другой душе… Это доверие, Геракл ты мой… Это хорошо. Что в этом дурного? Ничего… Ты этого ждала там, за дверью? Да, этого… Как сладок и чист твой рот… отчего это? Словно и не пил ты весь вечер… так бывает, только если целуют любимые и желанные, а не чужие… как давно она не знала такого поцелуя, и не чаяла вкусить его вновь… Тёмная, чёрная ночь укутала в лёгкий кокон от всего мира, и нет ничего вокруг…
Он отпустил её, прошептал:
- Пойдём.
Яркий свет в доме ударил, ослепил, швырнул наземь, содрал нежную ночную мглу, и всё разлетелось, истаяло, пропало.
Он потянул её к лестнице:
- Пойдём наверх.
Это не наверх, Геракл, это будет – вниз. Прости, милый, но тело молчит. Она помотала головой:
- Да вы что. Вы меня не так поняли… Извините, я не могу.
Он опять поймал ртом её губы, обнял, взяв в плотное кольцо своего мощного тела, но нездешняя, тонкая, звенящая мелодия единения была порушена, распалась, как порванные бусы; таинственно блестевшие жемчуга обернулись фальшивыми стекляшками, бестолково скачущими врассыпную. Лариса уворачивалась, упиралась, ей стало вдруг ужасно смешно: «эстрадный номер – нанайская борьба, ей-богу». Она смеялась, вздыхала, вся исцарапанная его щетиной, и уговаривала:
- Лёша, перестаньте, вы что? Я старая, толстая, неделю, заметьте! – не мытая тётка… Вы не по адресу…
Но он не унимался со своим упорным призывом «пойдём наверх…», и вдруг, нагнувшись, обхватил её за ноги, поднял и понёс к лестнице, но не удержал, и они мягко свалились у нижней ступеньки. Лариса тихо хохотала, выкарабкиваясь из-под него:
- Лёша, и не пытайтесь, я тяжёленькая! Переломаемся оба… загремим под фанфары!.. вы лучше спать идите…
Он поймал её снова, втолкнул в полутёмную гостиную и, повалив в мягкое кресло, обрушился сверху, придавив всей своей тяжестью. Лариса забарахталась отчаянно, но поняла, что такую массу ей не одолеть, и только отрывала его ладони от «опасных зон». Странно, но ни секунды она не боялась, что не сможет его одолеть; её не оставляла уверенность, что он не причинит ей никакого зла. Вся эта нелепая, комическая возня напоминала ей далёкие-далёкие времена – шуточные потасовки с младшим братом, и её даже охватил настоящий азарт детской игры.
Внезапно он обмяк, затих, обняв её руками, лёжа головой на её груди, и тихо засопел. Спит! Сомлел-таки Кокошенька от своих «чернил». Она с любопытством смотрела на его обиженно оттопыренные губы, разглядывала трогательно-беззащитное крупное лицо… Вот – получила своего Геракла, упал прямо в руки, бери его, делай с ним что хочешь, он сейчас твой, весь в твоей власти… Кто запретит всё это: разглядеть его, прикоснуться, погладить ласково его детскую макушку, ощущая ладонью мелкие уколы коротко стриженого ёршика волос; пальцем провести по кромке мясистого ушка, потрогать толстенькую упругую щёку… Притронуться к губам, поцеловать в самый их уголок – это самое нежное местечко… В сердце бродила щемящая томительная нежность. Его беспомощность невольно будила порыв взять под крыло, укрыть, защитить.
Да здравствует алкоголь… Если бы не опоил ты себя этим зельем, этой отравой, Геракл, ходили бы мы с тобой мимо друг друга с постными, благопристойными физиономиями и линялыми, заношенными словами: «добрый вечер», «приятного аппетита», «благодарю, всё было очень вкусно», «большое спасибо». Большое пожалуйста… а внутри носили бы щекотку, зуд, сосущую тоску, тревожную тягу, непонятное беспокойство, неразрешимое, неутолимое никакими блёклыми пристойными разговорами. А чем оно утолимо? Прикосновениями – душой к душе в открытом и искреннем слове, без позы и личины; рукой к руке; губами к губам; телом к телу… Обнажением, освобождением от всех оболочек, одежд и масок… Но я не сняла всех твоих масок, я не знаю тебя, Геракл, не разглядела, тело моё молчит, и я намерена с этим считаться…
Он вздрогнул и пошевелился, приходя в себя, повёл вокруг туманными, воловьими своими очами и тревожно спросил, показывая в полутёмный угол:
- Там… никого нет?
