Дорогой Неличке

                посвящаю моей дорогой маме и в память усопшим, моим дорогим близким.

    «Юля! Неля! Да, сколько же можно! Допекли!» - раздался сердитый голос молодой женщины, но шум и возня на лестнице не прекращалась.

    « А ну-ка, принеси со двора крапивы!» - послышался тот же голос и соседская девчонка, не смея ослушаться рассерженной матери девочек, опрометью метнулась во двор.  Через минуту - другую, жгучие стебли охаживали девчоночьи загорелые ноги и ягодицы.
    На некоторое время воцарилась тишина, изредка нарушаемая всхлипами и поскуливанием.

    «Да, Нелька, тебе меньше досталось. Мамка  всю крапиву истрепала об меня»,  - выговаривала Юля. Обе девочки с неприязнью косились на босоногую, приблизительно такого же возраста как и они, голенастую девчонку.

    Неля ладошкой погладила волдыри на попке, которые жгли, пощипывали и чесались, потом пальчиками потрогала горло, словно проверяя, на месте ли странный комок, от которого язык немного немел, побаливал, ломотою отдаваясь в переносицу.
    Неля подумала: «Почему же, слезы такие горькие?»  Лизнула припухшие губки -  «как пыль». Еще раз всхлипнула и окончательно успокоилась. Спустя какое-то время, вся троица резвилась во дворе, как ни в чем не бывало.

     Юля и Неля были сестрами. Юленька тысяча девятьсот тридцать первого года рождения, а Неличка была тремя годам младше. Но самый младший был Альберт, которого ласково звали Алик. Забавный малыш, с вьющимися волосами.

     Шёл то ли, тридцать девятый, то ли, сороковой год. Отец девочек был кадровый военный РККА на должности политрука какой-то воинской части, дислоцировавшейся в Козельске, где собственно и родились дети.

     У Юли был природный дар к рисованию, но так как рисовать особо было не на чем, она рисовала на стенах и печке, а мама ругалась и сетовала, что забыла убрать карандаши.
Юля с ходу, с натуры рисовала портреты, живые картинки природы и сюжеты из дворовой жизни или из собственного воображения.

     Не далеко находилась Оптина Пустынь - бывший монастырь, на территории которого однажды разместили военнопленных польских офицеров. Отец девочек вел среди них разъяснительно-пропагандистскую работу и, приходя домой, цедил сквозь зубы:

   «Белогвардейцы! Паны! Таких не перевоспитаешь».

   Ходил он все время с наганом. В петлицах было по шпале, а на рукаве три  галочки из золотых полосок. Домой приходил поздно, молчаливый. Лишь однажды Неля слышала, как отец сказал матери, что поляков грузили в машины и куда-то увозили.

   Как- то раз, Неличка, разглядывая настенный портрет И. Сталина, заметила, что он весь засижен мухами. Она в голос громко и удивленно - восторженно произнесла: «А Сталин - то, весь мухами засратый!»
Отца  чуть было удар не хватил, побледнел весь, затрясся. Еще бы! – такие времена…
Расправа была бы короткой и крутой.  За семью испугался.

   Он не мог поверить, что его Неличка, сама, без чьих- либо вражеских  происков,  смогла придумать подобное.
Но после расспросов понемногу успокоился, наказав, строго - настрого, никогда и нигде не говорить такое.

    Иногда отец сажал девочек на колени, крепко прижимая к себе. От него пахло одеколоном и еще  чем - то военным, отчего голова у Нели слегка кружилась. Играя одна, маленькая Неличка часто напевала свою любимую песенку, вызывая соседские улыбки из распахнутых окон. Тоненький  детский голосок высоко выводил:

Колокольчики мои, цветики степные,
Что глядите на меня, светло-голубые,
И о чем грустите вы, в  день веселый мая,
Средь нескошенной травы, головой качая...


     Городок жил своей жизнью, размеренной и сонной, без особых событий и потрясений. В стране разоблачали врагов народа и вредителей, но это было где-то, далеко. Лишь однажды была арестована, жившая по соседству немецкая семья за неосторожное высказывание. Дети были отправлены в ДЧСИР (дома для членов семей изменников Родины).