- Нет, – она пожала плечами, усмехаясь, но тут же, ойкнув, подхватилась для обороны: он вспомнил о своей цели и возобновил возню. С новыми силами он вздумал переменить и технику штурма: распрямился, занося колено на пухлый подлокотник, но, на секунду удержав равновесие, начал падать вниз с недоумённо застывшим лицом и рухнул навзничь с чудовищным грохотом. Лариса испуганно вскочила и бросилась поднимать его с пола, стоя на коленях:
- Вы не ушиблись?! Боже мой… вот это удар! Чуть пол не проломили…
Он молча барахтался на полу, как опрокинутый на спину жук. Глядя в его беспомощное лицо, Лариса чувствовала, как её разбирает неудержимый хохот. Поставив поверженного на ноги, она ухватила его за руку и потащила на кухню:
- Может, вам водички выпить? Сейчас… сейчас…
Не отпуская его – как бы снова не завалился, – она одной рукой нашла чашку, поискала бутылку минералки, не нашла, набрала воды из-под крана – а, сойдёт – и поднесла ему к губам:
- Выпейте, выпейте…
Он чашку не брал, и пить не спешил. Лариса растерялась:
- Не хотите? Что ж вам дать-то? Понимаете, у меня нет опыта общения… с нетрезвыми мужчинами… Может, сока?
Всё не выпуская его руки, она таскала его за собой по кухне, отыскала пакет сока, налила, снова поднесла к его губам. К её удивлению, он выпил.
- Ну вот и хорошо… уж не знаю, чем ещё…
Он снова сграбастал её за плечи:
- Пойдём наверх…
Она умоляюще-жалобно посмотрела снизу ему в лицо, виновато сказала:
- Алексей, Лёша, извините – не могу… Я… только по любви… не обижайтесь…
Да как же с ним справиться? Может, пойти с ним наверх и спихнуть в его постель? Кажется, он уже никак не сможет посягнуть на её «дамскую честь». Немного поколебавшись, она решила, что рисковать всё же не стоит, ввязываясь в такое сложное мероприятие, и стала мягко подталкивать его к лестнице, как прежде он – её.
- Идите, идите, вам теперь только спать… идите спать. А я покурю.
Она развернула его к ступенькам лицом, он послушно – ура! – затопал наверх, а Лариса, накинув куртку, выскочила на улицу, сбежала с крыльца и благоразумно завернула за угол. Ну вот и всё, финита ля комедия.
Внезапно она услышала, как дверь на крыльце распахнулась, и притаилась за углом. Опять типичный триллер, засмеялась она про себя: маньяк преследует жертву. Он постоял там, тяжело сопя и, очевидно, не понимая, куда она делась. Хорошо, что она догадалась завернуть за угол. Наконец, он вернулся в дом, и она перевела дух.
Нет уж, хватит на сегодня острых ощущений. Сколько ж они провозились? Не меньше часа… надо подождать, пока он угомонится окончательно, и проскользнуть к себе. Лариса прислушалась. Всё тихо. Она бросила окурок и мягко, неслышно ступая, нырнула в тепло и свет дома. В полутёмной гостиной в бледном ореоле ночника смутно бормотал в углу телевизор, мельтеша цветными картинками; громко и обыденно-равнодушно тикали настенные часы. Она прокралась к вешалке и, пристраивая на крючок куртку, вздрогнула от тяжёлых – бум-бум-бум – шагов по лестнице вниз. Да сколько же это будет продолжаться? Где он силы берёт? Прямо Григорий Распутин какой-то… Ну, посмотрим, с чем ты идёшь. Сыграем следующий – как это там у них в спорте? – тайм. Сет. Раунд. Топот достиг последнего марша, и она выжидала его появления, уткнувшись в свою куртку. Пора. Она обернулась и –  в изумлении вытаращилась.

(Продолжение см.http://proza.ru/2010/01/17/1543)