     Сестры бегали на речку Жиздру, скользя голыми пятками по коровьим лепешкам, обильно разбросанным по берегу речки. Шел июнь 1941 года.

    В воскресенье, мать в слезах вбежала в комнату и, рыдая, упала на койку.
Юля и Неля непонимающе молчали и услышали, как мать выдохнула и завыла: «Война… война!..»
На календаре было 22 июня. Отец ни в этот, ни в последующие дни домой не пришел.

    В октябре власти объявили об эвакуации, отпустив двадцать четыре часа на сборы необходимого. Дали подводы с лошадьми. Мимо проходили отступающие войска Красной Армии. Солдаты шли понуро и с виновато опущенными головами. Почти ни у кого не было оружия. Потом Неля видела немцев на мотоциклах, едущих без единого выстрела.
Горели склады. Черный дым застилал все небо и воздух был пропитан гарью и копотью.

    Целый месяц, без еды, их гоняли  в вагоне «телятнике» от одной станции к другой, загоняя в тупики и еще, Бог весть,  в какие отстойники. Творилось непонятно что. Где бойцы Красной Армии, где немцы,  не разобрать.

    Так оказались в тылу, в Малой Кандале. Мать безрезультатно искала мужа, не зная жив ли он, погиб ли.

    Отец, наконец, разыскал их. Он все время был на передовой. Жизнь немного облегчилась, так как стала приходить помощь.

    Мать писала письма и ему и в штаб фронта. Просила забрать их к себе. То ли просьбы возымели действие, то ли это было угодно судьбе, но семья оказалась в прифронтовом Козельске, освобожденном от оккупации. Красная Армия готовились к наступлению. От «Катюш» небо полыхало и днем и ночью. Немцы совершали на Козельск авиационные налеты. Бомбили и земля стонала и содрогалась.

    С 15 на 16 июня 1943 года творилось что-то невообразимое. Неля укрылась в подвале дома от бомбежки, заткнув уши пальцами. Юля пережидала у соседок.
Мать, обычно не прятавшаяся от налетов, говоря, что смерть везде найдет, поддавшись уговорам соседки, с Аликом побежали к церкви, надеясь там укрыться.

   Их нашли утром. Мать лежала тяжелораненая, истекая кровью, изредка приходя в сознание. Алик лежал, запрокинув голову с открытыми глазами, сжимая кулачки, придерживающие шорты на бретельках, курточка была распахнута и на груди уже запеклась кровь.
   Он так и остался маленьким мальчиком с черно-белой фотографии, на стуле, в офицерской пилотке, завороженно ждущий, когда вылетит птичка.

   Кто - то помог найти подводу, погрузили на нее маму. В ногах положили Алика. Неля сидела рядом, жалея стонущую мать, плакала, подвывая и все спрашивала: «Мам, мам… ты не умрешь, ну скажи, ты не умрешь?» и просила не умирать: «Мамочка, не умирай…»

   Мать умерла в тот же день. Умерла от потери крови, на крыльце местной больницы. Мест в больнице не было и  врачей на всех не хватало. Но Неля не знала,  и все ждала, ждала...

    Маму  с братиком похоронили на каком-то лесном кладбище. С передовой приехал отец, опоздав на похороны. Постоял у могилки и весь почерневший от горя, утер слезу и уехал на передовую.
Потом события закрутились так, что девочки сначала оказались в детприемнике, откуда детей, сортируя по возрасту, определяли в детдома и Нелю с Юлей едва не разлучили.
 
    Маленькая Неля просила оставить их вместе, и чувствуя сердцем беду, закричала истошно и горько.  Словно обезьянка, обхватила тонкими ручонками и ножками колонну на террасе. Так и висела, крича до хрипоты и заливаясь слезами.
У взрослых не хватило сил  оторвать ее. Махнули рукой и сжалились. Так сестры попали в детдом, в Пензе.

    Неля долго не могла отойти от пережитого и все время  была рядом с Юлей. Даже спали в одной кровати. Неличка еще больше похудела и воспитанники звали ее Скелетиком.

    Военное время грозное и голодное. Дети остро ощущали голод. Единственное, что могло облегчить  постоянное ожидание обедов, были же, конечно игры. Обычно собирались в большом зале. Разбившись на две противоположные шеренги, дети брались крепко за руки.

Звенели голоса: «Кандалы!»
Им отвечали: «Скованные!»
Тут же следовало: «Раскуйте!», а им в ответ: «Кого?»
Вторая половина кричала громко: «Брата моего!»


   Называлось имя брата, названный бежал, стараясь разбить живые оковы  из детских рук. Если ему это не удавалось, то он оставался среди них, если же разбивал, то забирал с собой освобожденного и уводил на свою линию. А вскоре раздавалось долгожданное: "На ужин!" Так вот и жили.

   Однажды к ним приехала в детдом машина, откуда вышла симпатичная черноволосая девочка в аккуратной пилотке, одетая не по детдомовски и со вкусом. Какие-то люди несли большой чемодан. Это была дочь бывшего наркома Ежова - Наташа Хаютина (по фамилии матери).
   Наташа рассказывала детдомовцам,  как они жили, что папа работал в  Кремле, как они дома жонглировали тарелками, которые бились, а Неля все поражалась: как же можно, так, разбивать?
Наташа верила, что папа заберет ее.

   Как-то, показывая фотографию своего папы, Наташа попалась воспитательнице, та выхватила из рук снимок и порвала, бросив: «Враг народа!»  Наташа заплакала, но что она могла сделать. Через какое-то время ее забрали, говорят, взяла бывшая нянечка.

   В сорок третьем году в детдоме был организован хор замечательным музыкантом Дмитрием Кабалевским. Прослушав воспитанников, композитор определил Юлю и еще одну девочку в запевалы. Неличка выступала в общем хоре и старательно тянула, когда дирижерская палочка была направлена в их сторону.

   Однажды руководитель хора поздравил детей с тем, что они были приглашены на радио. Дмитрий Кабалевский недолго пробыл со своими воспитанниками и через три месяца оставил  их, вернувшись, кажется в Москву, но воспоминания об этом человеке Неличка хранит многие годы.


   В сорок четвертом году Нелю и Юлю забрал отец, переведенный в Чернигов ли, Харьков, где они и встретили весть о Победе,  жалея, что погибли мама с Аликом и не видят этой радости.


   Отец женился на молодой местной красавице - Шуре. Бедные девочки в полной мере познали любовь мачехи. В сорок седьмом году Юля, не выдержав, уехала в Москву к дяде. Поступила в художественное училище, пройдя конкурс. В войну она тяжело переболела и врач, выписывая, сказал, что девочку надо беречь как зеницу ока, но разве до этого было...

   Юля вновь заболела. Ее положили в больницу, в отдельную палату. Никто ее не навещал. У всех были дела. Лишь однажды, к ней пришла жена дяди; ее проводили к Юле,  а та, увидев тетю, бросилась к ней.  Лицо девочки вдруг залил румянец,  бедняжка вскрикнула: «Мама! Неля!»

   Исстрадавшееся сердце не выдержало. Юля умерла в один миг,  без боли и страданий, оставив этот суровый и жестокий мир.  На ее лице так и остался румянец, протестующий против такой несправедливости.

    Похоронили Юлю в Москве, на Новодевичьем кладбище. Народу не было, кроме отца и дяди с женой, да несших скромный гроб.
Отец ехал из Куйбышева через Москву по делам и Нелю на похороны не взял.


     От Юленьки остался рисунок акварелью - детишки, резвящиеся с розовым поросенком.   Осталась лишь акварель,  вобравшая  в себя жизнь дорогих мне людей. Эпоху.

     На обороте перьевой ручкой была сделана надпись:

       Дорогой Неличке на память от Юли. 17.07.1947





17.01.2010г.